«Ох, Оливер, – сказал я сам себе по пути на кухню по‑быстрому перекусить, – я сделаю для тебя что угодно. Я поеду вверх по холму с тобой, и я буду соревноваться с тобой по пути в город, и не стану упоминать море, когда мы достигнем бермы, и я подожду в баре на piazzetta, пока ты сходишь к своему переводчику, и я прикоснусь к мемориалу неизвестного солдата, погибшего на Пьяве, и я не произнесу ни слова, я покажу тебе дорогу к книжному, и поставлю оба наших велосипеда, мы заедем вместе и выйдем вместе, и я обещаю, я обещаю, я обещаю, не будет никакого намека на Шелли, или Моне, или на то, что два дня назад ты добавил еще одно годовое кольцо моей душе.
Я буду наслаждаться поездкой самой по себе. Мы – два молодых человека, путешествующих на велосипедах; и мы отправимся в город и обратно; и мы поплаваем, сыграем в теннис, поедим, выпьем и поздно вечером наткнемся друг на друга на той же самой piazzetta, где двумя днями ранее утром между нами было сказано так много и в то же время ничего. Он будет с девушкой, я буду с девушкой, и мы будем счастливы. Каждый день, если я все не испорчу, мы будем ездить в город и возвращаться, и, если это все, что он хотел бы мне дать, я приму это – я был бы согласен даже на меньшее. Я готов подбирать эти куцые ошметки».
Приехав в город, мы закончили все дела у переводчика очень быстро, но даже после торопливого кофе в баре, книжный был все еще закрыт. Пришлось вернуться на piazzetta, я уставился на военный мемориал, он смотрел в сторону мерцающего залива, никто из нас не сказал и слова о призраке Шелли, омрачавшем каждый наш шаг в Б. и взывавшем к себе громче отца Гамлета. Не подумав, он спросил, как кто‑либо может утонуть в таком море. Я улыбнулся, глядя в сторону, потому что поймал его попытку отступить. Он понял, что я понял. Как обычно. Это немедленно превратило наши улыбки в улыбки соучастников. Словно страстный мокрый поцелуй в разгар разговора между двумя людьми, которые, не подумав, потянулись к губам друг друга, несмотря на палящую красную пустыню отчуждения, призванную скрыть их обнаженность друг перед другом.
|
|
– Я думал, мы не можем упоминать… – начал я.
– Без разговоров. Я знаю.
Мы вернулись к книжному, оставили велики снаружи и вошли внутрь.
Это казалось чем‑то особенным. Как будто показать кому‑то твою личную часовню, твое скрытое убежище. Как и с бермой, я приходил туда, чтобы побыть один, помечать о других. «Здесь я мечтал о тебе, пока ты не пришел в мою жизнь».
Мне нравилось, как он вел себя в магазине. Ему было любопытно, но он не сосредотачивался полностью; заинтересован, но все еще небрежен; где‑то между «Взгляни, что я нашел » и «Ну, разумеется, как может книжный не иметь того‑то и того‑то!»
Продавец заказал две копии «Арманса» Стендаля, одну в бумажной обложке, другую в твердой и дорогой. Поддавшись моменту, я сказал, что возьму обе и запишу на счет отца. Я попросил у ассистента ручку, раскрыл издание в твердой обложке и написал: «Zwischen Immer und Nie, для тебя в молчании, где‑то в Италии в середине восьмидесятых ».
