Снова я лишь пожал плечами.
– Я знал, нам не надо было этого делать. Я знал это, – повторил он. Впервые в жизни я наблюдал, как он казался растерянным, пал жертвой сомнений. – Нам следовало поговорить…
– Возможно.
Из всех сказанных мною вещей тем утром «возможно» была самой жестокой.
– Ты ненавидишь это?
Нет, я не ненавидел это. Но то, что я чувствовал, было гораздо хуже ненависти. Я не хотел помнить, не хотел думать об этом. Убрать это прочь. Как будто этого никогда не случалось. Я попробовал, и мне не понравилось, так что теперь я хотел назад свои деньги, хотел открутить назад фильм в босоногий момент у закрытой балконной двери, я не пойду дальше, я сяду и буду вариться в собственных мыслях, никогда так и не узнаю – но лучше спорить со своим телом, чем чувствовать то, что я чувствую сейчас. «Элио, Элио, мы предупреждали тебя, ведь так? »
Я лежал в его постели, оставался там из‑за чрезмерного чувства вежливости.
– Ты можешь поспать, если хочешь, – возможно, это были самые добрые слова, которые он когда‑либо говорил мне.
Рука на моем плече, пока я, словно Иуда, повторял про себя: «Если бы он только знал, если бы он только знал, что я хочу быть в целых лигах, в целой жизни от него». Я обнял Оливера. И смежил веки.
– Ты смотришь на меня, – глаза оставались закрыты. Мне нравилось, когда на меня смотрели, пока мои глаза были закрыты.
Мне одновременно хотелось, чтоб он был как можно дальше, тогда я бы смог почувствовать себя лучше, смог забыть, и мне было необходимо, чтобы он оставался рядом, если бы вдруг мне стало хуже. Потому что мне не к кому было бы обратиться.
И над всем этим часть меня была на самом деле счастлива. Все закончилось. Он был вне моей системы. Я был готов расплатиться. Вопрос заключался в другом: поймет ли он? И простит ли?
Или это счастье – еще один трюк, чтобы избежать нового приступа отвращения и стыда?
***
Рано утром мы отправились вместе плавать. Мне казалось, мы были так близки в последний раз. «Я вернусь в свою комнату, лягу спать, проснусь, спущусь к завтраку, возьму свою тетрадь и проведу это чудесное утро за переписыванием Гайдна. Иногда меня по инерции еще будет тревожить укол беспокойства: вернется ли его пренебрежение за обеденным столом? Но я сразу вспомню: мы уже прошли эту стадию». Я чувствовал его внутри себя буквально несколько часов назад, и он кончил на мою грудь, потому что сказал, что хочет этого, и я позволил ему, пожалуй, потому что я сам еще не кончил тогда, и это бы возбудило меня еще сильнее – смотреть, каким будет его лицо во время оргазма.
Сейчас он вошел в воду почти по колено все еще в рубашке. Я знал, зачем он это делает. Если Мафалда спросит, он сошлется на случайность.
Вместе мы доплыли до большого камня. Мы разговаривали. Он должен был думать, что я счастлив находиться рядом, но в душе я отчаянно желал, чтобы море скорее смыло грязь с моей груди. Не грязь – его семя, прилипшее к телу. Сомнения насчет себя впервые появились у меня три года назад. Тогда неизвестный молодой человек, проезжая мимо на велосипеде, вдруг остановился, слез с него, положил руку мне на плечо. Этот жест то ли пробудил нечто, то ли ускорил его осознание. Этим утром все, в конце концов, должно было бы смыто прочь, и с ним исчезли бы злые слухи обо мне, ложные предположения. Они оказались бы освобожденными, как джинн, который отслужил свой срок и теперь был выпущен на волю. Это освобождение носило бы носить нежный, легкий запах ромашкового мыла в нашей ванной комнате.
