народ не берет. Не знают еще, как с этими резцами обращаться. Затачивать
тоже не на чем. Так оно и повисло. Доцент свое дело сделал, а ворошить
некому... Новое - оно легко не дается, особенно если старые привычки
переворачивает.
Повсюду - в тиши институтов, в цехах, на верфях - искали, преодолевая
привычки, опасения, вступая в долгую борьбу с тонковыми, - тысячи и тысячи
соратников. То, что творилось у Андрея в лаборатории, было только частицей
общего движения. За каждой деталью, выставленной на витринах, скрывалась
бурная трудная история. Каждый из проходящих мимо людей пережил или
переживал, по-видимому, то же, что и Андрей.
И еще одна мысль пришла Андрею в голову, когда он осматривал выставку,
- мысль о взаимопроникновении различных отраслей науки. Химики вторгались в
металлургию, создавая пластмассы, заменяющие сталь, стекольщики теснили
специалистов по строительным материалам - они выставили модель здания
санатория с хрустальными колоннами. Станкостроителей с одного бока атаковали
литейщики, они отливали детали без припусков, не требующие механической
обработки, с другого бока - электрики: металл обрабатывали электрической
искрой - точили, полировали, резали. Разные, недавно неизвестные друг другу
профессии словно протягивали навстречу дружеские руки, предлагали свои
услуги, хозяйским шагом вступали в чуждые доселе области. "Наука неделима, -
думал Андрей, - успехи в своей узкой специальности имеют ценность тогда,
когда они сказываются на смежных отраслях. Надо, обязательно надо
интересоваться соседями по науке, отдавать им свои достижения..."
Началось заседание. Андрей сидел с Дмитрием Алексеевичем, Борисовым и
Зориным. Доклад делал секретарь горкома Савин. По рассказам Борисова Андрей
представлял себе Савина почему-то сухощавым, строгим, с запавшими глазами,
чем-то похожим на Дмитрия Алексеевича. На самом же деле Савин был полный,
низкорослый крепыш, зачесанные набок соломенные волосы то и дело падали на
лоб, придавая ему мальчишеский вид. Начал он доклад, читая по конспекту, но
вскоре разошелся и все реже отрывал глаза от аудитории.
Однажды Андрей смотрел научный фильм о жизни растений. Оператор в
течение лета день за днем фотографировал колос. На экране появился росток,
за несколько секунд он поднялся, зацвел, созрел, ощерился усиками, зерна
налились, и через минуту колос покачивался, склоняя тяжелую голову. Так и
сейчас перед Андреем возник путь, проделанный промышленностью и наукой
города за последнее время. Андрей получил возможность окинуть разом трудную
дорогу, по которой и он шел вместе со своими товарищами, со всеми, кто сидел
в этом зале. На заводах долго не могли привыкнуть к новым посетителям,
робели, использовали ученых по мелочам. Появились иждивенцы - "пусть ученые
сделают нам", скептики - "у нас ничего не получилось, и у вас ничего не
получится". Заключали десятки договоров, лишь бы отчитаться. Новое движение,
начатое в Ленинграде и Москве, охватывало всю страну, преодолевая эти
детские болезни; отпадала ненужная шелуха формальностей, и неудержимое
стремление к деловой, настоящей дружбе, к творческому общению становилось
потребностью. Складывались и организационные формы этой дружбы. Студенты
выполняли дипломные проекты, подсказанные на заводах. На кафедрах появились
необычные лекторы - лучшие разметчики, инструментальщики.
- Это движение, - сказал Савин, - способствует не только подъему
промышленности, но и развитию самой науки. Быстрее применяются на практике
достижения ученых. Проверяется жизненность тех или иных исследований. Ясно,
что в таких условиях трудно кое-кому разрабатывать тему вроде "Научные
принципы организации сизифова труда", - Савин улыбнулся. - Трудно придется
также и князькам, которые, захватив какую-то область науки, душат там все
новое...
"Это все так, - думал Андрей, - но надо больше доверять самим ученым.
Тогда легче разделаться с рутиной. Тогда наши ученые сами справятся с
тонковыми. Мы сможем избежать того, чтобы одна аракчеевщина в науке
сменялась другой аракчеевщиной".
