«Повзрослей. Увидимся в полночь ».
Вот что он добавил под моими словами.
Он подложил его до завтрака.
Осознание настигло с минутным отставанием, но оно наполнило меня мгновенным томлением и тревогой. Хочу ли я этого сейчас, когда что‑то предлагается? Да и предлагается ли на самом деле? И если я хочу или не хочу, как я проживу этот день? Едва доходит десять, еще четырнадцать часов… Последний раз я ждал так долго мой табель успеваемости. И в субботу два года назад, когда девушка пообещала, что мы встретимся в кинотеатре, и я не был уверен, помнила ли она наш уговор. Полдня наблюдать, как вся моя жизнь поставлена на паузу. Как я ненавидел ждать и зависеть от прихотей других!
Стоило ли ответить на его записку?
«Ты не можешь отвечать на ответ!»
И, кстати, об ответе: был ли его тон намеренно легкомысленный или это была второсортная почеркушка за минуту между тем, как он вернулся с пробежки и спустился на завтрак? Я не упустил и маленькую подначку за мой драматический сентиментализм, и следующее самоуверенное давай‑сосредоточимся‑на‑важном «увидимся в полночь ». Разве что‑то из этого сулило хорошее? Как в итоге обернулся бы день? Пощечина иронии или небрежно‑развязное «Давай встретимся этой ночью и посмотрим, что из этого выйдет »? Собирались ли мы говорить… только говорить? И где мы должны были встретиться в полночь? Улучил бы он момент сказать мне в течение дня? Или, зная, что я мучился всю ночь напролет, каждую ночь, и что между нашими половинами балкона протянута металлическая растяжка, которую по сути мы создали, полагал ли он, что один из нас в конце концов пересек бы неназванную линию Мажино, за которую никто прежде не ступал?
И что это сделало бы с нашими почти ритуальными утренними поездками на велосипедах? Отменила бы их «полночь»? Или мы продолжили бы ездить как раньше, как будто ничего не изменилось, кроме того, что теперь мы ожидали «полночь»? Когда бы я натолкнулся на него сегодня, стоило ли значительно улыбнуться или вести себя, как прежде, подарив холодный, стеклянный, сдержанный американский взгляд?
И все‑таки независимо от избранной линии поведения в следующий раз, когда наши пути бы пересеклись, я хотел выразить ему благодарность. Можно было демонстрировать ее и не казаться навязчивым или бестактным. Или я ошибался? Была ли благодарность, даже сдержанная, дополнительной ложкой патоки, неизбежно превращая средиземноморскую страсть в слащавое театральное представление? Итальянец никогда не может просто высказать что‑то, не может понизить голос – только восклицать, провозглашать, декларировать…
Ничего не скажешь, и он подумает, что ты сожалеешь о записке.
Скажешь что‑нибудь, и оно будет неуместно.
«Что тогда делать?»
Ждать.
Я знал об этом с самого начала. Просто ждать. «Я буду заниматься все утро. Может, сыграю в теннис днем. Встречусь с Марсией. Вернусь к полуночи. Нет, к одиннадцати тридцати. Помыться? Не помыться? Ах, перейти от одного тела к другому.
Не это ли он собирается тоже делать? Перейти с одного на другое».
Ужасная паника охватила меня: будет ли в полночь разговор, прояснение отношений между нами… что‑то вроде: взбодрись, остынь, повзрослей!
Но зачем тогда надо было ждать полуночи? Кто ждет полуночи, чтобы поговорить о таком?
Или полночь должна была быть полночью?
Что стоило надеть в полночь?
***
День тянулся именно так, как я и боялся. Оливер нашел способ уйти, не сказав мне, немедленно после завтрака и не вернулся до самого обеда. Он сел на свое обычное место рядом со мной. Я несколько раз пытался завести легкий разговор, но понял, что это будет еще один из наших давай‑не‑будем‑говорить‑друг‑с‑другом дней. Тогда мы уже не просто притворялись молчаливыми друг с другом.
