Она сказала: "Значит, теперь уже все в порядке. Поздравляю". Рассказать
бы ей, как далеко еще до конца... Тебе представилось в эту минуту все, что
еще ожидает тебя и твоих товарищей, и ты промолчал. Только стиснул зубы и
усмехнулся. Разве все расскажешь. Да и кому это интересно. Со стороны,
конечно, кажется, что самое трудное позади. Принцип открыт, расчеты сделаны,
узлы изготовлены, надо собрать макет, испытать его - и конец. Никаких особых
событий, ярких страстей, опасностей, приключений. Чем тут хвастаться!
Впереди вереница однообразных рабочих будней. Кропотливый и скучный с виду
труд, уже без взлетов вдохновения, без всяких открытий, тот труд, о котором
не поют песен, не пишут стихов. Труд самый обыденный, черный, пахнущий
потом, труд делания, труд-долг...
И все же сколько в нем радости и мучений. Взять тот же макет...
Художник, прежде чем писать картину, набрасывает этюды, он ищет в них,
как бы убедительнее выразить свой замысел. Для этой же цели служит
исследователю макет. Это грубый набросок, скелет твоей идеи. Здесь все еще
подвижно, зыбко. Ты проверяешь но нему свои догадки, сомнения, тревоги.
Макет сделан, как со вкусом выражается Новиков, "на соплях".
Прикручено, наляпано, бросовые детали - все кое-как, лишь бы держалось.
Болтается изоляция, торчат концы проводов, детали соскакивают, - этот
обнаженный дрожащий уродец и есть, оказывается, воплощение твоей мечты.
Такой ли она тебе представлялась?
И в довершение всего макет не работает. Говорят, что не было еще
макета, который бы сразу заработал. У него слишком много для этого
возможностей, и он жадно использует каждую. Кажется, устранены все причины,
|
|
но он бездействует. Постепенно ты приходишь к мысли, что так и надо, что
вообще все неверно и ничего не выйдет, и зря ты морочил людям голову, тебе
надо все бросить и пойти служить дежурным монтером. Ты завидуешь спокойствию
окружающих. Тебя возмущает, что они могут смеяться, что у них есть аппетит,
что они не собираются отказываться от нелепых предрассудков: спать хотя бы
семь часов в сутки, изредка ходить в кино, думать о своих семейных долах...
И это в то время, когда макет не работает! Для тебя это дико. Характер у
тебя становится несносным. Общаться с тобой, утверждает Кривицкий, такое же
удовольствие, как прикасаться к проводу с напряжением и тысячу вольт.
Впрочем, все понимают - ведь это твой первый прибор. Когда-то и Кривицкий и
Рейнгольд, все они пережили подобное. Пройдет несколько лет, и ты тоже
будешь относиться к таким вещам спокойнее и проще. А пока что Саша
Заславский безропотно принимает на себя любую вину и даже Новиков прикусит
губу, чтобы удержаться от резкого ответа.
Наконец, когда перепробованы все сложные теоретические догадки,
обнаруживается виновник - это всего-навсего волосная проволочка. В укромном
местечке она незаметно касалась корпуса, а ты в это время рылся в физических
справочниках!
Волосок убран - и макет заработал. Он действует только для тех, кто с
ним возится. Остальные опасливо косятся на него, как будто это автомобиль с
надписью "учебная езда". Поминутно раздаются трески, проскакивают голубые
искры, завывает трансформатор, пахнет гарью. Количество пережженных
|
|
предохранителей перекрывает в эти дни годовую потребность всей лаборатории.
Дело кончается тем, что на последнюю пробку наворачивается моток толстенной
проволоки, и пожарник, извлекая это вещественное доказательство, с уважением
пишет в акте не "жучок", а "жук".
Но никакие мелкие неприятности не могут испортить твою радость. Ты
тащишь всех сотрудников, своих и чужих, полюбоваться твоим детищем. Куда
смотреть? Что тут надо увидеть? Никто не знает. Наиболее деликатные выжимают
из себя пару вежливых фраз и поспешно отходят. К этому времени макет
выглядит действительно страшно. Следы всех переживаний, заблуждений,
скороспелых догадок запечатлены в каких-то чудом держащихся надстройках.
Никто, кроме тебя, никогда не разберется в этом немыслимом клубке проводов,
отпаек, реостатов, блоков... И все же эта взъерошенная, страшная
постороннему взгляду груда работает! Макет живет! Он дышит живым теплом,
светятся лампы, тихонько гудят дросселя, движутся стрелки, на экране
переливаются зеленые импульсы. Какая-то таинственная, самостоятельная жизнь
теплится в глубине связанных мыслью деталей.