-...Партийный долг каждого коммуниста, - доносилось с три буны, -
поддерживать все повое, прогрессивное, передовое...
Сдвинув брови, Андрей кивнул головой, признавая эту обязанность,
принимая и упрек, направленный к его совести.
-...К сожалению, нередко самая творчески мыслящая часть работников
производства и науки находится у нас в тени. Они скромные люди, речей не
произносят и часто не умеют как следует отстоять себя, поэтому мы их порой
не замечаем, а видим то, что на поверхности.
Андрей с удовольствием присоединился к аплодисментам, глянул на
Борисова, - тот уткнулся в блокнот, что-то жирно подчеркнул. Заметив взгляд
Андрея, шепнул:
- На поверхности плавает только дерьмо вроде Долгина, а таких, как
Краснопевцев, мы не замечаем.
Аплодируя, Андрей считал, что сказанное о творчески мыслящих людях, о
поддержке относится к таким, как он и Борисов, а выходит, Борисов воспринял
эти слова совсем иначе - как требование к себе самому. Андрей позавидовал в
эти минуты рядовым инженерам и рабочим. Все их защищают и расхваливают. А ты
- за все отвечай, а когда тебя критикуют, еще спасибо говори.
Немало людей в зале повздыхали, перемигнулись. Андрей как бы
почувствовал единомышленников.
Докладчик заметил возбуждение, прокатившееся по рядам. Снизив голос,
дружески усмехаясь, он сказал:
- Правда, трудно требовать любви к критике... - Борисов толкнул Андрея
локтем, оба они засмеялись, и все в зале понимающе усмехнулись. - Но
коммунист, советский руководитель должен встречать критику мужественно и,
главное, делать из нее правильные выводы.
В перерыв Андрей встретил своих друзей по аспирантуре. Все вместе они
шли по фойе, когда Андрея окликнули. Между колонн, возле бокового входа в
зал, небольшая группа мужчин окружила секретаря горкома. Андрей увидел в
этой группе Борисова и главного инженера. Борисов махал Андрею рукой,
подзывая его, и, улыбаясь, что-то говорил Савину. Андрей почему-то покраснел
и нахмурился.
- Мы о вас сейчас говорили, - сказал Савин, как бы разъясняя, почему и
Борисов, и он, и все остальные улыбаются. Андрей молчал, всем своим видом
как бы спрашивая: "Вы меня звали, в чем дело?"
Его серьезность выглядела неуместной, почти смешной. Даже Борисову,
видимо, стало неудобно за Лобанова, но секретарь горкома нисколько не
тяготился наступившим молчанием. Наоборот, он с интересом ждал, с едва
заметной улыбкой разглядывая Андрея. Вблизи Савин выглядел старше. У него
была та нездоровая полнота, которой страдают люди, вынужденные вести сидячую
жизнь. Галстук у него был повязан неумело. "Видно, мучился вроде меня", -
вдруг дружелюбно подумал Андрей.
Савин словно дождался чего-то, тряхнул головой, откинув волосы со лба,
и спросил Андрея, помогает ли ему какой-нибудь научно-исследовательский
институт в работе над прибором. У Андрея было такое впечатление, что
разговор начался сразу с середины.
- Значит, Григорьев помогает и моряки - это хорошо, но, может быть,
найдутся и другие заинтересованные организации? Например, телефонисты,
связисты, - привлечь бы всех.
- Кто же будет согласовывать их действия? - спросил Анд рей. - Каждого
занимают свои, ведомственные интересы.
- Ведомственные интересы - страшная болезнь, - подтвердил Савин. - Даже
министры не всегда могут устоять перед ней. Скажите, а вы опубликовали
где-нибудь описание вашего прибора?
Андрей кратко рассказал о неудачах со своей статьей.
- Любопытный прием, - весело сказал Савин. - Отрицают но вое под флагом
критики и отрицают критику под флагом борьбы за новое. Неоконсерватизм. Все
ж вы зря отступились. Напечатанная статья - это сотни новых сторонников
вашего прибора. Тут стоит побороться.
- Мне и так хватает этой борьбы.
Савин подвигал бровями, но промолчал, как видно не желая в присутствии
главного инженера расспрашивать Лобанова, с кем же ему приходится бороться.