После обеда я поднялся, решив вздремнуть. Я слышал, как он поднимался следом за мной по ступеням. И заперся у себя.
Позже я позвонил Марсии. Мы встретились на теннисном корте. К счастью, там никого не было, стояла тишина, и мы играли несколько часов под нашим обожаемым палящим солнцем. Иногда мы садились на старую лавку в тени и слушали сверчков. Мафалда принесла нам угощения и предупредила, что уже слишком стара для подобного, и в следующий раз нам надо самим забрать десерты.
– Но мы и не просили тебя ни о чем, – запротестовал я.
– Тогда тебе не стоит напиваться, – она ушла с чувством выполненного долга, высказав свое неодобрение.
Вимини, которой нравилось смотреть за чужой игрой, не появилась в тот день. Должно быть, была с Оливером на их любимом месте.
Я любил августовскую погоду. Город был тише, чем обычно, в поздние летние недели. К тому времени все выезжали на le vacanze [42], и случайные туристы, как правило, не появлялись раньше семи вечера. Я любил время после обеда: запах розмарина, жару, птиц, цикад, покачивающиеся листья пальм. Тишина опускалась, как легкий льняной платок, на ужасающе жаркий день. Традиционным для тех дней в первую очередь становилось хождение по ступеням вверх‑вниз: на пляж – в душ. Я любил смотреть на наш дом с теннисного корта и видеть пустые балконы, прогретые солнцем. С каждого открывался вид на бесконечное море. Там был и мой балкон, мой мир. С места, где я сидел теперь, я мог оглянуться и сказать: «Это наш теннисный корт, вон там наш сад, наш фруктовый сад, наш сарай, наш дом, а внизу наш причал», – все и всё, о чем я заботился, было здесь. Моя семья, мои инструменты, мои книги, Мафалда, Марсия, Оливер.
Тем днем, пока я сидел с Марсией и мои руки покоились на ее коленях и бедрах, мне пришло в голову, выражаясь словами Оливера, что я один из счастливейших людей на земле. Нельзя было сказать, как долго это продлится, точно так же, как нельзя было предсказать, чем обернется день или ночь. Каждую минуту я ощущал свое подвешенное состояние. Все могло развалиться в мгновение ока.
Сидя там, я переживал то особое умиротворенное блаженство от предчувствия, что вскоре смогу получить все, о чем мечтал, равно как и не получить совершенно ничего. Так делают многие люди: игнорируют и то, и другое, испытывают благодарность к тем, кто не поднимает спорный вопрос.
После тенниса и перед пляжем я поднялся с ней в свою спальню через лестницу на балконе. Никто не ходил там в послеобеденные часы. Я закрыл ставни, но оставил окно открытым, так что приглушенный дневной свет бросал решетчатый узор на кровать, стену, Марсию. Мы занимались любовью в полной тишине, никто из нас не закрыл глаз.
Часть меня желала, чтобы мы случайно ударили по стене кроватью или чтобы Марсия не сдержала вскрик. Краткая весточка Оливеру о том, что происходило в соседней комнате. Я представил, как он дремал, услышал скрип моего матраца и расстроился.
По пути к бухте внизу я еще раз утонул в блаженстве равнодушия: мне было без разницы, если бы он застукал нас или не пришел бы в полночь. Мне было плевать на него, на его плечи или его бледные участки на внутренней стороне рук. Его подошвы, гладкость ладоней, испод его тела – плевать. Я лучше бы провел ночь с ней, чем ждал полночь, а после слушал, как он мягко разглагольствует о благочестии. О чем я только думал этим утром, подсунув записку?
Другая часть меня знала: независимо, понравится ли мне или нет то, что он для меня приготовил, я все равно пройду через это до самого конца. Лучше однажды узнать все обо всем, чем провести остаток лета или даже целую жизнь, споря с собственным телом.
