Он забрал свою рукопись, свои солнечные очки, мы заперли дверь номера. Два провода под напряжением. Мы вышли из лифта. Широкие улыбки каждому. Персоналу отеля. Продавцу цветов на улице. Девушке в газетном киоске.
Улыбайся, и они улыбнутся в ответ.
– Оливер, я счастлив!
Он удивленно взглянул на меня:
– Ты просто возбужден.
– Нет, я счастлив!
По пути мы заметили человека в образе статуи Данте, облаченного в красную маску с преувеличенным орлиным носом и нахмуренными чертами лица. Красная тога, красный колпак, очки в толстой деревянной оправе – все это придавало ему образ непримиримого проповедника. Толпа собралась вокруг великого барда. Он стоял неподвижно, вытянувшись, скрестив на груди руки, словно ожидая Вергилия или автобус на остановке. Как только турист бросал монету в углубление из вырезанных страниц старинной раскрытой книги, актер изображал одурманенное лицо Данте, только завидевшего свою Беатриче на Понте‑Веккьо, и, вытянув шею, начинал выкрикивать стихи, как уличный артист выплевывает огонь:
Guido, vorrei che tu e Lapo ed io
fossimo presi per incantamento,
e messi ad un vascel, cb’ad ogni vento
per mare andasse a voter vostro e mio.
О если б, Гвидо, Лапо, ты и я,
Подвластны скрытому очарованью,
Уплыли в море так, чтоб по желанью
Наперекор ветрам неслась ладья.[54]
«Насколько правдиво, – подумал я. – Оливер, ты и я, и каждый на этой площади, я хочу, чтобы мы прожили как можно дольше в одном доме…»
Громкий голос превращался в бормотание, пока окончательно не стихал. Другой турист бросил новую монету.
E io, quando ‘il suo braccio a me distese,
ficcai li occhi ‑per lo cotto aspetto,
si che ’il viso abbrusciato non difese
la conoscenza sua al mio ‘ntelletto;
e chinando la mano a la sua faccia,
rispuosi: «Siete voi qui, ser Brunetto? »
Я в опаленный лик взглянул пытливо,
Когда рукой он взялся за кайму,
И темный образ явственно и живо
Себя открыл рассудку моему;
Склонясь к лицу, где пламень выжег пятна:
«Вы, сэр Брунетто?» – молвил я ему.[55]
Тот же презрительный взгляд. Тот же широко раскрытый рот в гримасе ужаса. Толпа рассеялась. Кажется, никто не узнал отрывок из пятнадцатой песни Ада, где Данте встречает своего бывшего учителя, Брунетто Латини. Двое американцев, порывшись в бумажниках, наконец бросили Данте град мелких монет. Сердитый, раздраженный взгляд:
Ma che ciarifrega, che ciarimporta,
se I’oste ar vino cia messo I’acqua:
e noi je dimo, e noi je famo,
«ciai messo I’acqua e nun te pagamo»
Что за проблема, нам наплевать,
Если хозяин любит вино водой разбавлять.
Мы заверим его, и мы ему скажем:
«Ты добавил воды, а мы не заплатим».
Оливер не мог взять в толк, почему все расхохотались над незадачливыми туристами. «Потому что он продекламировал римскую песню пьяниц, и, если ты ее знаешь, это не смешно».
Я сказал, что покажу краткий путь к книжному. Он не был против окольного пути. «Может, пройдем нормальными улицами, к чему торопиться?» – сказал он. «Мой путь лучше». Оливер, казалось, был взвинчен и настаивал на своем.
– Есть что‑то, что я должен знать? – в конце концов, спросил я.
Это был тактичный способ позволить ему рассказать обо всем, что его беспокоит. Что его раздражало? Общение с его издателем? С кем‑то другим? Мое присутствие, возможно? «Я могу прекрасно позаботиться о своем досуге, если ты решишь пойти один». Эта мысль неожиданно ударила меня: я был сыном профессора, преследующим его по пятам.