Когда пройдут годы, если книга все еще будет у него, я хотел, чтобы ему было больно. Еще того лучше, я хотел, если бы кто‑то однажды просматривал его книги, открыл этот тоненький томик «Арманса» и спросил: «Скажи мне, кто молчал где‑то в Италии в середине восьмидесятых? » И затем я бы хотел, чтобы он почувствовал что‑то такое острое, как горе, и беспощадное, как сожаление, а может – даже жалость ко мне, потому что этим утром в книжном магазине, мне тоже было жаль. Если жалость – все, что он мог дать, если жалость могла заставить его приобнять меня, и под этой волной жалости и сожалений, незаметно скользившей, как смутное эротическое подводное течение, которому потребовались годы, чтобы оформиться, я хотел, чтобы он вспомнил утро на берме Моне, как я поцеловал его не в первый, но во второй раз, и обменялся слюной, потому что так отчаянно желал сделать его моим.
|
|
«Лучший подарок, полученный в этом году», – дежурная фраза. Я пожал плечами, делая легче формальную благодарность. Возможно, мне просто хотелось, чтобы он это повторил.
– Тогда я рад. Я лишь хочу поблагодарить тебя за это утро, – и прежде чем он успел меня прервать, я добавил. – Знаю. Никаких разговоров. Вообще.
По пути с холма мы проехали мимо моего секретного места, и в этот раз уже я смотрел в другую сторону. Изобразил амнезию. Уверен, если бы я тогда обернулся к нему, мы бы обменялись одинаковыми заразительными улыбками соучастников и тут же стерли бы их, вспомнив смерть Шелли. Еще одно напоминание, как далеко мы должны держаться друг от друга сейчас. Возможно, здесь могло быть иное основание для улыбки: «Я уверен, что ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь, что я избегаю все упоминания бермы Моне». Как ни странно, чем дальше молчание разводило нас в стороны, тем явственнее становился идеально синхронизированный момент интимности, и мы оба не хотели его разрушать. «Вот это тоже есть в книге репродукций», – вместо комментария я прикусил язык. Без разговоров.
|
|
Но, если бы в наши следующие утренние поездки он однажды спросил о них, я бы рассказал все.
Я бы рассказал ему, пока мы толкали педали велосипедов и взбирались на холм к нашей любимой piazzetta, ставшей символом правды, о каждой ночи в ожидании. Зная, что он в своей постели, я открываю ставни французских окон – стекло дребезжит, старые петли предательски скрипят – и выхожу на балкон в одних пижамных штанах. Услышал ли ты меня? Что я здесь делаю? Ночь слишком жаркая и запах цитронеллы невыносим. Невозможно ни спать, ни читать, только смотреть на море, и я не могу заставить себя уснуть. Почему? Я дам очень простой ответ: «Ты не хочешь этого знать». Или окольным путем расскажу о своем обещании никогда не пересекать невидимую черту между нашими частями балкона. Отчасти, боясь его оскорбить; отчасти, не желая проверять невидимую растяжку между нами. «О какой растяжке ты говоришь? » Растяжка, которую однажды ночью, если мои сны будут слишком явными или я выпью слишком много вина, я легко пересеку, толкну окно в твою комнату и скажу: «Оливер, я не могу уснуть, позволь остаться с тобой». Эту растяжку.
***
Воображаемая проволочная растяжка маячила на протяжении всей ночи. Сова, поскрипывающее на ветру окно в комнате Оливера, музыка вдалеке, танцы всю ночь напролет в соседнем городке, кошачья возня поздней ночью или скрип деревянной перемычки двери моей спальни – что угодно могло разбудить меня. Эти звуки были рядом с самого детства, и, как спящий олененок стряхивает хвостом навязчивое насекомое, я точно знал, как отвлечься и уснуть снова. Однако иногда нечто, не похожее на чувство страха или стыда, проникало из моего сна в реальность и, паря вокруг, наблюдая за мной, в конце концов, опускалось к моему уху, нашептывая: «Я не пытаюсь тебя разбудить, Элио, правда, не пытаюсь. Засыпай, Элио, спи». Я прикладывал все силы, стараясь вспомнить сон, в который проваливался вновь. Ох, если бы я только мог постараться лучше!
