Когда скитальцы, лишённые крова, дошли до Ньюэйдж, женщина, подобравшая его, могла отдать ребёнка на попечительство властей республики, но успела привязаться к нему. После окончания войны её муж вернулся живым и нашёл свою семью. Мужчина был безмерно рад, увидев своего родного сына. Когда ему пришлось покинуть их - его жена была на третьем месяце беременности. К Эгону он тоже отнёсся довольно дружелюбно, но это лишь поначалу. Им, как беженцам с двумя малолетними детьми, в относительно быстрые сроки выделили комнату в большом старом здании, находящемся в аварийном состоянии, но стоило быть благодарными и за это. На Эгона официально оформили опекунство. Он стал законным членом семьи.
Дети часто оставались дома одни даже в раннем возрасте, оба родителя были вынуждены усердно трудиться на благо приютившего их города. Но братья никогда не скучали вдвоём и были в буквальном смысле неразлучны, спали в одном кресле, даже сны видели, как им казалось, одинаковые. Если одному было плохо, больно, или страшно - другой знал о причине и всегда мог успокоить. Они договаривали друг за друга предложения, удивляя родителей, а в общении между собой и вовсе могли обходиться без слов. Мама в шутку называла их сиамскими близнецами. Повзрослев, Эгон понял, что эта уникальная близость между ними существовала по большей части благодаря его умению на телепатическом уровне безошибочно угадывать чувства брата и передавать ему свои. Клаэс, основательно погрузившийся в недра этой истории, невольно позавидовал. Нэми всегда был где-то далеко от него.
Эгон впервые узнал о том, что является приёмным ребёнком, в пять лет. Никто не говорил ему об этом, возможно, собирались посвятить чуть позже, а пока считали слишком маленьким для подобных разговоров. Ему просто явилось озарение. Сперва он, конечно же, поделился открытием с братом, а затем мальчики вместе обратились к женщине, которая растила их, с вопросом о том, где настоящая мама Эгона. Она была ошарашена, но не стала отпираться и, расплакавшись, поведала сыновьям правду. Она искренне любила их обоих в одинаковой мере, не отличая приёмыша от родного ребёнка.
А вот отец семейства год за годом ожесточался по отношению к Эгону. Он игнорировал его, а если тот проявлял настойчивость, прося о чём-то, то огрызался и отталкивал от себя. Время, проведённое на кровопролитном поле боя, оставило свои следы, мужчина становился всё более агрессивным и раздражительным, алкоголь в его случае был категорически противопоказан, а он довольно часто им злоупотреблял. В те моменты, когда он в выходные дни находился дома, Эгон вместе с братом старались избегать его, играли на улице допоздна, если позволяла погода, или прятались по коридорам общежития, а в комнату возвращались, лишь будучи уверенными, что отец уснул. Само собой, мама пыталась утихомирить его, но в критические моменты, когда им овладевало безумие, а глаза становились стеклянными и незрячими от перепитого, совладать с ним не представлялось возможным, и несчастная женщина часто ходила в синяках. Её муж уверил самого себя в том, что Эгона она нагуляла, а его мёртвую мать придумала, дабы скрыть свою измену. Разница в возрасте братьев чисто гипотетически допускала и такой вариант, что Эгон был зачат почти сразу после рождения первого ребёнка. Но он не имел ровным счётом ничего общего с приёмной матерью в плане внешних данных. Женщина умоляла мужа перестать клеветать на неё, клялась в верности, предлагала пройти тест и сверить её с Эгоном анализы ДНК, но проведение такой процедуры для их кошелька было слишком дорогим, потому постоянно откладывалось на потом. Иногда у мужчины наступали прояснения. Он просил прощения за свои обвинения, становился спокойным и заботливым, но ненадолго.
Во время очередного скандала он нанёс своей жене семь ножевых ранений. Дети в этот момент были рядом. Эгону на днях исполнилось семь. Они вместе с братом пытались помешать ему, но куда же им было тягаться с крупным озверевшим мужчиной. Старшего сына, виснущего у него на руке, он, не глядя, отшвырнул, как котёнка, а Эгона ударил ножом в живот, вогнав лезвие до самой рукоятки. По причине обильной потери крови и болевого шока мальчик почти сразу потерял сознание.
