Епифаний Премудрый (умер в 1420 г.) вошел в историю литературы прежде всего как автор двух обширных житий — «Жития Стефана Пермского» (епископа Перми, крестившего коми и создавшего для них азбуку на родном языке), написанного в конце XIV в., и «Жития Сергия Радонежского», созданного в 1417-1418 гг.
Основной принцип, из которого исходит в своем творчестве Епифаний Премудрый, состоит в том, что агиограф, описывая житие святого, должен всеми средствами показать исключительность своего героя, величие его подвига, отрешенность его поступков от всего обыденного, земного. Отсюда и стремление к эмоциональному, яркому, украшенному языку, отличающемуся от обыденной речи
В агиографии XIV-XV вв. получает также широкое распространение принцип абстрагированности, когда из произведения «по возможности изгоняется бытовая, политическая, военная, экономическая терминология, названия должностей, конкретных явлений природы данной страны...» Писатель прибегает к перифразам, употребляя выражения типа «вельможа некий», «властелин граду тому» и т. д. Устраняются и имена эпизодических персонажей, они именуются просто как «муж некто», «некая жена», при этом прибавления «некий», «некая», «един» служат изъятию явления из окружающей бытовой обстановки, из конкретного исторического окружения»
В начале XV в. под пером Пахомия Логофета, как мы помним,
создавался новый житийный канон — велеречивые, «украшенные» жития, в которых живые «реалистические» черточки уступали место красивым, но сухим перифразам. Но наряду с этим проявляются жития совсем другого типа, смело ломающие традиции, трогающие своей искренностью и непринужденностью.
Таково, например, «Житие Михаила Клопского». «Житие Михаила Клопского». Необычно уже само начало этого жития. Вместо традиционного зачина, рассказа агиографа о рождении, детстве и пострижении будущего святого, это житие начинается как бы с середины, при этом со сцены неожиданной и загадочной. Монахи Троицкого на Клопе (под Новгородом) монастыря были в церкви на молитве. Поп Макарий, вернувшись в свою келью, обнаруживает, что келья отперта, а в ней сидит неведомый ему старец и переписывает книгу апостольских деяний. Поп, «уполошившись», вернулся в церковь, позвал игумена и братию и вместе с ними вернулся к келье. Но келья уже заперта изнутри, а незнакомый старец продолжает писать. Когда его начинают расспрашивать, тот отвечает очень странно: он слово в слово повторяет каждый заданный ему вопрос. Монахи так и не смогли узнать даже его имени. Старец посещает с остальными чернецами церковь, молится вместе с ними, и игумен решает: «Буди у нас старец, живи с нами». Все остальное житие — это описание чудес, творимых Михаилом (имя его сообщает посетивший монастырь князь). Даже рассказ о «преставлении» Михаила удивительно бесхитростен, с бытовыми деталями, традиционная похвала святому отсутствует.
Выводы
В данном жанре существуют разные агиографические типы:
— житие-мартирия (рассказа о мученической смерти святого)
— монашеское житие (рассказ о всем жизненном пути праведника, его благочестии, аскетизме, творимых им чудесах и т. д.)
Характерные черты агиографического канона — холодная рассудочность, осознанная отрешенность от конкретных фактов, имен, реалий, театральность и искусственная патетика драматических эпизодов, наличие таких элементов жития святого, о каких у агиографа не было ни малейших сведений.
Очень важен для жанра монашеского жития момент чуда, откровения (способность к учению – божий дар). Именно чудо вносит движение и развитие в биографию святого.
Жанр жития постепенно претерпевает изменения. Авторы отходят от канонов, впуская в литературу дыхание жизни, решаются на литературный вымысел(«Жития Михаила Клопского»), говорят на простом «мужицком» языке («Житие протопопа Аввакума»).
2. Трагедия ревности в творчестве В.Шекспира и М.Ю.Лермонтова.