Гордый, сияющий, ты приглашаешь начальство.
Существует непонятная, роковая, но совершенно железная закономерность -
с приходом начальства макет немедленно перестает работать. Он ведет себя
так, как будто он вообще никогда не работал. Это явление имеет даже
специальное название - "визит-эффект". Начальству это хорошо известно, вас
утешают: "Там, где кончается неудачный опыт, часто начинается открытие".
Нет, к черту, с тебя довольно открытий, ты согласен, чтобы неудачи кончились
|
|
без всяких открытий, лишь бы они скорее кончились. Когда ты остаешься один,
тебя охватывает страстное желание растоптать всю эту мертвую кучу мусора.
Новиков трясет прибор, дует на него, щелкает по лампам. Ничего не помогает.
Проходит час, другой, последние попытки кончились, все сидят, понурив
голову, пришибленные, не в силах уже ничего понять. Саша вспоминает, что,
когда макет работал, было пасмурно, а сегодня солнечный, жаркий день. Это
нелепо, бессмысленно, но все, стыдясь друг друга, все-таки завешивают окно.
Ты тупо смотришь, как Саша приносит ту же табуретку, на которой он сидел
вчера, включая прибор, хотя ни табуретка, ни солнце не могут играть тут
никакой роли и все это смахивает на какое-то шаманство, мистику и никакого
отношения к науке не имеет. Ты молчишь, потому что предложить тебе нечего, и
невольно смотришь на стрелку, не произойдет ли чуда. Стрелка холодно
поблескивает вороненой синевой, никакие заклинания не могут сдвинуть ее с
места.
Через два дня выясняется причина - редчайшая, уникальная, как хором
заявляют все специалисты, - провисла нить в лампе. Эта нить нигде и никогда
не провисала, кроме как в твоей лампе. Это даже очень интересно узнать,
почему она провисла, рассуждают специалисты. Но тебе наплевать и на нить и
на ихние интересы. Макет работает. Ты включаешь его десять, сто, тысячу раз
- и он безотказно действует. На экране мерцает зеленый всплеск... После
стольких неудач нужен, обязательно нужен успех, хотя бы кратковременный,
крохотный, нужен не только для тебя, но и для твоих соратников. Усталость,
раздражение разом пропадают. С той минуты, как на экране заструилась зеленая
волна, голоса начинают звучать по-другому, и каждый жест кажется особенным.
Изменяется все вокруг, вся лаборатория, все люди словно возносятся на гребне
этой изумрудной волны, преображенные ее мерцающим счастливым светом.
Ты оглядываешься кругом - оказывается, уже глубокая осень, по ночам
подмораживает. Днем небо ярко-синее, холодное, и лишь к полудню солнце чуть
пригревает. От этого прощального тепла, от горького запаха палых листьев
грустно и тревожно. Забытые чувства и заботы медленно возвращаются к тебе.
Задумчивая печаль ранних вечеров, когда час зажженных фонарей наступает все
раньше, сердитая бодрость пронзительного, упрямого ветра. Вздутые осенние
реки, закрытые сады. По улицам тянутся вереницы грузовиков с картошкой,
пожелтелыми кустами для осенних посадок. Хочется надеть русские сапоги,
поехать с Мариной за город, шагать по гулким дорогам, провожать улетающие
косяки журавлей. Надо готовиться к зиме - привезти дрова, купить отцу
валенки. Ты обнаруживаешь, что давно открылись театры, Борисов справил себе
новое пальто, а Новиков договаривается о свидании уже не с Олечкой, а
Зоенькой.
Жизнь снова стала чудесной. Начинается наиболее увлекательная часть
работы - воспитание прибора, формирование его характера. Он не должен
бояться помех, он должен стать чутким и независимым, неприхотливым и
надежным.
Сперва обнаруживается, что прибор слишком чувствителен. Чуть тронул
ручку, и стрелка мчится в конец шкалы. Уменьшил чувствительность - пропала
устойчивость, добился устойчивости - снизилась мощность, и так изо дня в
день. К прибору относятся уже как к отроку, пряча свою нежность за суровой
требовательностью. Похожий на докучливого дядьку, Усольцев обеспечивает
прибор на всевозможные случаи жизни, добавляет туда всякие амортизаторы,
предохранители, фильтры. Новикову нравится украшать прибор эффектными,
только что выпущенными сопротивлениями в виде нарядных крохотных трубочек,
он опробует на приборе замысловатые ультрановейшие детали, схемы. При этом
он постоянно мурлычет какую-нибудь смешную песенку, составленную из первых
пришедших на ум слов, обращенных к прибору:
Еще такой ты неуклюжий и косолапый,
И каждый может Тебя обидеть.
