2. в мышлении следователя, сторон, судьи, законодателей
(изучение обстоятельств, доказательства в суде,
оценка, конструирование законов)
1. Исходная ситуация ─► Юридические
(конфликты, правонарушения) решения =================================================== Контекст юридического мышления
("квазиправовые традиции", система власти, социально- экономические отношения, этические представления и т.д.)
Глава пятая. Опыт культурологического осмысления российской истории и политико-правовой жизни
1. Предпосылки формирования российской культуры
Культурологи И. В. Кондаков и Г. М. Пономорева указывают, что исследователи русской культуры, объясняя ее особенности и этапы формирования, как правило, анализируют совокупность «определенных факторов, определивших самобытность культурного пути России. К таким факторам относят:
• специфику геополитической доминанты, связанную с обширностью повторно колонизируемых славянами земель, недостаточной плодородностью последних, трудностями их возделывания;
• многообразие этнического материала (субстрата): территорию, на которой впоследствии образовалось русское государство, населяло более 150 племен;
• веротерпимость при наличии большого количества верований и медленных темпах христианизации;
• ярко выраженная религиозно-государственная доминанта, которая была связана с особенностями механизмов национально-государственной и культурной консолидации;
• характер власти, способы и последствия закрепощения свободных ратаев;
• заимствования, культурные влияния в истории России»[145].
Действие этих факторов обусловило особенности двух основных социальных институтов ‒ государственной власти и христианской религии, в значительной мере определивших характер российской культуры. Вплоть до XIV‒XV вв., исключая период Киевской Руси, князья, племена и земли славян постоянно враждавали между собой и ходили друг на друга. Например, даже после победы на Дону над татарами в 1392 г. московская рать ходила на Новгород и, как сказано в летописи, «ного зла тамо сущим сътворишя» А новгородцы учинили подобное с Великим Устюгом. В 1396 г. Витовт взял Смоленск, а два года спустя Рязань, где «кровь пролиав, аки воду». Через три года московские войска на Двине «много христиан мечу предаша, а иных на древиах повеша». В 1408 году Федору Ольговичу Рязанскому был бой с Иванов Владимировичем Пронским «и пролиася кровь христианская всуе». В 1410 г. ордынский царевич талыч при поддержке изменников-нижегородцев взял и разграбил Владимир[146]. В этих условиях ни о какой нравственности и славянском народном духе не могло быть и речи, их просто еще не было в природе. Кровопролитие и междуусобица могли быть разрешены и разрешались только на основе силы, «средством национально-культурной консолидации неизменно становилась сильная княжеская власть»[147]. К тому же силовые способы национальной и государственной консолидации, а также разрешения конфликтов подкреплялись заимствованиями восточных и азиатских форм деспотии (влияние Византии и Золотой Орды).
Пограничное (в культурном и географическом отношении) положение славянских племен, а также социальная неразвитость обусловили заимствование и самих форм государственности, причем, и это естественно, Они брались прежде всего как внешние организационные формы; содержание и культурные контексты заимствованных социальных институтов (власти, правления, религии, хозяйства), как правило, понимались неадекватно или формально.
Как известно, была заимствована на Руси и христианская религия, причем в двух ее основных византийских культурных вариантах ‒ эзотерически-аскетическом (исихазм и монашество) и канонически-православном. "Для одной позиции, ‒ отмечает В. М. Живов, ‒ характерна ориентация на аскетический и экклезиологический опыт, определенное равнодушие к античному наследию и имперской идее, активистское восприятие церковных установлений. Для другой ‒ пристрастие к античному наследию, попытка синтезировать христианский опыт и ученую традицию, универсалистское имперское сознание, при котором империя и всеобщность церкви оказываются двумя взаимосвязанными аспектами вселенской роли христианства, икономия как принцип отношения с властью и обществом»[148]. В плане дальнейшего развития исторических событий эзотерически-аскетическая ориентация христианской религии стимулировала столь характерные для российского сознания установки на социальное прожектирование, жизнестроительство, утопизм, собственно эзотеризм, а канонически-православная ориентация ‒ установку на мировой порядок (законы, установленные Богом), фактически закреплявших сословную социальную организацию, а также власть церкви, царя и государства.