Известно классическое высказывание А.С.Пушкина: «Отелло от природы не ревнив — напротив: он доверчив». Вместо истории преступления Шекспир написал историю человека, отличающегося от остальных не только цветом кожи («Черен я!»), но и своими душевными свойствами: честностью, прямотой и детской доверчивостью. Любовь его и Дездемоны — естественна, ибо и в ней есть все эти качества, они столь же близки друг другу, как Ромео и Джульетта или чета Макбетов. Отважный воин, непобедимый генерал (вследствие чего Сенат Венеции отправляет его продолжать службу на Кипр) — и при этом простодушный ребенок, не ведающий о существовании в мире таких человеческих качеств, гак подлость, коварство, лицемерие, не допус-каюшнй и мысли о возможности обмана, измены и потому так легко уверовавший в россказни Яго — шекспировский вариант Прапорщика — о предательстве своего верного лейтенанта Кассио, о неверности своей возлюбленной жены Дездемоны. С этим ощущением, с этим знанием он не может жить — притворствуя, лукавя, он не способен превратиться в вечного соглядатая, в шпиона собственной жены. Узнав, как он полагает, об ее измене, О. решительно меняется: нежность превращается в грубость, доверчивость — в подозрительность. Во всем — в каждом слове ее и жесте — чудится теперь ему обман; именно потому, что ранее никогда и мысли он не мог допустить о таковом. Единственное для него избавление от этого неотступно поселившегося в его доме (и его душе) сомнения — решение, к которому он приходит: убийство Дездемоны. Но, свершив его, О. узнает, что Дездемона невинна, что оба они жертвы той чудовищной интриги, что сплел так искусно Яго. 0. сам называет себя «убийцей честным»: «Я не в гневе мстил, // А жертву чести приносил, как думал». В этих словах — ключ к совершенному им убийству: человек, для которого Честь — превыше всего, он не мог существовать рядом с пороком, не мог допустить, чтобы бесчестность осталась безнаказанной. Осознав весь ужас содеянного, он убивает себя — кинжалом перерезает себе горло.
В основе образа Арбенина Евгения, как справедливо заметил Б.Эйхенбаум, не противопоставление порока и добродетели, а диалектика добра и зла, столкновение божественного и дьявольского начал. Деятельное стремление А. к добру в порочном мире неминуемо оборачивается злом. Отделение «высокого зла», мстящего за поругание добра (А.), от обыденного, пошлого, бытового порока (обман, сплетня, предательство, интрига — Казарин, Шприх, Звездич, Штраль) необходимо Лермонтову для превращения мелодраматической фабулы в сюжет социально-философской романтической драмы. Отношения А. с миром не бытовые, он решает вечные проблемы бытия. Богоборческие мотивы, традиционные для романтиков (персонажи Байрона — Манфред, Каин, лермонтовский Демон), в герое «Маскарада» получили своеобразное преломление. А.— не нигилист, не релятивист, он верит в существование справедливого Бога, но «там» — за гробом, в вечности. Здесь же, на земле, где «всюду зло — везде обман», мир — хаос. Герой ощущает на своей судьбе «печать проклятья», его жизнь — бесконечное страдание и одиночество. Познав ад существования, А. перед злом не преклонился. Больше того — потенциально А. открыт для добра. Женившись на Нине случайно, он сознательно порывает с прошлым. Нина возрождает в нем надежду на возможность божественной гармонии здесь, на земле, веру в справедливость миропорядка. Любовь А.— это возможность преодоления ситуации разлада с миром, залог примирения с Богом. И потому так трагично для А. прозрение (мнимое); герой мстит не только за обманутые иллюзии, оскверненную честь, разрушенное счастье. А. желает отомстить за поруганную веру, красоту, гармонию. Теперь для него «преграда рушена между добром и злом», ему «все дозволено». Он возлагает на себя миссию сверхчеловека, право высшего суда и наказания. Признание собственного избранничества приводит А. к трагической ошибке. Стремление очистить Нину от греха и смертью возвратить ей божественную чистоту оборачивается преступлением, убийством невинной жены. В этой связи чрезвычайно важен образ Неизвестного. С одной стороны, он имеет черты реального человека, с другой — олицетворяет мистические силы зла. Он, как режиссер, ведет А. к убийству, являя собой месть тьмы за стремление А. к свету. Гипотетически можно утверждать, что именно Неизвестный (черт под маской) является символическим организатором светской интриги (например, характерно, что на балу, когда Неизвестный видит, как А. всыпает яд в мороженое, он не предотвращает убийство). Однако абсолютно ясно, что возмездие настигает А. не в «наслаждении пороком», а в момент покоя и счастья. Именно поэтому для Лермонтова так важен «прием двойного сострадания». Мировое зло делает А. и жертвой, и преступником. В финале, узнав, что Нина невинна, А., раздираемый мучительными страданиями, сходит с ума («и этот гордый ум сегодня изнемог!»). Нет спасения романтическому герою, но нет и возврата под власть тьмы. Таким образом, коллизия А. перенесена автором из сферы индивидуальной морали и психологии в план общечеловеческого бытия. Необходимо отметить, что не только логика демонического героя ведет А. к преступлению: «Мне ль быть супругом и отцом семейства //…который испытал // Все сладости порока и злодейства?» В структуре «Маскарада» месть гордой души, как черта «негативного, разрушительного воодушевления» (Р.Гальцева), есть протест против социального порядка. А., уставший от «борьбы с самим собой», познавший боль, страдания и страсти, навсегда остался изгоем, обреченным на вечное одиночество. В прошлом игрок, презревший «закон людей, закон природы», А. не приемлет пошлости света. Мир масок, шулеров и подлецов, мир интриги, сплетни и обмана,— бесконечно враждебен герою. Он здесь чужой, и общество мстит ему за это.