А вот катушечка,
Ее сейчас
Мы здесь заменим,
И сразу станешь
Ты покладистей
И не будешь хныкать,
Что тебе слишком мало
Напряжения.
На разных этапах власть переходила из рук в руки. Теперь же все
объединились, стремясь выжать из макета все, что можно. Это момент
величайшего напряжения "умственного глаза", как говорил когда-то Одинцов.
После завершающего испытания макета ты чувствуешь себя опустошенным и,
кажется, неспособен на малейшее усилие мысли.
Приходит конструктор. Чувствуется, что ему наплевать на работу прибора,
зато с нудным ожесточением он допытывается, почему этот контур помещен
справа, а не слева. Ты и сам не знаешь. Тебе всегда это казалось абсолютно
безразличным. Мало этого. Он покушается на размеры дросселя. Ему, видите ли,
надо уменьшить высоту дросселя. Этому сухарю нет никакого дела до твоих
формул, и вообще он считает, что никакой высшей математики не существует, а
есть на свете лишь размеры, габариты.
- Это разве прибор, - высокомерно морщится он. - Колтун это, а не
прибор. Да-а, и вот из этой протоплазмы я должен сделать нечто
конструктивное.
Он убежден, что самое трудное выпало на его долю. Разгорается торговля
за миллиметры и граммы. Все наши замыслы, волнения приносятся в жертву ради
какого-то косячка или болта.
Но вот Усольцев приносит из КБ первые чертежи - и ты видишь, каким
стройным, ладным стал твой прибор. Раздоры забыты, придирчивый конструктор
принят в вашу семью. С ревнивым удовольствием вы замечаете, как растет в нем
привязанность к прибору.
И вообще, конфликт с конструктором кажется тебе чепухой по сравнению с
тем, как встречают тебя в мастерских. Народ там бывалый, склонный все
жизненные явления упрощать. Вместо эбонитовой прокладки обязательно всучат
тебе гетинаксовую, поскольку, видите ли, гетинакс легче обрабатывать. Речь о
важности заказа они слушают чуть прищурясь, - слыхали, мол, все заказы
важные. Эх, стоило ли грызться с конструктором о форме какого-нибудь каркаса
катушки, если все равно мастер будет ставить стародавний каркас, который
завалялся у него от прошлогоднего заказа. Всякие твои мечтания тут быстро
"заземляют", переводят их на грубый язык расценок и нарядов, и оказывается,
что великолепный переключатель Усольцева - невыгодная, "прогарная"
работенка, которую никто не хочет брать.
Неожиданно, в первый раз, судьба слабо улыбается тебе: Саша в соседней
лаборатории обнаружил новенький пластмассовый каркас, тот самый, о котором
все страдали. Соседи встречают тебя с леденящей вежливостью. Сашин визит,
твои необычно горячие рукопожатия вселяют в их души мрачные подозрения. Ты
напоминаешь старшему инженеру о взятых у тебя таблицах - ничего, если надо,
пожалуйста, пользуйтесь, - ты нахваливаешь нестерпимо желтую кофточку
лаборантки. Затем, как бы случайно, ты замечаешь каркас. Твоя рассеянная
небрежность великолепна. "Забавный каркасик. Мы такой же заказали и
мастерской". Хозяева ядовито усмехаются. Но ты стойко выдерживаешь
независимый тон. "Он, пожалуй, нам подойдет. А как мастерские сделают, мы
вам вернем". - "Знаем, как вы возвращаете, отвечают хозяева. - Лампы брали,
так и не вернули". Ты намекаешь, что вскоре у вас в лаборатории будет пущена
вакуумная установка. "А нам она теперь ни к чему".
Торг длится долго. Уходишь. Возвращаешься. Опять уходишь. Берешь
измором. Владыки каркаса выдвигают жесткие условия: помочь им в таких-то
измерениях, вернуть взятые лампы, поставить на время к себе два баллона с
кислородом, потому что у них нет места. Согласен на все. Все же сразу отдать
каркас им обидно. Дают на неделю, хотя знают, что каркаса им больше не
видать. Он торжественно уносится в мастерскую. Туда забегаешь каждую
свободную минуту. Забегаешь просто так - приятно посмотреть, как делается
прибор. Порядок в мастерских строгий - вмешиваться не дозволяют, но
беспокойство твое чувствуют. И как бы Кузьмич ни ворчал на твое нетерпение,
все же оно ему больше по сердцу, чем спокойная, никем не тревожимая работа
над "заказом-сироткой", которым никто не интересуется.
