Похоже, вечерело. Меар нацелился на отдых там, в обычном мире. Мне нужно готовиться к превращению… Вот, джерхова сыть, снова бедняга‑Тури очнется не пойми где, на дне реки, и некоторое время будет в смятении. Хотя она, наверное, привыкла к разного рода сюрпризам.
Едва я вспомнил о спутнице, появилась карса. Кажется, она расправилась с черной лентой и теперь, дико сверкая полушариями желтых, навыкате, глаз, была готова к новой драке. Я благодарно взъерошил шерсть на ее загривке. И вернулся в седло.
Сверху я ясно разглядел, что пылающие костры складывались в совершенно определенный и однозначный рисунок – пятиконечную звезду, заключенную в огненный круг. Мрачная красота, оттененная сумерками, поразила меня. Слабо трещали сгорающие сучья.
– Тьма меня разрази, если это не веха огня! – прошептал я. Конечно, я ждал, что придется что‑нибудь сжечь, ждал с той поры, как о вехе рассказал Лю‑чародей, и в нынешней огненной феерии я сыграл роль первой искры, правда, достаточно случайно. Подумаешь, уронил факел…
Только уж очень сильно я подозревал, что это, никакая не случайность. Все случайности остались за Юбеном.
В полумраке сновали неясные безмолвные тени. Излишне уточнять, что мне они весьма не нравились. Однако никаких попыток напасть на нас тени не предпринимали, и я мысленно поблагодарил их за это.
Ветер, я верхом на нем, Корняга верхом на мне и карса, жмущаяся к ногам Ветра, – мы помещались в самом центре пылающей звезды. Я то и дело оглядывался, соображая, как же поступить дальше.
Я не заметил, как шныряющие мелкие тени будто по команде исчезли.
Стало вдруг совершенно тихо, только победно гудело освобожденное пламя. Я озирался, охваченный неясной тревогой.
Тень я увидел спустя какие‑то мгновения после того, как почувствовал эту тревогу.
Огромный размытый силуэт вдруг встал из‑за дальних утесов, возвысился над окрестными скалами и навис над огнями. Тускло‑размытое пятно садившегося Меара колебалось над головой Тени. Пара горящих глаз вперилась в нас – человека, карсу, коня и едва живой от страха пень. Справедливости ради отмечу, что у меня тоже затряслись поджилки.
Тень глядела на нас около минуты, мне же показалось, что прошла вечность. И еще показалось, что жизнь капля за каплей истекает из меня, Морана, оборотня‑анхайра. Но едва я шевельнулся, я понял, что по‑прежнему жив.
Не стала Тень причинять нам зло. Даже не знаю почему. Вдруг дрогнула, и осела, как невесомая джурайская фата, соскользнувшая с венца невесты.
Растворилась Тень в окружающем полумраке. Костры тотчас стали угасать.
Только теперь я вдруг понял, что Тень была очень похожа на Стража. Небывало огромного, но в общем‑то обычного Стража. Не Стража Тепла, определенно, и не Стража Стремнин. Скорее – Стража Дуновений или Стража Камня. Но какой она казалась громадной!
Хорошо, что ей не взбрело в голову… гм, а есть ли у Теней голова? Хорошо, что она не напала. Не знаю, сумели бы мы защититься от этого создания? Да и как?
Костры догорали. Вокруг снова зашевелилась местная живность, тоже слишком похожая на неясные тени, но эти были, во‑первых, поменьше, а, во‑вторых, тенями казались только в опустившихся сумерках, а при ближайшем рассмотрении быстро обращались в обычных рыб или жуков. Обычных водных обитателей.
Я на неверных ногах подошел и подобрал оброненный факел, взял Ветра под уздцы и повел прочь с русла. Нам повезло: невдалеке я набрел на подъем, приведший на обширное мелководье. Здесь было посветлее. Среди округлых валунов, поросших бородами водорослей, шныряли мальки и ползали пестрые палочки с ногами – личинки каких‑нибудь стрекоз, наверное. Я выбрал пятачок почище, натаскал дров, безжалостно припахав Корнягу, который тщетно мечтал отсидеться на плече, и развел добрый костер. Ветер снова решил попастись, но далеко не отходил. Молодец, коняга. Порою мне кажется, что ты умнее меня, только молчалив не в меру.