Мы взобрались на один из камней, продолжая разговаривать. Почему мы не делали так раньше? Если бы у нас была такая дружба, я не узнал бы отчаянья. Возможно, мы бы даже избежали ночи друг с другом. Мне захотелось признаться, что я недавно переспал с Марсией не далее, чем в ста ярдах от этого места. Но я промолчал. Вместо этого мы говорил о «Прощальной симфонии» Гайдна, аранжировку которой я закончил. Я мог говорить об этом и не чувствовать, будто стараюсь его впечатлить, привлечь внимание или возвести шаткий мост между нами. Я мог говорить о Гайдне часы напролет – какой бы замечательный дружбой это могло быть.
Мне никогда не приходило в голову (поскольку я все еще пребывал в опрометчивой иллюзии будто с ним покончено и даже оказался немного разочарован, как легко вылечился от чар последних недель), что желание сидеть и обсуждать Гайдна в такой непривычной расслабленной манере на самом деле было моим самым уязвимым местом. Если желание могло вернуться, то оно могло проскользнуть именно через эти ворота, которые я всегда считал самыми безопасными, в отличие от вида его практически голого тела у бассейна.
В какой‑то момент он прервал меня:
– Ты в порядке?
– Все прекрасно.
С неловкой улыбкой он уточнил предыдущий вопрос:
– Ты в порядке везде?
Я улыбнулся в ответ, наконец зная, что уже захлопнулся, закрыл двери и окна между нами, задул свечи, потому что наконец‑то снова вышло солнце, и стыд отбрасывал длинные тени.
– Я имею в виду…
– Я понял, о чем ты. Натертость.
– Но был ли ты против, когда я…?
Я отвернулся в другую сторону, пряча лицо, как будто холодный сквозняк коснулся моего уха.
– Нам надо обсуждать это?
Я повторил слова Марсии на мой вопрос, понравилось ли со мной.
– Нет, если ты не хочешь.
Я точно знал, о чем он хочет поговорить. Он хотел обсудить тот момент, когда я практически попросил его остановиться.
Сейчас все, о чем я думал, был дискомфорт. Он должен был преследовать меня, куда бы я ни пошел с Марсией, и каждый раз, как мы бы где‑нибудь присели, мне было бы больно. Это унижало. Присаживаться чуть боком на городских крепостных валах (еще одно место, кроме caffès, где любила зависать молодежь Б.) и вспоминать каждый раз, что мы сделали этой ночью. Стандартная шутка среди школьников. «Смотри, Оливер, смотри, как я криво сижу, и не говори вслух: “ Это я сделал с тобой, да?” »
Лучше бы мы не спали вместе. Даже его тело теперь оставляло меня равнодушным. На камне, где мы сидели теперь, я взглянул на него, как мог бы взглянуть на старые рубашки и брюки, которые собирался отправить в Армию Спасения.
Плечи: проверил.
Область между внутренней и внешней стороной локтя, которой я преклонялся: проверил.
Пах: проверил. Шея: проверил.
Изгибы абрикоса: проверил.
Ступни… ох, эти ступни: но, да, проверил.
Улыбнись, когда он спросит, в порядке ли ты везде: да, и это проделано с успехом. Не оставляй ничему даже малейшего шанса.
Однажды я боготворил все это. Я касался их, словно ведомый запахом цибетина. Они принадлежали мне ночью. Сейчас я не хотел их. Что я не помнил, еще того меньше – понимал, это как я умудрился довести себя до такого состояния? Все, что я сделал: желал, касался, даже спал – как? После нашего плаванья я приму столь долгожданный душ. Забыть, забыть.
Пока мы плыли назад, он спросил меня, как если бы это была запоздалая мысль:
– Ты собираешься использовать прошлую ночь против меня?
– Нет, – я ответил слишком быстро для кого‑то, кто всегда взвешивает каждое свое слово. Чтобы смягчить эту неоднозначность, я продолжил, – хочу проспать весь день, и едва ли смогу сесть на велик сегодня.