Андрей колебался: назвать фамилии Потапенко, Долгина, Тонкова неудобно, -
получится вроде жалобы. Словно поняв его затруднение, Савин спросил, не,
жалеет ли он, что после защиты пошел работать на производство.
- Нисколько, - чистосердечно ответил Андрей, забыв, что еще сегодня
утром он проклинал тот день, когда решил покинуть Одинцова.
Савин назвал фамилии Костинова и Федорищева. Они теперь академики, но
не порывают со своими заводами. Ведь по сути дела завод сделал их крупными
учеными. Костиков тоже молодым ученым ушел из института на
электромеханический завод.
- Мне кажется, что производственник, связанный с наукой и сам что-
нибудь кумекающий, менее подвержен этой самой ведомственной болезни.
Вот ведь откуда вынырнул! По характеру вопросов Андрей чувствовал, что
собеседника его интересует не только судьба прибора, но возможность найти в
этой судьбе и судьбе самого Лобанова материал для каких-то более общих
выводов.
Зато Андрея волновали свои заботы. Было бы не по-хозяйски упустить
такую счастливую случайность и никак не использовать разговор с секретарем
горкома. Во-первых, попросить нажать на Опытный завод, чтобы тот принял
заказ от лаборатории. Во-вторых, насчет статьи. Савин прав: публикация
статьи и есть то решающее звено...
Некоторое время они тянули разговор каждый в свою сторону.
- Все же ведомственные интересы пересилили и вас, человека науки, -
засмеялся Савин.
Андрей отшутился:
- Вам хорошо, у вас должность межведомственная.
- А мне нравится ваша должность. - Савин выжидающе посмотрел на Андрея,
и тот почувствовал, что сейчас разговор уйдет туда, куда хочется Савину.
Надо было проглотить упрек насчет ведомственных интересов и добиться ответа
на свои просьбы, а не оправдываться. Теперь его потянуло спросить, почему
Савину нравится должность начальника лаборатории.
- А потому, что вы как полпред науки. Вы защищаете ее интересы.
- Нет, полпред - лицо неприкосновенное. А я... - Андрей махнул рукой, и
все заулыбались.
Секретарь горкома любил схватиться в остром споре. Он не уважал людей,
которые с ним быстро соглашались. По всей видимости, этот Лобанов -
достойный противник. Правда, резковат, зато мысли у него свои, свежие.
Посидеть бы с ним за кружкой пива... И секретарь горкома подумал, что вот
ему приходится общаться с сотнями разных людей, но все эти кабинетные
разговоры не то, подумал о том, что среди его друзей нет никого из среды
молодых ученых, а ведь это своеобразный народ... Пожалуй, стоит его
поддержать, деловито прикинул он, возвращаясь к мыслям о Лобанове. Чутье
подсказывало ему, что приход Лобанова на производство - пример
многозначительный, воскрешающий хорошие традиции в науке, и следует
посмотреть, как это все получается в сегодняшних условиях. С другой стороны,
судя по всему, Лобанов парень сильный, волевой, такой и без опеки добьется
своего. Наоборот, будет полезно, если подерется кое с кем, переворошит
старые порядки у энергетиков.
И то и другое соображение уравновешивали друг друга. Решило чувство, с
которым Савин постоянно боролся и которое в подобных затруднительных случаях
брало верх, - чувство личной симпатии.
- Чем горком может помочь вам? - неожиданно спросил Савин. Андрей даже
растерялся. Дмитрий Алексеевич переступил с ноги на ногу: догадается или нет
- попросить насчет штатов?..
...Впоследствии Андрей никогда не мог понять, какая сила заставила его
в эту минуту оглянуться: мимо них, в толпе гуляющих, под руку с какой-то
женщиной шла Марина.
Она не видела Андрея. Огни всех люстр отражались в ее раскосых влажных
глазах. Тонкий ровный румянец проступал на смуглых щеках.
Андрей подался вперед, вытянул шею, не в силах оторвать взгляда от нее.
Чьи-то плечи заслонили ее плечи, чья-то голова надвинулась на ее профиль,
Андрей наклонился вправо, влево: еще секунда, другая - и она затеряется в
толпе. Словно издалека к нему доносилось:
- Как вы считаете, поможет вам открытая дискуссия? Ваш доклад, и затем
бой! По всем правилам! А?