– Слушай, деревяшка, – сказал я Корняге. – Близится пересвет, так что мне предстоит скоро уйти. Тури, как ты, скорее всего, уже знаешь, превратится не сразу. Выходит, что тебе придется некоторое время побыть одному с карсой и вулхом. Не дай им подраться, понял? И огонь поддерживай. Будешь умницей – буду кормить. Всегда. Понял, пень?
– Понял, Мо… Одинец.
– Тури передай: веху огня я прошел. Дальше двигаться нужно по руслу… Впрочем, она знает.
Наставляя Корнягу, я помалу раздевался. Сбросил сапоги, стянул одежду. Сложил все аккуратной стопкой у самого огня.
Река готовилась встречать пересвет. Некоторые обитатели устраивались на отдых, замирали в укромных местах, захлопывали створки раковин, закапывались в песок. Некоторые – наоборот, пробуждались, встречая день, еще один день, когда предстоит сожрать ближнего, какой послабее, и не дать остальным сожрать себя. Мы мало кого интересовали здесь, на мелководье – крупная рыба хозяйничала либо на глубине, в главном русле, либо в темных омутах. Надеюсь, госпожа Тури, ты быстро разберешься, как вести себя в реке. И отыщешь единственно верный путь к У‑Наринне. Или хотя бы ведущий в нужную сторону.
Бросив охапку сучьев в огонь, я опустился на корточки. Я уже смутно чувствовал близость превращения, когда вулх начинал беспокойно шевелиться во мне и пытаться прорваться сквозь толщу человеческих ощущений к поверхности, к свету. С добрым утром, серый брат!
Ты, наверное, тоже удивишься, очнувшись на речном дне. А, может, и не удивишься. Извини, я даже не знаю – любишь ли ты рыбу. Скорее всего
– любишь. Отчего же не любить!
Корняга опасливо отодвинулся от меня, выпустив пару мелких пузырьков из дупла.
«Началось!» – понял я и канул в небытие, поглощенный стеной непроглядного Мрака.
Глава девятнадцатая.
Четтан, день десятый.
Я открыла глаза и поняла, что наконец‑то я вижу сон. Не воспоминание, пришедшее от Карсы, и не смутные впечатления о предыдущем дне, а настоящий, полноценный сон.
В этом сне я находилась на дне реки. В красноватом полумраке мимо меня беззвучно скользили стайки рыбешек, поблескивая золотистой чешуей. Пушистые кустики придонных водорослей колыхались в воде. Вот только вода была какой‑то странной, не такой, как наяву. Менее плотной, что ли? Во‑первых, сквозь нее было видно лучше, чем бывает видно сквозь толщу воды на самом деле. А во‑вторых – я взмахнула рукой, и вспугнутые рыбешки бросились наутек – да, как мне и показалось с самого начала, эта вода не так сильно мешала движениям, как настоящая.
Ну, а самое главное – я могла здесь совершенно свободно дышать. Вот и отлично! Мне всегда хотелось как следует осмотреться на речном дне, не выныривая каждую минуту за глотком воздуха. Только бы этот восхитительный сон длился подольше…
Я с любопытством огляделась. Первое, что я заметила, был костер. Это же надо, костер – и под водой! Чего только не бывает во сне. Вторым, что бросилось мне в глаза, был Корняга, который боком, по‑крабьи, подбирался к огню. В ветках у него была зажата изогнутая деревяшка. Черные глазки корневика лихорадочно блестели. На некотором расстоянии от костра Корняга замер, размахнулся и швырнул деревяшку в огонь. Костер затрещал и взорвался снопом искр, а бедный пенек кинулся прочь и забился в густой куст водорослей.