– Потому что… – он не задавал вопроса, он предлагал ответ.
– Да, поэтому.
Мне пришло в голову, что одна из причин, по которой я решил не дистанцироваться от него слишком быстро, было не только нежелание ранить его чувства, или тревожить, или создавать неловкую и неудобную ситуацию дома, но потому что я не был уверен, что через несколько часов не буду опять отчаянно в нем нуждаться.
Когда мы поднялись на наш балкон, он задержался напротив двери, а потом вошел в мою комнату. Это меня удивило.
– Сними свои плавки.
Просьба была странной, но я не нашел в себе причин не подчиниться. Я стащил их прочь, впервые оказавшись перед ним голым в дневном свете. Я чувствовал неловкость и начинал нервничать все больше.
– Сядь.
Едва я опустился, как он принял мой член в рот до самого конца. У меня моментально встало.
– Мы оставим это на потом, – сказал он с ухмылкой на лице и мгновенно вышел из спальни.
Была ли это его месть за мое желание покончить с ним?
Но вот они вернулись – моя уверенность в себе, и мой самоконтроль, и мое страстное желание быть с ним. Великолепная работа. Я вытерся, надел пижамные штаны, что носил прошлой ночью, рухнул на кровать и не просыпался, пока Мафалда не постучала в дверь спросить, хочу ли я яйца на завтрак.
Тот же самый рот, что хотел съесть яиц на завтрак, был повсюду прошлой ночью.
Я был словно с похмелья и гадал, когда же слабость отступит.
Каждый раз неожиданное ощущение притупленной саднящей боли вызывало приступ дискомфорта и стыда. Кто бы ни сказал, что душа и тело встречаются в шишковидной железе, был глупцом. Они встречаются в заднице, придурок.
***
Когда он спустился к завтраку, на нем были мои пляжные плавки. Никто не обратил внимания, потому что все постоянно меняли плавательные костюмы в нашем доме. Он никогда не делал такого раньше, и это были те самые плавки, в которых я плавал сегодня на рассвете. Видеть его в моей одежде оказалось невероятно возбуждающим. И он знал это. Это заводило нас обоих. Его член касался того же места, где был мой, это воскресило воспоминание, как он, уставший, взопревший, вымотанный, наконец выстрелил своим семенем мне на грудь. Меня заводило кое‑что еще: зыбучесть, взаимозаменяемость наших тел… то, что было моим, неожиданно стало его, равно как и то, что принадлежало ему, теперь могло стать моим. Заманивало ли это меня обратно? За столом он решил сесть с моей стороны и, когда никто не смотрел, скользнул ступней не поверх моей ноги, а под ней. Я знал, что у меня мозолистая ступня, потому что я всегда ходил босиком; его была гладкой; прошлой ночью я целовал ее и посасывал пальцы; сейчас они прижимались к моей огрубевшей коже стопы, и я должен был защищать моего защитника.
Он не собирался позволить мне забыть обо всем. Это напомнило мне одну историю о жене владельца замка. После ночи с молодым вассалом на следующее утро она приказала страже его схватить и казнить в подземелье по ложному обвинению. Не только, чтобы скрыть все доказательства их прелюбодеяния и избежать надоедливого молодого любовника, который мог вдруг решить, что теперь ее фаворит, но также, чтобы предотвратить искушение искать с ним встречи следующим вечером. Становился ли он обременительным для меня? И что я собирался сделать… рассказать матери?
Тем днем он отправился в город один. Почта, синьорина Милани, привычная рутина. Я видел, как он крутил педали к линии кипарисов, он все еще был в моих плавках. Никто никогда не носил мою одежду. Возможно, физическое и метафорическое значения являются неуклюжими способами понять, что происходит, когда две сущности хотят не просто быть рядом, но стать абсолютно диффузионными, и один становится другим. Стать тем, кем я был из‑за него. Стать тем, кем был он из‑за меня. Быть в его рту, пока он был в моем, и больше не знать, чей это член, его или мой, был в моем рту. Он был моим секретным проводником к самому себе… как катализатор, который позволяет нам стать теми, кто мы есть, инородное тело, прививка, пластырь, который посылает правильные импульсы, стальной штырь, который скрепляет сломанные кости солдата, чужое сердце, которое делает нас больше нами, чем мы были до пересадки.