Экзаменационный билет № 3
Вопросы:
1. Стиль Вещего Баяна и стиль автора «Слова о полку Игореве». Темные места.
В представлении автора «Слова» Боян — идеальный певец. Он вещий внук бога Белеса, т. е. человек, обладающий божественной силой песнопенья. Его песни подобны трелям соловьиным. Слагая славу князю, Боян растекается «мысию по древу, серым вълком по земли, сизым орлом под облакы», т. е. речь его образна, мысль его парит. Вещие персты Бояна сами рокочут с лаву князьям, касаясь живых струн человеческой души. Он мастерски умеет «свивать... оба полы сего времени», т. е. соединять прошлое с современностью, обобщать. Боян воспевал в песнях старого Ярослава; победителя касожского князя Редеди храброго Мстислава; красного Романа Святославича; усобицы Всеслава Брячеславича, о судьбе которого сложил он свою «припевку». Все эти данные позволяют полагать, что Боян жил и творил в 20—70-е годы XI столетия.
Автор «Слова» приводит несколько образцов поэтической речи Бояна, размышляя о художественной манере его изложения. Он показывает, как Боян начал бы свою песню о походе Игоря: «Не буря соколы занесе чрез поля широкая, галици стады бежать к Дону Великому». Или: «Комони ржуть за Сулою, звенишь слава в Кыеве. Трубы трубятъ в Новеграде, стоять стязи в Путивле».
Судя по этим образцам, стиль Бояна строился на метафорических отрицательных сравнениях, символических уподоблениях. Этот стиль был афористичен и образен. Автор «Слова», восхищаясь этой манерой, избирает для себя иной путь художественного изображения.
«ТЕМНЫЕ МЕСТА» В «СЛОВЕ». Т. М. принято называть чтения, неясные по смыслу или содержанию, явные нарушения грамматич. норм древнерус. яз. (неверные флексии, отсутствие согласования и т. д.). Т. М. могли возникать в процессе воспроизведения текста древнерус. переписчиками и в новое время — в результате неверного прочтения текста издателями или как следствие типогр. опечаток.
Эта последняя группа Т. М. выявляется и исправляется легче всего, так как текст Перв. изд. может быть сопоставлен с текстом сделанной ранее Екатерининской копии. Сложнее установить причину возникновения Т. М. в тех случаях, когда перед нами ошибочное прочтение, совпадающее в изд. и Екатерининской копии: в этом случае допустимо признать как ошибку, восходящую к оригиналу, так и ошибочное прочтение древнерус. текста издателями (таковы, напр., чтения «къ мѣти» вм. «къмѣти», «въступилъ дѣвою» вм. «вступила дѣвою», «одѣвахъте» вм. «одѣвахуть»; возможно пропущено или не замечено издателями выносное с(я) в в словах «убуди» (вм. «убудися») и «прѣклонило» (вм. «прѣклонилося») и т. д.). Ошибками древнерус. писца являются, возможно, чтения «тѣлѣгы», «отступиша», «кроваты», «мужаимѣся» и др.
