Но та его словно и не слышала — подошла прямо к Гуле, опустила скрипку со смычком и улыбнулась, обнажив полупрозрачные зубы.
— Кола? — Она приподняла брови, уставившись в Гулин стакан, и Гуле вдруг стало неудобно, словно она в самом деле готовилась убежать, не заплатив.
— На самом деле, — прошептала Гуля. — Я не очень-то хочу пить.
Скрипачка улыбнулась еще шире, хотя это, казалось бы, невозможно. И аккуратно выхватила из рук Гули стакан. Куда он делся потом, Гуля не уловила. Да и какая разница?
— Слышали? — Ран завертела головой, и со всех сторон откликнулись, хотя до того сидели тихо и слушали музыку. Так тихо, что Гуля забыла, что бар переполнен.
Гуля засмущалась, словно она снова была на первой в жизни линейке и постоянно оглядывалась в поисках матери, а ту не было видно за морем белых бантов на чужих головах. А потом она вспомнила, когда видела мать в последний раз, и не удержала не то всхлип, не то вскрик.
— Ну-ну! — Скрипачка перекинула смычок в ту же руку, в которой держала скрипку, а второй приобняла Гулю за плечи. — Уже все. Все.
Но Гуля продолжала плакать, и соленые капли были какими-то странными. Солеными не так, как должно. И Гуле казалось, что сейчас она выплачет целое море, как Алиса в диснеевском мультике, и тогда ей останется только…
Гуля вдруг вспомнила, как безжалостно пекло солнце в тот день. Каким безоблачным и высоким было небо, и как казалось, что там, наверху, полным-полно богов, и они делают ставки и переживают, совсем как компания друзей, собравшихся в воскресенье вечером у телевизора. На что ставили больше? Кто из них выиграл, когда до семьи добрались: сначала до тех, кто был в доме, а потом до тех, кто выбрался на огород. Гуля была в амбаре — лежала на сене с закрытыми глазами и пыталась представить тот, другой, ускользавший сквозь пальцы мир. А потом она услышала крики. Стук. Чавканье. Выпрыгнула в окно, больно ударившись плечом. Наступила на гвоздь, закричала. Понеслась вперед, не оглядываясь, потому что в мире смерти этого делать нельзя.
В ушах стучала кровь, дыхание рвалось на коротенькие, отрывистые такты, совсем как в куче произведений советских композиторов. Солнце пекло, и кто-то в вышине смотрел на Гулю и ждал, когда она ошибется…
Слезы капали прямиком в наполненный чем-то зеленым стакан, и Гуля выпила его одним рывком, давясь травяным вкусом, и пузырьками, и воспоминаниями. Ее ударили по и без того пылающему огнем плечу. Рассекли кожу на шее. Дотянулись до волос, дернули.
Они были быстрыми. Куда быстрее, чем при жизни, хотя и тогда торопились, лавируя в толпе и спеша за поездом уходивших возможностей. Мир Гули перевернулся, и она начала тонуть в траве, а потом и в небе. Ей показалось, что откуда-то сверху льется музыка, которая перебивала другие звуки, красные звуки — рвущейся плоти, животного бульканья.
А потом Гуля встала. И пошла.
Стакан забрали у нее из рук. Она вышла из бара, над которым сияло беспощадно-зеленое «Поляна скрипача» («на» постоянно мигало), и столкнулась с другой Гулей. Которой не нужно было полное имя — ей вполне хватало и сокращения.
У нее не было кроссовка, а еще — руки и нижней челюсти. И за ней стояло целое море гулей, в которых легко было узнать ту толпу, что гудела в баре, блеклую и освещенную мертвенным зеленым светом.
Когда-то в прошлой жизни, до затонувшей Атлантиды, до скатившейся с небес Гипербореи, Гуля читала про призрака, который выговаривал своему мертвому телу за то, что оно было самым тупым зомби на свете. Тогда это казалось смешным. Впрочем, оно казалось смешным и сейчас. Но в фантомном желудке Гули плескались воспоминания о собственной смерти, и ей было немного не до того.