Мысли обо всем этом внезапно заставили меня отбросить все планы на сегодня и помчаться к нему. Я подождал минут десять, взял велосипед и, несмотря на свое обещание никуда не ездить, поехал по направлению к дому Марсии. Скрывшись от возможных глаз, я въехал по насыпи к главной дороге так быстро, как только смог. На piazzetta я оказался всего на несколько минут позже Оливера. Он парковал свой велосипед, уже купил «Herald Tribune» и направлялся к почте – его первое поручение.
– Я должен был увидеть тебя, – сказал я, подбежав к нему.
– Почему, что‑то случилось?
– Мне просто надо было увидеть тебя.
– Разве тебя от меня не тошнит?
«Я так думал, – едва не сорвалось с языка, – и хотел быть…»
– Я просто хотел быть рядом с тобой, – эта тут же осознанная правда ударила меня. – Я могу уйти, если ты хочешь.
Он стоял ровно, с опущенными руками, все еще держал письма. Просто стоял и смотрел на меня. Качнул головой.
– Ты вообще представляешь, как я счастлив, что мы переспали?
Я пожал плечами в желании избежать новый комплимент. Я не стоил комплиментов, большинства его комплиментов.
– Нет.
– Ладно, сделаем вид, будто не знаешь. Я просто не хочу сожалеть о чем‑либо из этого – включая замятую тему этим утром. Я был в ужасе от мысли, что мог тебя травмировать. Я не хочу, чтобы кто‑либо из нас поплатился за это, так или иначе.
Мне была очевидна его отсылка, но безопаснее было другое.
– Я никому не расскажу. С этим не будет никаких проблем.
– Я не об этом. Хотя уверен, что однажды точно поплачусь, – и впервые при дневном свете я поймал в нем проблеск другого Оливера. – Для тебя в каком‑то смысле все это игры и забавы, каким оно и должно быть. Но для меня это кое‑что другое. Я еще не выяснил, что именно, и этот факт пугает меня.
– Ты сожалеешь, что я пришел? – могло ли это быть умышленной глупостью?
– Я бы схватил тебя и поцеловал прямо сейчас, если бы мог.
– Я тоже.
Прежде чем он успел отвернуться и войти на почту, я подался к его уху и прошептал:
– Трахни меня, Элио.
Прошлой ночью он трижды безостановочно простонал собственное имя, когда мы кончили. Я уже чувствовал подступающее возбуждение и, желая вернуть любезность, подразнил его же словами:
– Мы оставим это на потом.
Я рассказал ему, как «Бывай!» будет всегда напоминать о нем. Он рассмеялся и сказал: «Бывай!» – вкладывая для разнообразия именно тот смысл, что я хотел там услышать: не просто «до свиданья» или «отвали от меня», но «займемся любовью этим днем». Я развернулся, вскочил на велосипед и помчался вниз с холма, широко улыбаясь. Если бы умел, я бы пел.
Никогда в своей жизни я не был так счастлив. Ничто не могло пойти неправильно, все происходило со мной, все запертые ранее двери открывались одна за другой, и, когда я поворачивал свой велосипед вправо или влево или пытался скрыться от солнца, его лучи продолжали преследовать меня, как актера на сцене. Я жаждал Оливера, но я бы мог так же легко прожить без него. И оба варианта были хороши.