– Это все не из‑за этого, ты – гусь лапчатый.
– Тогда в чем дело?
По пути он обвил рукой меня за талию:
– Не хочу, чтобы этой ночью между нами было что‑то еще.
– И кто после этого гусь лапчатый?
Он посмотрел на меня долгим взглядом.
Мы решили срезать путь, пройти через Пьяцца ди Монте‑Читорио на Корсо. Затем вверх через Бельсиана.
– Вот здесь все началось, – сказал я.
– Что?
– Оно.
– Поэтому ты хотел прийти именно сюда?
– С тобой.
Я уже рассказал ему ту историю. Молодой человек на велосипеде три года назад. Должно быть, помощник бакалейщика или мальчик на побегушках, ехал вниз по узкой улочке в своем фартуке и посмотрел прямо мне в глаза. И я посмотрел в ответ, без улыбки, только встревоженный взгляд, пока он проезжал мимо. А затем я сделал то, что, я надеялся, сделает другой в подобном случае. Я выждал несколько секунд и обернулся, и он обернулся в тот же самый момент. Я не происходил из семьи, где учат разговаривать с незнакомцами. Но он – определенно да. Он развернул велосипед и поднялся обратно, поравнявшись со мной. Несколько незначительных слов ради пустой болтовни. Ему это легко давалось. Вопросы, вопросы, вопросы – просто позволь словам течь – тогда как мне не хватало дыхания сказать «да» или «нет». Он пожал мне руку так, словно извинился, что коснулся ее. Затем обнял меня, прижав к себе, как будто только что прозвучала шутка, заставив нас смеяться и сделав близкими друг другу. Хотел ли я сходить в ближайший кинотеатр? Я покачал головой. Хотел ли я зайти в его магазин – владелец, скорее всего, вышел в это время дня? Снова покачал головой. Стеснялся ли я? Я кивнул. И все это, по‑прежнему держа мою руку, сжимая мою руку, сжимая мое плечо, потирая сзади мою шею, с покровительственной и всепрощающей улыбкой, как будто он уже сдался, но еще не был готов бросить эту затею. «Почему нет?» – он продолжал спрашивать. Я мог бы получить его – легко, – но не стал.
– Я многим отказывал. Никогда никого не домогался.
– Ты меня домогался.
– Ты мне позволил.
Через Фраттину, через Боргогнону, через Кондотти, через Карроззи, Кроче, через Витторину. Неожиданно я полюбил их все. Добравшись до книжного, Оливер попросил меня пойти вперед: ему надо сделать быстрый телефонный звонок. Он мог бы позвонить из отеля, или ему нужно было уединение? Я пошел дальше, остановился в местном баре купить сигарет. Добравшись до большой стеклянной двери книжного магазина (вход украшали два глиняных бюста на постаментах, сделанных под старину), я неожиданно занервничал. Место было переполнено, через толстое стекло с дополнительным серебристым напылением можно было разглядеть множество взрослых людей, все они закусывали птифурами. Кто‑то заметил меня за дверью и сделал приглашающий жест. Я качнул головой, изобразив, что поджидаю еще одного, прежде чем войти. Но владелец или его ассистент, не переступая порог как менеджер клуба, широко раскрыл и придержал дверь, практически приказывая мне пройти внутрь:
– Venga, su, venga! [56]– рукава его рубашки были закатаны по локоть.
Чтения еще не начались, но книжный был уже полностью забит, все курили, громко переговаривались, листали новые книги, каждый держал небольшой пластиковый стаканчик с чем‑то, напоминавшим шотландский виски. Даже на верхней галерее на перила облокотилось множество голых женских локтей и предплечий. Я сразу же узнал автора. Это был тот же самый мужчина, подписавший нам с Марсией экземпляры собрания стихов «Se l’amore ». Он пожимал и пожимал чужие руки.