- Дискуссия, - повторил Андрей, поворачивая голову вслед Марине. - Да,
как же...
Савин досадливо обернулся по направлению его взгляда и ничего не
увидел, кроме текущей мимо густой вереницы людей.
- Такое обсуждение позволит выявить расстановку сил, - громче продолжал
Савин.
Толпа уносила Марину все дальше, облачко ее медных волос затерялось
среди чужих спин и затылков, сейчас и оно исчезнет. Андрей быстро, виновато
посмотрел в глаза Савину:
- Извините меня... Одну минутку...
Он бегом, не оглядываясь, бросился в толпу. Он догнал Марину, замедляя
шаги по мере приближения к ней. Прямо перед ним была ее шея, ее уши с
темными дырочками в прозрачно-розовых мочках, вполоборота щека, уголок глаза
с долькой зрачка. Мысленно он обращался к ней, звал - она впереди, он сбоку,
сзади. Наконец он заставил себя поравняться с ней и назвал ее, изумляясь
тому, что произнес ее имя свободно, без запинки.
Она оглядела его выжидающе сдержанно, может быть что-то вспоминая, но
не доверяя своей памяти. Неужели не узнает? Обида и разочарование вернули
ему находчивость. Он вынул из кармана бумажник и вытащил оттуда заколку, ту
самую, которую она дала ему на дороге.
- Ваша?
- Ого! Вещественное доказательство, - лукаво сказала спутница Марины.
- Возвращаю с благодарностью. - Пока что ему удавалась роль человека,
развлекающегося встречей, связанной с забавным происшествием. - Мне еще вам
косынку надо вернуть.
- Так вы тот самый... - медленно произнесла Марина. Не вольно ее взгляд
скользнул к ноге Андрея. - Узнать вас трудно. Как ваша рана?
- Чепуха! - засмеялся Андрей.
- Вот уж не ожидала вас тут встретить.
- Я тоже.
- Это почему?
- Я все гадал, кто вы такая, - Андрей не замечал предательского смысла
своих слов, - Ни к одной профессии не мог вас пристроить.
Вместо ответа Марина познакомила Андрея со своей подругой.
- Софочка, помнишь, я тебе рассказывала...
- Как же, таинственный окровавленный спутник. Ночной лес. Погоня.
Софочка тараторила, кокетливо потряхивая кудряшками. Голубые глаза ее
широко раскрылись, осматривая Андрея сверху донизу. Что-то заученно наивное
было в ее пухлой фигурке, в бело-румяном личике с пунцовым сердечком губ.
Марина задумчиво вертела в пальцах заколку. Розовые, коротко
остриженные ногти с четкими белыми лунками, черное несмываемое пятнышко туши
на указательном пальце. Андрей следил за ее пальцами, как будто каждое
движение их что-то означало.
- Погони не было, - усмехнулась Марина.
Андрей почувствовал, что та неуловимо тонкая пить, которая протянулась
между ним и Мариной, вдруг порвалась. Как будто кто-то третий прошел между
ними.
Хуже всего то, что он во всем оправдывал Марину. И то, что она
рассказала обо всем этой Софочке, и то, что они, наверно, при этом смеялись.
А он-то... дурак дураком... воображал. Как мало он значил в ее жизни! Так и
надо, не будь пустым фантазером.
Они обошли круг и теперь приближались к тому месту, где Андрей оставил
Савина. Что подумал о нем секретарь горкома?.. Только сейчас Андрей осознал
всю безрассудность своего поступка. Сейчас секретарь горкома увидит, ради
чего убежал коммунист Лобанов. Хорош, нечего сказать!
Андрей боялся взглянуть в ту сторону.
- Какой вы мрачный, - сказала Софочка. - Мне было бы страшно на месте
Марины остаться с вами в лесу.
Андрей мучительно улыбнулся. Он тронул Марину за руку.
- Разрешите, я подожду вас у выхода. - Он несколько приободрился,
услыхав свой ожесточенно-спокойный, решительный голос, и, набравшись духу,
требовательно посмотрел Марине пря мо в глаза, в самую глубину ее зрачков.