Но сон не возвращался, и, конечно же, не одна, а целых две тревожные мысли, как парные призраки, обретающие очертания в тумане, вставали рядом и смотрели на меня: желание и стыд. Желание открыть окно и без раздумий вбежать в его комнату полностью голым. Стыд, сковывающий тело. Сделать хоть что‑то из этого, допустить малейший риск – я не мог. Это были они, наследие юности, два талисмана моей жизни – голод и страх, смотрели на меня и говорили: «Так давно ты посмел попробовать и получил награду, почему не можешь сейчас? » Без ответа. «Так многие не обращают внимания, так почему это делаешь ты? » Без ответа. А потом звучит оно, опять высмеивая меня: «Если не позже, Элио, то когда? »
Той ночью я еще раз нашел ответ. Он пришел во сне, который сам по себе был сном во сне. Я проснулся с видением гораздо большего, чем хотел знать. Несмотря на все мои откровенные признания самому себе в том, что и как я хочу от него, все равно оставалось несколько острых углов. Я старался их избегать. В том сне я наконец понял, что мое тело должно было выучить в самый первый день. Мы были в его комнате, и, вопреки всем моим фантазиям, это не я лежал спиной в кровати, а Оливер; я был на нем, наблюдал за выражением его лица; он так краснел, так легко поддавался, что даже во сне это вырвало из меня все эмоции и показало одну вещь. Откуда бы я мог узнать о ней, как бы я мог догадаться? Не отдать ему то, что я был готов умереть и отдать, стало бы самым большим преступлением моей жизни. Это делало мое желание почти отчаянной потребностью. И в противоположность – взятие теперь казалось таким пустым, таким поверхностным, таким механическим. Именно тогда я услышал это. «Ты убьешь меня, если остановишься», – он задыхался. Он чувствовал, что однажды уже говорил их, в другом сне, и потому теперь свободно повторял. Он повторял их теперь каждый мой сон. Никто из нас не знал, откуда раздавался тот голос и почему моя память вкладывала эти слова в его рот. На его лице одновременно отражались боль и желание. Он терпел мою страсть и подстрекал ее. Это были его доброта и его огонь, я никогда не видел и не мог представить их на лице кого‑либо. Этот образ стал как будто светом в моей жизни, спасая в дни, когда я был готов сдаться, снова разжигая чувства, когда я желал его смерти, раздувая угли храбрости, когда я боялся, что пренебрежение может растоптать всю гордость. Его взгляд стал как крошечная фотография любимого человека, которую солдат берет с собой на поле боя, не только чтобы помнить все хорошее этой жизни и верить в будущее счастье, но еще – помнить, что это любимое лицо не простит, если он вернется в мешке для трупа.
Эти слова заставили меня тосковать по вещам, которые я никогда не думал, что смогу сделать, но сейчас сделать хотел.
Не зависимо от того, как мало общего он хотел между нами, не зависимо от того, с кем он дружил и, разумеется, с кем спал каждую ночь, его образ во сне, человечный и честный, перестал отличаться от реальности. С тех пор я верил: таким он был на самом деле, все остальное – случайность.
Нет: еще он был другим мужчиной, мужчиной в красных купальных плавках.
Это было так, словно я не мог позволить себе надеяться увидеть его вообще без плавок.
На наше второе утро после piazzetta я нашел в себе храбрость настоять на совместной поездке в город, несмотря на его упорное нежелание даже поговорить со мной, несмотря на бормотание слов при записи в желтую тетрадь, только потому что все еще помнил его мольбу прошлой ночью: «Ты убьешь меня, если остановишься». Мой подарок в книжном и мое упорное желание купить нам мороженое (пришлось вести велосипеды через узкие, затененные аллейки Б. – лишние минуты вместе) тоже были благодарностью за его «Ты убьешь меня, если остановишься». Я сумел подшутить над ним и тут же пообещать молчать, потому что втайне убаюкивал внутри себя «Ты убьешь меня, если остановишься». Гораздо более ценное его разрешение, чем все другие. Тем утром я написал эти слова в своем дневнике, но опустил факт, что услышал их во сне. Я хотел однажды, спустя несколько лет, перечитать их и поверить, всего на мгновение, что он действительно молил меня об этом. Я хотел сохранить его судорожные вздохи и срывающийся голос. Если бы я мог видеть его таким каждую ночь во сне, я предпочел бы спать до конца своих дней.