Но в период распространения христианство, естественно, решала другие задачи: помогало обосновать властные претензии князей и способствовало формированию идей и представлений, которые позднее (начиная с XV ‒XVI вв.) легли в основание характерных для российской культуры «сценария и картины мира». «Власти требовалась идеологическая поддержка, которая могла бы дать новое мирообъяснение, воплощенное в христианстве с его принципиально иными, чем в язычестве, иерархией ценностей, нравственными доминантами и отношением к государству. То, что христианство было сознательно “выбрано” и внедрялось “сверху”, преследуя прежде всего геополитические цели, создавало в русской культуре феномен двоеверия ‒ христианско-языческого синкретизма, о природе и характерных чертах которого ученые спорят и сегодня»[149].
К предпосылкам российской культуры и государственности необходимо также отнести первые собрания правовых норм и характеристики институциональных структур. Примером таких норм являются Русская Правда Ярослава, Сборник Узаконений и Установлений, примером институциональных образцов ‒ описания (В «Повестях», «Посланиях», «Поучениях», «Житиях», «Трактатах») хороших (идеальных) и плохих правителей и форм правления.
Русское понятие «правда» только частично совпадало с европейским понятием права. С одной стороны, правда (и производные от нее – «управить», «оправдать»), подобно праву ‒ это процедура судопроизводства, главным моментом которой является следование закону. Так, в Уставе великого князя Всеволода «о церковных судах и людях» говорится, что «управлять» все дела необходимо «по святым отец правилам и по первых царей и князей уряжению»[150].
С другой стороны, правда ‒ это то, что, по мнению А.И. Клибанова, противостоит «кривде», то есть «справедливость», понимаемая, конечно, сообразно времени. Мыслитель Киевской Руси Иларион прямо пишет: «Закон - бо предтеча и слуга благодати и истине»[151]. Примерно так же думает и В. И. Даль: «Понятие правды употребляется и в смысле “истины на деле” или “истины во образе”, во благе, в добродетеле, справедливости»[152].
С третьей стороны, правда ‒ это все же не право в европейском понимании, поскольку правда не предполагает «прав личности» и «гарантию этих прав со стороны власти» (государства). Если говорить о гарантиях, то они на Руси связывались, во-первых, с качествами личности государя (князя), последний, например, должен отвечать перед Богом, соблюдать законность, быть «грозным» и «сильным», чтобы защищать свой народ. Во-вторых, правда была более гарантирована в том случае, если у правителя был умный совет (совет дружины, совет бояр). «Даниил Заточник (политический писатель XII ‒XIII вв.), рисуя образ идеального князя, отмечает, что хорошее и мудрое управление страной может быть основано только на сочетании единодержавия правителя с деятельностью совета. Не подвергая сомнению правомерность такого органа, он исследует лишь вопрос о его составе и качестве соответствующих лиц (“думцев”). Мыслитель придает большую роль совету в решении важнейших дел. Всю вину за отрицательные последствия тех или иных мероприятий он возлагает именно на него, а не на правителя. “Князь не сам впадает во многие злые вещи, ‒ утверждает Даниил, ‒ но злые думцы вводят”»[153]. Деятельность «плохих» советников может иметь отрицательные последствия для всей страны[154]. Не правда ли, это что-то нам напоминает?
2. Становление и особенности российской культуры
Внешние черты становления российской культуры хорошо известны: формирование царской власти и московского государства, собирание земель, интеграция церкви и государства, формирование сословий (боярство, холопы и крестьяне, слуги царя, позднее во времени дворянство), закрепление крестьян, образование натурального и общинного хозяйства и др. На первый взгляд российская культура этого периода напоминает собой (по моей типологии культур[155]) культуру «Древних царств» (Древний Египет, Шумеро-Вавилонское царство, Древняя Индия и Китай). Царства этой культуры опирались на два социальных института (религия и власть государства) и имели сословную организацию. Кстати, и культурные сценарии были похожи. В культуре древних царств правитель (царь, фараон) понимался как живой бог, считалось, что боги, пожертвовав своей кровью, создали мир и людей, и поэтому люди должны были действовать вместе с богами и подчиняться законам, которые последние установили. Но и русские цари, начиная с XVI ‒XVII вв., считались помазанниками божими (например, Иван Грозный утверждал, что он не русский человек, а потомок божественного императора Августа). Одновременно православная церковь внушала, что все люди ‒ рабы божие, что Бог создал мир и людей, установив законы и порядок, которым все христиане должны неукоснительно следовать.