Когда он проходил мимо меня, я не мог не протянуть и не пожать ему руку, поблагодарить, рассказать, как люблю его стихи. Как я мог прочесть его книгу, если книга до сих не поступила в продажу? Кто‑то услышал его вопрос – собирались ли меня вышвырнуть из книжного, как самозванца?
– Я купил сборник в книжном Б. несколько недель назад, и вы были так любезны, что согласились его подписать.
Он вспомнил тот вечер и добавил уже громче для окружающих, которые, между прочим, к тому моменту повернулись в нашу сторону:
– Un veto fan![57]
– Может быть, не фанат… в таком возрасте вас скорее можно назвать поклонником, – в разговор вступила пожилая женщина с увеличенным зобом и в яркой одежде, что делало ее похожей на тукана.
– Какое стихотворение вам больше всего понравилось?
– Альфредо, ты ведешь себя как учитель на устном экзамене, – неожиданно заметила женщина лет тридцати.
– Мне просто интересно, что ему понравилось больше всего. Ведь нет никакого вреда в простом вопросе? – в его голосе послышалась хныкающие интонации.
На секунду я поверил, что вступившая в разговор женщина перетянула на себя внимание. Я ошибся.
– Ну, так скажите мне, – продолжил он, – какой из них?
– Тот, где сравнивается жизнь с Сан‑Клементе.
– Тот, где сравнивается любовь с Сан‑Клементе, – поправил он, как будто немедленно погрузившись в медитативное сопоставление моего заявления с оригиналом. – Синдром Сан‑Клементе, – автор уставился на меня. – А почему?
– Боже мой, оставь бедного мальчика в покое! Иди сюда, – прервала другая женщина, услышав слова моего предыдущего адвоката. Она схватила меня за руку. – Я покажу тебе, где тут можно перекусить, так что ты сможешь спастись от этого монстра с раздутым эго, таким же огромным, как размер его ноги… ты видел, насколько большие у него ботинки? Альфредо, тебе серьезно надо что‑то сделать со своими ботинками! – крикнула она через переполненный книжный.
– Моими ботинками? Что не так с моими ботинками? – крикнул поэт в ответ.
– Они. Слишком. Большие. Разве они не выглядят огромными? – спросила она меня. – У поэтов не могут быть такие большие ступни.
– Оставь мои ступни в покое!
Кто‑то посочувствовал ногам поэта.
– Прекрати подшучивать над размером его ботинок, Люсия. У него совершенно нормальные ноги.
– Ноги нищего. Гулял босиком всю свою жизнь и до сих пор покупает ботинки на размер больше на случай, если еще вырастет до Рождества, когда семья закупает вещи со скидками! – она изображала раздраженную или сварливую мегеру.
Но я не отпустил ее руку. И она мою – тоже. Городской дух товарищества. Как приятно было держать женщину за руку, особенно ничего толком о ней не зная. «Se l’amore », – подумал я. И все эти загорелые руки и локти, принадлежащие женщинам, наблюдавшим за всем с галереи. Se l’amore.
Владельца книжного перебивали, что легко можно было счесть за обычную сценку размолвки между мужем и женой. «Se l’amore », – кричал он. Все смеялись. Было не ясно, разряжал ли смех атмосферу или выражение «Se l’amore » подразумевало «Если это любовь, тогда… »
Но люди поняли: это также был сигнал к началу чтений – и каждый поудобнее устроился в уголке или привалился к стене. Наше место было самым удачным: мы расселись на ступени винтовой лестницы, все еще держась за руки. Издатель был готов представить автора, когда дверь со скрипом открылась. Оливер старался просочиться внутрь в компании двух ошеломительно красивых девушек, похожих то ли на моделей, то ли на актрис кино. Казалось, он случайно подхватил их по пути в книжный магазин, одну – для себя, другую – для меня. Se l’amore.