Мы неслись вниз по склону мимо моего места, мимо оливковых рощ и подсолнухов, повернувших свои удивленные лица к нам, мы скользили мимо средиземноморских сосен, мимо двух старых вагонов поезда, потерявших колеса еще поколение назад, но до сих пор носящих королевскую символику Савойского дома, мимо череды цыганских торговцев, которые кричали, что убьют нас, если мы только заденем их дочерей своими велосипедами. Я повернулся к нему и крикнул: «Убей меня, если остановлюсь!»
Я должен был сказать это, вложив его слова в свой рот, придать им реальный вес, прежде чем вернуть в мое хранилище памяти. Как пастыри выгоняют своих овец на холмы в солнечную погоду и загоняют обратно в стойла, едва она портится. Выкрикнув его слова, я облек их в плоть и кровь. Я подарил им более длинную жизнь, как будто теперь у них есть свой собственный путь, долгий и яркий, которым никто не мог управлять. Они превратились в эхо: однажды отскочив от скал Б., слова улетели прочь к дальним отмелям, где лодка Шелли разбилась в шторм. Я вернул Оливеру то, что однажды было его, отдал слова обратно, спрятав в них собственную надежду: может быть, когда‑нибудь он повторит их, как в моем сне. Потому что теперь наступил его черед.
***
За обедом не было произнесено ни слова. После обеда он сел в тени сада за, как он выразился перед кофе, работу двух дней. Нет, он не поедет в город сегодня ночью. Может, завтра. А также никакого покера. Он поднялся наверх.
Несколько дней назад его ступня была поверх моей ноги. Сейчас не было даже взгляда в мою сторону.
Ближе к обеду он спустился чего‑нибудь выпить. «Я буду скучать по этому всему, миссис П.», – сказал он, его волосы блестели после его полуденного душа, образ «звезды» сиял во всех его чертах. Мать улыбнулась; la muvi star здесь были бы рады в ennnnni taim [32]. Он отправился на обычную короткую прогулку с Вимини: помочь найти ее домашнего хамелеона. Я никогда до конца не мог понять, что эти двое нашли друг в друге. Но между ними вспыхнула и установилась гораздо более естественная и спонтанная связь, чем была между ним и мной. Через полчаса они вернулись. Вимини перелезла через финиковое деревце к себе, раздался голос ее матери: «Вымой руки перед едой».
За обедом ни слова. После обеда он испарился на второй этаж.
Я мог бы поклясться, что в районе десяти или около того, он тихонько прокрался наружу и съездил в город. Весь вечер в его стороне балкона горел свет. Это была слабая косая оранжевая полоска от его окна до моего. Время от времени я слышал, как он ходил.
Я решил позвонить другу, спросить, не собирается ли он в город. Его мать ответила, что он уже уехал и, да, возможно, в то же место. Я позвонил другому. Он уже уехал. Отец предложил:
– Почему бы не позвонить Марсии? Ты избегаешь ее?
– Не избегаю, но с ней, кажется, сложно.
– Как будто с тобой легко! – укорил он.
Когда я позвонил ей, она сказала, что не собирается никуда этим вечером. В ее голосе был неясный холодок. Я позвонил извиниться.
– Я слышала, ты болел.
– Ничего страшного.
Я предложил заехать за ней на велосипеде, и вместе мы бы съездили в Б. Она согласилась присоединиться ко мне.
Родители смотрели телевизор, когда я покинул дом. Я слышал собственные шаги по гравию. Я был не против шума. Он составлял мне компанию. «Он тоже его слышит», – подумал я.