Но при более тщательном рассмотрении налицо и существенные различия. Религия культуры древних царств ‒ это не только многобожие, но и принципиально другое понимание богов. Главное назначение индиффирентных к нравственности богов древнего мира ‒ закреплять определенные социальные функции, придавать им социальный смысл. Например, одни боги освящали и поддерживали порядок (вавилонские боги государства, городов и кварталов), другие институты семьи (личные боги и богини в Вавилоне), третьи ‒ профессиональную деятельность (Гефест, Деметра, Гермес в Древней Греции или бог кирпичей в Вавилоне), четвертые ‒ общественные и ритуалы и хозяйственную деятельность и т.д. В этом смысле даже верховные боги, например, Зевс, не могли вторгаться в сферы и области жизнедеятельности, принадлежавшие другим богам.
В противоположность древним воззрениям христианский Бог ‒ нравственная личность и своего рода самодержец, ему непосредственно подчиняются не только его небесные слуги и воинство (ангелы, архангелы, серафимы, престолы и пр.), но и каждый человек, начиная от царя, кончая последним нищим. Как нравственный субъект Творец в лице своего Сына, Христа выступает для каждого христианина «идеалом человечности» (выражение Ф.М. Достоевского), а в православной традиции еще и как «самодержец». В православии Бог должен вызывать священный страх и трепет, в качестве «Отца небесного» Он предполагает не только сыновьи чувства и почитание, но и безусловное подчинение.
Поскольку русский царь считался помазанником божьим и реально осуществлял верховную власть в государстве, на него автоматически переносились характеристики, относящиеся, по сути, к православному Богу, прежде всего две основные ‒ держателя абсолютной власти и нравственного начала. Интересно, что предпосылки такого понимания начали складываться еще в Ростово-Суздальском государстве. «Ростово-Суздальские князья сохраняли и развивали традиции “единоправства”, закладывая основания для формирования монархической формы правления. Следует отметить, что в Ростово-Суздальских землях, которая первоначально рассматривалась как далекая окраина Киевской Руси, достаточно обособленная в силу природных условий (леса, давшие название всему краю ‒ Залесье, ‒ были так густы, что две дружины в XIII веке, готовые сражаться друг с другом, потерялись в них, и битва не состоялась), с малопригодными почвами и довольно малочисленным населением, княжеская власть изначально имела более сильный характер, чем в других районах. Данный фактор дополнялся хорошо развитым и рано появившимся институтом подданства и формированием специфического отношения к князю не только как первому среди равных, защитнику и покровителю, но и как к “отцу и Богу”. Все это, видимо, способствовало укреплению государственно-политической модели княжеского единовластия, из которой впоследствии развилась абсолютная власть царя»[156].
Если говорить об идеях, выражающих особенности культурного сознания, которые складывались в тот период, то можно отметить борьбу сторонников доктрины «нестяжательства», провозглашенной Нилом Сорским, с идеями «стяжания», сформулированные Иосифом Волоцким. Значение идей Нила Сорского заключалось не только в критике собственно стяжания и «сребролюбия», чем повсеместно грешили представители православной церкви, но не меньше, в провозглашении автономии института религии, а также необходимости для человека действовать по разуму. «Деятельность церкви, по мнению мыслителя, должна быть ограничена духовной сферой и ориентирована на помощь человеку в преодолении присущих ему “помыслов” <…> Нил Сорский считал, что совершенствование человека возможно лишь при наличии у него свободной воли <…> Человек должен действовать “с рассуждением”, а не слепо следовать чужой воле, поскольку без рассуждения “доброе на злое бывает”»[157]. Оба указанных момента (автономия религии и установка на рациональное действие), безусловно, способствовали становлению полноценной российской культуры.