– Оливер! Наконец‑то! – воскликнул издатель, подняв стакан виски, все обернулись. – Проходи, проходи! Один из самых молодых и талантливых американских философов в сопровождении моих любимых дочерей, без которых «Se l’amore » никогда бы не увидела белый свет!
Поэт согласился. Его жена повернулась ко мне и прошептала: «Такие дети, не правда ли?» Издатель спустился с небольшой стремянки и обнял Оливера. Он взял у него большой конверт, в котором обычно хранятся рентгеновские снимки, но Оливер хранил там свои записи.
– Рукопись?
– Рукопись.
В обмен издатель отдал ему книгу сегодняшних чтений.
– Ты уже высылал мне одну.
– Ах, точно.
Но Оливер вежливо оценил изящество обложки, а затем огляделся и увидел меня, сидящим возле Люсии. Он пробрался к нам, закинул руку мне на плечо и, потянувшись, поцеловал жену поэта. Она снова посмотрела на меня, посмотрела на Оливера, оценила ситуацию:
– Оливер, sei un dissoluto [58].
– Se l’amore, – повторил он, продемонстрировав обложку книги, словно говоря: что бы он ни сделал в своей жизни, это уже было в книге ее мужа и, более того, вполне допустимо.
– Se l’amore сам себя!
Я не знал, был ли он назван развратником из‑за двух юных девушек, с которыми он вошел, или из‑за меня. Или из‑за всех нас.
Оливер представил меня им обеим. Было очевидно, он хорошо их знал и обе были ему дороги.
– Set l’amico di Oliver, vero?[59]– спросила одна из них. – Он о вас говорил.
– Говорил?
– Хорошие вещи, – она прислонилась к стене рядом со мной и женой поэта.
– Он теперь не выпустит мою руку, да? – заметила Люсия, словно обращаясь к третьей стороне. Возможно, ей хотелось, чтобы девушки это заметили.
Мне не хотелось отпускать ее, но я был должен. Так что я взял ее руку в свои и, поцеловав, отпустил. Это было, я почувствовал, как будто я занимался с ней любовью весь день, а сейчас наконец‑то позволил вернуться к мужу. Так кто‑то выпускает птицу из клетки, чье сломанное крыло уже никогда не восстановится до конца.
– Se l’amore, – повторила она, изображая упрек. – Не менее развратен, чем другой. Просто слаще. Оставляю его вам.
Одна из дочерей усмехнулась:
– Что ж, посмотрим, что мы сможем с ним сделать.
Я был в раю.
Она знала мое имя. Ее имя – Аманда. Имя ее сестры – Адель.
– Есть еще третья, – заранее раскрыла Аманда. – Она уже должна быть где‑то здесь.
Поэт прочистил горло. Стандартные слова благодарности всем пришедшим. Последнее, но не в последнюю очередь, свет его глаз, Люсия. Почему она примиряется с ним? «Почему вообще она это делает?» – прошипела его жена, с любящей улыбкой глядя на него.
– Из‑за его ботинок.
– Ну, началось
– Смирись с этим, Альфредо! – отозвалась тукан с зобом.
– Se l’amore. Se l’amore – это сборник стихотворений, написанных в Таиланде за преподаванием Данте. Как многие и вас знают, я любил Таиланд, прежде чем отправиться туда, и возненавидел, оказавшись на месте. Позвольте я перефразирую: я ненавидел его, живя там, и полюбил, покинув.
Смех.
Вокруг передавали стаканчики с выпивкой.