Я громко расхохоталась, отчего изо рта у меня выбежала стайка воздушных пузырьков. Светлые боги, какое нагромождение нелепостей! Уж и не знаю, что меньше похоже на правду: костер, горящий на дне реки, или корневик, который подбрасывает топливо в этот костер.
Заслышав мой смех, Корняга частично высунулся из куста и с невыразимой скорбью в голосе произнес:
– Доброе утро, госпожа.
– Какое еще утро? – возмутилась я.
– Четтанское, – скрипуче вздохнул Корняга, выдвигаясь из куста целиком. Прядь водорослей зацепилась у него за сучок и потянулась следом, как цепь за сторожевым псом. Я снова фыркнула.
– Откуда ты вообще в моем сне взялся, пенек настырный? – насмешливо спросила я. – Как будто мало того, что я тебя наяву на спине таскаю. А ну‑ка сгинь, нечисть! Или превратись во что‑нибудь занятное.
– Я не могу превратиться, – оскорбленно сказал Корняга. – Корневики превращаются один раз в жизни: из пня в корневика. Я – уже.
– Тогда пшел вон. Или засохни да помалкивай.
Я потеряла к нему всякий интерес. Что толку тратить время сна на разговоры с глупым пеньком? Он и наяву врет как по‑писанному.
Костер был разложен под боком большого валуна, обросшего щеткой мелких ракушек и мочалом водорослей. Среди водорослей я заметила большой, размером с ладонь, и удивительно красивый цветок. Он был отдаленно похож на болотную лилию, что называют огневкой. Только алых лепестков у него было не девять, как у огневки, а десятка два, как у садовой розы. Интересно, чем пахнет этот цветок, и пахнет ли он под водой вообще?
Я шагнула к валуну и протянула руку, чтобы коснуться прекрасного цветка.
Цветок затрепетал лепестками, потянулся ко мне и молниеносно сомкнул алый венчик вокруг моих пальцев. Пальцы обожгла яростная боль
– как от крапивы, только гораздо сильнее. Я заорала и выдернула руку. Цветок неохотно расстался с добычей. Упругие лепестки соскользнули по пальцам, будто жадные губы.
Пальцы продолжало жечь. Я затрясла рукой, с ненавистью глядя на цветок. Коварная лилия вновь раскрылась и притягивала взор своей красотой. А, чтоб тебя Тьма сожрала! Мне вдруг совершенно разонравился мой сон. Хватит с меня, хочу проснуться.
И как это делается, позвольте спросить? Я растерянно хихикнула. Темное небо, вот задачка! Всем людям снятся сны – людям, но не оборотням. Пока я после смерти Беша не покинула Айетот, мне никогда ничего не снилось. Даже если мне и случалось задремать четтанским днем
– что, впрочем, бывало с мной крайне редко. Поэтому мне и в голову не приходило спросить у того же Унди, что делают люди, когда им не нравится сон и хочется проснуться. В самом деле, что?
Может, слово такое специальное есть, просыпательное? Сказал – и вернулся в реальный мир. А, может, нужно заснуть во сне, и тогда очнешься наяву? Тогда совсем хреново, потому что спать мне сейчас совершенно не хочется. Во всем теле свежесть и бодрость, как бывает сразу после пересвета.
Ну, я и влипла. Подумать только, возможность видеть сны всегда казалась мне жутко заманчивой. А на практике выходит, что от этого тоже не оберешься неприятностей. И так всегда: если о чем‑то мечтаешь, видишь в нем только хорошие стороны. Интересно, какие пакости обрушатся на меня вместе с полным обретением памяти?
Все равно назад мне дороги нет.
Я вздохнула и проводила взглядом цепочку пузырьков, вырвавшихся у меня изо рта. На высоте еще одного человеческого роста у меня над головой была видна граница между водой и воздухом. Она выглядела, как зеркальное полотнище, за которым ничего не было видно – хотя с той стороны сюда проникал рассеянный и смягченный красный свет Четтана.