Правда, доктрина нестяжательства подготовила и ряд контркультурных, еретических идей, в частности, на нее опирался в XVI веке Феодосий Косой, которого на русской почве можно считать одним из первых, если можно так выразиться, революционеров и материалистов. Действительно, Феодосий «отрицает божественную природу Христа и бессмертие души. В вопросах церковной организации Феодосий отрицает не только владельческие права церкви, но и саму необходимость ее существования. Он проповедует полное неповиновение властям как церковным, так и светским, провозглашая социальное равество всех людей»[158]. Впрочем, еще в XV веке сходные идеи высказывались псковскими «стригольниками», которые отрицали воскресение мертвых, страшный суд, а также рай и ад. А вот высказывание, приписываемое Иосифом Волоцким митрополиту Московскому Зосиме (возведенному в сан в 1490 году): «А что то царство небесное? Что то второе пришествие? А что то въскресение мертвым? Ничего того несть! Умер кто, ин то умер, то места и был!»[159].
Иосиф Волоцкий не только считал, что Зосима впал в ересь, но и настаивал на самых жестоких мерах по отношению к еретикам, объявляя их законными, поскольку, по его убеждению, божественная воля является «не только источником власти, но и законодательства»[160]. Ему же принадлежит одна из первых трактовок «непротивления властям», чтобы те не творили. «Иосиф подчеркивает обязанность подданных следовать воле князя, не помышляя об оценке и тем более критике его деятельности: даже если властитель суров с простыми людьми, они вправе лишь “смирением и мольбой” наставлять его на путь истинный»[161]. Вполне солидарен с Иосифом и монах псковского Елеазарова монастыря, создатель концепции «Москва ‒ Третий Рим» Филолей. «своих посланиях Филолей много говорит о сущности царской власти, описывает образ царя: царь “поставлен есть от бога” подданные обязаны ему повиноваться и будучи напрасно наказаны, могут лишь выражать свою печаль “горьким стенанием и истинным покаянием” но не активным противостоянием несправедливости. При этом, отмечает мыслитель, царь должен заботиться о своих подданных и наказывать отступающих от “правды” и творящих зло»[162]. Поэтому уже не удивляют размышления Н.М. Карамзина по поводу расправ Ивана Грозного и цивилизационных достижений России. В отличие от западных народов, прославившихся кто изобретениями, кто свободами, назначение и особенность русского народа Карамзин видит в образце долготерпения и безропотном принятии мучений со стороны своих правителей. Поражает отличие этой позиции от европейской, где отдельный человек и народы готовы отстаивать справедливость и свои права даже с оружием в руках. Но продолжим характеристику формирующейся российской культуры.
Известно, что уже на первых этапах формирования российской культуры сложилась установка на колонизацию окружающих земель и народов. Ее обусловили несколько факторов: силовые способы социальной консолидации, вселенский характер православного мироощущения, существенно влиявшего на установки государства, неразвитость чувства малой родины, обширные земли которой или мало родили или были культурно неосвоены[163].
Важным аспектом становления российской культуры явилось формирование (строительство) государства как социального института. При этом в XVI веке в качестве главных выдвигаются принципы централизованного аппаратного управления (хозяйствования), поместного делегирования государственной власти лично преданных царю лицам, а также ограниченного сословного представительства. «Л.В. Черепнин выделяет два основных направления государственного строительства и соответствующей ему правовой и политической идеологии:
1) реформы, проведенные Избранной Радой и предполагавшие развитие принципа “сочетания учреждений приказного аппарата с организацией сословного представительства в центре и на местах”. Этот общественно-политический идеал разрабатывается Максимом Греком, Зиновием Отенским, И.Пересветовым, А.Курбским, И.Тимофеевым и другими;
2) непосредственная политика Ивана IV, стремившегося сосредоточить всю власть в своих руках и обосновать правомерность неорганиченной монархии»[164].