Марсия встретила меня в своем саду. Она сидела на старом кованом стуле, вытянув ноги, уперевшись в землю лишь каблуками. Ее велосипед был прислонен к соседнему стулу, а руль едва не касался земли. На ней был свитер. «Ты заставил меня долго ждать». Мы покинули ее дом более коротким путем через откос, он был крут, но зато мы экономили время до Б. Светом и шумом пышной ночной жизни с piazzetta были заполнены все боковые аллейки. В одном из ресторанов имели обыкновение выставлять крошечные деревянные столики в любое место вдоль площади, куда бы пожелал устроиться клиент. Когда мы ступили на площадь, шум и суматоха наполнили меня привычным чувством тревоги и собственной неуместности. Марсия переключилась бы на друзей, остальные стали бы подшучивать. Даже находиться наедине с ней было для меня вызовом, так или иначе. Я не хотел, чтобы мне бросали вызов.
Мы не стали подсаживаться к знакомым за столиком в кафе и встали в очередь за мороженым. Она попросила меня купить ей сигарет.
С шариками пломбира мы привычно пошли через толпу на piazzetta в сторону боковых аллей. Улочка сменяла улочку. Мне нравилось, как булыжники отражали свет, нравилось, как лениво мы брели, ведя наши велосипеды через город, прислушивались к бормотанию телевизоров из открытых окон. Книжный оказался все еще открытым, я спросил, не против ли она зайти. Она не была против. Мы прислонили велосипеды к стене.
Занавеска из бусин пропустила нас в прокуренную, душную комнату, заваленную переполненными пепельницами. Владелец собирался вскоре закрываться, но квартет Шуберта все еще играл, и молодая парочка туристов (около двадцати пяти лет) копалась в книгах английской секции, может быть, в поиске романа с местным колоритом. Как это отличалось от утра, когда здесь не было ни души, всю лавку заполнял ослепляющий солнечный свет и запах свежего кофе. Марсия выглянула из‑за моего плеча, когда я положил книгу на стол и принялся читать одно из стихотворений. Я собирался перелистнуть страницу, но она остановила – еще не дочитала. Мне это понравилось. Видя, что парочка туристов собиралась купить одну книгу в переводе, я остановил их и посоветовал другую.
– Эта гораздо, гораздо лучше. Дело происходит в Сицилии, не здесь, но это, пожалуй, лучший итальянский роман этого века.
– Мы видели фильм, – сказала девушка. – Этот автор так же хорош, как Кальвино?
Я пожал плечами. Марсия все еще была на той же странице и на самом деле перечитывала стихотворение.
– Кальвино нельзя сравнивать – это сплошная пыль в глаза. Впрочем, что я могу знать в своем возрасте?
Еще двое молодых людей в стильных летних спортивных куртках без шнуровки обсуждали литературу с владельцем, все трое курили. На столе рядом с кассой было настоящее нагромождение стаканов, в основном пустых, и рядом с ними – огромная бутылка портвейна. Туристы, я заметил, держали пустые стаканы. Очевидно, им предложили вино на литературной вечеринке. Владелец взглянул на нас и одним взглядом, словно извинившись, спросил, не хотим ли мы тоже портвейна. Я взглянул на Марсию и пожал плечами, что значило: «Кажется, она не хочет». Владелец, все еще молча, указал на бутылку и покачал головой в шутливом неодобрении, что значило: ему жаль выбрасывать такой хороший портвейн этой ночью, так почему бы не помочь ему прикончить его перед закрытием магазина? Мы с Марсией согласились. Из вежливости я спросил, какую книгу отмечали сегодня. Другой мужчина, которого я не заметил прежде, потому что он читал в маленькой беседке, назвал ее: «Se l’amore »[33].
– Интересная? – спросил я.
– Совершеннейший мусор, – ответил он. – Уж я‑то знаю. Я написал ее.
В тот момент меня затопила зависть. Я завидовал его чтению, вечеринке, друзьям и поклонникам, пришедшим или приехавшим из окрестностей поздравить его в маленький книжный магазинчик у нашей маленькой piazzetta в нашем маленьком городке. Они оставили после себя больше пятидесяти пустых стаканов. Я завидовал его праву принижать самого себя.