– В Бангкоке я продолжал думать о Риме – о чем еще? – о его маленьких магазинчиках у дорог, о прилегающих улочках на закате солнца, о звуке церковных колоколов в Пасхальное воскресенье, и в дождливые дни, бесконечные в Бангкоке, я был готов заплакать. Люсия, Люсия, Люсия, почему ты никогда не сказала мне «нет», зная, как сильно я буду скучать по тебе в эти дни, из‑за которых я чувствовал себя опустошеннее Овидия, сосланного на позорную заставу, где он и умер? Я чувствовал себя глупцом и вернулся, не став мудрее. Люди Таиланда прекрасны – так одиночество становится жесточайшей вещью, когда у вас есть немного выпивки и вы в шаге от того, чтобы коснуться незнакомца, случайно попавшегося на пути – все они прекрасны там, но ты платишь за улыбку стопкой, – он остановился собраться с мыслями. – Я назвал эти стихи «Тристи».
***
«Тристи» заняли добрых двадцать минут. Раздались аплодисменты. Две дочери использовали слово «forte ». «Molito forte »[60]. Тукан с зобом обернулась к женщине, беспрестанно кивавшей практически на каждый слог поэта, а сейчас повторяющей: «Straordinario‑fantastico »[61]. Поэт остановился, сделал глоток воды и ненадолго задержал дыхание – избегая возможной икоты. Я обознался, приняв за икоту подавляемые всхлипы. Прощупав и прохлопав каждый карман, поэт изобразил владельцу книжного указательным и средним пальцем у рта, что хотел бы закурить и, может, сделать перерыв на пару минут. Straordinario‑fantastico, перехватившая его сигнал, мгновенно достала собственный портсигар.
– Stasera non dormo [62], возмездие поэзии, – обвинила она стихи за то, что, скорее всего, было ее приступом бессонницы.
Все потели, а воздух, напоминавший тепличный, внутри и снаружи магазина стал невыносимо влажным.
– Ради Бога, откройте двери, – крикнул поэт владельцу книжного. – Мы здесь задохнемся, – мистер Венга достал небольшой деревянный клин и воткнул между стеной и бронзовой рамой.
– Так лучше? – почтительно спросил он.
– Нет. Но теперь, по крайней мере, мы знаем, что дверь открыта.
Оливер взглянул на меня, спрашивая без слов: «Тебе понравилось стихи? » Я пожал плечами, словно откладывая вынос суждения на потом. Но я не был искренен; они понравились мне очень сильно.
Возможно, куда больше мне понравился сам вечер. Все вокруг волновало и будоражило. Каждый пойманный взгляд был для меня комплиментом или одновременно вопросом и обещанием лишь ненадолго задержаться на мне или мире вокруг меня. Я был наэлектризован – разговорами, иронией, улыбками, которые, кажется, были рады моему существованию. От оживленной атмосферы в книжном, от стеклянных дверей до птифура, до золотистой охры очаровательных пластиковых стаканчиков с шотландским виски, до закатанных рукавов мистера Венги, до самого поэта, вниз по винтовой лестнице, на которой мы сидели с маленькими сестрами, – все, казалось, светилось и сверкало, одновременно завораживая и возбуждая.
Я завидовал их жизни, вернувшись мыслями к жизни моих родителей, совершенно лишенной эротики, но наполненной отупляющими обедами и обеденной каторгой, к нашей кукольной жизни в нашем кукольном доме и моему надвигавшемуся выпускному классу. Все казалось детской игрой по сравнению с этим. Зачем уезжать в Америку через год, когда я могу просто провести следующие четыре года здесь, устраивая чтения, болтая, как это делают все они? Здесь было гораздо больше вещей, которым следовало научиться, чем в университетах по ту сторону Атлантики.
Пожилой мужчина с куцей длинной бородкой и животом Фальстафа подал мне стаканчик виски:
– Ecco [63].
– Для меня?
– Конечно, для тебя. Тебе понравились стихи?
– Очень сильно, – почему‑то я старался звучать иронично и фальшиво.
– Я его крестный отец, и я уважаю твое мнение, – сказал он, словно увидев насквозь мой блеф и решив не давить. – Но еще больше я уважаю твою молодость.
– Через несколько лет, я вам обещаю, во мне будет гораздо меньше молодости, – я попытался перенять ту самоиронию, что была присуща всем окружающим мужчинам, хорошо знавшим самих себя.