Свою политическую теорию Иван Грозный излагает в Посланиях к Курбскому и другим лицам. Родословную русских князей он возводит «от Августа-кесаря и его брата Пруса к Рюрику и киевским князьям». Божественное происхождение русских царей, по мнению Ивана Грозного, оправдывает «неограниченность прерогатив царской власти: царь не должен быть никем и ничем связан в своих действиях; он не отвечает за свои поступки перед подданными, но лишь перед богом, поэтому и стоит выше закона, и даже если поступает неправедно - это лишь грех, а не преступление»[165]. Отрицает Иван IV любую необходимость делиться властью, скажем, с боярами или советами городов.
Напротив, большинство русских мыслителей, начиная с Максима Грека, подводившего читателя к мысли о гибельности единоличного управления государством, кончая Андреем Курбским и Иваном Тимофеевым старались показать, что царь в своей деятельности должен опираться на советы (городов, бояр, представителей различных сословий), а также следовать закону, выступая его гарантом. Например, Зиновий Отенский писал, что соблюдение законности («правды во всем») обязанность и государя, который должен «право все рассмотриши». Автор «Беседы преподобных валаамских чудотворцев Сергия и Германа» неоднократно «повторяет, что цари должны “обо всем накрепко советовати” и формы организации этих советов разнообразные: ”бояре и ближние приятели”, “люди своея царской палаты”, “надежные воеводы”, “разумные мужи”, “приказные люди”»[166]. Курбский идет еще дальше, предлагая царю помимо советников, которые могут быть «злы и беззаконны», выборный сословно-представительный орган («Совет всенародных человек»). А Иван Тимофеев в исключительных случаях допускает и «физическое уничтожение тирана», оправдывая этот акт иосифлянским тезисом о необходимости различать царский сан и носящее его лицо[167].
Тем не менее, победила не эта относительно демократическая тенденция, а другая ‒ основные институты власти в формирующейся российской культуре все больше основывались на силе и деспотии восточного типа. Например, кровавые расправы Ивана Грозного преследовали не только цель укрепления царской власти, но и подавления всякого инакомыслия и создание атмосферы страха, в которой абсолютная власть самодержца уже не встречала никакого сопротивления. «Термин “гроза” у Ивана IV означает устрашение подданных. Причем он обосновывает свое право судить и наказывать не только за дела, но и за мысли»[168].
Но как же вменяемая царю нравственная функция? Считалось, что батюшка царь должен быть справедливым. Дело в том, что реальная власть на земле осуществляется не небесными слугами, а обычными людьми, личностями, которые вполне могут быть и часто, к сожалению, бывают слабыми, честолюбивыми, эгоистичными, даже психически больными. На обычном, не царском месте такой человек не принесет большого вреда, однако, вступив на трон, он начинает определять все основные социальные процессы в стране. Как только, пишет К. Касьянова, личностный статус человека начинает распространяться за пределы его обычных человеческих связей, например, когда он попадает во власть, так «сразу же возникает возможность разнообразных злоупотреблений и искажений. А личностный статус правителя нашего государства ‒ это явление, возникающее всегда именно при таких недозволенных условиях. Правда, возникая всегда недозволенным способом, оно не всегда вызывало такие кошмарные последствия, как в эпоху Ивана IV или Сталина»[169].
Но дело, конечно, не в самой личности правителя, а его институциональных возможностях. Начиная с XVI‒XVII вв. русские мыслители убеждают царя думать о народе, «всеобщем благе и справедливости». Призвание монарха, считает, например, известный общественный деятель конца XVII века Ю. Крижанич, «сделать людей счастливыми», править народом на «пользу, на общее благо и на счастье всего народа», учредить для всех подданных «равный суд», не чинить «людству никакого тиранства»[170]. Другой мыслитель XVII столетия С. Полоцкий призывает царя на отягощать население противоестественными налогами и поборами, например, налогами на соль и воду[171]. Иногда монархи внимали этим увещеваниям, но чаще нет, и вовсе не потому, что были испорчены как люди. Полное отсутствие в России гражданского общества, а также исключительно слабые общественные институты обусловливали отождествление государства с царской властью, а последней с персоной царя. Царь же, в XVII веке эта идея окончательно утверждается и даже законодально оформляется, воспринимается как самодержец, имеющий божественное происхождение. Богам же, особенно по отношению к простым смертным, как известно, все можно.