Я принял решение на холодную голову. И если он спросит, я скажу ему: «Я не уверен, что хочу зайти еще дальше, но я должен выяснить это. И лучше с тобой, чем с кем‑то еще. Я хочу узнать твое тело, хочу узнать, как ты чувствуешь, хочу узнать тебя и через тебя узнать себя».
Марсия ушла буквально перед самым ужином, пригласив сходить в кино с ее друзьями. Почему я отказался? Я состроил гримасу, когда услышал их имена. «Я останусь дома и попрактикуюсь в игре». «Думала, ты практикуешься по утрам». «Этим утром я проснулся поздно, помнишь?» Она уловила мой посыл и улыбнулась.
Еще три часа.
Между нами весь день держалось скорбное молчание. Если бы не его предложение поговорить позже, я не представлял, скольких трудов бы мне стоило пережить подобный день.
За ужином нашими гостями оказались занятый на полставки адъюнкт‑профессор по музыке и гей‑пара из Чикаго, которая упорно говорила на ужасном итальянском. Двое мужчин сидели рядом друг с другом, напротив матери и меня. Один из них решил прочесть стихи Пасколи, от чего Мафалда, поймав мой взгляд, состроила свою привычную smorfia [43]. Я едва не захихикал. Отец предупредил меня вести себя подобающе перед гостями. Я предложил надеть свою фиолетовую рубашку, присланную дальней родственницей из Уругвая. Отец отшутился: я слишком взрослый, чтобы не принимать людей такими, какие они есть. Но я заметил какой‑то блеск в его глазах, едва они показались в фиолетовых рубашках. Они вышли с одной стороны такси одновременно, у каждого в руке было по букету цветов. Они выглядели, как, должно быть, осознал отец, словно нарядная версия Тинтиновских близнецов Томсона и Томпсона.
Мне было интересно, на что была похожа их жизнь вместе.
Казалось странным отсчитывать за ужином минуты, затененные мыслями, что этой ночью у меня было гораздо больше общего с «близнецами Тинтин», чем с моими родителями или кем‑то еще в мире.
Я смотрел на них, гадая, кто из них сверху, а кто снизу, Твидл‑Ди или Твидл‑Дум.
Было почти одиннадцать, когда я сказал, что пойду спать, и пожелал спокойной ночи родителям и гостям. «А что насчет Марсии?» – спросил отец, хитринка недвусмысленно блеснула у него в глазах. «Завтра», – ответил я.
Мне хотелось побыть одному. Душ. Книга. Запись в дневник, возможно. Оставайся сосредоточен на полуночи, но совершенно не думай о ней.
По пути наверх я представил, как бы спускался по этим же ступеням завтра утром. Возможно, к тому моменту я мог бы стать кем‑то другим. Понравился бы мне этот кто‑то, кого я еще не знал? Может, он стал бы желать мне доброго утра и вообще не захотел бы иметь хоть что‑либо общее за то, что я ворвался в его жизнь без спроса? Или я остался бы точно таким же человеком, каким поднимался наверх, во мне бы ничего не изменилось и ни одно из моих сомнений не разрешилось бы?
Или вообще могло ничего не произойти. Он мог бы отказаться. Никто бы никогда не узнал о моей просьбе, и все равно я был бы унижен. Ни за что. Он бы знал; я бы знал.
Но сейчас я был уже за гранью унижения. После недель ожидания, и ожидания, и – давайте будем откровенны – мольбы, без тени надежды, сражаясь за каждую возможность подобраться к нему, я был опустошен.
«Как ты можешь пойти спать после такого? Проскользнуть в свою комнату и сделать вид, что читаешь книгу, чтобы уснуть?
Или: как ты уснешь, перестав быть девственником? Нельзя будет вернуться! Все, что так долго было в моей голове, окажется в реальности, больше не будет плавать в мире бесконечных домыслов».