– Да, но меня уже не будет, чтобы это заметить, – были ли это нападки с его стороны? Он снова подал мне стаканчик. – Так что бери.
Я помедлил, прежде чем взять его. Это был тот же самый виски, что пил дома отец.
Люсия заметила это:
– Tanto [64], на виски больше или меньше – это не сделает тебя менее развратным, чем ты уже есть.
– Я бы хотел быть развратным, – я повернулся к ней, игнорируя Фальстафа.
– Почему, чего не хватает в твоей жизни?
– Чего не хватает в моей жизни? – я хотел сказать «всего», но поправил сам себя. – Друзей, здесь все так легко становятся ими, я бы хотел иметь таких друзей, как у вас, как вы.
– Будет уйма времени для такого рода дружбы. Но спасут ли тебя друзья от dissoluto? – это слово возвращалось вновь и вновь словно обвинение за мою глубокую и уродливую черту характера.
– Я бы хотел иметь одного друга, которого мне было бы суждено не потерять.
Она взглянула на меня с задумчивой улыбкой:
– Ты говоришь о целых томах, мой друг, а сегодня мы обсуждаем лишь короткие стишки, – она не отводила глаз. – Я чувствую к тебе что‑то, – ее ладонь в легком и грустном жесте коснулась моей щеки, как будто внезапно я стал ее ребенком.
Мне это тоже нравилось.
– Ты еще слишком молод, чтобы понять, о чем я говорю… но однажды, скоро, я надеюсь, мы поговорим вновь и посмотрим, достаточно ли я взрослая, чтобы забрать свое слов этого вечера обратно. Scherzavo [65], – поцелуй в мою щеку.
Что это был за мир! Она была вдвое старше меня, но я мог заняться с ней любовью в тот момент и разделить ее слезы.
– Мы собираемся поднимать тост или нет? – кто‑то закричал на другом конце магазина.
Вокруг стояла какофония звуков.
А потом пришло это. Рука на моем плече. Аманда. И еще одна рука на моей талии. Ох, я знал эту руку так хорошо. «Пусть она не исчезает этим вечером. Я боготворю каждый ее палец, каждый обкусанный ноготь на каждом пальце, мой дорогой, дорогой Оливер, не отпускай меня пока что, мне нужна твоя рука здесь». Вдоль позвоночника пробежали мурашки.
– И меня зовут Ада, – кто‑то произнес это, почти извиняясь, словно прекрасно зная, что слишком долго добирался к нам, и сейчас, добравшись, решил оповестить всех в нашем уголке, что именно она – Ада и именно о ней, безусловно, мы все здесь говорили. Было что‑то резкое и вздорное в ее голосе, или в выборе момента назвать свое имя, или в нежелании принимать все всерьез – книжные чтения, знакомства, даже дружбу – неожиданно это раскрыло мне, в какой заколдованный мир я вошел тем вечером.
Я никогда не путешествовал по этому миру. Но я любил этот мир. И я полюбил бы его еще больше, выучив его язык, потому что это был мой язык, та форма обращения, где наши глубочайшие страстные порывы втайне обернуты в шутки, не потому что безопаснее надеть улыбку на наши страхи, но потому что оттенки желания, всего желания мира, в который я ступил, могли быть выражены только в игре.
Все были открыты, жили открыто – как и весь город – и допускали, что остальные желали того же. Я страстно жаждал быть как они.
Владелец магазина позвонил в колокольчик кассы, и все замолчали.
Слово взял поэт.