— Скажешь что-нибудь? — раздалось над самым ухом, и Гуля подумала о том, что произнесла бы на собственных похоронах. Впрочем, что тут теперь скажешь. Ей хотелось только петь.
И Ран улыбнулась, подмигнула, подняла смычок, и над пустынными улицами разлетелась последняя песня в мире, которую пели те, кого не должно было быть. И мертвецы потянулись к ней, как мотыльки на свет. И зеленая толпа во главе с Ран повела их вперед, прочь из города. Туда, где они никому не причинят вреда.
Примечания:
*Гули — мертвецы в персидской мифологии. Еще голуби, но тут-то понятно, о ком речь.
**Поля(на) Скрипача — загробный мир моряков, морское дно, рундук Дейви Джонса.
***Ран — штормовое божество моря. Скандинавское, но княжить к нам кто только не ходил. Можно представить, что первой она сыграла канцонетту из концерта для скрипки Чайковского. Потому что почему бы и нет. А вот песню представьте сами.
Приглашаем на страницы автора:
https://litnet.com/ru/katrina-keins-u22054
https://ficbook.net/authors/70896
https://www.wattpad.com/user/bluegrassjay
Творческая группа: https://vk.com/keynesworlds
Саша Кметт
ХЭЛЛОУИН
Визжит Хэллоуин юбилейной жертвой сумасшедшего маньяка, заполняет улицы города девами из преисподней. У всех багровые волосы свиты гнездами, носы приплюснуты счастливыми подковами и бельмо на левом глазу. Аппетитны в своем кошмаре, употребляются в праздничный полуночник под соусом из взбитой бутафорской крови.
Но просто так не снять, не подступиться. Падки на зловещий вид и комфортабельные могилы. Предпочитают нефтяного мутанта с фешенебельным склепом и гробом-качалкой. Унюхают такого подкованным носом, запищат от восторга выводком розовых мышей в причесанных гнездах. Бельмо из левого глаза в правый перекатят, позволят загадать желание. Лучше всего знакомиться в костюме магната-упыря да в огнедышащем «бугатти». Только велики затраты, по карману лишь Сатане. А я даже на беса-прихвостня не тяну.
Ну и бог с ними. Будем брать творческим подходом. Подберем сногсшибательный наряд, возьмем оригинальностью.
Сижу в трусах на табуретке, сморщился в дизайнерском порыве, думаю, кем бы одеться. Серийные убийцы уже не модны, вампиром скучно, мертвым пиратом глупо, мертвым Д’Артаньяном еще глупее, в привидения никто не верит, ну а зомби полгорода…
Хватит! Пора отбросить киношные порождения, пусть в них одеваются дети сценаристов. Пришло время обратиться к настоящей жизни. Вырву из повседневности реального персонажа, попаду на настоящего монстра. Живого и без прикрас. Хватаю телефонную книгу, нащупываю номер наугад, набираю код доступа. Гудки утомительной чередой — никого. Второй номер — то же самое. Конечно, все уже на улицах. Уединились с девами в кельях с почасовой оплатой, вкушают неспешно протухший запретный плод. Жму последние цифры трясущимися пальцами, слышу звенящий колокольчиком голос и четыре звука:
— Алло…
Бестактное «Алло» игнорирую, кидаюсь в лобовую:
— Будьте так любезны, скажите, пожалуйста, считаете ли вы себя чудовищем?
На том конце шумно дышат в сердечном волнении.
— Как вам сказать… — Собеседник не может определиться. – Не пью, не курю, за юбками не бегаю, в карты не играю, рисковать не люблю.
Снова пауза и выстраданное признание:
— Да, я настоящее Чудовище!
Эх, кому такое чудовище нужно? Разве что участковому на доску почета. Но выбора нет, и время поджимает. Сниму мерки на расстоянии, наделаю выкроек, насажу на черную нить эксклюзивный фасон.