В ряде случаев порча текста несомненна, но исходное чтение остается неясным и предлож. комментаторами исправления остаются всего лишь гипотезами, зачастую разделяемыми не всеми исследователями. Таковы попытки прочтения и истолкования чтений «спала князю умь похоти», «свистъ звѣринъ въ стазби», «кая раны дорога», «и схоти ю на кровать», «бѣша дебрь Кисаню и не сошлю къ синему морю», «рекъ Боянъ и ходы на Святъславля пѣстворца» и др. Особую группу Т. М. составляют чтения, грамматич. структура которых ясна, но споры вызывает смысловая интерпретация (напр.: «помняшеть бо, рѣчь, първыхъ временъ усобіцѣ»; «давный великый Ярославь, сынъ Всеволожь»; «живыми шереширы стрѣляти»; «клюками подпръся о кони»; «пожръши чужи ручьи и стругы ростре на кусту» и др.). Наконец, к Т. М. можно отнести отд. лексемы С., значение которых не ясно: глагол «въсрожити», слово «ухо» в контексте «уши закладаше», «харалуг» и производные от него, обозначение черниговских былей — «могуты», «ольберы», «шельбиры» и т. д. (см. Гапаксы «Слова»).
Первые издатели, видимо, принципиально отказались от исправления Т. М. и описок: они сохранили, напр., такие чтения, как «Ярослову», «повелѣя», «одѣвахъте», «опустоша» и др., а толкование неясных чтений передали переводу, в котором встречается ряд неудачных осмыслений древнерус. оригинала («мои курчане в цель стрелять знающи», «ревут звери стадами», «прошли съезды Трояновы», «вел Святополк войска отца своего сквозь венгерскую конницу», «Князь Всеслав... сам по ночам как волк рыскал из Киева до Курска и до Тмуторокани» и т. д.).
Попытки исправления текста для лучшего понимания Т. М. начались уже с Н. Ф. Грамматина, П. Г. Буткова, М. А. Максимовича и др. издателей и исследователей С. перв. пол. XIX в. Ими нередко применялся методологически недопустимый прием исправления «по смыслу», даже в тех случаях, когда между прежним и новым исправл. чтением не было какого-либо сходства. Так, Грамматин вм. «съ тоя же Каялы Святоплъкь» предлагал читать «съ тоя же Каялы
Ярополкъ», вм. «разшибе славу Ярославу» — «разшибе славу Изяславу». Бутков предлагал в чтении «великому Хръсови влъкомъ путь прерыскаше» заменить «Хръсови» на «Днѣпрови». Максимович читал вм. «умомъ» — «орломъ», вм. «подобію» — «по лозию» и т. д. Др. несовершенным приемом интерпретации Т. М. являлись произвольные этимологии, зачастую основывавшиеся на некритич. сопоставлении с инослав. лексикой, чаще всего — польской, в результате которых появлялись совершенно произвольные толкования: так, Я. О. Пожарский толковал «шереширы» как «род меча, шпаги», «милыя хоти» как «доброю волю», Грамматин сближал слова «жемчуг» и «женщина», Бутков переводил «стрикусы» как «стремительный стреломет», «стружие» как «литавры» и т. д.
Однако проводившиеся уже начиная с К. Ф. Калайдовича, Грамматина и Д. Н. Дубенского сопоставления яз. С. с яз. памятников древнерус. письменности подсказали др., впоследствии возобладавший методологич. прием — обосновывать предлагаемые толкования аналогиями, извлеченными из реально существующих текстов, опираться на контексты, а не оперировать вырванными из смысловых и грамматич. связей словоформами. Выдвигается также требование, чтобы в предложенном конъектурном прочтении все его элементы находились между собой в соотношениях, удовлетворяющих нормам древнерус. грамматики, т. е. чтобы смысл фразы вытекал из ее грамматич. структуры. Строже стали относиться исследователи и к буквенным поправкам, стремясь обосновать возможность того или иного прочтения палеогр. соображениями. Эта методика получила наибольшее развитие в работах И. И. Козловского, М. В. Щепкиной, И. Д. Тиунова, Л. А. Булаховского и др. ученых. Попытки выявить новый смысл в лексике и фразеологии С. привели исследователей к необходимости всемерно расширять сопоставит. материал, вводить в комм. текстовые параллели и смысловые аналогии из широкого круга памятников древнерус. лит-ры, фольклора, из диалектол. материалов. В этом направлении было много сделано Е. В. Барсовым, В. Н. Перетцем, В. П. Адриановой-Перетц, Н. А. Мещерским, В. А. Козыревым и др. Большое значение для прочтения и истолкования текста С. имеет «Словарь-справочник „Слова о полку Игореве“», составл. В. Л. Виноградовой.