Ее взор выразил какое- то чувство - беспокойное, противящееся, он так и не
понял.
Возле колонн Савина уже не было.
Не было и тех, кто стоял с секретарем горкома. Андрей бродил в толпе
взад и вперед, пока не прозвенел звонок.
Красный от стыда, он прошел в зал, сел на свое место. Дмитрий
Алексеевич и Борисов дружно накинулись на него: с ума он сошел, что ли,
совсем голову потерял - такой важный вопрос, и вдруг нате, повернулся и
побежал за какой-то юбкой.
- Мы сквозь землю чуть не провалились, - в сердцах шептал Борисов,
стараясь, чтобы соседи не слышали. - О чем ты думал? Мальчишеская выходка.
Ты понимаешь - это же секретарь гор кома! Эх ты... Не мог обождать. Кто бы
подумал... Бабник!
- Не в том дело, что секретарь горкома, - поостыв, сказал Дмитрий
Алексеевич. - Впрочем, секретарь горкома тоже человек и обращаться с ним
надо по-человечески. В официальной обстановке можно еще как-то оправдать
бестактность, а тут, согласитесь, Андрей Николаевич, это выходка, вы
простите меня, именно выходка невоспитанного человека. И вообще упустить
такой момент! Раз промахнешься - год не справишься.
Андрей слушал, слушал, а потом отрезал:
- Коли на то пошло, дорогие товарищи, так серьезные вопросы и решать
надо по-серьезному, не в перерыв в фойе - поболтали и разошлись.
Дмитрий Алексеевич и Борисов изумленно переглянулись: "Каков, а?"
Интересно, думал Андрей, что Савин имел в виду своей последней фразой:
"Обсуждение позволит выявить расстановку сил". Каких сил? Очевидно,
секретарь горкома подразумевал нечто большее, чем обычное обсуждение.
Предположения, одно заманчивее другого, проносились в голове Андрея.
Схватиться в открытую с Тонковым, поговорить по существу в присутствии
специалистов. Савин ухватил точно: дискуссия - это самое действенное
средство... Надо же было в эту минуту увидеть Марину... Теперь не поправишь.
Вероятно, обиделся. Написать ему: так, мол, и так, стечение обстоятельств...
Чепуха, о таких вещах не пишут...
Всю дорогу Андрея мучила совесть. Он не радовался, чувствуя рядом
локоть Марины, слушая ее голос. Думая о своем, он поддерживал ничего не
значащий разговор, на шутки Софочки отвечал равнодушными смешками, и все это
было не то, не то, не то.
Марина смеялась и украдкой наблюдала за ним, по-видимому довольная тем,
что Андрей не смущал ее своим серьезным, слишком откровенным вниманием.
Они шли мимо парка.
Осень оголяла деревья, ступала по мокрым мостовым, отпечатывая свои
следы красными, желтыми, багряными листьями. Ветер загонял их во дворы, в
подъезды, заносил на улицы, где не росло ни одного дерева. В эти дни листья
проникали повсюду, разукрашивая город пылающими пятнами красок. Их ставили в
вазы вместо цветов. Они носились в воздухе, шуршали под ногами, заглушая все
запахи своим горьким и свежим ароматом.
Особенно много их было здесь, вдоль ограды. Марина поймала на лету
кленовый лист, положила на ладонь. Посредине листа сохранилось еще не
обожженное холодом ярко-зеленое пятно. Ветер сдул листок, понес вперед.
Андрей провожал, его глазами, испытывая какое-то сложное и грустное
чувство: и оттого, что встреча с Мариной произошла не так, как ему
мечталось, и оттого, что сейчас он мог идти рядом с ней, нисколько не
волнуясь, и думать о неоконченном разговоре с секретарем горкома. Тут еще
эта Софочка... И Марина какая-то не такая, и все отравлено, скомкано. И ему
вдруг вспомнился Одинцов, и та осень, и тот лист...
- До чего унылая решетка, - сказала Софочка, проводя пальцем по
железным прутьям. - Решетка должна украшать.
- По-моему, она ни к чему, - возразила Марина. - Хорошо, когда сад
открытый, входи откуда хочешь.