Я чувствовал себя кем‑то, пришедшим в тату‑салон и в последний раз долго разглядывающим свое голое левое плечо.
Следовал ли мне быть пунктуальным?
Быть пунктуальным и сказать: «Хэй, волшебный час».
Вскоре я разобрал голоса двух гостей со стороны корта. Они стояли снаружи, возможно, ожидали адъюнкт‑профессора, чтобы он увез их обратно в пансион. Адъюнкт был чем‑то занят, и парочка просто болтала снаружи, один из них хихикал.
В полночь не было и звука из его комнаты. Мог ли он опять кинуть меня? Это было бы уже слишком. Я не слышал, чтобы он возвращался. Тогда он должен бы прийти прямо в мою комнату. Или было бы лучше мне зайти? Ожидание обещало пытку.
«Я пойду к нему».
Я вышел на балкон на секунду и взглянул украдкой в сторону его спальни. Света не было. Я бы мог постучать, все равно.
Или я мог бы подождать. Или вообще не идти.
«Не идти» вдруг ударило меня, как будто это было единственной необходимой вещью в жизни. Оно держало меня, тянуло прочь так нежно, как если бы кто‑то, несколько раз позвавший меня по имени во сне, в конце концов, смирился и легонько потряс за плечо. Сейчас оно настойчиво подбадривало меня отложить и не стучать в его окно. Мысль омывала меня, как вода омывает витрину цветочного магазина, как успокоительный, охлаждающий лосьон после того, как ты заснул и провел весь день под солнцем, любя солнце, но еще того сильнее любя бальзам. Как оцепенение, мысль захватывает сначала твои руки и ноги, а затем – и все тело, предлагает всевозможные аргументы, начиная с самых глупых: «уже слишком поздно для чего‑либо этой ночью», – заканчивая серьезными: «как ты будешь смотреть в глаза окружающим, как ты будешь смотреть в свои собственные глаза?»
Почему я не подумал об этом раньше? Потому что я хотел насладиться и приберег это напоследок? Потому что я хотел контраргументы, возникшие сами по себе, без моих усилий, чтобы позже я не смог обвинить в них сам себя? «Не делай, не делай этого, Элио », – это был голос моего деда. Я был его тезка, и он говорил со мной из той самой постели, где пересек черту гораздо более страшную, чем ту, что лежала между мной и Оливером. «Отвернись. Кто знает, что ты найдешь, оказавшись в той комнате. Не бальзам открытия, но завесу отчаянья, когда разочарование пристыдит каждый больной напряженный нерв в твоем теле. Целые годы смотрят на тебя сейчас, каждая звезда, которую ты видишь этой ночью, уже знает о твоем мучении, твои предки собрались здесь и не могут ничего дать или сказать. Non c’andà [44]».
Но я любил страх – если, конечно, это был он, – и они не знали об этом, мои предки. Это была обратная сторона страха, который я любил, он был как самая гладкая шерсть, найденная на подбрюшье заросшей овцы. Я любил кураж, толкающий вперед. Он возбуждал меня, потому что он был рожден возбуждать сам по себе. «Ты убьешь меня, если остановишься», – или это было: «Я умру, если ты остановишься». Каждый раз, слыша эти слова, я не мог сопротивляться.
Я тихо постучал в стеклянную панель. Мое сердце колотилось, как сумасшедшее. Я ничего не боялся, так почему был испуган? Почему? Потому что меня пугало все, потому что и страх, и желание, напоминая друг друга, ускользали от меня. Я не мог даже назвать разницу между желанием, чтобы он открыл мне дверь, и надеждой, что он так и оставит меня стоять снаружи.
Внутри раздался шорох, как будто кто‑то искал свои тапочки. Зажегся и пробился наружу слабый свет. Я вспомнил, как покупал этот ночник прошлой весной в Оксфорде вместе с отцом, потому что наша комната в отеле оказалась слишком темной. Тогда он сходил вниз и сказал, что поблизости есть круглосуточный магазин, продающий лампочки, прямо за углом. «Подожди, я схожу куплю ». Вместо этого я накинул поверх пижамы плащ и пошел с ним.