Если говорить о формах хозяйствования, то для российской культуры было характерно не только преобладание натурального хозяйства и прикрепление крестьян к барской или царской земле, но и, с одной стороны, крайняя неразвитость экономических отношений (слабый, «лоскутный» общероссийский рынок, узкая сфера денежных отношений, отсутствие законов, стимулирующих и поддерживающий и первое и второе), а с другой ‒ доминирование распределительных отношений (в форме абсолютного произвола по отношению к крепостным и более цивилизованных форм по отношению к государственным крестьянам и остальным слоям населения).
Наконец, вопрос о механизме адаптации к новообразованиям, без которых не может существовать ни одна культура. Говоря о новообразованиях, я имею в виду самые разные характерные для российской культуры процессы: миграцию с Запада, бегство крепостных на свободные земли, сопротивление и бунты крестьян, захват приграничных земель, заимствование западных форм жизни и хозяйствования и т.д. и т. п. В целом все эти влияния можно разделить на два типа. Одни удавалось органично ассимилировать, не нарушая основного строя и институтов российской культуры, например, начиная с царствования Петра Первого были достаточно быстро освоены ряд западных технологий (строительные, металлургические, в армии, в сфере образования и науки). Другие же, например, попытки ввести в России европейское право и судопроизводство или создать независимое от властей общественное мнение, или распространить в российском обществе принципы просвещения долгое время не получались и создавали в российской культуре большие напряжения. По отношению к таким неорганичным, новым началам в российской культуре, к сожалению, возобладали противоречивые и мало эффективные способы освоения, хотя, надо признать, эти способы вполне отвечали характеру российской культуры.
На первых порах власть по привычке старалась подавить любые неудобные для нее и неправильные с ее точки зрения новообразования, но, если это ей не удавалось, то власть сама выступала в роли реформатора, опять же силой внедряя новообразования. Как правило, естественный ответ на подобные методы освоения нового ‒ энергичное сопротивление любым нововведениям. Отсюда отмечаемая большинством историков и культурологов амбивалентность и двойственность российской культуры, что часто понимается как ее раскол. «Петровские реформы, ‒ пишут И. Кондаков и Г. Пономорева, ‒ были весьма противоречивым и неоднозначным процессом. Это и не могло быть иначе в условиях социокультурного и религиозно-духовного раскола страны, с одной стороны, глубоко укоренной в архаике патриархальности и средневековья; с другой ‒ решительно шагнувшей в Новое время. Посланные на обучение за границу молодые дворяне ‒ “птенцы гнезда Петрова” (прообраз будущей интеллигенции) ‒ составляли чрезвычайно тонкий слой европейски образованных реформаторов, во многом оторванных от образа жизни не только большинства русского населения, но и отчужденных от жизни своего класса (здесь закладывались начала будущей “беспочвенности” русских разночинцев). Отсюда и чрезвычайная хрупкость осуществленных преобразований, и обратимость реформ, и непредсказуемость хода исторических событий в России XVIII в. Абсолютное меньшинство “просвещенного дворянства” в принципе не могло гарантировать стабильного модернизационного процесса в Росиии, поскольку ему противостояло абсолютное большинство российского общества, стоявшего на позициях глубокого традиционализма и отвергавшего реформы и реформаторов как пособников Антихриста (так трактовался и сам Петр I)»[172].