- Ах, как ты можешь! А решетка Фельтена, разве это не чудесно! А
воронихинская, - верно, Андрей Николаевич? Растрелли?
Она вовсе не была такой наивной, эта Софочка. Несколько раз она
искусно, почти незаметно ставила его в неловкое положение. Решетка Фельтена,
он помнил, в Ленинграде у Летнего сада, а о решетках Растрелли и Воронихина
он понятия не имел. Хорошо, что Марина пришла к нему на помощь.
- У Андрея Николаевича свои счеты с решетками и заборами, - засмеялась
она.
Больше всего он боялся, что Марина заметит его состояние и бог знает
что о нем подумает. Когда они проводили Софочку и остались вдвоем, Андрей
изо всех сил старался казаться веселым; делал он это с таким неуклюжим
отчаянием, что порою ему самому было совестно слышать свой громкий,
неуместный смех. В мыслях царила полная неразбериха. То он издевался над
собою - ради чего все это? Ради вот этой пустой болтовни? То на него
накатывалась вдруг неприязнь к Марине, и Марина казалась ему обыкновенной,
ничем не примечательной, обманувшей его ожидания, и он клялся, что никогда
больше не встретится с нею. То вдруг он начинал доказывать себе, что
произошла счастливая желанная случайность и он недаром пожертвовал таким
важным для него разговором: Марина - удивительная девушка, и все, о чем они
говорили и говорят, полно глубокого скрытого смысла.
Они подошли к дому, в котором она жила. Трехэтажный, облупленный
особняк стоял в переулке, выходившем на набережную. Марина поднялась на
косую разбитую ступень подъезда, глаза ее пришлись теперь вровень с глазами
Андрея. Он заметил в них быстрые озорные огоньки, и сразу ему некуда стало
девать руки, он чувствовал, что стоит, как-то нелепо вытянувшись, словно по
стойке "смирно".
- Старинный дом, - сказал он.
- Конец восемнадцатого века, - великодушно подтвердила Марина.
Они опять замолчали. Марина закусила губу и переложила свою коричневую
потертую сумочку в левую руку. Счастливые женщины, у них всегда что-нибудь
есть в руках... Молчание становилось глупым.
- Ну что же, до следующего актива? - спросил Андрей, глядя на ее
подбородок.
- У меня есть телефон на работе, - сказала Марина тем же легким тоном,
каким говорила Софочка.
Вернувшись домой, Андрей сразу же постелил себе постель и лег. Часы в
столовой пробили два, а он все еще не спал. Он зажег лампу, встал, шлепая
босыми ногами по холодному линолеуму, достал энциклопедию и стал читать о
Воронихине. Как это он не сообразил: раз Воронихин строил Казанский собор,
то и решетка возле собора, наверно, построена по его проекту. Потом он вынул
из пиджака записную книжку, проверил номер телефона Марины. На всякий случай
он записал этот номер у себя на столе и на обоях возле телефона. Странное
дело, почему-то это его успокоило, и он сразу же крепко заснул.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
На следующий день Андрей съездил в Электротехнический институт к
Любченко. Шли лекции, в пустых коридорах было тихо. Ожидая перерыва, Андрей
стоял у окна и думал о последней фразе Марины. Его смущала бездумная
легкость, с какой она дала ему свой телефон. Он готов был усмотреть в этом
желание отвязаться. Во время их первой встречи она не разрешила ему даже
проводить себя; вчера же, когда он вел себя с возмутительным нахальством,
был зол и развязен, нес всякую чепуху, он добился того, на что не
рассчитывал.
Прозвенел звонок, через секунду-другую послышался шум, двери аудитории
распахнулись, и, размахивая портфелями, сумками, в коридор хлынули студенты.
Даже наметанный глаз Андрея с трудом различил среди них преподавателя. Это
был молодой человек, лет двадцати семи, с таким же возбужденным веселым
лицом, как у его слушателей. Андрей выделил его из толпы лишь по рукам,
перепачканным мелом, да по тому, что несущиеся мимо юноши и девушки каким-то
чудом умудрялись не толкнуть его, не наступить ему на ноги.
Андрей объяснил Любченко, что привело его сюда.
- К сожалению, ближайшие две недели я занят, - сказал Любченко, вытирая
руки платком.