Что‑то зашевелилось у меня под ногами. Я глянула вниз и обнаружила Корнягу, который подбирался к костру с очередной деревяшкой в ветках.
– Да зачем ты это делаешь? – не выдержала я.
– Чтобы костер не погас, – скрипнул Корняга, и сделал к огню еще один крошечный шажок. – Мо… Одинец велел.
– Одинец?! – Я ничего не понимала. – А зачем велел‑то?
– Чтобы тебе, госпожа, не было так одиноко, когда ты очнешься на речном дне, – одним духом проскрипел Корняга.
– То есть как это – когда очнусь? – удивилась я. – Я же сплю!
Корневик печально посмотрел на меня, ничего не сказал и обреченно сделал следующий шажочек к костру, еще короче предыдущего. Я решительно ухватила Корнягу за сучковатую ветку и подняла в воздух. В смысле, подняла вверх – потому что воздуха вокруг не было. Я даже потеряла уверенность в том, что вокруг есть вода.
– Брось палку, и отвечай на вопросы, – потребовала я. – Сплю я, или не сплю?
– Не знаю, – скрипуче сказал Корняга, послушно роняя деревяшку. Палка не упала на дно мгновенно, а опустилась медленно и плавно.
Я с досады плюнула. Плевок, едва сорвавшись с моих губ, зашипел и растворился в окружающей… как бы это сказать… жидкости. Потому что все‑таки это была не вода.
– Но ты мне снишься или не снишься?! – рявкнула я.
– Я – не снюсь, – убежденно заявил Корняга. – Я работаю. Одинец мне велел проследить, чтобы вулх и карса не подрались, и костер поддерживать велел, и еще велел тебе передать, что веху огня он прошел, а дальше нужно двигаться по руслу. И обещал меня за это кормить. Хорошо и много!
– Значит, это все‑таки не сон… – пробормотала я, опуская корневика на песок подальше от костра.
Я чувствовала себя странно до невозможности. Пришлось заново оглядеться по сторонам – потому что до тех пор, пока я считала окружающее сонным видением, я смотрела на него совсем другими глазами. Во сне не надо беспокоиться об опасностях. А наяву первым делом нужно выяснить, что тебе грозит и откуда.
Пока что мне ничего не угрожало. Даже хищная лилия сомкнула яркие лепестки, превратившись в невзрачный бурый кочанчик, похожий на луковицу. Я присмотрелась – из свернувшегося венчика торчал наружу рыбий хвост. Та‑ак, понятно, цветочек позавтракал. Себе, что ли, чего‑нибудь съесть?
Я задумчиво почесала шею под ошейником. Потом подняла с песка аккуратно сложенную одежду и натянула ее на себя. Одежда была сухой на ощупь – впрочем, как и мое тело.
– Эй, Корняга, вы вчера здешних рыб не пробовали? – окликнула я корневика. – Они съедобны вообще?
При упоминании о еде Корняга заметно оживился.
– А как же, съедобны, – проскрипел он. – Но есть еда и получше. Пойдем, покажу.
Он зашкандыбал по дну, оставляя в речном песке борозды от корней – словно кто‑то протащил здесь сучковатое бревно. Я шла за ним, растопырив руки в стороны и покачиваясь. Тело здесь ощущалось более легким, чем на суше, не‑вода делала движения плавными – в общем, я чувствовала себя не человеком, а чем‑то вроде набитого соломой чучела. Корняга привел меня к совершенно гладкому участку песчаного дна – ни камешка, ни кустика водорослей.
– Здесь копать, – деловито сказал он.
– Копать? – удивилась я. – Грибы тут, что ли растут? Подземные… в смысле подводные… ну, то есть…
Корняга не стал меня слушать, а принялся сноровисто раскапывать песок. Песок взвихрился под его корнями и повис вокруг мутным облачком. Невесть откуда появился вулх, некоторое время наблюдал за корневиком, а потом принялся ему помогать. Вдвоем они за минуту вырыли огромную яму, и на дне ее обнаружился белесоватый круглый камень. Я нагнулась, подняла камень, который оказался неожиданно тяжелым, и недоуменно спросила:
– И это – еда?