О том, что больше ни мамы, ни брата нет в живых, Эгон узнал лишь в больнице, когда через несколько дней пришёл в себя. Он спросил о них первым делом после пробуждения, но наблюдавшие за его состоянием врачи поначалу отмалчивалась или вовсе пропускали вопросы мальчика мимо ушей. Одна лишь пожилая сиделка, менявшая утки, осмелилась рассказать ему правду. При падении его брат разбил голову, налетев на угол тумбочки, и скончался на месте от кровоизлияния в мозг. Мама скончалась по дороге в больницу в машине скорой помощи. Врачей и полицию вызвали соседи. Отца забрали и увезли в следственный изолятор до выяснения всех обстоятельств. Его судьба Эгона не волновала. Из его жизни в одночасье исчез всякий смысл продолжать её. У него больше не было ни семьи, ни дома.
Реабилитация проходила долго и тяжело, но даже собственное здоровье больше его не волновало. Он надеялся на возникновение каких-нибудь осложнений, которые могли бы повлечь за собой летальный исход. Это было единственной приятной перспективой из всех возможных. А потом, спустя четыре месяца, за ним пришёл Иероним.
Когда Штольберг всё разъяснил ему, Эгон с безразличием принял свою участь, и безропотно выполнял всё, что ему было велено. Благодаря наставлениям Иеронима и регулярной практике он многому научился. Первым, кого он пытался дистанционно найти, был его приёмный отец, но здесь Эгона ждала неудача. Интересовавший человек на тот момент уже был мёртв. Его зарезали в тюрьме. Тогда Эгон задался вопросом - а как бы он поступил с ним, если бы застал живым? Прибег бы к манипуляции, чтобы навредить ему, или лишь порылся бы в сознании с целью выяснить, чем теперь заняты его мысли. Со временем для самого себя он утвердил, что не стал бы убивать бывшего отчима, ведь в мире и без этого хватает зла, но на самом деле такой вывод был сделан лишь из-за отсутствия иной возможности.
Душа Эгона полна противоречий, он и сам не знает, как к себе относиться. Иногда собственные помыслы страшат его. Если бы его действия не были ограничены пристальным надзором Штольберга - неизвестно, что он натворил бы на пике своих возможностей. Несмотря на демонстративное нахальство, Эгон побаивается своего нового "отца", и это вполне разумно. Если Иероним решит применить насилие - никто не остановит его и не вызовет полицию. Жизнь Эгона целиком и полностью принадлежит ему. Но Штольбергу на протяжении всего их знакомства удавалось не злоупотреблять своей властью. Он впервые ударил Эгона, узнав о том, что тот обладал невероятно ценной информацией о свидетеле, лицом к лицу столкнувшемся с опаснейшим убийцей, но ничего не рассказал. Углубившись в анализирование их взаимоотношений, Клаэс не увидел ни единого намёка на симпатию со стороны Эгона. Если ему доведётся стать очевидцем смерти Иеронима - он не ощутит грусти, но и совсем равнодушным не останется. Где-то глубоко-глубоко в душе Эгон при этом испытает пассивную радость.
12.
Алистер второй день пребывал в хозяйственном отпуске, ссылаясь на не дающую покоя ногу. Она, возможно, и в самом деле болела, но Атлер этого не замечал. Старый следователь был поглощён мыслями о гипотетически предстоящем «визите» Клаэса Майна. Он думал о том, как отреагировать в случае воплощения в реальность его предположения, о чём спросить Клаэса и как ему помочь. Работа в полиции перестала его интересовать. Атлер всерьёз задумался об уходе на покой, потому как больше не верил в собственные силы и власть закона.
Он специально не засыпал, бездумно переключая новостные каналы по кабельному, и поглощая кофе кружку за кружкой, но равным счётом ничего не происходило. Время перевалило за полночь, затем минул ещё час и ещё. Начало клонить в дрёму. Алистер задался вопросом – а с чего он вообще взял, что Майн предпримет попытку связаться с ним именно ночью. Может, лучше было бы выспаться надлежащим образом и ждать его в полной боевой готовности, бодрым и телом, и духом.
Под утро Алистер всё же утратил контроль над своим организмом и пересёк черту царствия Морфея. Он очутился в своей старой захолустной квартире, где жил ещё до войны вместе с женой и сыновьями. Их не было дома. Алистер сильно удивился тому, что в его памяти сохранилась примерная обстановка, а вот лица родных – нет.
— Алистер.