На всякий случай интересуюсь профессией:
— А вы, простите, чем занимаетесь?
В этот раз отвечают сразу, гордо и самоуверенно:
— Людей хороню. Директор кладбища я…
Какая досада! Не пойдет. Знавал я одного директора – добрейший человек. Трехэтажный дом себе на скорбной территории построил, всех в гости звал. Столы накрывал и ночные гуляния с фейерверком устраивал. А как присоединился последним вздохом к своим подопечным, так его в подвале построенного дома и похоронили…
Отбивают часы двенадцать раз. Полночь, а я по-прежнему в трусах. Доедаю бутерброд, решаюсь на радикальные меры. Не стану культивировать чужие грехи, воспользуюсь своими собственными. Встаю перед зеркалом, разглядываю пристально отражение, остаюсь доволен. Смотрит на меня с зеркальной поверхности эдакий графоман-потрошитель в период обострения, подмигивает недружелюбно. То, что надо! Облачаюсь в траурные цвета, корчу злобную гримасу, готов раствориться в толпе вурдалаков…
Гудит народ в монотонном движении, прикладывается к земле шипованными сапогами. Справа пьяные самураи после харакири, запутались в потрохах, слева трезвые «президенты», друг друга узнают, но не жалуют. Позади разжалованные прапорщики в смирительных рубашках, впереди черные вдовы со скальпами на шеях. Снуют туда-сюда надгробные плиты с мигалками, шипят выхлопными газами. Вот и безумные пророки прикованы к светофорам – языки вырваны, ругаются жестами. Рядом воскресшие богатыри в кольчугах из колючей проволоки и фальшивые калеки с топорами в головах.
Давится мрачный карнавал. Стремится на главную площадь к великой тыкве, желает узреть волшебное превращение. Обратит тыкву администрация города, с криком третьего петуха, в карету. Сядет на козлы слепой ямщик в поношенном смокинге, погонит взбесившуюся конскую свору фиолетовым хлыстом. Рванет карета с места снарядом на четырех колесах, увезет всех желающих в самые недра. Там шоколадный загар, кипящая смола с омолаживающими свойствами и раскаленные массажные сковородки.
Я задыхаюсь. Хочу вырваться из удушливых рядов, срезать путь к тыкве лабиринтом грязных дворов. Разбиваю локтями монолитность потока, протискиваюсь к заветному проходу. Еще пара шагов, и я у мусорных баков. Дальше темный вход в лабиринт призывно манит кошачьими криками. Ныряю во мрак, попадаю в паутину стираного белья. Оно сечет узкое пространство шрамами бельевых веревок, хлещет по лицу пестрыми простынями. Над головой полосатые пижамы, будто висельники, стонут жалобно штанинами от первых заморозков.
Плутаю узором переулков, весь в прищепках, на плечах чужие наволочки. Путеводной нити нет, делаю метки битым кирпичом. Наконец, аллея пододеяльников с цветочными венками на белоснежном шелке, за ней сердце лабиринта светится тусклым факелом.
Стоят под факелом минотавры из подворотни бычьим стадом, стерегут свою территорию. Им маскарадные костюмы не нужны, они на них с детства. Животный пот блестит на низких лбах, кровожадные губы мигают красным. На кулаках коллекционные зарубки, на куртках опознавательные клейма. Глядят на меня сонно, укутывают перегаром, смыкают вокруг грабительские объятия. Ухмыляются, просят закурить…
Чем мне ответить на наболевшую просьбу? Предложить трубку мира, так у меня только сигареты. И телефон дорогой, и приличная сумма на кошмарный загул. Чувствую себя в загоне, просто так не вырваться. Придется делиться под ударами кулачного набата. Подсчитываю в уме возможные потери — результат плачевный. Устремляю прощальный взгляд в небо и нервно спрашиваю:
— Господи, почему я не матадор?