На меня вдруг снова нахлынуло чувство нереальности. Съедобные камни?.. Сон!
– Ракушка, – проскрипел Корняга, выбираясь из оседающей тучи песка. – Надо открыть. Ножом.
Только теперь я заметила волнистую линию, пересекающую камень. И впрямь – ракушка.
– А, может, ее сначала в костер? – предложила я.
– Угу, – утвердительно скрипнул корневик.
Вулх чихнул.
Когда все три откопанных нами ракушки были вынуты из огня и остыли, я вскрыла их своим хадасским кинжалом. Вообще‑то поначалу я хотела воспользоваться для этой цели вторым кинжалом, тем, что похуже моего. Но он куда‑то пропал. Ни в оружейной сумке, ни в двумехе его не было, и я сообразила, что он не попадался мне под руку уже несколько дней. Наверное, потерялся каким‑нибудь синим днем. Ну и джерх с ним.
Розовое мясо моллюсков оказалось удивительно нежным и вкусным. А еще – сытным. Даже Корняга, выев половину содержимого ракушки, на некоторое время удовлетворенно притих. Вулх улегся на песок и лениво следил за проплывающими мимо рыбешками. Маленький фиолетовый крабик, привлеченный, надо полагать, запахом пищи, вылез из‑под камня и стал потихоньку подбираться к стоящей перед вулхом ракушке. Ветер тоже пришел к угасающему костру и небрежно пощипывал ближайшие кусты водорослей, выбирая отдельные листики повкуснее. Кажется, вороной тоже был сыт и доволен.
– А скажи‑ка мне, Корняга, – обратилась я к пеньку, – что было на последнем пересвете? И куда опять делся Лю‑чародей?
– Чародей сказал, что ненадолго задержится, – проскрипел корневик.
– И очень скоро нас догонит. Сегодня и догонит. А на пересвете ничего такого и не было. Одинец превратился – и сразу в кусты. Ты, госпожа, хотела за ним прыгнуть, но я тебя отвлек. А потом и ты превратилась.
– Как – отвлек? – подозрительно спросила я. Отвлечь Карсу, которая нацелилась все‑таки разобраться с вулхом без моего участия – это надо было суметь.
– Вот так! – скрипнул Корняга, и в следующий момент я подпрыгнула на месте, чуть не выронив из рук половинку ракушки. Потому что пенек вдруг обернул ветки и корни вокруг себя, превратившись в косматый клубок вроде перекати‑поля. Клубок подпрыгнул и сам собой покатился по песку. Вулх встрепенулся было, но Корняга мгновенно развернул сучки‑корешки обратно и стал снова выглядеть, как заправский пень.
– Тьма‑ах! – восхищенно выдохнула я. Струйка пузырьков устремилась кверху.
Корняга скромно потупил глазки‑ягодки.
– Знаешь, ты самый одаренный пень из всех, которых я видела в своей жизни, – искренне сказала я.
– Спасибо, – проскрипел Корняга. – А вот Мо…
Вулх неодобрительно посмотрел на него. Корневик почему‑то заткнулся на полуслове. Но мне было не до того, чтобы разбираться в их с вулхом взаимоотношениях. Потому что я как раз задумалась над тем, почему это я не помню событий прошедшего меарского дня. И вспомнила.
Тьма и демоны! Как я могла такое забыть?!
Я вспомнила, как мы с Карсой сжались в комок на берегу непонятной и пугающей реки и в ужасе таращились на Ветра, который опустил голову под воду и преспокойно жевал водоросли, не испытывая потребности глотнуть воздуха.
Я сказала «мы с Карсой»? Я ошиблась. Непостижимое путешествие во Тьму, которое совершили мы с Одинцом на прошлом красном пересвете, серьезно изменило нас. Ну, по крайней мере, меня. Я недоверчиво прислушалась к собственным ощущениям. Да, так оно и есть.
