Говорят: в старые годы лучше было всё в земле Русской. Была грамотность в сёлах, порядок в городах, в судах правда, в жизни довольство. Земля Русская шла вперёд, развивала все силы свои, нравственные, умственные и вещественные.
Её хранили и укрепляли два начала, чуждые остальному миру: власть правительства, дружного с народом, и свобода Церкви, чистой и просвещённой.
Грамотность! Но на копии (которая находится у меня) с присяги Русских дворян первому из Романовых, вместо подписки князя Троекурова, двух дворян Ртищевых и многих других, мне известных, находится крест с отметкой: по неумению грамоте.
– Порядок! Но ещё в памяти многих, мне известных, стариков сохранились бесконечные рассказы о криках ясачных; а ясачный крик был тоже, что на Западе cri de guerre, и беспрестанно в первопрестольном граде этот крик сзывал приверженцев, родственников и клиентов дворянских, которые, при малейшей ссоре, высыпали на улицу, готовые на драку и на сражение до смерти или до синяков.
– Правда! Но князь Пожарский был отдан под суд за взятки; старые пословицы полны свидетельств против судей прежнего времени; указы Михаила Феодоровича и Алексея Михайловича повторяют ту же песнь о взятках и о новых мерах для ограждения подсудимых от начальства; пытка была в употреблении всеобщем, и слабый никогда не мог побороть сильного.
– Довольство! При малейшем неурожае люди умирали с голода тысячами, бежали в Польшу, кабалили себя Татарам, продавали всю жизнь свою и будущих потомков Крымцам, или своим братьям Русским, которые едва ли были лучше Крымцев и Татар.
– Власть дружная с народом! Не только в отдалённых краях, но в Рязани, в Калуге и в самой Москве бунты народные и стрелецкие были происшествием довольно обыкновенным, и власть царская частёхонько сокрушалась о препоны, противопоставленные ей какой-нибудь жалкою толпою стрельцов, или делала уступки какой-нибудь подлой дворянской крамоле.
|
|
Несколько олигархов вертели делами и судьбой России и растягивали или обрезывали права сословий для своих личных выгод. – Церковь просвещённая и свободная! Но назначение Патриарха всегда зависело от власти светской, как скоро только власть светская хотела вмешиваться в дело избрания; архиерей Псковский, уличённый в душегубстве и в утоплении нескольких десятков Псковитян, заключается в монастырь; а епископ Смоленский метёт двор патриарха и чистит его лошадей в наказание за то, что жил роскошно; Собор Стоглавый остаётся бессмертным памятником невежества, грубости и язычества, а указы против разбоя архиерейских слуг показывают нам нравственность духовенства в виде самом низком и отвратительном. Что же было в золотое старое время? Взгрустнётся поневоле.
Искать ли нам добра и счастия прежде Романовых? Тут встречают нас волчья голова Иоанна Грозного, нелепые смуты его молодости, безнравственное царствование Василия, ослепление внука Донского, потом иго Монгольское, уделы, междоусобия, унижение, продажа России варварам и хаос грязи и крови.
Ничего доброго, ничего благородного, ничего достойного уважения или подражания не было в России.
Везде и всегда были безграмотность, неправосудие, разбой, крамолы, личности, угнетение, бедность, неустройство, непросвещение и разврат. Взгляд не останавливается ни на одной светлой минуте в жизни народной, ни на одной эпохе утешительной и, обращаясь к настоящему времени, радуется пышной картине, представляемой нашим отечеством.
|
|
Хорошо! Да что же нам делать с сельскими протоколами, отысканными Языковым, с документами, открытыми Строевым? Это не поделка, не выдумка, это не догадка систематиков; это факты ясные, неоспариваемые.
Была же грамотность и организация в сёлах; от неё остатки в сходках и мирских приговорах, которых не могли уничтожить ни власть помещика, ни власть казённых начальств.
Что делать нам с явными свидетельствами о городском порядке, о распределении должностей между гражданами, о заведениях, которых цель была облегчать, сколько возможно, низшим доступ к высшим судилищам? Что делать с судом присяжных, который существовал без сомнения в Северной и Средней России, или с судом словесным, публичным, который и существовал везде, и сохранился в названии (совестного), суда по форме прекрасного, но неполного учреждения? Что делать с песнями, в которых воспевается быт крестьянский? Этих песен теперь не выдумали Русские крестьяне.