Следователь напрягается и, суетливо осмотрев кухню, видит в углу у мойки Клаэса Майна. Он выглядит слишком реальным, кажется, что если подойти ближе и протянуть руку, то к нему можно будет прикоснуться. Он пристально смотрит на обескураженного следователя и не шевелится. Майн выглядит ещё хуже, чем в их последнюю встречу у дома повесившегося нейрохирурга.
— Ты настоящий? Или снишься мне?
— Я настоящий. И я вам снюсь, – спокойно отвечает Клаэс. – Вы вряд ли поймёте, но в разум спящего проще попасть.
— Выходит, я мешал тебе меня навестить, заставляя себя не спать?
— Ничего страшного.
— Ты мёртв? – задаёт Алистер основной интересующий его вопрос.
— Нет.
— А по официальной версии – мёртв. Ты в курсе?
— В курсе.
— Где ты сейчас находишься?
Клаэс сгоряча хочет ответить, что следователю уже доводилось бывать в том месте, где сейчас его содержат, но вовремя одумывается, ведь Алистер непременно догадался бы, вспомнив, само собой, в первую очередь о Штольберге. Клаэс не хочет подвергать Атлера опасности, он в любом случае ничего не добьётся своим упорством, лишь наживёт проблем, исход которых может быть каким угодно.
— Это не важно. Я знаю всё, до чего вам удалось докопаться. Вы во всём правы. Но это не значит, что вы должны продолжать гнуть свою линию. Ни с кем это не обсуждайте, вы всё равно ничем не сможете помочь.
— Цепь существует? Где это находится?
— Я не знаю, там я ещё не был. Меня держат в другом месте.
— Где?!
— Не нервничайте. Пожалуйста. Мне не так-то легко сейчас разговаривать с вами, ваше волнение сбивает. Вы можете помочь мне. Помните, когда я встретил вас у дома, в котором бывший сотрудник базы задушил своего внука?
— База? Как ещё при тебе называли эту организацию? Ты видел кого-нибудь из них? Сможешь описать?
— Помните или нет?
— Да, конечно, помню. Что там с тобой делают? Ты видел здание с улицы?
— Я назвал вам имя одного человека, которого подозревал во всех случившихся смертях. Скажите мне его.
— Что? Зачем? Он имеет к этому отношение? Я думал, что…
— Просто скажите имя, – по-прежнему максимально вежливым тоном, но уже начиная терять терпение перебивает Клаэс следователя, и по выражению лица представшего перед ним полу-призрака Алистер понимает, что лучше выполнить выдвигаемые требования.
— Ноэ Мейер.
Взгляд Клаэса на несколько мгновений становится полностью отсутствующим, неживым, как у гипер-реалистичной восковой фигуры. Алистер затаивается и какое-то время не отвлекает его, но вскоре не выдерживает и спрашивает:
— Майн, ты всё ещё здесь?
Клаэс обречённо вздыхает и мотает головой:
— Ничего не помню…
— А что именно ты должен помнить?
— Я встречался с тем человеком. Он заставил меня вскрыть себе вены и поджёг мою квартиру, чтобы устранить следы своего пребывания. Вряд ли кто-то стал бы проверять, но там могли найти его отпечатки. И я забыл его лицо. А кто такой этот Ноэ Мейер? Почему я мог подумать на него?
— Я понятия не имею, – честно признался Алистер. – Я проверил его, но ничего подозрительного за парнем нет. Он обычный школьник, иммигрант.
— Школьник? Сколько ему лет?
— Шестнадцать. Живёт с матерью, она монашка, сама сирота-эмигрантка. Прям эдакая великомученица. Поверь мне, Майн, у меня чутьё на разного рода подонков, я таких с одного взгляда распознать могу. Но вот та женщина – святая. Если её сын имеет хоть какое-то отношение к творящейся чертовщине, то она не при чём.
— Или он контролирует и её тоже, ему нужно прикрытие. Возможно, она – его заложник.
— Откуда он вообще мог узнать про Цепь?
— Он был там зачат. Вы точно не ошиблись с именем?
— Точно, в этом не сомневайся. Сколько там ещё пленников, кроме тебя?