Однажды под вечер звонок из мастерской. "Зайдите", - "В чем дело?" -
"Зайдите", - повторяет Кузьмич с такой угрожающей убедительностью, что,
бросив все дела, немедленно являешься. У верстака стоит угрюмый конструктор
и молча смотрит на разложенные в строгом порядке детали. Узел не работает.
Вообще его даже не собрать, но если кое-как составить, то он не работает.
Что же делать? "В кулек надо", - отвечает Кузьмич. Он тоже расстроен, и
поэтому лицо его ненатурально приветливое. Ему нисколько не жаль ни тебя, ни
конструктора. То есть как это в кулек? "Не знаете, что такое кулек?" -
ласково переспрашивает Кузьмич. Он берет газету, ловко сворачивает ее
фунтиком. Вот вам кулек, положите в него детали и ступайте себе с богом...
Только теперь ты начинаешь понимать. Дело не в том, что вы где-то
что-то напутали. Вместо того чтобы расписывать важность и срочность заказа,
надо было собрать народ и объяснить им, как прибор действует, для чего он
предназначен. Стоит это сделать - и мастерская из исполнителя превращается в
соучастника. С тобой не заговаривают уже о расценках и рублях, и подаренный
кулек отберут назад... Если сумеешь задеть за живое смекалку людей, то тебе
подскажут такое, о чем самому никогда не догадаться.
Последний день, когда прибор стоит в сушильной камере, - самый тяжкий.
В лаборатории все готово к приему долгожданного гостя. Старый макет
поставлен на полку. Назавтра утром ты приходишь в мастерскую и застаешь у
закрытых дверей всю свою группу.
Получив прибор, вы уже не можете оторваться от него, пока не запустите.
Бесполезно обращаться к тебе в эти дни с какими-нибудь делами. Скапливаются
нераспечатанные письма, неподписанные бумаги, умолкают безответные
телефонные звонки.
Локатор работает с перебоями, захлебываясь. Вы оба словно привыкаете
друг к другу. Доделок много, мелких, досадных, но за это время локатор обрел
множество друзей - приходят рабочие из мастерских, приходит конструктор,
приходят даже бывшие владыки каркаса. Все они охотно помогают, теперь никто
не отказывает прибору, никому ничего не жаль, лишь бы локатор как следует
работал.
А какой он красавчик! Полированные панели свежо пахнут лаком. Все
сияет, блестит никелем, краской. Серебристо-морозные кожухи экранов,
выпуклые глазки сигнальных лампочек. А как умело расположены крохотные
конденсаторы, как аккуратно выгнут каждый провод. Рукоятки настроек
вращаются с плавностью почти нежной...
В конце дня прибор отказывает. Окончательно. Бесповоротно. Все это уже
было, и от этого страшно, как будто чья-то неумолимая рука сбросила тебя
вниз, и надо начинать все снова, как будто все вернулось к началу. Нет,
больше у тебя нет никаких сил. Это какой-то кошмар. Всякий раз, когда
кажется - вот- вот конец, все срывается и летит, все пропало. Отвращение к
себе, к работе, к своей работе переполняет тебя. Но это минутная слабость.
Дни прошлых отчаяний и неудач не прошли бесследно. Сейчас главное - в
горячке чего- нибудь не напутать. Ты прогоняешь всех домой, и сам тоже
уезжаешь. Дома выясняется, что уехал ты зря. Ни отдыхать, ни спать
невозможно. Оперетта, которую транслируют по радио, - пошлая, подушка
слишком жесткая, папиросы горькие, а в голове, как клещ, неотвязная, сосущая
мысль - не проверил того, не испробовал этого. Ночь проходит в полудреме -
все проверяешь и проверяешь. Нет, вроде все правильно, нигде нет ошибки...
Утром Саша конфузливо признается; он в спешке поставил старую батарею.
Она валялась, забытая, уже много лет и, наверное, только от изумления в
первые часы дала несколько вольт. Даже некогда сердиться. Потому что, как
только старушку сменили, прибор начинает работать безупречно. Вот когда он
появляется в полном блеске своих качеств. Он позволяет выделывать с собой
любые трюки, он преодолевает любые препятствия. В каждом его действии
проявляется выдумка, вложенная всеми, начиная с тебя, еще в те далекие дни,
когда возник принцип действия, и вплоть до Валерки -
ремесленника-краснодеревца, смастерившего на удивление всем хитроумный
футляр с ловким потайным запором.