По пути я решил остановиться в доме Марсии. Она ушла на пляж. Я присоединился к ней, и мы прошли вместе к камням, легли на солнце. Я любил ее запах, любил ее рот. Она сняла лифчик и попросила намазать спину лосьоном от солнца, зная, что мои руки неизбежно окажутся на ее груди. У их семьи был небольшим соломенным домиком для переодевания на пляже. Марсия предложила зайти внутрь. «Никто не придет». Я запер дверь изнутри, усадил ее на стол, снял купальник и прильнул ртом к месту, где она пахла морем. Она легла на спину, устроила ноги у меня на плечах. «Как странно, – подумал я, – как один оттесняет и отсеивает другого, не исключая». Едва ли полчаса назад я просил Оливера меня трахнуть, и сейчас здесь я собирался заняться сексом с Марсией, и все еще никто из них не имел ничего общего с другим. Они были связаны только через Элио, который оказался одним и тем же человеком.
***
После обеда Оливер сказал, что ему надо съездить обратно в Б. к синьоре Милани и забрать последние правки к работе. Он быстро взглянул в мою сторону, но, не получив моей реакции, поднялся. После двух бокалов вина мне не терпелось вздремнуть. Я захватил два больших персика со стола с собой и по пути поцеловал мать. «Съем их позже». В темной спальне я положил их на мраморную столешницу. А затем полностью разделся. Чистые, холодные, хрустяще накрахмаленные, обласканные солнцем простыни были натянуты на моей постели – благослови тебя боже, Мафалда. Хотел ли я быть один? Да. Парень прошлой ночью; вновь на рассвете. Девушка утром. «А сейчас я лежу на этих простынях счастливый, как крепкий, высокий, заново раскрывший лепестки подсолнух, наполненный осоловелой энергией солнечного дня». Был ли я рад оказаться один, когда на меня наваливался сон? Да. Ну, нет. Да. Но, возможно, нет. Да, да, да. Я был счастлив, и только это имело значение. С другими, без них. Я был счастлив.
Через полчаса или раньше я проснулся от запаха темно‑коричневого монастырского кофе, плывущего через дом. Даже с закрытой дверью я чувствовал его, и я точно знал, это не кофе моих родителей. Их был сварен и подан раньше. Это была вторая дневная порция, сделанная в неаполитанской кофемашине, в которой Мафалда, ее муж и Анчизе варили эспрессо к своему обеду. Вскоре они тоже лягут отдыхать. В воздухе уже висело тяжелое оцепенение – мир погружался в сон. Все, чего я хотел, – это чтобы он или Марсия вошли через мою балконную дверь и полузатворенные ставни, увидели мое обнаженное тело, раскинутое на кровати. Он или Марсия, кто‑нибудь должен был увидеть меня. Тогда уже им решать, что делать дальше. Я бы мог продолжить спать или, если бы они присели ко мне, я бы пододвинулся, и мы могли поспать вместе. Я практически видел, как один из них зашел в мою комнату, взял один из персиков и коснулись им моего вставшего члена. «Я знаю, что ты не спишь», – сказали бы они и провели нежным переспелым персиком сверху‑вниз, прижимая бороздочкой прямо к стволу. Она напоминала мне задницу Оливера. Этот образ захватил меня и не отпускал.