– Я так рад, что ты пришел, – сказал Оливер. – Я слышал твои шаги в комнате, и на некоторое время мне показалось, что ты был готов лечь спать, передумав.
– Я? Передумал? Конечно же, я бы пришел.
Было странно видеть, как он неловко суетится. Я ожидал шквал мини‑иронии и из‑за этого нервничал, а вместо этого меня встретили извинениями, как будто кто‑то не сумел купить бисквиты получше к вечернему чаю.
Я вошел в свою старую спальню и немедленно отступил, почувствовав запах, который я никак не мог распознать. За ним могли стоять многие вещи. Но тут я заметил свернутое полотенце, подоткнутое под дверь. Должно быть, он сидел в постели: наполовину забитая пепельница стояла на правой подушке.
– Заходи, – он закрыл французское окно позади нас. Я стоял ни живой, ни мертвый. Но мы оба шептали. Это был хороший знак.
– Не знал, что ты куришь в комнате.
– Иногда, – он вернулся к кровати и сел прямо посередине.
Не представляя, что делать или говорить, я пробормотал:
– Я нервничаю.
– Я тоже.
– Я больше тебя.
Он улыбнулся, попытавшись развеять неловкость между нами, и передал косячок.
Это заняло руки.
Я вспомнил, как чуть не обнял его на балконе, успев вовремя спохватиться. После целого дня холодности и напускного безразличия это определенно была не лучшая идея. Только потому что кто‑то сказал, что встретится с тобой в полночь, автоматически не давало разрешения обнять его, тогда как вы едва ли пожимаете руки на неделе. Еще я вспомнил, как размышлял, прежде чем постучать: обнять, не обнять, обнять.
Теперь я был в его комнате.
Оливер сидел на кровати, скрестив ноги. Он казался меньше, моложе. Я неловко стоял в ногах постели, не зная, куда деть руки. Он должен был заметить, как я старался изо всех сил держать их свободно вдоль тела. Спрятал в карманы, снова достал.
«Я выгляжу глупо», – я надеялся, он не заметил ни моего порыва обнять его, ни суеты.
Как будто ребенок, впервые оставшийся наедине с домашним репетитором.
– Присядь.
«Он имел в виду на стул или прямо на кровать?»
Помедлив, я забрался на кровать и сел лицом к нему, тоже скрестив ноги, как будто это было негласное правило для мужчин, встретившихся в полночь. Я удостоверился, что наши колени не соприкасались. Потому что он мог бы быть против, чтобы колени соприкоснулись, так же, как он мог бы быть против объятья, так же, как он был против, когда я положил руку на его пах, желая задержаться в берме подольше.
Но, не успев увеличить расстояние между нами, я почувствовал, как из меня вымывает, словно вода по витрине цветочного магазина, всю застенчивость и инертность. Нервный или спокойный, я больше не стремился устраивать перекрестный допрос каждому своему импульсу. Если я глупый – позволь мне быть глупым. Если я коснусь его колена – что ж, я коснусь его. Если я хочу объятья – я обниму. Мне надо было прислониться к чему‑то, так что я передвинулся к изголовью и привалился к спинке кровати рядом с ним.
Я посмотрел на кровать. Я видел ее отчетливо. Здесь я провел множество ночей, мечтая о подобном моменте. И вот я был здесь. Через несколько недель я вернусь сюда, в эту самую постель. Я включу свой оксфордский ночник и вспомню, как стоял снаружи на балконе, а он шуршал, ища тапочки. Мне было интересно, взгляну ли я однажды на это с грустью. Или стыдом. Или безразличием – на это я надеялся.
– Ты в порядке?
– Я в порядке.