– Я не собирался читать это стихотворение сегодняшним вечером, но поскольку кое‑кто, – здесь он возвысил голос, – кое‑кто упомянул его, я не смог отказаться. Оно называется «Синдром Сан‑Клементе». Должен признать, то есть, если стихотворцу позволено так сказать о своей работе, «мое любимое», – позже я узнал, что он никогда не называл себя поэтом, – потому что оно было самым сложным, потому что оно наводило на меня ужас, потому что оно спасло меня в Таиланде, потому что оно объясняет всю мою жизнь мне самому. Я считал свои дни, свои ночи, держа в голове Сан‑Клементе. Вариант вернуться в Рим, не закончив это стихотворение, пугал меня гораздо больше еще одной недельной задержки в аэропорту Бангкока. И все‑таки именно в Риме, где мы живем не в двухстах метрах от базилики Сан‑Клементе, я добавил завершающие штрихи стихотворению, которое по иронии начал миллионы лет назад в Бангкоке, ощущая Рим на расстоянии галактики.
Пока он читал свои стихи, мне пришла в голову мысль, что, в отличие от него, я всегда находил способ избежать подсчета дней. Мы разъезжались через три дня – и, несмотря на то, что было между мной и Оливером, оно должно было подняться в воздух и раствориться. Мы разговаривали о встрече в Штатах и обсуждали письма и телефонные звонки. Но скорая разлука имела свойство таинственное, сюрреалистическое, словно намеренно скрывалась нами за непрозрачным пологом. Не потому что мы хотели, чтобы вещи застали нас врасплох и мы могли бы винить во всем обстоятельства, а не самих себя, но потому что, не планируя сохранить вещи живыми, мы отрицали саму возможность, что они могут умереть. Мы приехали с общим чувством избегания: Рим стал последней тусовкой, прежде чем учеба и путешествие разлучили бы нас. Рим стал способом расстаться, продлив вечеринку чуть дольше после закрытия. И, может быть, того не понимая, мы ухватили гораздо больше, чем просто короткий отпуск: мы сбежали вместе, но с билетами обратно в разные концы света.
Возможно, это был его подарок мне.
Возможно, это был подарок моего отца нам обоим.
«Смогу ли я прожить без его руки на моем члене или бедрах? Не целуя и не скользя по ссадине у него на боку, которая будет заживать еще недели, но уже вдали от меня? Кого еще я когда‑либо смогу назвать своим именем?
Будут другие, конечно, и другие после других, но называть их моим именем в момент страсти будет вторичным наслаждением, притворством».
Я вспомнил опустевший шкаф и собранный чемодан рядом с его кроватью. Скоро я должен был вновь спать в комнате Оливера. Спать рядом с его рубашкой, спать в его рубашке.
Стихи закончились, больше аплодисментов, больше торжественности, больше выпивки. Подходило время закрытия магазина. Я вспомнил о закрытии книжного в Б. Тогда я был с Марсией. Как давно, насколько иначе. Как совершенно неправдоподобна она теперь.
Кто‑то предложил всем вместе отправиться на поздний ужин. Всем – это почти тридцати. Кто‑то другой предложил ресторан на озере Альбано. Вид ресторана под звездным небом возник в моем воображении, как образ из древних книг Средневековья. «О, нет! Не так далеко!» – возразил кто‑то из гостей. «Да, но представьте огни на озере!..» «Огни на озере ночью подождут другого раза». «Может, что‑нибудь по улице Кассия?» «Да, но это не решит проблему машин: у нас их недостаточно». «Нет же, у нас их хватает. Никто же не будет против присесть на кого‑то сверху?» «Разумеется, нет! Особенно, если удастся сесть рядом с этими двумя красавицами!» «А что если Фальстаф сядет с ними?»
Было всего пять машин, и они были припаркованы в разных узеньких улочках поблизости от книжного. Поскольку мы не могли приехать все разом, мы собирались возле Мульвиева моста, а после – вверх по Кассие к trattoria[66], расположение которого знал один‑единственный человек.