– Вы подпишете экземпляр для меня?
– Con piacere[34], – ответил он и, прежде чем владелец подал ему фломастер, уже достал свой «Pelikan». – Не уверен, что книга для тебя, но…
Он оставил предложение утонувшим в молчании, со смесью полного смирения, оттененного слабыми намеками на снобизм, что значило: «Ты просишь меня подписать тебе книгу, и я лишь рад сыграть часть роли знаменитого поэта, которым я, как мы оба знаем, не являюсь ».
Я решил купить еще один экземпляр Марсии и принялся умолять его подписать его тоже, что он и сделал, добавив в конце небольшую карикатуру рядом со своим именем.
– Я тоже не думаю, что она вам подходит, синьорина, но…
Я попросил продавца записать все на счет моего отца.
Мы ждали. Кассир заворачивал книги в желтую глянцевую бумагу, перетянув ее лентами, и сверху закрепил серебряной наклейкой с печатью магазина. Я придвинулся к Марсии боком и, может, потому что она стояла так близко, поцеловал за ухо.
Кажется, она вздрогнула, но не двинулась с места. Я поцеловал ее снова и вдруг осекся.
– Тебя что‑то беспокоит?
– Конечно, нет, – прошептала она в ответ.
Но на улице она не смогла сдержаться:
– Зачем ты купил мне эту книгу?
На секунду мне показалось, что она спросит, зачем я ее поцеловал.
– Perché mi andava [35]
– Да, но почему купил мне книгу… почему купил мне книгу?
– Я не понимаю, почему ты спрашиваешь.
– Любой идиот поймет, почему я спрашиваю, но не ты. Догадайся!
– Я все еще не улавливаю.
– Ты безнадежен.
Я смотрел на нее в полном оцепенении из‑за ее голоса, искаженного гневом и досадой.
– Если ты мне не скажешь, я представлю себе все, что угодно… я чувствую себя ужасно.
– Ты засранец. Дай мне сигарету.
На самом деле я понимал, к чему она клонит, но я не мог поверить, что она видела меня насквозь так четко. Возможно, я не хотел верить, что она подразумевала мой страх отвечать за собственное поведение. Лукавил ли я намеренно? Мог ли я продолжать притворяться, что не понимаю ее, не чувствуя себя при этом бесчестным?
Меня осенила блестящая идея. Возможно, я игнорировал все ее знаки специально, желая отодвинуть от себя. Оказалось, это была робкая и неэффективная стратегия.
Только тогда, совершенно удивившим меня рикошетом, я понял еще кое‑что. Поступал ли Оливер точно так же со мной? Преднамеренно игнорировал меня все время, вместо того, чтобы завоевать доверие?
Не это ли он имел в виду, сказав, что видит насквозь мои попытки вести себя так же?
Мы вышли из магазина и закурили. Вскоре вышел хозяин и с громким металлическим скрежетом опустил металлические жалюзи.
– Ты действительно так любишь читать? – спросила Марсия, пока мы бездумно прогуливались обратно в сторону piazzetta. Вокруг сгустилась уже настоящая темень. Я взглянул на нее, как если бы она спросила, люблю ли я музыку, или хлеб и соленое масло, или спелые фрукты летом. – Не пойми меня неправильно. Я тоже люблю читать, но я никому не говорю об этом.
«Ну, наконец‑то, – подумал я. – Кто‑то, кто говорит правду». Я спросил ее, почему она не рассказывает об этом.
– Не знаю, – это был ее способ выиграть время подумать перед ответом. – Читающие люди скрытные. Они прячут то, кем они являются. Те, кто прячется, не всегда любят тех, кем они являются.
– Ты прячешь, кто ты на самом деле?
– Иногда. А ты?