Над стендом, где стоит прибор, - полка, и на ней запыленный макет. Ты
смотришь на него, и словно оглядываешься назад, на долгий путь, проделанный
вместе с этим прибором. Каждый из вас отдал ему кусок своей жизни, и в нем
отпечатался и твой характер и что-то от Новикова, от Усольцева, от Саши.
И на всем этом пути с трудом вспоминаются одно-два ощущения счастья. И
то они длились минуты, их тотчас заслоняла тревога новых поисков, новые
заботы, препятствия. Кажется, что не то что счастья - никакой настоящей
радости вовсе не было. Ради чего ты тратил столько сил? Так стоило ли?..
Подожди, а получать - стоило? С каждым новым контуром, новым узлом ты ведь
что-то получал, что-то прибавлялось и к тебе самому. Сколько появилось у
тебя новых идей, замыслов. Тебе хочется исследовать новую систему
возбуждения, ты придумал новый принцип автоматизации котлов... Ты тоже стал
сильнее, опытнее, ты уже никогда не будешь раскаиваться в своем призвании.
Разве Сашу сравнишь с тем наивным, разбросанным, не нашедшим себя пареньком,
который начинал с тобой составлять первую схему? А Усольцев?..
Пройдет пятнадцать, а может быть десять, лет. Где-то по шоссе едет
аварийная машина. На сиденье, поглядывая в окно, сидит Саша, теперь уже
инженер Александр Евгеньевич Заславский. Волосы его поредели, на переносице
морщинки. Рядом с ним какой-нибудь конопатый, вроде Пеки, парнишка. Идет
дождь. За лимонной дымкой осеннего леса чернеют голенастые опоры линии
передач. Ткнув носком сапога твой облезлый, серийного выпуска локатор, каких
уже сотни на всех линиях и станциях, этот незнакомый тебе паренек ворчит:
- И когда мы наконец выкинем это старье? Пора смонтировать телелокатор
на главном пульте - и делу конец. А то тащись тут в такую слякоть. Уже
атомных станций настроили, а мы тут все еще с локатором шаманим.
А Саша, Александр Евгеньевич, смолчит, улыбнется, вспомнив, как это
было. Вот уже и локатор - старье. Ну что ж, молодость по-своему права...
Приближалось первое полное испытание локатора. Через всю лабораторию от
стены к стене протянулись туго натянутые медные провода. К полудню под
поздним октябрьским солнцем они вспыхивали ярко-оранжевым блеском. Толстые
черные кабели, извиваясь, ползли между столами. Саша натирал, чистил, снова
натирал сияющий никелем локатор - уже не макет, а первый образец.
Распоряжения Лобанова он выполнял с небывалой стремительностью.
Отрапортовав, ждал нового приказания, готовый сорваться, лететь, нести,
паять - все, что угодно, с нетерпеливой надеждой, что это конец. Как назло,
по мере приближения долгожданной страшной минуты движения Лобанова
становились все более медлительными; посвистывая, он лениво прохаживался из
угла в угол, руки в карманах, участливый ко всему, кроме локатора. Саша
несколько раз, будто случайно, оказывался у него на пути, Лобанов обходил
его с той же осторожностью, с какой обходил лабораторные столы. Усольцев
поминутно сморкался, Саша знал за ним эту смешную привычку. Другие,
волнуясь, курили или потирали руки. Новиков жевал одну за другой ириски, а
Усольцев вынимал большой полосатый платок и сморкался.
- Что-нибудь надо еще, Модест Петрович? - спрашивал его Саша.
Усольцев смотрел на него как бы издалека:
- Перестань вертеть паяльник, сломаешь.
Саша даже не обиделся. Узкий человек этот Усольцев.
Саше хотелось вот так же, как Лобанов, ходить вперевалочку и
насвистывать "Кари глазки", но при всем желании он не мог заставить себя
сохранять спокойствие. Вчера Нина с преувеличенным безразличием завела
разговор о локаторе. Вероятно, Саша хватил лишку в своем рассказе, потому
что она довольно едко проехалась насчет его роли в предстоящем испытании.
Правда, он не растерялся: "Во всяком случае, ваш Тонков скоро будет иметь
бледный вид". - "Посмотрим", - сказала она. Тогда и он сказал: "Посмотрим".
- "Напрасно стараешься, - сказала она. - Только в книжках пишут, что
нравится тот, кто план выполняет или чего-нибудь там изобретает. На меня
лично такие достижения не действуют". Он хотел было спросить, кого она имеет
в виду, но Нина поспешно отошла, оставив за собою последнее слово. Женские
маневры! После поездки в Лесопарк Саша держался с Ниной сожалеюще
покровительственно. Ничто другое не могло сильнее уязвить ее самолюбие. Она
выходила из себя, но он мужественно выдерживал принятый тон. Обычно их
столкновения заканчивались ссорой, и все-таки она каждый раз первая
выискивала повод снова заговорить с ним.