Мы добирались минут сорок‑сорок пять – это гораздо дольше, чем дорога к Альбано, где огни в ночи… Это был большой al fresco trattoria[67]с клетчатыми скатертями на столах и расставленными повсюду противомоскитными свечами. Было около одиннадцати ночи. Воздух все еще был очень влажным. Он оседал на наши лица, на нашу одежду, мы выглядели уставшими и взопревшими. Даже скатерти выглядели уставшими и взопревшими. Но ресторан располагался на возвышенности, и время от времени туда добирался ветерок, шелестя листвой окружающих деревьев. Было ясно, что завтра снова будет дождь и сырость никуда не денется.
Официантка, женщина лет шестидесяти, быстро подсчитала нас и попросила помочь расставить столы в форме подковы, что было немедленно исполнено. Она спросила наш заказ. «Слава богу, нам не надо выбирать, потому что выбирать блюда с ним, – сказала жена поэта, – это еще час размышлений, и к тому времени на кухне закончится любая еда». Она пробежалась по длинному списку antipasti[68], немедленно возникшей на столах: хлеб, вино, минеральная вода, frizzante и naturale [69].
– Простая пища, – объяснила она.
– Простота – то, чего мы хотим, – эхом отозвался поэт. – В этом году мы опять в долгах.
Еще тост за него. За издателя. За владельца магазина. За жену, за дочерей, за кого еще?
Смех и дружеская атмосфера. Ада изъявила желание произнести небольшую импровизированную речь. «Ну, не совсем импровизированную», – поправилась она. Фальстаф и Тукан приложили к ней руку.
Тортеллини в сметане возникли на наших столах лишь через полчаса. До того момента я решил не притрагиваться к вину из‑за выпитых впопыхах двух стаканчиков шотландского виски, чей эффект начал полностью проявляться только сейчас. Три сестры сидели между нами, и все с нашей стороны расположились очень кучно. Рай.
Гораздо позже появилось второе блюдо: тушеное мясо с горохом. Салат.
Затем сыры.
За одним блюдом следовало другое, мы разговорились о Бангкоке.
– Все там красивы, но красивы как неожиданный гибрид, скрещенный образец, вот почему я хотел отправиться туда, – сказал поэт. – Они не азиаты, не белые, а евроазиаты – слишком простой термин. Они экзотичны в чистом смысле этого слова, и, тем не менее, они земные. Вы немедленно узнаете их, даже если прежде ни разу не видели, и вы ни за что не поймете, что в них есть от вас и что в вас есть от них.
Сначала я думал, они полностью другие. Позже я осознал: они иначе ощущают вещи. Они невыразимо милые, милые настолько, что нельзя представить кого‑то настолько милого здесь. О, мы можем быть добры, и мы можем проявить заботу, и мы можем быть очень, очень добродушными и солнечными, страстными на средиземноморский манер, но они милые, самоотверженно милые. Это в их сердцах, в их телах, без налета горя или злобы, они милые как дети, без иронии и смущения. Мне было стыдно за свои чувства к ним. Это могло быть раем, как я и представлял прежде. Двадцатичетырехлетний ночной портье в моем допотопном отеле носил бескозырку, видел всех входящих и выходящих, смотрел на меня, и я смотрел в ответ. У него были девичьи черты. Он выглядел как девушка, выглядящая как парень. Девушка в отделении Американ Экспресс смотрела на меня, и я смотрел в ответ. Она выглядела как парень, выглядящий как девушка, при этом она и была парнем. А молодежь, парни и девушки, всегда хихикали, если перехватывали мой взгляд. Даже девушка в консульстве, свободно говорящая по‑милански, и студенты, в одно и то же время ждущие один и тот же со мной автобус, смотрели на меня, и я смотрел в ответ – все это как будто лишний раз подтверждало мои размышления, что на самом деле все мы, люди, говорим на одном зверином языке.
Еще один раунд граппы и самбуки.
– Я хотел переспать с каждым таиландцем. И каждый таиландец, как выяснилось, флиртовал со мной. Вы не можете и шагу ступить, не запав на кого‑нибудь.