И тут вижу в небе горящую точку на фоне звездной драпировки. Мечется точка кривым зигзагом, скручивает пылающую спираль. Несется камнем вниз, затем затягивает петлю виража и демонстрирует штопор. Маячит неопознанным знамением, то приближается до смутно знакомых очертаний, то удаляется хрупкой галлюцинацией.
— Смотрите! – вещаю я с надрывом, указываю средним пальцем вверх.
Минотавры рогатые морды за моим пальцем поднимают, удивленно впускают в себя любознательные мысли. Про меня забывают, бьют друг друга предположениями, не могут прийти к общему мнению:
— Чудо… Сбитый ангел… Покойная баба Клава… Спившийся инопланетянин…
Я удаляюсь незаметно, целый и неограбленный. Курс не меняю, Хэллоуин продолжается. Иду остатком лабиринта к выходу, заглядываю без страха в темные подъезды. Вспоминаю по дороге роскошную метлу с бисером и учительницу литературы. Замечательная женщина! Ночами летала неизвестно где, утром опаздывала на уроки. Пушкина не любила, обожала физрука. Меня из класса выгоняла, сулила всем подряд писательские муки. Кормила школьного удава с руки и нашептывала в гневе завучу на ухо нецензурные заклинания. Великая женщина, настоящая Ведьма! Теперь таких уж нет, все на пенсионном шабаше. Хотя в небесных просторах, судя по недавнему видению, еще встречаются.
Приглашаем на страницу автора:
https://proza.ru/avtor/fagott77
Ликаона Ликаона
ДОМ В ОДИНОКОМ ОКТЯБРЕ
Осень вступает в свои права как захватчик. Иногда резким ударом, мгновенно выкашивая ряды своих противников первым ярким морозцем, от которого зелень листьев скукоживается и покрывается патиной коричневой ржавчины, и хочется побыстрее укутаться во что-нибудь теплое и не высовываться из дому. А иногда — широким наступлением по всем фронтам, медленно и методично перекрашивая листву в яркие цвета: желтый, багрянец, охру (чистая феерия!) — и продолжая дарить теплом.
Но итог окажется один — дожди. Холодные, точно кто щедро плещет колодезную воду, муторные. И если к концу октября не приходит пробирающий до костей холод, то его с таким же успехом заменяет туман. С холодом можно еще бороться — законопатить окна, обить широкими войлочными полосами двери, жарко растопить печи. А туман — он умудряется пробираться везде, пропитывая постель сыростью и влагой, от которой не заснуть до утра, лишь будешь ворочаться в попытках согреться. А согреться не получится, даже несмотря на печурку, пышущую теплом совсем рядом с постелью.
Впрочем, в этом доме вряд ли можно найти постель с теплым пуховым матрасом. Но — кто знает, что может обнаружиться, если поискать хорошенько. Порыться по чердакам, сундукам, которые непременно должны были остаться где-то в дальних комнатах, или заглянуть в подвал — в поисках сокровищ или обычной картошки.
Однако в этом доме путнику никак не удастся заняться всем этим. Потому как первым делом повстречается привидение.
Ну казалось бы — привидение, что такого. Можно, наверное, пробежать мимо либо прямо через него. Наука говорит, что привидений не бывает. Так что можно и прямо, наверное.
Но — куда бы одинокий путник, набредший на заброшенный дом, ни дернулся, он не сможет избежать своей участи. Привидение встанет у него на пути, и тогда… Туман, в котором он заблудился и очутился на пороге дома, покажется детским лепетом по сравнению с тем местом, где он окажется. Пустота, заполненная молочными переливами, в которых можно бродить вечность…
Но если путнику повезет — ведь дорожка все же есть — и он вырвется из ничто, поседевший от ужаса, судорожно поводя глазами и выискивая выход, окажется, что его, выхода, нет. Все коридоры, комнаты, лестницы всегда будут приводить его в одно и то же место — гостиную, в которой горит очаг, а на столе накрыта богатая трапеза. В очаге весело трещат дрова, но только тепла от него нет, и хочется, тихонечко подвывая от ужаса, выползти из этой комнаты и очутиться подальше, как можно дальше.