Что делать с отсутствием крепостного права, если только можно назвать правом такое наглое нарушение всех прав? Что с равенством, почти совершенным всех сословий, в которых люди могли переходить все степени службы государственной и достигать высших званий и почестей? Мы этому имеем множество доказательств, и даже самые злые враги древности Русской должны ей отдать в сем отношении преимущество перед народами Западными.
|
|
Власть представляет нам явные доказательства своего существования в распространении России, восторжествовавшей над столькими и столь сильными врагами, а дружба власти с народом запечатлена в старом обычае, сохранившемся при царе Алексее Михайловиче, собирать депутатов всех сословий для обсуждения важнейших вопросов государственных.
Наконец, свобода чистой и просвещённой Церкви является в целом ряде святителей, которых могущее слово более способствовало к созданию царства, чем ум и хитрость государей, – в уважении не только Русских, но и иноземцев к начальникам нашего духовенства, в богатстве библиотек патриаршеских и митрополических, в книгах духовных, в спорах богословских, в письмах Иоанна, и особенно в отпоре, данном нашей Церковью Церкви Римской.
Что лучше?
После этого, что же думать нам о старой Руси? Два воззрения, совершенно противоположные, одинаково оправдываются и одинаково опровергаются фактами неоспоримыми, и никакая система, никакое искусственное воссоздание древности не соответствует памятникам и не объясняет в полноте их всестороннего смысла.
Нам непозволительно было бы оставить вопрос неразрешённым тогда, когда настоящее так ясно представляется нам в виде переходного момента и когда направление будущего почти вполне зависит от понятия нашего о прошедшем.
Если ничего доброго и плодотворного не существовало в прежней жизни России, то нам приходится всё черпать из жизни других народов, из собственных теорий, из примеров и трудов племён просвещённейших и из стремлений современных.
Мы можем приступить к делу смело, прививать чужие плоды к домашнему дичку, перепахивать землю, не таящую в себе никаких семян, и при неудачах успокаивать свою совесть мыслью, что, как ни делай, хуже прежнего не сделаешь.
Если же, напротив, старина Русская была сокровище неисчерпаемое всякой правды и всякого добра, то труд наш переменить свой характер, а всё также будет лёгок.
Вот архивы, вот записки старых бумаг, сделок, судебных решений, летописей и пр. и пр. Только стоит внести факт критики под архивные своды и воскресить на просторе царства, учреждения и законы, которых трупы истлевают в забытых шкафах и сундуках.
После краткого обзора обоих мнений едва ли можно пристать к тому или другому. Вопрос представляется в виде многосложном и решение затруднительным.
Что лучше, старая или новая Россия? Много ли поступило чуждых стихий в её теперешнюю организацию? Приличны ли ей эти стихии? Много ли утратила она своих коренных начал, и таковы ли были эти начала, чтобы нам о них сожалеть и стараться их воскресить?
Современную Россию мы видим: она нас и радует, и теснит; о ней мы можем говорить с гордостью иностранцам, а иногда совестимся говорить даже со своими; но старую Русь надобно – угадать.
Сличение всех памятников, если не ошибаюсь, приведёт нас к тому простому заключению, что прежде, как и теперь, было постоянное несогласие между законом и жизнью, между учреждениями, писанными и живыми нравами народными.
Тогда, как и теперь, закон был то лучше, то хуже обычая, и редко исполняемый, то портился, то исправлялся в приложении.
Примем это толкование, как истину, и все перемены быта Русского объяснятся. Мы поймём, как легко могли измениться отношения видимые, и в то же время будем знать, что изменения редко касались сущности отношения между людьми и учреждениями, между государством, гражданами и Церковью.
Для примера возьмём один из благороднейших законов новейшего времени, которым мы можем похвалиться перед стариною, и одно из старых постановлений, о котором мы должны вспомнить с горестью.
Пытка отменена в России тогда, когда она существовала почти во всех судах Европы, когда Франция и Германия говорили о ней без стыда и полагали её необходимою для отыскания и наказания преступников.