Больше мне совершенно нечего было сказать. Я потянулся пальцами ноги к его пальцам и, не задумываясь, просунул большой палец между его большим пальцем и указательным. Он не отшатнулся, он не ответил. Мне хотелось коснуться каждого пальца своим. Поскольку я сидел от него слева, возможно, это были пальцы, которые не касались меня под столом за обедом. Тогда была повинна его правая нога. Я попытался дотянуться до нее своей правой ногой. Все это время я избегал коснуться его колен, как будто что‑то сказало мне, что колени за границами.
– Что ты делаешь, – в конце концов, он не выдержал.
– Ничего.
Постепенно его тело начало отвечать движениям. Несколько рассеянно, без осуждения, не менее неловко, чем мое, словно говоря: «Что еще остается тут сделать, кроме как ответить так же, когда кто‑то касается твоих пальцев ног своим пальцами ног? » Я придвинулся ближе и обнял его. Схватил по‑детски, но надеялся, он прочитает это как объятье. Он не ответил.
– Такое начало… – возможно, в голосе проскользнула самая малость юмора, но даже ее не хотелось слышать.
Вместо ответа я пожал плечами, надеясь, что он почувствует это движение и не будет задавать вопросы. Я не хотел, чтобы мы говорили. Чем меньше было слов, тем честнее были наши действия. Мне нравилось обнимать его.
– Это делает тебя счастливым?
Я вновь понадеялся, что мое движение от него не скроется.
Наконец‑то, как если бы моя поза упросила его сделать то же самое, он обхватил меня руками. Они не отталкивали меня, но и не прижимали ближе. Последнее, что я хотел, – жест дружбы. Именно поэтому, не разрывая объятья, в последний раз помедлив, я опустил ладони вниз и пробрался под его свободную рубашку. Я хотел его кожу.
– Ты уверен в этом? – спросил он, как будто из‑за этого сомнения он до сих пор не решался проявить инициативу.
Я вновь кивнул. Я лгал. В тот момент я ни в чем не был уверен. Я гадал, когда мое объятье подействует на него или окончательно потеряет свою силу. Скоро? Позже? Сейчас?
– Мы не поговорили, – сказал он.
Я пожал плечами. Незачем.
Он поднял мое лицо обеими руками и посмотрел так же, как на берме, в этот раз даже более внимательно, потому что оба из нас знали: мы уже пересекли черту.
– Я могу тебя поцеловать?
Что за вопрос, после наших поцелуев в тайном месте Моне! Или мы стерли все и начали с чистого листа?
Я не стал отвечать. Без кивка, я накрыл его рот своим так же, как поцеловал Марсию прошлой ночью. Что‑то неожиданно прояснилось между нами, на секунду исчезла разница в нашем возрасте – просто двое мужчин целуются. И даже это, казалось, начало растворяться: мы не двое мужчин, а две сущности. Я любил эгалитаризм этого момента. Я любил чувствовать себя молодым и старым, человек к человеку, мужчина к мужчине, еврей к еврею. Я любил ночник. Он дарил мне чувство уюта и защищенности. Точно так же я чувствовал себя ночью в отеле Оксфорда. Я любил затрапезный, тусклый вид моей старой спальни. Сейчас она была завалена его вещами и словно стала даже более пригодной для жизни под его руководством, а не моим: картина, стул превратился в журнальный столик, книги, карты, музыка.
Я решил забраться под его одеяло. Я любил запах. Я хотел любить запах. Мне даже нравились оставленные на кровати вещи. Некоторые я прижал коленями, под другие забрался ногой, потому что это была часть его кровати, его жизни, его мира.