Ведь сотрапезниками ему будут скелеты тех, кто до него нашел этот старый, заброшенный дом…
ВОКРУГ ХОДЯТ ГРИЗЛИ
— Что за… — Джет постучал по небольшому телеку, обломку той «древней» цивилизации, когда все приборы работали на лампах и служили веками, в отличие от современных.
Этот квадратный телевизор, прозванный юношей ласково и предельно ясно «Балбесом», и работал — вплоть до сегодняшнего дня, начав дурить и барахлить примерно в три часа дня. Джет не засек точное время, когда очередной лощеный проповедник, вещающий на фоне поющей паствы что-то о гневе божьем, особенно сильном в сатанинский день Хэллоуин, сменился пронзительно-алым фоном с сексапильной блондинкой с огромным чувственным ртом. И не только ртом. Все остальное тело, затянутое в корсет и сетчатые чулки, не просто соответствовало первому впечатлению, а усиливало его многократно. Сидящая на высоком барном стуле блондиночка, одновременно похожая на все секс-символы, начиная от Мэрилин Монро и заканчивая Джей Ло, нарочито медленно переложила ногу на ногу, а позади нее неторопливо завертелось как из-под земли вынырнувшее огромное колесо, точно в «Колесе фортуны», только с нарисованными вместо букв картиночками. Джет успел разглядеть остров с пальмой, тачку, пару стволов, а потом… Потом дива наклонилась, придерживаясь руками за стул и выставляя на обозрение свою грудь.
— Дже-е-ет… — выдохнула она и облизнула губы так, что Джет чуть не выскочил из штанов. Колесо остановилось, сектор «Приз» пронзительно замигал, и экран взорвался разноцветными фейерверками. — Приходи к нам, Джет, на ферму Хеффнера, отпразднуем Хэллоуин как следует. С нами не соску-у-учишься! Ждем тебя к одиннадцати!
С этими словами «Мэрилин Монро», подмигнув напоследок, исчезла, вернув обратно занудного пастора и его ритмично хлопающую подтанцовку.
— Что за… — Джет постучал по телеку, но тот продолжал выдавать заунывные вопли про господа и песнопения, не желая переключаться ни на один другой канал. Смотреть на подобное после красотки юноше не хотелось, так что он, треснув напоследок от души по ни в чем не виноватому прибору, двинул к соседу.
Клоповник, где он снимал, если так можно выразиться, комнату, давно назначался под снос, и соваться туда не рисковала не только полиция, но и соцслужба. Для Джета, удравшего из очередного приюта, этот факт был особенно важен. Вот уже четыре года, шатаясь по всей стране из одного приюта в другой (взять его, с его анамнезом в виде многочисленных полицейских приводов из-за драк и мелких краж, не решилась ни одна семья), Джет неизменно возвращался в свой родной задрипанный городишко. Не потому, что некуда было идти, а потому… Впрочем, на этом моменте юноша всегда обрывал свою мысль, не желая ее продумывать или как-то продолжать. Возвращался — и точка! И всегда знал, куда податься. В родной клоповник. Там и приютят, и работенки подбросят, и с новым дилером сведут, если старый загремел куда.
— Слышь, Грег! У тебя порнушный канал работает?
— Что? — Грег отлепил от подушки помятую морду, и Джет невольно поморщился. Он и сам не представлял собой образец чистоты, но от Грега воняло так, словно тот всю ночь в сточной канаве валялся и только под утро притащился домой.
— Порно, говорю, работает? — переспросил Джет и для верности потыкал носком кроссовка под ребро Грегу, который до комнаты-то дотащился, но на кровать не забрался, устроив себе на полу лежбище из одеяла с подушкой.