Я поднялся, взял один фрукт, разломил пополам большими пальцами, вернул на стол косточку и нежно прижал пушистый, румяный персик к своему стояку, надавил, пока головка не проскользнула в выпотрошенный фрукт. Если бы Анчизе только знал, если бы Анчизе знал, что я собирался сделать с фруктом, который он культивировал с такой рабской преданностью каждый день, он и его длинные узловатые мозолистые пальцы, постоянно занятые прополкой пересохшей земли. Его персики напоминали больше абрикосы, чем персики, кроме как размером, сочностью. Я уже исследовал царство зверей. Теперь я следовал к царству растений. Следующим должно было бы быть царство минералов. Эта идея заставила меня захихикать. Плод истекал соком по всему моему члену. Если бы сейчас зашел Оливер, я бы позволил ему отсосать мне, как этим утром. Если бы зашла Марсия, я бы позволил ей закончить работу. Персик был мягкий и упругий, и, когда я, в конце концов, достиг успеха и разорвал его пополам членом, то увидел, что его раскрасневшаяся сердцевина напоминала мне не только анус, но и вагину. Держа каждую половинку в руке, я принялся мастурбировать ими, представляя никого и всех одновременно, включая бедный персик, который и не представлял, что с ним делают, но должен был подыграть и, возможно, в конце тоже получить какое‑то удовольствие. Вдруг мне не показалось, что я услышал его голос: «Трахни меня, Элио, трахни меня сильнее », – и в следующий момент: «Сильнее, я сказал! » Я искал в своем сознании картины из Овидия – не было ли там персонажа, заколдованного в персик, и, если такого не было, мог ли я сделать одного? Скажем, молодых юношу и девушку с несчастной судьбой, кто в своей персиковой красоте отвергли завистливое божество, а тот в наказание обратил их в персиковое дерево, и лишь сейчас, спустя три тысячи лет, им было даровано, что прежде несправедливо было отнято, поскольку они могли бормотать: «Я умру, когда ты кончишь, поэтому ты не должен кончать, никогда не должен кончать ». История настолько возбудила меня, что практически без предупреждения меня накрыл оргазм. В краткое мгновение до него я почувствовал, что мог бы остановиться, но вместо этого с еще одним движением кончил, аккуратно направляя струю в сердцевину, словно в ритуальном осеменении.
Что за сумасшедшей вещью это было. Я покачнулся, отступив назад, все еще держа фрукт в обеих руках, радуясь, что не испачкал простыни соком или спермой. Раскуроченный персик в синяках, как жертва насилия, лежал на моем столе. Стыдливый, преданный, ощущающий боль и смущенный, стараясь удержать внутри то, чем я накачал его. Возможно, я выглядел точно так же прошлой ночью после того, как Оливер кончил внутрь меня в первый раз.
Я надел майку, но решил остаться голым и залез под простыню.
Проснулся я от щелчка ставней: кто‑то открыл, а затем закрыл их за собой. Как однажды в моем сне, он на цыпочках подошел ко мне, стараясь не для того, чтобы испугать, а чтобы не разбудить. Я знал, что это Оливер, и, все еще не открывая глаз, протянул руку. Он взял ее и поцеловал, затем поднял простыню и удивился, обнаружив меня голым.
Он немедленно прижался губами, исполняя утреннее обещание. Ему нравился мой липкий вкус. Что я сделал?
Я указал на избитое доказательство, лежащее на моем столе.
– Дай‑ка взглянуть.
Он поднялся и спросил, не оставил ли я это для него. Возможно, оставил. Возможно, просто отложил, не зная, как избавиться от испорченного фрукта.
– Это то, что я думаю?
Мой кивок был одновременно игривым и стыдливым.
– Ты хоть представляешь, сколько труда Анчизе вкладывает в каждый из них?
Он шутил, но чувствовалось, словно через это он (или кто‑то через него) спрашивал, сколько труда составило моим родителям вырастить меня.
Он забрал две половинки в постель. Аккуратно, не проливая и капли, скинул свою одежду.
– Я извращенец, да?
– Нет, ты не извращенец… Если бы только каждый был таким же извращенцем. Хочешь увидеть кое‑что по‑настоящему извращенное? – о чем он говорил? Я медлил ответить «да». – Просто представь число людей, кто кончал до тебя… тебя, твоего деда, твоего прапрадеда, и все поколения Элио перед тобой, и тех, кто находится далеко отсюда, – все они есть в этом семени, что делает тебя тобой. А теперь, могу я попробовать это?
Я тряхнул головой.
Он сунул палец в нутро персика и затем отправил его в рот.
– Пожалуйста, не надо, – это было больше, чем я мог вынести.