Клаэс не успевает ответить, он содрогается, будто от сильного удара током, перед глазами всё меркнет, в ушах поднимается оглушительный гул. Откуда-то уже издалека он слышит, как Алистер зовёт его по имени. В виски с обеих сторон будто вкручивают свёрла, и сопровождается этот процесс соответствующим звуком. Открывая глаза, Клаэс видит над собой потолок комнаты, отведённой ему в доме Штольберга. У него сильная судорога, сотрясающая всё тело от кончиков пальцев на ногах и до самой макушки. Взгляд суматошно мечется по комнате, голосовые связки не повинуются, Клаэс не может даже позвать на помощь. Он чувствует, что из его рта начинает идти пена.
Дверь в его комнату порывисто распахивается и громко бьётся об стену. Появившийся со шприцем в руке Эгон подбегает к кровати и, ни мгновения не мешкая, всаживает иглу в пульсирующую на шее Клаэса вену.
— Сейчас всё пройдёт, держись, Клаэс, думай о хорошем. – ободряюще говорит он, опуская руки на его плечи и сильнее прижимая к кровати, чтобы Майн ненароком не перевернулся из-за сотрясающих его тело конвульсий.
Кажется, проходит целая вечность, прежде чем сознание Клаэса проясняется, а дрожь утихает. Он тяжело дышит ртом, грудная клетка беспокойно и урывочно вздымается, воздуха по-прежнему словно не хватает. Эгон извлекает из кармана штанов тряпичный платок и аккуратно вытирает с подбородка Клаэса пузырящиеся прозрачные выделения. Затем, удостоверившись, что судорога прошла, он поднимается с кровати и открывает настежь окно, чтобы комната наполнилась кислородом. Присев на подоконник, он достаёт из того же кармана пачку сигарет и закуривает. Клаэс испуганным взглядом косится на него, всё ещё пытаясь отдышаться. Он ощущает невероятную слабость, охватившую всё тело. Майн даже пальцем шевельнуть не может, сердце всё ещё чресчур учащённо работает.
— Что… со мной произошло?
— Приступ эпилепсии, – беспечно отвечает Эгон со свойственной ухмылкой. – Круто, правда?
— Я…
— Мог бы умереть, ага. Не благодари. Эти инъекции в моей прикроватной тумбочке хранятся, ну так, на всякий случай, Ронни ну очень переживает за моё здоровье. Сработала сигнализация от браслета на твоей лодыжке, осведомившая его о том, что ты едва не покинул мир живых, и он с минуты на минуты прибежит сюда.
Как только Эгон говорит об этом, на пороге появляется Иероним. Даже его ночная пижама выглядит официально, хоть на собеседование в ней иди. Мужчина не выглядит сонным или обеспокоенным, его лицо сохраняет привычное хладнокровное выражение. Он смотрит сперва на Эгона, который приветливо ему улыбается, затем переводит взгляд на Клаэса.
— Я успел раньше тебя. – Эгон демонстрирует Иерониму пустой шприц. - Мне полагаются какие-нибудь бонусы за это, папуля?
— Чем это было вызвано? – несколько настороженно спрашивает Иероним.
— Мы просто играли. Я предложил Клаэсу дождаться, пока я засну, и попробовать проникнуть в мой сон. У него получилось, но, как видишь, не слишком удачно.
Иероним около минуты молча, испытующе взирает на расслабленного Эгона, тот в ответ смотрит ему в глаза без тени смятения. Эта игра в гляделки, как успел заметить Клаэс, происходит между ними довольно часто.
— Не злись, что не позвали тебя понаблюдать за процессом. Присоединишься к нам в другой раз? Я заранее осведомлюсь, чтобы ты успел запастись поп-корном.
— Не ведись на его провокации, – назидательно предупреждает Клаэса Иероним.
Задерживаться дольше Иероним не считает необходимым. Он бесшумно удаляется. Эгон докуривает сигарету, спрыгивает с подоконника, выглядывает в коридор, дабы убедиться, что тот и в самом деле ушёл, а затем прикрывает дверь и садится на край кровати рядом с Клаэсом.
— Не стоит ему знать о твоём друге-детективе. Что? – насмешливо переспрашивает Эгон, заметив удивление в глазах всё ещё обессиленного Клаэса. – Ты серьёзно думал, что в этом доме есть личное пространство? Ну, в ментальном плане, имею в виду. Извини, что забыл предупредить – его нет. Я же должен знать, с кем живу под одной крышей. О чём это я? Ах да – я немного «подсмотрел» за вами. До чего же интересные складываются обстоятельства…
— Почему это произошло?
— Ты про неудержимую трясучку? Одно из последствий ментального контакта.