— Совсем съехал? — Грег вяло попытался отмахнуться от назойливого соседа. — Кочер вчера перекрыл, говорит, какая-то сволочь спалила, что канал ломанули. Вот он на всякий и… — На этом силы окончательно покинули Грега, и он снова свалился в подушку. Даже непонятно, как сумел выдавить столь пространную речь.
Джет с досады чуть не плюнул. Понадеялся, что воспаленный ум спросонья принял очередное порно черт знает за что, а оказалось ничего подобного.
— Эй, погодь! — Грег приподнял руку, привлекая к себе внимание. — Тут это… Девица какая-то приходила, принесла тебе конверт. Я его вскрыл — ниче интересного, билет какой-то гнилой.
Джет изумленно застыл. Левая девица, пришедшая по доброй воле в клоповник, определенно была сумасшедшей. Попасться в руки нарику под дозой, каких тут водилось множество, это тебе не на Карибы съездить, билет совсем в другую сторону, иногда даже без обратного. Была бы не левая, Грег по имени бы назвал.
— Где конверт-то?
— Там! — Грег махнул рукой в сторону того предмета мебели, который условно можно было назвать тумбочкой, на деле представляющей собой пару поставленных друг на друга ящиков.
Безумству и храбрости следовало отдать должное, так что Джет нашел-таки конверт, оказавшийся не «там», а на полу, с интересом вытащил билет и остолбенел. С кусочка глянцевой бумаги на него взирала красотка, только что вещавшая из телека. Антураж тоже совпадал до мелочей — алые стены, барабан, застывший на секторе «Приз». И надпись: «Встреть с нами Хэллоуин на ферме Хеффнера!»
Очухавшийся Джет осознал, что трясет соседа с невнятными воплями: «Кто это был?!» и «Как она выглядела?!». Бедняге Грегу сплохело, отчего расспросы пришлось отложить, но после он, утирая рот, выдавил, что вроде бы какая-то блондинка, и вообще он был под кайфом, так что не отвалил бы Джет куда подальше, пока ему самому по шее не накостыляли.
Плюнув на пол, юноша вылетел из комнаты, напоследок со злости хлопнул дверью. В голове как молния мелькнула мысль, что только один человек на подобное способен.
— Энни? — трясясь от ярости, Джет сжимал в руках трубку общественного телефона — единственного на весь квартал, отчего его не трогала даже самая отвязная шпана. Самим же может пригодиться для вызова скорой. — Сука, ты что себе позволяешь?!
— Джет… — растерянный девичий голосок в трубке говорил сам за себя. — Я не понимаю… Ты что, в городе?
— Да! — рявкнул юноша. — Только не говори, что ты, мразь, не знала!
— Откуда… Ты же исчез полгода назад, я уже думала…
— Ах, исчез?! Это ты меня сдала тогда копам! Ты! Больше некому! Я тебе верил, а ты меня сдала! Но теперь, мразь, ты меня не купишь на свои дешевые трюки, поняла? Я все понял!
— Джет, я… — но звонящий не дослушал, с такой силой впечатав трубку в аппарат, что тот жалобно звякнул.
— Сука-сука-сука! — Джет с дикой злостью несколько раз ударил кулаком в стену и со сдавленным стоном отпрянул прочь, баюкая разбитую в кровь руку. — Сука…
Энни была его «горшочной» подругой — с самого детства сидели рядом на горшках поначалу в соседних дворах, потом пошли в начальную школу, потом в среднюю, а потом их пути разбежались. Однако Энни все это время пыталась наставлять бывшего друга на путь истинный, вплоть до того, что даже полицию вызвала, когда он приперся в прошлый раз отлежаться после драки. Естественно, полиция загребла в первую очередь его же — за эту самую драку, пока Энни блеяла овечкой, что хотела как лучше. А теперь вот решила устроить подставу. Больше некому.
Чуть поостыв и поразмыслив, Джет пришел к выводу, что это не Энни. Она бы действовала скорее в стиле лощеного святоши — увещевая и уговаривая, чем устраивая нечто подобное. Да и денег у Энни не водилось отродясь, а чтобы такую передачку забабахать, нехило нужно вложиться.