– Я бы не стал пробовать свою. Но она твоя. Так в чем проблема?
– Я чувствую себя ужасно из‑за этого, – он просто пожал плечами. – Слушай, тебе не надо это делать. Я кончил после тебя, я искал тебя, все это случилось из‑за меня – тебе не надо ничего делать.
– Глупости. Я хотел тебя с самого первого дня. Я просто лучше скрывался.
– Да конечно!
Я рванул, собираясь выхватить фрукт, но другой, свободной рукой он поймал мое запястье и сжал так же сильно, как в фильмах один мужчина заставляет другого выпустить нож.
– Ты делаешь мне больно.
– Тогда позволь мне.
Я наблюдал, как он поднес персик ко рту и медленно начал его есть, пристально глядя на меня. Кажется, даже секс не настолько интимен.
– Если ты просто хочешь ее выплюнуть, все в порядке, все правда в порядке, я обещаю, это меня не оскорбит, – сказал я, просто чтобы прервать повисшую тишину. Мои слова не должны были звучать, как последние слова осужденного.
Он снова тряхнул головой. Я мог с уверенностью сказать: в тот момент он тщательно ее дегустировал. Что‑то мое было в его рту, теперь больше его, чем мое. Я не знал, что со мной случилось в тот момент. Глядя на него, я неожиданно почувствовал острое желание расплакаться. И вместо того, чтобы сопротивляться этому, как с оргазмом, я просто отпустил себя, желая довериться в ответ и показать ему что‑то столь же личное о себе. Я подался вперед и приглушил плач на его плече. Я плакал, потому что ни один незнакомец не был так добр ко мне и не зашел так далеко. Даже Анчизе, который порезал мою ногу, высосал и сплюнул, высосал и сплюнул яд скорпиона. Я плакал, потому что я никогда не испытывал столько благодарности, и не было иного способа выразить ее. И я плакал из‑за всех злых мыслей, которые я лелеял в отношении него этим утром. И прошлой ночью тоже, потому что, к лучшему или худшему, я никогда бы не смог жить с ними. Сейчас было такое же удачное время, как и любое другое, согласиться с ним: это было не просто, это не веселье и игры – это отклонение от курса, и сейчас для нас, необдуманно бросившихся в этот омут, было уже слишком поздно отступать. Я плакал, потому что кое‑что случилось, и, как и Оливер, не представлял, что именно.
– Что бы это ни было между нами, Элио, я лишь хочу, чтоб ты знал: никогда не отрицай и не отказывайся от этого.
Он все еще жевал. Во власти страсти это могло бы значить одно, но сейчас смысл был совершенно в другом: он забирал часть меня с собой.
Со стороны его слова могли не иметь смысла, но я точно знал, что он имел в виду.
Я вытер его лицо ладонью и, не зная, почему, лизнул его веки.
– Поцелуй меня, пока это полностью не ушло, – в его рту все еще должен был оставаться вкус персика и меня.
Я еще долго лежал в постели с момента, как Оливер ушел к себе, и проснулся буквально под вечер. Меня снова охватила неясная тревога, как на рассвете этого дня, хотя боль ушла. Я не знал сейчас, было ли это то же самое чувство или зародилось новое – результат уже дневной любви. «Буду ли я всегда испытывать такую одинокую вину после наших опьяняющих моментов вместе? Почему я не испытываю подобного после Марсии? Не является ли это намеком природы, что мне лучше бы быть с ней?»
Я принял душ и надел свежую одежду. Спустился вниз, у всех были коктейли. Прошлым вечером здесь были два гостя. Их развлекала мать, пока еще один новоприбывший, репортер, внимательно слушал рассказ Оливера о своей книге о Гераклите. Он усовершенствовал свой навык дать незнакомцу précis[45]в пять предложений, изобретаемое экспромтом в пользу каждого конкретного слушателя.
– Ты останешься? – спросила мать.