– Прячу ли? Может быть, – и тут же, вопреки всем моим порывам, я задал вопрос, который никогда не посмел бы задать. – Ты скрываешь что‑либо от меня?
– Нет, от тебя – нет. Или, может быть, да. Немного. Кое‑что.
– Например, что?
– Ты точно знаешь, что.
– Почему ты так говоришь?
– Почему? Потому что я думаю, ты можешь причинить мне боль, я не хочу чувствовать боль, – она задумалась на мгновение. – Не то чтобы ты хотел причинить мне боль, но ты всегда меняешь свои решения, всегда ускользаешь, так что никто не знает, где тебя найти. Ты пугаешь меня.
Мы шли так медленно, что когда мы остановили наши велосипеды, то даже не обратили внимания. Я наклонился к ней и легко поцеловал в губы. Она прислонила велосипед к закрытой двери магазина и сказала:
– Поцелуешь меня снова?
Используя подпорку, я оставил велосипед на середине улицы и, поскольку мы стояли близко, взял ее лицо в ладони, наклонился, и мы начали целоваться. Мои руки были под ее свитером, ее пальцы – в моих волосах. Я любил ее простоту, ее откровенность. Это было в каждом слове, что она сказала мне этой ночью: беспрепятственно, открыто, человечно. Ее губы отвечали моим без промедления, без резкости, как будто связь между ними и бедрами была мгновенной. Поцелуй в губы не был прелюдией к более полноценному контакту, он уже был этим контактом. Между нашими телами не было ничего, кроме одежды, поэтому меня совершенно не удивило, когда ее рука скользнула между нами и нырнула за ремень брюк.
– Set duro, duro [36], – и это была ее откровенность, раскрепощенная и непринужденная, от которой я возбуждался еще сильнее.
Я хотел взглянуть на Марсию, посмотреть в ее глаза, пока она держала меня в своей руке, и сказать, как давно хотел поцеловать ее. В тот момент для меня было важно предстать перед ней другим человеком, который позвонил ей сегодня вечером и забрал ее из дома. Отстраненный, безжизненный мальчик пропал. Но она оборвала меня:
– Baciami ancora [37].
Я поцеловал ее снова, но мои мысли устремились к берме. Стоит ли предложить ее? Нам придется ехать на велосипедах минут пять, даже если мы срежем и поедем прямо через оливковую рощу. Я знал, что мы наткнемся на другие парочки в округе. Еще был пляж. Я использовал его раньше. Все использовали. Я бы мог предложить свою комнату, никто бы в доме не узнал или не придал значения.
В сознании вспыхнули возможные картины будущего: она и я сидим в саду каждый день после завтрака, на ней бикини, которое всегда подстегивает меня пригласить ее поплавать.
– Ma tu mi uuoi veramente bene? [38]–спросила она. Пришло ли это из ниоткуда или это было проявление все той же уязвленной потребности получить ответы и успокоиться? Это преследовало каждый наш шаг после книжного.
Я не мог понять, как дерзость и грусть, как «такой твердый » и «я тебе действительно не безразлична » могут быть так тесно связаны друг с другом. Я не мог никак вникнуть: как она, казалось бы, настолько ранимая, полная сомнений в себе и страхов, при этом готова вверить их в чужие руки; как она находит храбрость забраться ко мне в плавки с невозмутимым безрассудством и сжать мой член.
Пока я целовал ее, все больше распаляясь, а наши руки блуждали по телам друг друга, я вдруг придумал записку для него. Я собирался подсунуть ее под дверь той же ночью: «Я не могу выдержать это молчание. Мне надо с тобой поговорить ».
***
Уверенность крепла во мне вместе с занимающимся рассветом. Марсия и я занялись любовью в пустынном уголке пляжа, то место было прозвано «Аквариум»: ночные презервативы неизбежно подхватывали волны, и они дрейфовали меж камней, напоминая вернувшегося лосося в реликтовой воде. Мы договорились встретиться позже этим днем.