Противоречивость социально-политической ситуации России XVIII столетия ярко проявляется, в частности, во взглядах общественных деятелей того периода, разрабатывавших на русской почве идеи естественного права. Например, Феофан Прокопович считает, что, заключив с монархом общественный договор, народ не может его нарушить, даже если царь поступает не по договору (то есть договор у Прокоповича носит односторонний характер, а народ бесправен). Иначе думает М.М. Щербатов. В утопии «Путешествие в Землю Офирскую» он пишет, что царь ‒ «это высший чиновник государства, обязанный законами и нравственными нормами общества к добродетельному управлению страной; к тому же он ограничен в праве решать вопросы войны и мира. Законодательная, а также высшая судебная власть в государстве принадлежит главному правительству <...> Кроме судей в рассмотрении дел участвовали главы основных ведомств и депутаты от губерний <...> В решении законодательных вопросов правительство выступало как независимый от императора высший государственный орган. Активную роль в правительстве играли купеческие и мещанские депутаты, но, естественно, ведущие позиции занимало дворянство. Небезынтересно отметить, что весьма значительной самостоятельностью в Офирском государстве обладали местные выборные органы дворянского и купеческого самоуправления»[173].
Здесь может возникнуть мысль вообще о беспочвенности и бесполезности разумных социальных, политических или юридических идей, действительно, как правило, выглядящих в России утопичными. Однако, все не так однозначно. Дело в том, что культура держится не только на реальных, то есть работающих в практике, идеях, нормах и картинах. Культура не может существовать без идей и картин, поддерживающих культуру и противостоящих контркультурным тенденциям. В этом плане в культуре эффективно работают и утопии, и социальные проекты, и политические сочинения или романы, а также другие произведения искусства. Одна их функция ‒ поддерживать (в плане идей и языка) культуросообразные социальные структуры и процессы, другая ‒ готовить условия (зону ближайшего развития) для дальнейших культурных изменений. Кроме того, на основе социальных проектов и утопических идей часто разрабатываются и более конкретные предложения.
Например, Щербатов не только написал интересную социальную утопию, основные идеи которой, кстати, постепенно были реализованы в следующих двух столетиях, но и разработал вполне реалистическую программу судебной реформы. Он резко критиковал характерный для России того времени инквизационный уголовный процесс, противопоставлял ему гласное публичное судопроизводство, обосновал необходимость в суде института защиты, принцип презумции невиновности, необходимость соразмерности наказания тяжести преступления. «В целях исключения произвола со стороны должностных лиц Щербатов считал необходимым четко определить <...> законом пределы их служебных компетенций. Наряду с установлением строгой ответственности за нарушение законов большое внимание он придавал уважению к закону, понимание того, что жить в обществе нельзя иначе, как по законам, которые составляют основу общественного и личного благополучия»[174].
Другой пример, представленные Екатерине II проекты графа Н.И. Панина и С.Е. Десницкого. Первый проект, называвшийся манифестом, предусматривал создание Императорского совета, «без ведома и санкции которого» не должен был издаваться ни один акт монарха. «Совет уравновешивался Сенатом, который мог возражать против решения монарха, согласованного с советом, если такое решение “утесняло” существующие законы или “благосостояние народа”. Манифест был подписан императрицей 28 декабря 1762 г., но не был введен в действие»[175]. В проекте Десницкого «предполагалось формирование сената как однопалатного учреждения, в котором все его члены будут пользоваться равными правами независимо от сословной принадлежности. Сенат наделялся обширными правами в области законодательствования и финансового контроля, а монарх ‒ правом абсолютного вето. “Судительская власть”, по мысли просветителя должна быть почти независимой от воли монарха. Правда, судей назначает монарх, но в проекте последовательно проводится принцип независимости и несменяемости судей»[176]. Наконец, в проекте П.И. Пестеля предлагались отмена крепостного права, имущественного и других цензов для права избирать и быть избранным в любой орган государственной власти, создание новых правовых норм во всех отраслях законодательства. Как известно, для осуществления своих замыслов Пестель предполагал не только 10‒15-летнюю диктатуру «Временного верховного правления», но и ликвидацию царской фамилии[177]. Мы знаем, что основные идеи первых проектов, во всяком случае, по форме, были постепенно реализованы во второй половине XIX столетия, а замысел Пестеля большевиками.