Сегодняшнее испытание должно было многое решить. Он заготовил неплохую
фразу: "Конечно, что касается романов, ты, Нина, права, только все же
человеку интересна та девушка, которая верит в него".
Новиков и Усольцев последний раз проверили - как будто ничего не
забыто, остается включить рубильник и повернуть рукоять настройки. Усольцев
спрятал платок в карман.
- Ну что ж, - сказал Новиков, - начнем, пожалуй! Андрей остановился
перед локатором, и все четверо несколько
секунд молча смотрели на прибор.
Новиков незаметно толкнул Андрея в бок и показал глазами на Сашу.
Андрей кивнул.
- Включай, Саша, - сказал Новиков.
На мгновение Андрея охватило желание отвернуться или выйти в другую
комнату.
Посредине молочно-серебристого экрана вспыхнула трепещущая зеленая
змейка. Саша медленно повернул рукоять настройки. Острый изумрудный всплеск
становился все более четким. Дрожание замирало. Саша нарочно медлил - ему
хотелось подольше насладиться, растянуть эту чудесную минуту. Еще один
поворот, теперь можно прочитать деления.
Острие зеленого пика точно указало расстояние до места повреждения.
Саша поднялся. Ему казалось, что сейчас все начнут кричать, обниматься,
соберут митинг. "От имени комсомольцев и беспартийной молодежи мы
поздравляем маленький коллектив группы Лобанова, который..."
Вместо этого Усольцев оглушительно высморкался и сказал:
- Расхождение всего на одну сотую.
А Лобанов, как будто ничего не произошло, как будто они производили
самый обычный опыт, усталым голосом предложил проверить, не отклоняется ли
пик с течением времени. Он взял у Новикова ириску, сунул ее за щеку, и они
стали подсчитывать на линейке. Подошел Рейнгольд и посоветовал еще что-то
проверить. Никого не обнимали, никто не плакал, никто не кричал "ура".
Оставались частности, кое-какие грешки, которые надо было устранить,
"довести". В период "доводки" локатора как-то само собой получилось, что
основную работу прибрал к рукам Усольцев. У него появилась
самостоятельность, он настаивал на своем, ни в чем не уступая Новикову и
убеждая даже Лобанова. Он сумел увлечь Андрея своими ненасытными поисками
совершенства, стремлением отделать каждую мелочь. Опытный и осторожный,
Усольцев отучал Андрея от пренебрежения к деталям. Фантазию Усольцева питал
Рейнгольд, время от времени он подсказывал какое-нибудь новое хитроумное
испытание, заинтриговывая и Усольцева и Андрея.
Эти бесконечные оттяжки раздражали Новикова, он требовал немедленно
перейти к полевым испытаниям. Лобанов отказывался. Между ними все чаще
вспыхивали споры.
Однажды, подбирая конденсаторы, Новиков получил редкой формы и величины
разряд при низком напряжении. Несмотря на всю свою беспорядочность,
легкомыслие, Новиков обладал качествами, без которых немыслим ученый:
острым, наблюдательным глазом и страстным любопытством к трудно объяснимым
фактам. Сперва он решил, что этот разряд случайность, проделал новый опыт -
повторилось то же самое. Лобанов не сумел дать никакого толкового
объяснения. Новиков перерыл литературу и ничего не нашел.
Лобанов сознавал, что обнаруженное явление может представлять интерес
для науки, и тем не менее категорически запретил Новикову заниматься
дальнейшими исследованиями. Нельзя было распылять силы. Он посоветовал
Новикову сообщить о своих наблюдениях в институт, пускай теоретики
разберутся. В конце концов лаборатория - это не Академия наук, следует
придерживаться разумных границ. Его доводы не подействовали на Новикова.
Отказаться от такого блестящего случая ради тягомотины, которую развел
Усольцев вокруг локатора, - как бы не так! Новиков кровно обиделся на
Лобанова. В глубине души Андрей жалел его, но твердо стоял на своем. В их
работе можно достигнуть цели, только беспощадно отсекая все постороннее,
каким бы заманчивым оно ни казалось. Его самого не раз подмывало исследовать
какую-нибудь схему. Но он закрывал глаза, уши, гнал непрошеные мысли,
заставлял себя думать об одном, только об одном.