Он забрался под одеяло следом и, прежде чем я осознал, начал меня раздевать. До этого я волновался, гадая, как это проверну. Если бы он не стал помогать, я бы сделал это как девчонки в фильмах: стянул футболку, спустил штаны и просто встал перед ним полностью голым, опустил руки вдоль тела, как будто говоря: «Я вот такой, вот так я сделан, вот, возьми меня, я твой». Но его движения решили проблему. Он шептал «долой, долой, долой, долой», это меня рассмешило… и неожиданно я оказался полностью раздет, ощущая давление одеяла на мой член. В мире не осталось никаких секретов, потому что желание оказаться с ним в одной постели было моим единственным секретом – и вот я делил ее с ним. Как же замечательно было ощущать его руки по всему телу под одеялом. Словно часть нас, как успешная разведгруппа, уже нашла интимность, пока остальные, не скрытые одеялом, до сих пор сражались с щепетильностью. Так опоздавшие вынуждены оттаптывать ноги на холоде, пока другие греют руки в переполненном ночном клубе. Он все еще был одет, а я уже нет. Мне нравилось быть голым перед ним. Он поцеловал меня, и еще раз, глубже во второй раз, наконец отпустив себя. В какой‑то момент я понял, что на самом деле он уже давно был голым, хотя я не заметил, чтобы он раздевался. Но вот он, и ни одна часть его тела меня до сих пор не коснулась. Как такое возможно? Я думал задать тактичный вопрос о его самочувствии. Мне хватило мужества не сразу, и оказалось, я уже спрашивал прежде.
– Я сказал тебе. Я в порядке.
– А я говорил тебе, что я тоже в порядке?
– Да.
Он улыбнулся, посмотрев прямо на меня. Я отвернулся, потому что знал, что покраснел, и знал, что скорчил недовольную гримасу, хотя на самом деле мне нравился его смущающий взгляд. Я хотел смотреть на него в ответ, едва мы заняли эту насмешливую позу из реслинга: его плечи уперлись под мои колени. Как далеко мы продвинулись с того дня, когда я снял свое белье и надел его купальные плавки. Тогда мне казалось, это будет единственным возможным вариантом близости его тела с моим. А теперь это. Я был на пороге чего‑то нового, но одновременно хотел, чтобы это длилось вечно, потому что дороги назад не будет. Когда это случилось, это случилось не так, как я представлял, а с неожиданно сильным дискомфортом, заставившим показать правды больше, чем я планировал показывать. У меня был импульс остановить его, и едва он это заметил, сразу же спросил, должен ли остановиться. Я не ответил или не знал, что ответить, и, кажется, пролетела вечность между моими скрытыми мыслями и его инстинктом сделать все за меня. «С этого момента, – подумал я, – с этого момента…» у меня появилось, как никогда прежде, четкое ощущение, что в мою жизнь вошел кто‑то очень дорогой, кого я ждал вечность, который был мной, мной, мной, мной, никем иным, а мной. Пробегающая по рукам дрожь казалась знакомой. На меня опустилось ощущение чего‑то неземного и тем не менее абсолютно родного, как будто все это когда‑то было частью меня, но я потерял это однажды. А сейчас он помог найти. Сон был правдив – это было как возвращение домой, как вопрос: «Где ты был всю мою жизнь?» – что было еще одной формой вопроса: «Где ты был в моем детстве, Оливер?» – что было еще одним способом узнать: «Какова жизнь без этого?» – именно поэтому, в конце концов, это я, а не он, был тем, кто выпалил не один, а много, много раз: «Ты убьешь меня, если остановишься. Ты убьешь меня, если остановишься», – потому что это был мой способ замкнуть весь этот круг сна и фантазии, меня и его. Долгожданные слова из его рта в мой рот – обратно в его рот. Обменяться словами, которые я непристойно повторял снова и снова, что он стал повторять за мной, поначалу тихо, пока не сорвался: «Назови меня своим именем, и я назову тебя своим». Я прежде не делал такого в своей жизни, но как только я произнес свое имя, будто оно на самом деле – его, меня подхватило и унесло к небесам. Я никогда не разделял их ни с кем раньше, или с тех пор.
***
Мы шумели?