Скажем ли, однако, что пытка не существовала в России? Она существует, она считается неизбежною, она существует при всяком следствии, дерзко бросается в глаза во всех судах, и ещё недавно в столице, при собрании тысячи зрителей, при высших сановниках государства, при самом государе, крикнула весёлым голосом:«а не хочешь ли покушать селёдки?»
Крепостное состояние крестьян введено Петром Первым; но когда вспомним, что они не могли сходить со своих земель, что даже отлучаться без позволения они не смели, а что между тем суд был далеко, в Москве, в руках помещиков, что противники их были всегда и богаче, и выше их на лестнице чинов государственных, – не поймём ли мы, что рабство крестьян существовало в обычае, хотя не было признано законом, и что отмена Холопьего Приказа не могла произвести ни потрясений, ни бунтов, и должна была казаться практическому уму Петра простым уничтожением ненужного и почти забытого присутственного места? Так то факты и учреждения письменные разногласят между собою. Конечно, никто из нас не может вспомнить без горя о том, что закон согласился принять на себя ответственность за мерзость рабства, введённого уже обычаем, что закон освятил и укоренил давно вкрадывавшееся злоупотребление аристократии, что он видимо ограничил свободу Церкви; но вспомним также, что дворянство слабеет ежедневно, расширяется, отворяет свои ворота почти для всех желающих, и до того тяготится собою, что готово само проситься в отставку из дворян; а Церковь в земле самодержавной более ограждена равнодушием правительства к ней, чем сановитым, но всегда зависимым лицом полупридворного патриарха4.
Бесконечные неустройства России до-Романовской не позволяют сравнивать её с нынешнею, и потому я всегда говорю о той России, которую застал Пётр и которая была естественным развитием прежней. Я знаю, что в ней хранилось много прекрасных инстинктов, которые ежечасно искажаются, что когда-нибудь придётся нам поплатиться за то, что мы попрали святые истины равенства, свободы и чистоты церковной; но нельзя не признаться, что все лучшие начала не только не были развиты, но ещё были совершенно затемнены и испорчены в жизни народной, прежде чем закон коснулся их мнимой жизни.
Ход Русской истории
По мере того, как царство Русское образовывалось и крепло, изглаживались мало-помалу следы первого, чистого и патриархального состава общества. Вольности городов пропадали, замолкали веча, отменялось заступничество тысяцких, вкрадывалось местничество, составлялась аристократия, люди прикреплялись к земле, как прозябающие, и добро нравственное сохранялось уже только в мёртвых формах, лишённых прежнего содержания.
Невозможно государству подвигаться в одно время по всем направлениям.
Когда наступила минута, в которую самое существование его подверглось опасности, когда безмерно расширяясь и помня прежнее своё рождение, оно испугалось будущего; когда, оставляя без внимания все частные и мелкие выгоды личные, пренебрегая обычаи и установления, несколько обветшавши, не останавливаясь, чтобы отыскивать прекрасную сущность, обратившуюся в бесполезный обряд, государство устремилось к одной цели: задало себе одну задачу и напрягло все силы свои, чтобы разрешить её: задача состояла в сплочении разрозненных, частей, в укреплении связей правительственных, в усовершенствовании, так сказать, механическом всего общественного состава.
Иоанн Третий утягощает свободу северных городов и утверждает обряды, местничества, чтобы все уделы притянуть в Москву, общею нумерациею боярских родов; Иоанн Четвёртый выдумывает опричнину; Феодор воздвигает в Москве патриаршеский престол; Годунов укрепляет людей к земле; Алексей Михайлович заводить армию на лад западный; Феодор уничтожает местничество, сделавшееся бесполезным для власти и вредным для России и, наконец, является окончатель их подвига, воля железная, ум необычайный, но обращённый только в одну сторону, человек, для которого мы не находим ни достаточно похвал, ни достаточно упрёков, но о котором потомство вспомнит только с благодарностью, – является Пётр.
Об его деле судить я не стану; но замечу мимоходом, что его не до́лжно считать основателем аристократии в России, потому что безусловная продажа поместий, обращённых Михаилом Феодоровичем и Алексеем Михайловичем в отчины, уже положила законное начало дворянству; также как не до́лжно его обвинять в порабощении Церкви, потому что независимость её была уже уничтожена переселением внутрь государства престола патриаршего, который мог быть свободным в Царьграде, но не мог уже быть свободным в Москве.