Воспоминания о днях под другим солнцем постепенно подтачивали стенку в моем сознании, отделявшую меня от Карсы. А пребывание в вечной Тьме оказалось последним ударом. Стенка рухнула. Я перестала воспринимать свое меарское воплощение как отдельную личность, как звериную половину себя. Больше не было внутри моего сознания двух разных «я», Карсы и человека. Была одна‑единственная личность, одно сознание, одна душа, одно цельное «я» – мадхет по имени Тури.
Правда, я по‑прежнему не помнила всего, что со мной происходит синим днем. Но скоро буду помнить. Совсем скоро.
Правда и то, что я синим днем по‑прежнему отличалась от себя же красным днем. Как телом, так и сознанием. Находясь в зверином теле, я иначе воспринимала окружающий мир и иначе реагировала на него. Вероятно, так будет всегда. Но отныне и впредь это была я, и только я. Существо, в котором Карса и человек слились воедино.
Оттого, наверное, сегодня, придя в себя после превращения, я испытывала странное чувство нереальности. Настолько сильное, что даже сочла окружающее сном. Сознанию непривычно было чувствовать себя единым.
Потому что одни только странности внешнего мира моих ощущений не объясняли. Ну, подумаешь, костер на дне реки. Эка невидаль! С тех пор, как я пересекла Юбен, мне еще и не такие чудеса встречались. Взять хотя бы давешнего демона на колокольне. Или говорящего пенька Корнягу, к которому я уже успела привыкнуть, как к чему‑то вполне обыденному.
Хотя чем ближе к У‑Наринне, тем больше странностей попадается нам на дороге. С тех пор, как мы сбежали от землетрясения через каменную арку с истуканами, мир перестал быть привычным. Как будто им все в большей степени управляли не нормальные законы, а… магия! Что ж, в этом есть резон. Ведь мы идем не просто по тропам или по бездорожью. Мы движемся по пути, начертанному магией. От вехи к вехе, от Знака к Знаку – вперед, к прекрасной и манящей У‑Наринне.
Смутные дни! Я вдруг вспомнила, чем именно меня так напугала вчера река, на дне которой я сейчас рассиживаюсь за завтраком. И воспоминание обожгло меня не хуже жалящих лепестков подводной лилии.
Тогда, на берегу, я ощутила противоречие, которое встревожило меня и показалось опасным. С одной стороны, путь в Каменный лес лежал через реку, и обойти ее было нельзя. С другой стороны, я чувствовала, что в этой не‑воде пути к У‑Наринне нет. Как так? Я не знала. И, боязливо поджимая лапы, вошла в реку вслед за Одинцом.
Больше я из вчерашнего дня ничего не могла вспомнить, как ни старалась. Оч‑чень подозрительно! Я решительно встала на ноги и шагнула к вороному жеребцу.
– Доедайте по‑быстрому – и двигаем отсюда, – распорядилась я, седлая жеребца. Кажется, Ветер обожрался водорослей, потому что живот у него был гораздо круглее обычного. Надеюсь, это ему не повредит.
Пока мы лакомились моллюсками, вокруг заметно потемнело. Наверное, наверху испортилась погода. Я подняла голову.
Зеркальная поверхность реки подернулась рябью. В следующую минуту ближайший к поверхности слой словно бы вскипел. Маленькие клубочки пенных пузырьков вдруг возникали то тут, то там, и быстро растворялись в воде – вернее, в составляющей реку жидкости – с тихим шипением.
Я некоторое время ошеломленно смотрела на это невероятное зрелище, не в силах понять, что же происходит. А потом вспомнила, как, не долетев до дна, зашипел и растворился в окружающей не‑воде мой плевок.
Наверху шел дождь.
И каждая капля настоящей воды, попав в реку, начинала мгновенно пениться – видимо, превращаясь в здешнюю странную не‑воду.
– О как! – потрясенно сказала я.
Вулх глухо заворчал.
Пару минут мы все завороженно смотрели на этот безумный дождь. Потом у меня заболела шея, и я тотчас вернулась к насущным нуждам. Пора ехать, и так мы здесь засиделись. Я запрыгнула в седло.