Размолвка с Лобановым усиливалась не только оттого, что Лобанов не
позволял заниматься "великим открытием", но и оттого, что Новикову изрядно
наскучила работа над локатором. Яркие моменты встречались все реже, чаще
процедура была невероятно скучная: снимать характеристики, строить по точкам
кривые, выяснять, почему этой точке вздумалось прыгнуть куда-то в сторону.
Иногда два дня уходило на то, чтобы переместить точку на какой- нибудь
миллиметр, а Усольцев сиял, как будто им удалось невесть что. Эта мышиная
возня, эти восторги Усольцева выводили Новикова из себя. Саша Заславский
разделял его нетерпение. А Усольцев придумывал все новые проверки. По мере
того как приближалась пора выезда на линию, им овладевал страх оторваться от
привычного распорядка лабораторных опытов. Ему казалось, что можно еще
что-то улучшить, еще что-то переделать; он прерывал работу, заставляя
возвращаться назад, несмотря на ожесточенное сопротивление Новикова.
Просторная площадка во дворе перед лабораторией превратилась в склад.
По требованию Усольцева сюда привозили все новые барабаны кабеля
всевозможных сечений и марок: обвитые пахучим смолистым джутом, голые, В
синеватой стальной ленте, в тусклой свинцовой оболочке, толстые, толщиной в
руку, и тоненькие - в палец.
Недовольство медлительностью Усольцева нарастало. Приближалась
отчетно-выборная партийная конференция, и Борисов хотел закончить к открытию
конференции ряд работ, и в первую очередь - локатор.
- Они не понимают, что осторожность - лучшая часть мужества, -
жаловался Усольцев Андрею.
Эта формула понравилась Андрею. Он вдруг перестал торопиться. Чего он
ждал? Сообщения Григорьева о том, как прошло испытание его схемы в опытах с
дугой? Но Григорьев уехал в командировку, и в НИИ у Тонкова никто не мог
ответить Андрею, каковы результаты испытаний. Может быть, Андрею не хватало
внутренней уверенности? Но чем дольше он медлил, тем больше сомнений у него
появлялось. Мало ли какие неожиданности могут встретиться в реальных
условиях. Вероятно, виною всему была его усталость. Он очень устал.
Единственным человеком, кому он мог признаться в своей слабости, была
Марина. Но и она не знала, что посоветовать. Она понимала, что ему надо
отдохнуть. Как-то сама пригласила его в театр. Прогулки их стали
продолжительнее.
Но держалась она по-прежнему настороженно. Всякая попытка Андрея к
откровенности заставляла ее сжиматься.
Она боялась откровенности Андрея. Боялась и не хотела, потому что самое
страшное для нее было бы сейчас новое разочарование.
Она могла порвать с Вадимом, однако продолжала встречаться с ним,
мучилась, еще любила в нем свою первую большую любовь. В тот вечер на даче,
когда появился Андрей, для нее многое определилось в отношениях с Вадимом.
Это начало конца. И Андрей тут был ни при чем, да и сейчас он был ни при
чем. Она никак не могла забыть той убийственной фразы Вадима: "Ну,
разумеется, я люблю тебя", его лениво-спокойного тона: "Ну, разумеется..."
Этот человек, талантливый, интересный, острый, был лишен самого
главного - пылкого сердца. Он только принимал радость, ничего не отдавая
взамен. Такова была его натура, блестящая и холодная, способная на
увлечение, но неспособная на любовь. Марина понимала это, ей было еще
труднее. Порой ей казалось, что вообще не существует той прекрасной,
огромной любви, которой она хотела. Может, так и бывает, что сперва мужчина
ухаживает, добивается близости, а потом принимает как должное завоеванное
чувство? Если так, то не нужно ей ничего. Она поняла, что на ее месте могла
оказаться и другая женщина. И в то же время она знала, что Вадим готов
жениться на ней.
Андрей, сам не зная того, помог проявиться в ней этим мыслям и
чувствам.
Марина инстинктивно противилась серьезным и тревожным отношениям, в
которые тянул ее Андрей. Он не догадывался об этом. Она никогда не
рассказывала ему о Вадиме. А он видел, что исчезает всякая надежда изменить
характер отношений с Мариной. Ему казалось, что дружеское внимание входит у
нее в привычку, и становилось страшно, что ничего другого между ними быть не
может. Это убивало в нем последнюю уверенность в себе. У него не хватало сил
для последнего рывка. Состояние нервозной неуверенности словно пропитывало
все его чувства, проникая в работу.
С прежним упрямством он отклонил все доводы Борисова ускорить окончание
работы над локатором. Он назначил медлительного Усольцева своим заместителем
по группе, восстановив против себя и Новикова и Сашу. Долго так продолжаться
не могло. Рано или поздно должен был произойти взрыв.