Наибольшую трудность для истолкования представляют Т. М. С., возникшие, вероятно, еще в процессе переписки памятника древнерус. книжниками, подвергшиеся тогда же вторичным переосмыслениям и поправкам, что крайне затрудняет восстановление исходного текста. Таковы, напр., чтения «спала князю умь похоти», «кая раны дорога», «и схоти ю на кровать», «бѣша дебрь Кисаню и не сошлю к синему морю», «рекъ Боянъ и ходы на Святъславля пѣстворца» и некоторые др.
2. Мотив утраченного рая в творчестве М.Ю.Лермонтова («Мцыри» и др.)
Мцыри — романтически обобщенный образ. О его прошлом говорится в общих чертах, облик героя не индивидуализирован, у него нет даже имени (в рукописи поэма была озаглавлена “Бэри”, что по-грузински — монах). Лермонтов стремился не к созданию образа отдельного человека, а к поэтизации силы человеческого духа, стремления к свободе. В этом отношении образ Мцыри является блестящим достижением романтической поэзии.
Главное во Мцыри — его “пламенная страсть”, мечта о свободе. Сила этой мечты подчеркивается тем, что условия жизни и окружающая мальчика обстановка должны были заглушить даже мысль о воле: “угрюм и одинок”, он вырос в душных кельях монастыря, видя только стены и смиренно молящихся монахов. Но в его душе живет страсть к свободе, которую он “во тьме ночной вскормил слезами и тоской”. Эта мечта неотделима от воспоминаний о родине. Мцыри не знает, где страна его отцов, но отрывочные воспоминания детства складываются в его мечтах “в тот чудный мир тревог и битв, где в тучах прячутся скалы, где люди вольны, как орлы”. Сила Мцыри не только в величии мечты, но и в его активности, в преодолении всех препятствий, так как на пути к свободе не только монастырские стены, но и физическая слабость героя, и полная неизвестность.
Воплощением мечты Мцыри становятся три дня, проведенные им на свободе. Это концентрированное выражение смысла жизни вообще, так как они до предела заполнены впечатлениями и страстями. Перед ним впервые открылось величие природы, он испытал обаяние женской красоты, познал напряжение битвы и радость победы. И хотя ему не удалось достичь цели, даже смерть героя воспринимается как победа: ни испытания, ни отчаяние не сломили его, он до последнего вздоха верен своему идеалу.
Образом Мцыри Лермонтов пробуждал активность и надежду у своих современников, утверждал величие и красоту человеческого стремления к свободе. Именно поэтому в нем воплощен “любимый идеал” (Белинский) поэта.
Экзаменационный билет № 4
Вопросы:
1. Типы странников в древнерусских хожениях.
Хо́жение — жанр средневековой русской литературы, форма путевых записок, в которых русские путешественники описывали свои впечатления от посещения иностранных земель. Другие названия жанра — «путник», «странник», «паломник», «скаска», «посольство». Также распространён не совсем правильный вариант названия — «хождение».
В ранний период существования жанра хожения в первую очередь писались паломниками, посетившими те или иные святые места — например, в Палестине или Константинополе. В дальнейшем, к XV в., жанр теряет свой религиозный оттенок; в частности, среди поздних хожений выделяется «Хожение за три моря» Афанасия Никитина, описавшего впечатления от похода на восток с торговыми целями.
Хожения являются ярким отражением русского средневекового мировоззрения; в них сочетаются политические, нравственные, художественные интересы и идеи их авторов.
В 1458 г. предположительно купец Афанасий Никитин отправляется из родной Твери в Ширванскую землю (на территории теперешнего Азербайджана). У него с собой путевые грамоты от великого князя тверского Михаила Борисовича и от архиепископа Тверского Геннадия. С ним ещё купцы — всего идут на двух судах. Двигаются по Волге, мимо Клязьминского монастыря, проходят Углич и добираются до Костромы, находившейся во владениях Ивана III. Его наместник пропускает Афанасия далее.
Василий Панин, посол великого князя в Ширване, к которому Афанасий хотел присоединиться, уже прошел вниз по Волге. Никитин ждет две недели Хасан-бека — посла ширваншаха татарского. Едет он с кречетами «от великого князя Ивана, и кречетов у него было девяносто». Вместе с послом они двигаются дальше.