- Это не имеет значения, - убежденно сказал Андрей.
- То есть как?
Андрей призвал на помощь все свое красноречие. Конденсатор важен не сам
по себе, важно то, для чего он нужен!
Он затащил Любченко в пустую аудиторию и принялся рассказывать о
локаторе. Вначале Любченко слушал, забавляясь самоуверенностью Андрея. Он
сидел на краю стола, болтая ногами, потом прилег на стол, подперев кулаком
подбородок. Потом он начал перебивать Андрея вопросами, тон его становился
сочувственным.
- Фееричная картина!.. Погодите, вам не приходило в голову использовать
локатор для линии связи?
Он вскочил, взял у Андрея мел и попробовал исправить нарисованную
Андреем схему. Отвлечения мешали Андрею, он хотел продолжать свое.
- Дайте, пожалуйста, кончить. - Они чуть не боролись за кусочек мела. -
Вы на лекциях разрешаете студентам перебивать себя?
Любченко рассмеялся так добродушно, что Андрею стало неудобно. Но после
этого замечания они почувствовали себя просто.
- Признаюсь - ваш конденсатор потребует всего один-два вечера. Бог с
вами, сделаем, - сдался Любченко.
Через два дня Любченко сообщил, что конденсатор получился. На следующий
же день Андрей отдал его монтажникам и занялся Усольцевым, которого почти
все это время не видел.
Когда Андрей подошел к нему, Усольцев поднялся навстречу, вяло
поздоровался. Рука его была холодной. Усольцев был бледен: рыжеватая щетина
небритых щек, измятый, небрежно завязанный галстук, беспорядок на столе -
все это настолько не вязалось с его прославленной аккуратностью, что Андрей
подумал: "Неужели заболел?"
- Как дела? - спросил Андрей.
Вместо ответа Усольцев взял бумагу, над которой он работал, сложил ее,
разорвал на четыре части и бросил в корзинку. Высокая проволочная корзинка
была забита клочьями исписанной бумаги.
- Каждый день корзинка, - сказал Усольцев, перехватив взгляд Андрея.
- Ничего, бывает. Усольцев сглотнул слюну.
- Андрей Николаевич, я бы просил... позвольте мне поговорить с вами.
Он повернулся было в сторону кабинета Лобанова, но Андрей придвинул
стул, с готовностью уселся возле его стола.
Был обеденный перерыв. В "инженерной" сидело несколько человек: Майя
завтракала, читая газету, Кривицкий и Борисов играли в шашки.
- Сдавайтесь, вы тр-руп! - приговаривал Кривицкий.
- Может быть, у вас удобнее? - снова попросил Усольцев. Андрей
догадался, чем вызвано подобное упорство.
- Какая разница, тут посторонних нет, - сказал он.
- Хорошо, - тихо согласился Усольцев. - Освободите меня, Андрей
Николаевич, от этой работы. Ничего у меня не выходит. И я боюсь... я
полагаю... не выйдет. - Он еще сдерживался, но за его словами нарастало
отчаяние. Андрей пожалел, что настоял на этом разговоре при всех. - Я совсем
другого склада инженер.
По выражению лиц склонившихся над доской Кривицкого и Борисова можно
было понять, что они внимательно слушают разговор.
-...Нельзя же требовать, чтобы каждый инженер творил, изобретал,
словом - был бы Ломоносовым, - с безудержной решительностью, какая
свойственна неуверенным в своей правоте людям, говорил Усольцев. - Я не
претендую на такую роль. Давайте мне любую черновую работу, любую.
Пожалуйста. А выдумывать - избавьте, не гожусь. Не умею. Не желаю. Андрей
Николаевич, поручите кому-нибудь... Я вместо этого... Я не обязан, в конце
концов...
Он проглатывал окончания фраз. Молчание Лобанова сбивало его.
"А я обязан?" - хотелось спросить Андрею. Это только в книгах пишут,
что борьба и препятствия доставляют радость. Никакой радости препятствия ему
не доставляли. Но и трусить он не собирался. Ради чего он шел на все это? А
Борисов, Новиков, Саша, все, кто шли рядом с ним? Ради чего покинул
педагогический уют Фалеев? И тысячи людей, чьи дела он видел на выставке, о