Однако пытаться запугать себя Джет не собирался позволить никому, так что в восемь вечера трясся на старом, раздолбанном автобусе, везущем свое бренное железное тело и нескольких одиноких пассажиров прочь от города. Ферма Хеффнера располагалась не так уж и далеко, но топать пешкодралом по холоду — это просто тупость какая-то. Так же, как и являться к назначенному сроку. Нет, Джет решил сделать поумнее — приехать заранее и разведать, что и как, пока не появились придурки, решившие над ним подшутить. Джет устроился поудобнее и прикрыл глаза…
— Николас Брэди, немедленно иди к столу! — Строгий мамин голос вызывал в памяти упоительный запах запеченной индейки и горящих праздничных свечей.
— Никки! Никки! — запрыгали вокруг, вереща и дергая за одежду, близнецы Алекс и Джин…
— Эй, пацан, твоя остановка! — Водитель, пожилой негр, не выпуская из рук баранки, позвал через плечо задремавшего на первом сиденье парня.
Джет встрепенулся и ошалело глянул по сторонам. Сны. Проклятые сны, где родители и младшие еще живы.
— Окей, — буркнул Джет, поднимаясь с места и покидая гостеприимные теплые внутренности автобуса.
Дверцы с шипением закрылись, и старичок продолжил свой путь. Юноша оглянулся. Огромная луна освещала присыпанное снежком поле. В отдалении виднелось темное здание фермы, где не горело ни одно окно, и там, как саркастически подумал Джет, совершенно точно собрались ярко и весело отпраздновать Хеллоуин. Глянув на черные зубцы торчащего еще дальше леса, и поглубже засунув руки в карман, юноша двинулся к своей цели.
— Черт! — Джет споткнулся о какой-то корень или камень и грохнулся. Толком не понял, что это такое было, но ладони, содранные о сухие стебли нескошенной пшеницы, саднили. Еще и губу случайно прикусил. Джет несколько раз лизнул крошечные ранки на руке. Странно, но на этом абсолютно пустынном поле ему было намного страшнее, чем в самых крысячьих углах города, где можно было запросто наткнуться на «перо» или, при еще большем невезении, на пулю.
Сплюнув себе под ноги розовую слюну, Джет, приняв как можно более независимый вид и загнав страх внутрь, расхлябанной походкой направился к ферме. Громкий стук о старую рассохшуюся дверь заставил ее распахнуться с протяжным, противным скрипом. Полная тишина и темнота, царившие внутри, свидетельствовали об одном — его надули. Останавливал Джета только телевизор. Пригласительный — фигня вопрос, где угодно можно напечатать, а вот как какой-то придурок пробрался в его телек? Ладно, не в его телек, но какой-то придурок потрудился записать передачу и запустить ее на антенну забившегося в нору Джета? Нафига было это делать? Вот реально, нафига? Однако этот некто, кто захотел поиграть с Джетом, просчитался.
Криво усмехнувшись, юноша вытащил пистолет, спрятанный до этого сзади за поясом. Щелчок предохранителя прозвучал выстрелом в стылой октябрьской ночи, из-за которой хотелось посильнее закутаться в кожанку и подуть на озябшие пальцы. Толкнув дверь ногой, Джет ворвался в комнату — точно так, как он видел в многочисленных боевиках, просмотренных на крохотном экране телевизора. Судорожно поведя стволом налево-направо, напряженный до звона в ушах Джет опустил пистолет. Комната оказалась пустой. Однако пустота совершенно точно обманчива. Кто-то явно был на этой чертовой ферме! Должен быть!