Он улыбался. Не о чем было беспокоиться.
Думаю, я упел даже всхлипнуть, но был не уверен. Он обтер меня своей рубашкой. «Мафалда всегда ищет следы». «Она ничего не найдет», – успокоил Оливер. «Я называю эту рубашку “Парус”, ты был в ней в день приезда, она больше в твоем стиле, чем в моем». «Сомневаюсь в этом». Он все еще не слез с меня, но уже не был внутри. Я вспомнил, словно что‑то давнее, как машинально оттолкнул книгу, которая уперлась мне в спину, пока он двигался надо мной. Теперь она валялась на полу. Когда я понял, что это была копия «Se l’amore »? Когда я нашел время в порыве страсти подумать, не был ли он на той книжной вечеринке, когда я зашел в книжный с Марсией? Странные мысли плавали в голове. Мне казалось, прошла бесконечность времени, а на деле не более получаса.
Это должно было прийти мне в голову немного позже, пока я все еще был в его руках. Это разбудило меня, прежде чем я понял, что задремал, наполнило непонятным чувством страха и тревоги. Я чувствовал тошноту, как будто неожиданно заболел. Несколько часов в душе – чтобы смыть все прочь; целую ванную – чтобы полоскать рот. Мне было нужно оказаться как можно дальше… от него, от этой комнаты, от того, что мы сделали вместе. Сознание оформляло эту мысль постепенно, словно выплывая из кошмара. Хотел ли я этого на самом деле? Альтернатива была ничем не лучше этого гигантского, бесформенного облака ненависти к себе и раскаяния, затопившего меня целиком.
Я никогда не буду прежним. Как я позволил ему сделать эти вещи со мной, и как охотно я сам участвовал в них, как подстрекал и ждал его реакций, умоляя: «Пожалуйста, не останавливайся»? Сейчас его высохшее семя на моей груди было как доказательство, что я переступил эту ужасную черту не наедине с дорогими для меня людьми, даже не наедине с самим собой или чем‑то священным, в единстве расы, бросившей нас в объятья друг друга. А Марсия сейчас стояла, как далекая сирена на тонущих рифах, призрачная и эфемерная, омытая потоками летних волн, пока я, стараясь вырваться к ней, сражался с затягивающим водоворотом тревоги. Она должна была остаться частью того мира, что поможет мне восстановить себя днем. Я чувствовал, что оскорбил не ныне живущих, ныне знакомых, но тех, кто еще не родился или с кем я еще не встретился. Теперь я никогда не смогу полюбить их без воспоминаний об этом ужасающем море стыда и отвращения, возникшего между их жизнями и моей. Это будет преследовать и очернять мою любовь к ним, растаптывать все хорошее во мне.
Или я взбаламутил что‑то гораздо более глубокое? Что это было?
Возможно, это омерзение всегда жило во мне, пусть замаскированное, и потребовалась всего одна ночь, чтобы его освободить?
Что‑то на грани с тошнотой, что‑то вроде раскаяния – это было оно? – захватывало меня тем крепче, чем больше солнечного света я замечал за нашими окнами.
Едва раскаянье начало растворяться в первых рассветных лучах, едва я начал успокаивать ворох мыслей и тревог в голове, я переменил позу и тут же снова почувствовал дискомфорт. Он вернулся с удвоенной силой, как будто увеличив счет, накопив новых сил. Я знал, что будет больно, но не ожидал, что боль переплетется с чувством вины.
Снаружи занимался новый день.
Почему он неотрывно смотрел на меня? Он догадывался, что я чувствую?
– Ты несчастлив, – подвел черту своим наблюдениям Оливер.
Я пожал плечами.
Я не его ненавидел – а ту вещь, что мы сделали. Я просто не хотел, чтобы он пока заглядывал в мое сердце. Вместо этого я хотел вытряхнуть себя из болота самоненависти, но не знал, как.
– Тебе плохо из‑за этого, не так ли?