Сейчас по пути домой я любил ее запах на моем теле, на моих руках. Никакого душа, мытья рук, салфеток, полотенец. Я оставлю его на себе, пока мы не встретимся вечером. Часть меня все еще наслаждалась этой роскошью новообретенной, граничащей с отвращением, милосердной волны безразличия к Оливеру. Вернувшаяся легкость одновременно радовала меня и доказывала, насколько непостоянным я был, в конечном счете. Возможно, он чувствовал мое стремление лишь переспать с ним и покончить с собственными сомнениями раз и навсегда и потому инстинктивно решил держаться от меня подальше. Что ж, буквально несколько ночей до этого я чувствовал такое сильное желание принять его тело в свое, что практически выскочил из кровати и отправился к нему, а сейчас эта идея не могла даже возбудить меня. Возможно, вся эта история с Оливером была следствием изнуряющей жары последних дней, но я нашел прекрасный способ от нее избавиться. Мне надо было лишь сохранить запах Марсии на руках. Я любил женское в женском.
Тем не менее это не была абсолютная победа: как у наркоманов после реабилитации, зависимость всегда могла легко захватить меня вновь.
Едва ли через час Оливер вернулся ко мне au galop [39]. Мне хотелось сесть в кровати вместе с ним, предложить ему свою ладонь и сказать: «Вот, понюхай ее», – а затем наблюдать, как он действительно покорно понюхает мою руку, как будет держать ее так нежно в своих руках, наконец коснется моего среднего пальца губами и неожиданно втянет его в рот целиком.
Я вырвал страницу из школьной тетради.
«Пожалуйста, не избегай меня ».
Переписал:
«Пожалуйста, не избегай меня. Это убивает меня ».
И поправил:
«Твое молчание убивает меня ».
Приписав сверху.
«Не выдержу, если ты меня ненавидишь ».
Слишком заунывно. Нет, это надо было сделать менее слезливым, но сохранить похоронное звучание.
«Я лучше умру, чем буду знать, что ты меня ненавидишь ».
В последний момент я вернулся к первоначальному варианту:
«Не могу выдержать молчания. Мне надо поговорить с тобой ».
Я сложил лист бумаги и просунул ему под дверь со смиренным мрачным предчувствием Цезаря, пересекающего Рубикон. Теперь не было пути назад. «Lacta alea est », сказал Цезарь, жребий брошен. Меня забавляло, что глагол «бросать», «lacere » в латыни, имеет тот же корень, что и глагол «эякулировать»[40]. Мне хотелось дать ему не только запах Марсии на моих пальцах, но и капли моей высохшей спермы.
Пятнадцать минут спустя я пал жертвой двух противоречивых эмоций: сожаления, что я отправил записку, и сожаления, что в ней не было и капли иронии.
Он показался только за завтраком после утренней пробежки. Не поднимая головы, он спросил только одно: был ли я доволен прошлой ночью – очевидно, подразумевая мою затяжную ночную прогулку.
– Insomma [41], вроде того, – я старался сделать ответ максимально расплывчатым. Мой личный трюк. В противном случае он был бы очень длинным.
– Должно быть, устал, – ироничный вклад моего отца в беседу. – Или ты тоже играл в покер?
– Я не играю в покер.
Отец и Оливер обменялись многозначительными взглядами и начали обсуждать рабочую загрузку дня. И я потерял его. Еще один день пытки.
Поднявшись наверх за книгами, я заметил тот же сложенный лист бумаги на моем столе. Он должен был использовать балконную дверь, чтобы войти в мою комнату и положить на видное место. Если я прочел бы его немедленно, он мог бы разрушить мой день. Но если я отложил бы прочтение, весь день стал бы бессмысленным, я не смог бы думать о чем‑либо другом. По всей вероятности, он вернул мне его, ничего не добавив, словно заявляя: «Нашел на полу. Кажется, это твое. Бывай! » А может быть, это было гораздо более резкое: «Без ответа ».