– Нет, я пойду встречусь с Марсией.
Мать подарила мне полный тревоги взгляд и даже сдержанно покачала головой, что значило: «Я не одобряю, она хорошая девушка, вам следует выбираться куда‑нибудь компанией».
– Оставь его в покое, ты и твои компании, – запротестовал отец, тем самым освободив меня. – Иначе он закроется в доме на весь день. Позволь ему делать то, что нравится. То, что нравится!
Если бы он только знал.
И что, если он знал?
Отец никогда бы не запретил. Он бы сначала состроил мину, а потом взял бы себя в руки.
Мне не приходило в голову скрывать от Оливера мои встречи с Марсией. «Пекари и мясники не конкурируют», – так я думал. По всей вероятности, он тоже не дал бы этому иного определения.
Ночью с Марсией мы пошли в кино. Съели по мороженому на piazzetta. И еще по одному у нее дома.
– Я хочу еще раз сходить в книжный, – сказала она, по пути к воротам ее сада. – Не люблю ходить в кино с тобой.
– Хочешь сходить туда ближе к закрытию?
– Почему бы и нет, – она хотела повторения прошлой ночи.
Марсия поцеловала меня. У меня было иное желание: сходить туда, едва он откроется ранним утром, но с той же целью, с какой мы бы пошли туда вечером.
Когда я вернулся домой, гости как раз собирались уходить. Оливера не было дома.
«Я заслужил», – подумал я.
Я поднялся в свою комнату и, за неимением лучшего варианта, открыл дневник.
Запись прошлой ночи: «”Я увижу тебя в полночь”. Ты ждешь. Он не появился здесь. ”Исчезни” – вот что значило ”Повзрослей!” Лучше бы я вообще ничего не говорил ».
Нервничая и машинально рисуя, я несколько раз обвел эти слова, прежде чем пошел в его комнату. Я пытался восстановить в памяти свой испуг прошлой ночи. Это был мой способ вновь пережить его: заранее подготовиться, замаскироваться на эту ночь и напомнить самому себе: раз мои худшие страхи неожиданно рассеялись, едва я зашел в его комнату, возможно, они смогут также исчезнуть этой ночью под звук его шагов.
Но я не мог даже вспомнить тревог прошлой ночи. Их полностью затмили последующие события. Я никак не мог на них повлиять, у меня словно не было доступа к этому отрезку времени. Все страхи прошлой ночи были стерты. Я ничего не помнил. Я попытался прошептать «исчезни» самому себе, стараясь взбодрить свою память. Тогда слова казались реальными. Сейчас это единственное слово сражалось за собственный смысл.
А потом до меня дошло: я ждал от этой ночи чего‑то непохожего на все, что испытывал прежде в своей жизни.
Это было гораздо хуже. В голове не находился соответствующий термин.
Подумав еще раз, я уже не знал, как назвать испуг прошлой ночи.
Пусть я совершил огромный шаг за последние сутки, но все еще оставался недостаточно мудрым, не становился более уверенным, не мог понять его чувств ко мне. С тем же успехом мы могли вообще не спать.
По крайней мере, прошлой ночью был страх провалиться, страх быть отвергнутым или быть названым тем, кем я зову других. Сейчас, не испытывая того страха, но испытывая смутную тревогу, мог ли я назвать это дурным предчувствием? Как моряки предчувствуют убийственные рифы, спрятанные в шквал.
И почему меня волновало, где он был? Не этого ли я хотел для нас двоих – пекари и мясники и все такое? Растерялся ли я только от того, что его не оказалось в комнате, или от того, что он позволил мне ускользнуть? Почему в тот момент мне казалось, будто все, что я делал, – это ждал его – ждал, ждал, ждал?
Что такого было в этом ожидании, что оно начинало напоминать пытку?
«Если ты с кем‑то, Оливер, время вернуться домой. Никаких вопросов. Я обещаю. Просто не заставляй меня ждать».