С культурологической точки зрения интересно сравнить российский механизм адаптации к новому с античным. В античности всегда существовали два культурных начала ‒ религиозно-мифологические представления, соответствующие культуре древних царств, и философско-научные (в античном понимании философии и науки). При этом роль второго начала была ведущей и постоянно возрастала; под влиянием крепнущих и усложняющихся философско-научных представлений происходило переосмысление не только религиозно-мифологических, но и всех прочих представлений в сфере античного хозяйства, ремесла, искусства, быта. Характерно, что в отличие от российской культуры эти два начала античной культуры ‒ одно выражающее традиции и старину, а другое ‒ новации и современность, не только не отрицали друг друга, но наоборот, находились в культурном симбиозе, обеспечивающем органическое развитие античной культуры.
Греческий гений нашел изумительное решение: представить новое, современное как рожденное из старого, уходящее в него корнями. Например, в известном мифе о рождении Афины Паллады, вышедшей из головы Зевса, роль старой религиозно-мифологической культуры олицетворяет Зевс (он стоит во главе пантеона языческих богов), а сама Афина ‒ покровительница философов, и ученых, богиня мудрости символизирует новую рациональную, философско-научную культуру. Но важно, что Афина Паллада ‒ это также любимая дочь Зевса, воплощение его мудрости (она вышла прямо из головы Зевса в полном облачении и доспехах), и в то же время Афина Паллада не менее могущественна, чем сам Зевс.
3. Формирование в «теле российской культуры» элементов капитализма
Начиная с XVIII в., в России полным ходом складываются элементы и очаги капиталистических отношений, форм жизни и хозяйствования. Иначе говоря, предпосылки другой культуры. Но только предпосылки, поскольку основные социальные институты и культурные сценарии остаются без изменения или медленно эволюционируют, слабо адаптируясь к нарастающим изменениям. В культурологическом плане можно говорить о четырех основных процессах, этого периода.
Первый формирование собственно капиталистических отношений и форм хозяйствования (складывается относительно устойчивый общероссийский рынок и торговля с другими странами, неплохими темпами развивается промышленность, в сельском хозяйстве внедряются более современные технологии, расширяется денежный оборот, резко увеличивается доля наемных работников, постепенно складывается система образования и подготовки специалистов и другие).
Второй процесс ‒ маятниковые колебания политических установок царской власти: то царь и правительство становятся на путь реформ, то отказываются от проведения таковых и пытаются повернуть вспять. Здесь достаточно привести следующие примеры. А. Ахиезер, И. Кондаков и Г. Пономорева показывают, что в царствование Екатерины II «складывается альянс правящей и духовной элиты страны, возникают предпосылки для либерально-правового преобразования государства в форме конституционной монархии (екатерининский «Наказ» Комиссии Уложения), Россия вступает на путь поступательно-эволюционного развития. Личность Екатерины II с ее культурной и социальной программой выступает все более явно как медиативный фактор российской социокультурной истории. Однако разверзшаяся Крестьянская война (восстание под руководством Е. Пугачева) положила конец официальному развитию либерализма в культурной политике Екатерины: началась борьба с инакомыслием в лице А. Радищева и Н. Новикова, был законсервирован конституционный и значительной мере антикрепостнический проект Н. Панина и Д. Фонвизина, были запрещены масонские организации, введена цензура»[178].
Другой пример ‒ составленный по указанию Александра I проект государственных реформ М.М.Сперанского и реакция на него. Сохраняя крепостное право и самодержавие, проект Сперанского, тем не менее, предлагал создание государственной думы, выборность ее членов, установление разделения властей по западному образцу. «Судебная функция государственной власти, по замыслу реформатора, вручалась Сенату. Однако наиболее важной идеей плана Сперанского была идея создания Государственного совета, которому отводилась роль “адаптирующего устройства”. В Государственном совете все разделенные власти (законодательная, судебная и исполнительная) вновь соединялись и восходили к самодержавному монарху)»[179]. Реформаторская деятельность Сперанского, как известно, вызвала в обществе бурю недовольства и последующую ссылку автора реформ.
Третий процесс ‒ образование в результате разложения сословного общества большого слоя социальных маргиналов ‒ крестьян без земли, вышедших из деревни, люмпенов в городах, разорившихся помещиков, дворян или купцов и т. д. «Нация, ‒ пишет Касьянова, ‒ возникает на развалинах сословного общества. Процессы распада, развивающиеся в этом