В пути Афанасий делает записи о своем хождении за три моря: «первое море Дербентское (Каспийское), дарья Хвалисская; второе море — Индийское, дарья Гундустанская; третье море Черное, дарья Стамбульская» (дарья по-перс. — море).
Казань прошли без препятствий. Орду, Услан, Сарай и Берензань прошли благополучно. Купцов предупреждают, что караван подстерегают татары. Хасан-бек дает подарки осведомителям, чтобы они провели их безопасным путем. Неверные подарки взяли, однако весть об их приближении подали. Татары настигли их в Богуне (на отмели в устье Волги). В перестрелке были убитые с обеих сторон. Меньшее судно, на котором была и поклажа Афанасия, разграблено. Большое судно дошло до моря и село на мель. И его тоже разграбили и четверых русских взяли в плен. Остальных отпустили «голыми головами в море». И они пошли, заплакав… Когда путники вышли на берег, и тут их взяли в плен.
В Дербенте Афанасий просит помощи у Василия Панина, который благополучно дошел до Каспия, и Хасан-бека, чтоб заступились за людей, захваченных в плен, и вернули товары. После долгих хлопот людей отпускают, а больше ничего не возвращают. Считалось, то, что пришло с моря, — собственность владельца побережья. И разошлись они кто куда.
Иные остались в Шемахе, другие пошли работать в Баку. Афанасий же самостоятельно идет в Дербент, затем в Баку, «где огонь горит неугасимый», из Баку за море — в Чапакур. Здесь он живет полгода, месяц в Сари, месяц в Амале, о Рее он говорит, что здесь убили потомков Мухаммеда, от проклятия которого семьдесят городов разрушились. В Кашане он живет месяц, месяц в Езде, где «домашний скот кормят финиками». Многие города он не называет, потому как «много ещё городов больших». Морем добирается до Ормуза на острове, где «море наступает на него всякий день по два раза» (впервые видит приливы и отливы), а солнечный жар может человека сжечь. Через месяц он, «после Пасхи в день Радуницы», направляется на таве (индийское судно без верхней палубы) «с конями за море Индийское». Доходят до Комбея, «где родится краска и лак» (основные продукты экспорта, кроме пряностей и тканей), а затем идут до Чаула.
У Афанасия ко всему, что касается торговли, живой интерес. Он изучает состояние рынка и досадует, что солгали ему: «говорили, что много нашего товара, а для нашей земли нет ничего: все товар белый для бесерменской земли, перец, да краска». Афанасий привез жеребца «в Индийскую землю», за которого заплатил сто рублей. В Джуннаре хан отбирает у Афанасия жеребца, узнав, что купец не мусульманин, а русин. Хан обещает вернуть жеребца и ещё дать тысячу золотых в придачу, если Афанасий перейдет в мусульманскую веру. И срок назначил: четыре дня на Спасов день, на Успенский пост. Но накануне Спасова дня приехал казначей Мухамед, хорасанец (личность его до сих пор не установлена). Он заступился за русского купца. Никитину возвратили жеребца. Никитин считает, что «случилось Господне чудо на Спасов день», «Господь Бог сжалился… не оставил меня, грешного, милостью своей».
В Бидаре он опять интересуется товаром — «на торгу продают коней, камку (ткань), шелк и всякий иной товар да рабов черных, а другого товара тут нет. Товар все гундустанский, а съестного только овощи, а для Русской земли товара тут нет»…
Живо описывает Никитин нравы, обычаи народов, живущих в Индии.
«И тут Индийская страна, и простые люди ходят нагие, а голова не покрыта, а груди голы, а волосы в одну косу заплетены, и все ходят брюхаты, а дети родятся каждый год, а детей у них много. Из простого народа мужчины, и женщины все нагие да все черные. Куда я ни иду, за мной людей много — дивятся белому человеку».
Все доступно любознательности русского путешественника: и сельское хозяйство, и состояние армии, и способ ведения войны: «Бой ведут все больше на слонах, сами в доспехах и кони. Слонам к голове и бивням привязывают большие кованые мечи… да облачают слонов в доспехи булатные, да на слонах сделаны башенки, и в тех башенках по двенадцать человек в доспехах, да все с пушками, да со стрелами».