Что там Одинец мне передавал? То, что дальше наш путь лежит вдоль по руслу. Надо полагать, у него были причины так говорить. Я привыкла доверять своему спутнику еще с тех пор, когда почтового пня с нами не было, с памятью у меня было хреново, и о событиях синих дней приходилось строить плохо обоснованные догадки.
Я тронула коня вниз по пологому склону, легонько ударив его пятками в бока. Значит, вдоль по руслу… До сих пор мы находились на мелководье, а русло – вот оно, тянется слева направо. Или справа налево. Так куда нам, налево или направо?
Я привычно обратилась к внутреннему взору, чтобы взглянуть на дорогу в Каменный лес.
Дороги не было. Вообще ничего не было. Бурый туман без малейших отличительных признаков.
– Тьма! Стой, Ветер!
Жеребец недовольно остановился и повернул ко мне вопросительную морду.
– Что такое? – скрипнул Корняга у меня из‑за плеча.
Но я отмахнулась от обоих:
– Сейчас. Дайте подумать. С той стороны, откуда мы подошли к реке, она текла справа налево. Наш путь лежал через реку. Правильно?
– Правильно, – робко подал голос Корняга.
– Молчи, пень, – рявкнула я. – Без тебя запутаюсь. Значит, нам надо было пересечь реку и выбраться на противоположный берег. Но я не знаю, как двигался Одинец – поперек русла или вдоль?
– И поперек, и вдоль, – снова встрял Корняга.
– Слушай, ты! – взъярилась я. – Может, ты еще знаешь, куда идти?
– Не знаю, – увял Корняга, но тотчас встрепенулся:
– А давай на берег вылезем да посмотрим!
– Так, видно, и придется сделать, – задумчиво сказала я, разворачивая коня. Ветер послушно затрусил вверх по склону, выбираясь обратно на мелководье.
Что‑то было все же непросто с этой рекой. Похоже, что для меня в ней не было пути. А для Одинца вроде как был. Я почему‑то вспомнила хорингские живые картинки, на которых каждый видит свое. Мы с Одинцом вместе смотрели на путеводный Знак хорингов, но я так и не узнала, что он там видел.
Может быть, наши с Одинцом дороги в У‑Наринну различаются? Да, мы идем вместе, и по большому счету у нас один путь – но, может, он иногда разветвляется, а потом сходится вновь? Как тропинки, слагающие тропу. До тех пор, пока мы строго чередовались по дням – оборотень в человеческом облике шел, а оборотень в зверином облике следовал за ним
– это не было заметно. Но чем ближе к Каменному лесу, тем в большей степени мы становимся собой. И каждый все отчетливее осознает свою собственную дорогу – хоть красным днем, хоть синим, хоть во Тьме.
Но в У‑Наринне нам нужно быть вместе.
Ветер миновал валун, на темном боку которого хищная алая лилия вновь развернула свои лепестки. Я сердито покосилась на нее, проезжая мимо. Обманщица! Твое счастье, что жжение в пальцах давно прошло. А не то я бы тебя сковырнула с камня – крабам на корм. Помнится, в детстве я мстительно изничтожала крапиву в огороде, колотя по ней палкой, так что стебли и листья превращались в пахучую кашицу. Чтобы неповадно было меня жалить!
Я усмехнулась.
Поверхность реки, по которой продолжали барабанить капли дождя, вспухающие пенными шариками, уже нависла над самой моей головой. Ветер сделал еще один шаг, и моя голова оказалась над поверхностью. По макушке немедленно застучали крупные капли.
Темное небо, да это не просто дождь, это ливень!
Я чуть не повернула жеребца обратно. В реке‑то было тепло и сухо, а тут – холодно и мокро! Но нам некогда отсиживаться, пережидая дождь
– тем более, что неизвестно, когда он закончится. Даже если он не закончится никогда, я не удивлюсь. Река из не‑воды убедила меня, что законы природы здесь несколько иные.