Выдохнув и облизнув губы, Джет огляделся. Комната тонула в полутьме, и ни черта не было видно. Но при этом не было и слышно. Если бы кто-нибудь затаился в этой гребаной темноте, то он не смог бы столько не дышать. Вздохнул бы, и пребывающий на взводе Джет точняк бы уловил это своим обостренным до предела слухом. Юноша замер, намереваясь воплотить в жизнь этот план. Минуты текли медленно, словно падающие через только-только начавший протекать кран капли. Одна, вторая… Пятая… Джет считал про себя, как научили в школе, не с «один, два, три», а с «тридцать один, тридцать два, тридцать три» и был точно уверен, что прошло не просто пять минут, а гораздо больше. Никакой идиот, решивший устроить этот розыгрыш, не смог бы не дышать целых пять, а то и шесть минут!
Облизав пересохшие губы, Джет медленно двинулся внутрь комнаты. Палец дрожал на курке, словно его кто-то дергал изнутри за нервы, но Джет не боялся поранить какого-нибудь невинного идиота — невинных тут по определению просто быть не могло. А дебилу пуля в лоб не повредит, будет ему своеобразной премией Дарвина. На последней мысли Джет хмыкнул и даже почувствовал прилив какой-то злой радости, словно он действительно стал «чистильщиком» в мире людей, волком, которому пистолет дал право карать за дебильные поступки. Знал бы, давно бы прогулялся по трущобам с ним, там подвластных суду было много.
В следующую комнату Джет ворвался уже с намного меньшим страхом и большей уверенностью в своих силах. Поведя пистолетом туда-сюда, опустил его и огляделся. В отличие от абсолютно пустой первой комнаты, вторая оказалась заставлена какими-то вещами, закрытыми от пыли кажущимися серыми полотнами. Джет потянул за ближайшее. Уткнувшись в рукав и откашлявшись от пыли, поднятой резким движением, он осмотрел диван, выглядящий белым в ярком лунной свете, льющемся из окна. Дорожка словно нарочно освещала его настолько хорошо, что виднелись резные завитушки на деревянной спинке и какие-то принты на ткани, походящие на лилии. Джет хмыкнул и проследил взглядом за указующим перстом ночного светила. Еще один рывок ткани — и перед ним открылся довольно изящный столик. Просто чертов деревянный столик, и ничего более. Осмелев, юноша потянул полотно с картины, на которой застыл, словно прилипнув, лунный луч. Хмыкнув и убрав пистолет за ремень, Джет подошел поближе к стене.
Резная рама, явно сотворенная тем же мастером, что сделал диван, обрамляла семейство. По нынешним меркам — большое, целых девять человек. По прошлым — а черт его знает. Сколько было принято рожать детей в прошлом веке, Джет никогда не интересовался. В центре картины находился патриарх семейства — высокий седой благообразный старик, облаченный в сюртук (кажется, этот пиджак именно так назывался), с высоким воротом рубашки, затянутым бантом. Наверное, шелковым, ведь тогда все носили шелковые банты, и это не считалось дурацким. Странно, что этот старик не сидел в кресле, а стоял за ним. Но однозначно чувствовалось, что главный тут он. В кресле, на спинку которого старик положил руки, расположилась изможденная женщина. Джет подошел поближе, пытаясь определить, привиделся ему или нет страх в ее глазах. Он готов был поклясться, что нет, но странный лунный свет мог оказаться обманчивым союзником. Руками дама крепко сжимала подлокотники, и даже ладонь стоящего рядом мужчины ее не успокаивала. Именно так цеплялась за стену шлюха, которую регулярно бил Карлос, сосед, если можно так выразиться, Джета, так что он полагал себя чуть ли не экспертом в этой области — страха женщины перед крепким кулаком. Странно, но подобное осознание возбуждало, так что Джету даже пришлось вытереть губы, которые он невольно облизнул. Разглядывающий картину юноша даже не подумал, что для него подобное чувство является просто немыслимым и никогда не возникало раньше. Остальные семеро на картине были детьми, от двух до лет двенадцати или четырнадцати. Хрен его знает, как тогда выглядели и одевались дети. Старший мальчик мог быть как дитем лет двенадцати, так и нормальным себе по нынешним меркам подростком лет четырнадцати-пятнадцати.