Особенно интересуют Афанасия вопросы веры. Он сговаривается с индусами пойти в Пар-ват — «то их Иерусалим, то же, что для бесермен Мекка». Он дивится, что в Индии семьдесят четыре веры, «а разных вер люди друг с другом не пьют, не едят, не женятся…».
Афанасий горюет, что сбился с русского церковного календаря, священные книги пропали при разграблении корабля. «Праздников христианских — ни Пасхи, ни Рождества Христова — не соблюдаю, по средам и пятницам не пощусь. И живя среди иноверных, я молю Бога, пусть он сохранит меня…»
Он читает звездное небо, чтобы определить день Пасхи. На «пятую Пасху» Афанасий решает возвращаться на Русь.
И снова он записывает то, что видел своими глазами, а также сведения о разных портах и торгах от Египта до Дальнего Востока, полученные от знающих людей. Отмечает, где «родится шелк», где «родятся алмазы», предупреждает будущих путешественников, где и какие их поджидают трудности, описывает войны между соседними народами…
Скитаясь по городам ещё полгода, Афанасий добирается до порта — города Дабхола. За два золотых он отправляется до Ормуза на корабле через Эфиопию. Удалось поладить с эфиопами, и судно не ограбили.
Из Ормуза Афанасий посуху идет к Черному морю и добирается до Трабзона. На корабле он договаривается за золотой дойти до Кафы (Крым). Приняв за шпиона, его грабит начальник охраны города. Осень, непогода и ветры затрудняют переход моря. «Море перешли, да занес нас ветер к самой Балаклаве. И оттуда пошли в Гурзуф, и стояли мы тут пять дней. Божиею милостью пришел я в Кафу за девять дней до Филиппова поста. Бог творец! Милостию Божией прошел я три моря. Остальное Бог знает, Бог покровитель ведает. Аминь!»
2. Печорин на стыке западной и восточной цивилизаций. Тема судьбы и свободы в романе.
М. Ю. Лермонтов жил в то время, когда общество волновала проблема «личность и среда». Пушкин в романе «Евгений Онегин» объяснил характер своего героя средой, в которой он рос, его воспитанием, и этот герой отрицает окружающую его среду, считает себя чужим, потому что не видит в этом окружении ни высоких целей, ни идеалов. Лермонтов пошел дальше своего предшественника: он тоже осуждает такое устройство общества, но при этом строго судит и своего героя в отличие от Пушкина, который Онегина называл своим «другом» и сочувствовал ему. По словам Лермонтова, «Герой нашего времени» - это портрет, составленный из пороков «всего нашего поколения», в полном их развитии. Автор судит Печорина за эгоизм, жестокость, мелочность его поступков и действий, как бы тяжело человеку ни приходится, он обязан уважать окружающих, не имеющих никакого отношения к его судьбе. А это правило Печорин нарушает.
Печорин хорошо разбирается в людях, постигает их сильные и слабые стороны, умеет чувствовать красоту природы, смел, решителен, образован, храбр, талантлив, энергичен, он умнее людей светского общества. И все эти качества он тратит не на великие дела и поступки, а для достижения мелких и ничтожных целей: добиться женской любви, внушить людям чувство страха и подчинить себе. Печорин считает себя выше других, поэтому ему не страшен никакой суд, только он может казнить, винить или укорять тебя, а другие не вправе этого делать. Такая жизненная позиция как бы дает ему право распоряжаться жизнями других людей, вторгаться в их судьбы, нарушая их привычный ход или ломая, он несет людям страданья и играет «роль топора в руках судьбы».
Под влиянием общественной обстановки Печорин научился быть скрытым, стал злопамятным, честолюбив, по его словам, нравственной калекой. За это он мстит обществу. И самое сильное чувство, которое испытывает к нему, - это презрение. Печорин – это жертва своего тяжелого времени, он оказывается лишним человеком в своей среде, то есть в окружающем его обществе ему не находится ни места, ни дела.
В конце романа Печорин называет себя и своё поколение «жалкими потомками, скитающимися по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха… не способными более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастья…» Горестные и печальные признания делает Печорин. Лермонтов ясно указывает на главною причину, сделавшую Печорина и других мыслящих людей его времени несчастными.
Основная черта характера Печорина — самопознание. Он постоянно анализирует свои мысли, поступки, желания, симпатии и антипатии, пытаясь раскрыть корни добра и зла в одном человеке: «Я иногда себя презираю, …не оттого ли я презираю других…»,