Клаэс ужасается своей слабости. Ведь убийца Нэми неоднократно внедрялся в умы людей и виртуозно манипулировал ими, а сам Клаэс едва не распрощался с жизнью от одной только короткой дистанционной беседы.
— Не унывай, Майн. У тебя ещё всё впереди. Ведь даже впервые сев на велосипед – не сразу удаётся поехать. Я учился этому почти с рождения. А твой заложенный потенциал значительно превосходит мой. Ты и так невероятно преуспел за последние несколько дней. Я бы сказал, что твой прогресс феноменален. И это не предел.
— Ты слышал имя, которое сказал мне Алистер?
— Да, Ноэ Мейер. Но имени недостаточно. Тебе нужно будет снова навестить следователя и попытаться проникнуть ещё глубже. Ты должен увидеть лицо этого Ноэ. В целом – всё сходится. Слишком много совпадений: возраст, эмигрант, связь с убитыми сотрудниками Цепи… Изначально ты даже не знал об этих критериях, но всё равно почему-то заподозрил именно его. Это не случайно.
— Уверен, что не стоит сообщить о нём?
— Кому сообщить? Ронни? – пренебрежительно уточняет Эгон и морщится. – Нет. Ты вообще способен рассчитывать последствия своих действий? Если база узнает о существовании человека, осведомлённого об их деятельности, то о спокойной жизни ему можно будет забыть. Если эту жизнь ему вообще сохранят. Пожалей своего друга.
— Ты же не…
— Собираюсь ли я привести убийцу сюда? Мы об этом уже говорили. Это слишком опасно, он непредсказуем. Будем импровизировать. А сейчас лучше поспи. Я могу побыть здесь, если хочешь. Не забывай, что я чувствую всё то же самое, что и ты, так что можешь не отвечать. Отдыхай, Майн.
***
Клаэс не помнит, как заснул, но остаток ночи прошёл спокойно. Ничто его не беспокоило, утром он был бодр и чувствовал себя лучше обычного. Эгона в момент пробуждения Майн в своей комнате не увидел, они встретились лишь за завтраком. Он вроде бы тоже не казался умирающим. Вид всё равно был нездоровым, но, по крайней мере, не хуже, чем накануне. Эгон сидел рядом с Иолой и активно общался с малышкой, всячески пытаясь её развеселить, что отлично у него получалось, безобидно подтрунивал над Матиль и даже пару раз любезно обратился к Иерониму с пустяковыми вопросами. Альбер и Матиль косились на него подозрительно и с недоверием. Клаэс всё ещё пытался абстрагироваться от умения сканировать чужие мысли, но пока это получалось само по себе, против его воли. Матиль, Альбер и даже Нэд откровенно недолюбливали Эгона. В отличие от него, они не могли проникнуть в его голову и не знали, чего ожидать. Эгон никогда не был с ними откровенен, ограничивая общение издевательскими подшучиваниями и насмешками, зато они для него были как открытые книги. Они не доверяли ему. К своему удивлению, Клаэс обнаружил, что все, включая Иеронима, опасаются, что Эгон при удобной возможности может вступить в контакт с убийцей без их ведома и привести его сюда. Клаэса же это не страшило. Он был готов к любому повороту событий.
Сосредоточившись на мыслях Иеронима, Клаэс прочувствовал его опасения касательно того, что убийца и без помощи Эгона в любом момент может прийти в этот дом, ведь он, вероятно, знает Штольберга из воспоминаний его убитых коллег. Но по какой-то причине этого пока не произошло.
На ноге Иеронима точно такой же браслет, считывающий показания жизнедеятельности, как у его детей, и если убийца доберётся до него, то база оперативно среагирует и прибудет сюда, чтобы забрать оставшиеся беспризорными образцы. Клаэс не хочет на базу. Это единственный вывод, который он пока смог для себя сделать. Должны же существовать способы снять индикаторы. Клаэс пытается найти ответ в сознании Штольберга, но приложенные усилия не дают результата. Этот человек безупречно блокирует определённые воспоминания. Он в буквальном смысле выкидывает конкретные аспекты из головы, потому никто прочий не может до них добраться. Вероятно, сотрудники базы, чья деятельность включает в себя непосредственные контакты с образцами, проходят некую тренировку по управлению собственным сознанием.
— Мне нужно с тобой поговорить, – тихо произносит Иероним, оказавшись у Клаэса за спиной, когда тот нёс свою пустую тарелку на кухню.