Холодная капля затекла мне за шиворот, и я торопливо подняла капюшон. Ветер выбрался на берег.
Я с опаской обратилась к внутреннему зрению и облегченно вздохнула. Светлая У‑Наринна сияла, как сигнальный костер на излучине Юбена в ненастный день. Я снова знала, куда нам двигаться. И – хвала Близнецам! – наш путь лежал прочь от реки. Она оставалась за спиной. Я обернулась и бросила последний взгляд на речную поверхность, вскипающую под дождем фонтанчиками брызг.
Вулх, выбравшись на берег, недовольно фыркнул и обогнал жеребца. Длинными прыжками анхайр устремился вперед, к видневшемуся невдалеке лесу. Мне вдруг стало легко на душе. Легко и весело.
– Хэй, Ветер, наддай! – воскликнула я.
Ветер звонко заржал и перешел в галоп.
Мы стремительно ворвались под сень лесной опушки, и я придержала жеребца. Ветер двинулся дальше шагом, тщательно выбирая дорогу. Здесь было сумрачно и сыро. Вся лесная живность попряталась от дождя, который уныло барабанил по листьям дубов и платанов, шуршал в пихтовых и терховых иглах. Только толстые лиловые жабы повыползали из‑под кустов и неподвижно сидели в грязи, время от времени издавая горловое рокочущее «Куо‑о».
Плотная пелена туч скрывала Четтан, и все вокруг было буро‑серым, грязным и линялым. Мир утратил яркие краски. Я поежилась. В моих родных краях редко случалась непогода, и на меня всегда нагоняли тоску рассказы о севере, где Солнечные Близнецы нередко по многу дней не показываются из‑за туч. Поистине, только варвары способны жить без солнц!
Дождь не унимался. Мы медленно продвигались вперед, а лес вокруг становился все гуще. Ветру все время приходилось объезжать старые валежины, а мне – пригибаться к мокрой шее коня, чтобы какая‑нибудь ветка не попала мне в лицо. Наконец я спрыгнула на раскисшую землю и повела вороного в поводу. Вулх, вопреки обыкновению, никуда не отлучался. Он бежал рядом со мной неторопливой трусцой, опустив морду к самой земле.
Время шло к полудню, но светлее не становилось. Наоборот – здесь, в чаще леса, сумрак был плотным, как хорошо слежавшийся войлок. Если бы не путеводный огонь У‑Наринны перед моим внутренним взором, я бы давно побоялась заблудиться и повернула назад. Уж очень густыми и непролазными были сплетения ветвей. Вскоре после того, как я спешилась, мы забрались в такую чащобу, что я все равно стала подумывать о том, чтобы повернуть. Что толку с того, что я знаю нужное направление, если туда невозможно пробиться? Наверное, лучше поискать дороги в обход леса. Как выражался Унди, обойти стороной можно все, кроме кабака.
Мы кружили и петляли, огибая очередной бурелом. Я остановилась, чтобы убрать со лба мокрую прядь волос. Пот струился по моему лицу вместе с дождем. И тут я вдруг сообразила, что кое‑кто в нашей компании ведет себя еще менее обычно, чем вулх.
С тех пор, как мы вошли в лес, Корняга не проронил не слова. Тьма! Что с ним стряслось‑то? Настырный пенек, которому нельзя заткнуть дупло иначе как страшными угрозами, да и то ненадолго, молчит уже несколько часов. А я была так занята дорогой, что даже не обратила внимания. Да жив ли он там вообще?
– Эй, Корняга! – окликнула я его. – Ты как – держишься?
– Держусь, – едва слышно проскрипел пенек, завозился у меня за спиной и пребольно ткнул меня сучком под ребро – видимо, в знак доказательства, что он жив.
– Полегче, – буркнула я. – Тут и без тебя только и знаешь, что от веток да сучков уворачиваться. Что‑то мне этот лес нравится все меньше и меньше.
– Мне тоже, – скрипучим шепотом сообщил Корняга. – Давай вернемся, а?