Они все слишком устали от напряженной, сумасшедшей работы.
Это случилось в тот день, когда Андрею принесли новый прибор для
измерения емкостей. Куском замши он стер легкую пыльцу с поверхности стекла.
- Вот это точный прибор, - сказал из-за плеча Усольцев. - Не чета
старому. С ним мы можем уточнить кое-какие данные локатора.
- Правильно, - подтвердил Андрей.
- Начинается, - громко сказал Саша. - Министерство оттяжек и проволочек
заработало.
- Как вы сказали? - медленно, угрожающе переспросил Андрей.
Новиков выступил вперед, отодвинув Сашу:
- Удивительно, Андрей Николаевич, сколько можно толочь воду в ступе?
Усольцеву дайте волю, он будет еще год ковыряться.
- Поработайте с мое... - начал Усольцев и полез в карман за платком.
Новиков махнул рукой.
- Старая песенка! - Он повернулся к Лобанову. - Я уверен: если бы вы
сами вникли как следует в смысл наших последних работ, вы бы давно
прекратили их.
Неприятно улыбаясь, Андрей сузил глаза:
- Так, так. Выходит, я перестал разбираться, что к чему?
- Во всяком случае, - напряженно сказал Новиков, вытягивая шею и весь
приподнимаясь, чтобы смотреть Андрею прямо в глаза, - во всяком случае,
Усольцев командует вами, как ему вздумается.
- Мною? - Ноздри Андрея задрожали. - Не ваше дело, кто кем командует.
Он мой заместитель: Выполняйте его распоряжения. Вы слишком много
рассуждаете.
- А вы... вы мастер с других спрашивать. - Новиков побледнел и,
подчеркнуто сбавив тон ("Я сдержался, заметьте"), сказал: - Андрей
Николаевич, мы так сорвем все сроки.
Демонстративная сдержанность Новикова привела Андрея в бешенство:
- Не ваша забота! Пока что за работу отвечаю я.
- Почему это не наша забота? - срывающимся голосом вмешался Саша.
- Вы слишком много берете на себя, Андрей Николаевич, - снова вытянул
шею Новиков. - Мы не ваш прибор делаем.
- А чей же? Ваш? Вы его изобрели? - крикнул Андрей, чувствуя, что он
уже говорит не то.
Распаленные накипевшей обидой, они заговорили уже не слушая друг друга,
не обращая внимания на окружающих. Борисов попробовал вмешаться, Андрей
сверкнул на него глазами.
- Слушай, ты еще... Критикой можешь заниматься на собраниях. Здесь я
приказываю.
- А я отказываюсь выполнять такие... - Новиков скрипнул зубами, но все
поняли, какое слово он хотел произнести, -...приказания. Никаких измерений
больше не нужно. Понятно? И я докажу это!
- Это займет у вас еще неделю, - с трудом улыбнулся Борисов.
Андрей изо всей силы ударил кулаком по столу:
- Довольно! Ни в каких доказательствах я не нуждаюсь. А вы, товарищ
Новиков, если отказываетесь, то прошу... подавай те заявление. Обойдемся! -
И добавил с наигранным спокойствием: - Товарищ Усольцев, сегодня же
начинайте измерения.
Он повернулся и пошел к себе. Молчание провожало его до дверей
кабинета.
Четыре шага в один угол, четыре в другой. Так шагают, наверное, по
своей камере заключенные. Новиков будет его учить! Нашелся наставник!..
Подходя к дверям, он невольно прислушивался. Из "инженерной" доносился
обычный приглушенный говор, шум отодвигаемых стульев. Подаст ли Новиков
заявление? Ничего, найдем на его место. Усольцев - тот, наверное, струхнул,
не знает, куда податься. Помощничек... Андрей был уверен, что стоит ему
выйти из кабинета в "инженерную", и там сразу же возникнет враждебная
тишина. А наплевать ему на их настроения. Он уверял себя, что ничто не
мешает ему выйти из кабинета, проверить, как идет работа; наоборот, неудобно
должен себя чувствовать Новиков, Саша, да все они! Он садился, пробовал
заниматься, снова вставал, ходил, четыре шага в один угол, четыре в другой.
Закурив, он прислонился к косяку дверей. Слышно было, как в
"инженерной" Нина сказала:
- У них не допросишься.
Очевидно, жаловалась Майе на Сашу Заславского. Сама избегает просить
Сашу - и жалуется. Те тоже хороши. Сколько раз он предупреждал Новикова и