Другое основание могло поддержать здание государственное, это единство веры и жизнь церковная; но Греция посылала нам святителей, имела с нами одну веру, одни догматы, одни обряды, а не осталась ли она нам совершенно чуждою? Без влияния, без живительной силы Христианства не восстала бы земля Русская; но мы не имеем права сказать, что одно Христианство воздвигло её.
Конечно, все истины, всякое начало добра, жизни и любви находилось в Церкви, но в Церкви возможной, в Церкви просвещённой и торжествующей над земными началами. Она не была таковой ни в какое время и ни в какой земле.
Связанная с бытом житейским и языческим на Западе, она долго была тёмною и бессознательною, но деятельною и сухо практическою; потом, оторвавшись от Востока и стремясь пояснить себя, она обратилась к рационализму, утратила чистоту, заключила в себе ядовитое начало будущего падения, но овладела грубым человечеством, развила его силы вещественные и умственные и создала мир прекрасный, соблазнительный, но обречённый на гибель, мир Католицизма и Реформатства. Иная была судьба Церкви Восточной.
Долго боролась она с заблуждениями индивидуального суждения, долго не могла она успокоить в правоте веры разум, взволнованный гордостью философии Эллинской и мистицизмом Египта или Сирии. Прошли века, уяснилось понятие, смирилась гордость ума, истина явилась в свете ясном, в формах, определённых; но Промысл не дозволил Греции тогда же пожать плоды своих трудов и своей прекрасной борьбы.
Общество существовало уже на основании прочном, выведенном историей, определённом законами положительными, логическими, освящённом великою славою прошедшего, чудесами искусства, роскошью поэзии; и между тем всё это, – история, законы, слава, искусство, поэзия, – разногласило с простотой духа христианского, с истинами его любви.
Народ не мог оторваться от своей истории, общество не могло пересоздать свои законы; Христианство жило в Греции, но Греция не жила Христианством.
Долго от живого источника веры получала империя силы, почти невероятные, для сопротивления врагам внешним; долго это дряхлое тело боролось с напором варваров северных, воинственных фанатиков Юга и диких племён Средней Азии; но восстать и скрепнуть для новой жизни оно не могло, потому что упорные формы древности не способны были принять полноту учения христианского.
Мысль (утомлённая) тщетною борьбой с внешностью быта общественного и государственного, уходила в пустыни, в обители Египта и Палестины, в нагорные монастыри Малой Азии и Эллады.
Туда-то лучшие, избранные души уносили из круга гражданская красоту своей внутренней жизни и, удаляясь от мира, которому они не хотели и который не мог им покориться, они избрали поприще созерцания, размышления, молитвы и духовного восторга.
В них жило всё прекрасное и высокое, всё то, что не осуществлялось современным обществом. Тогда-то замолкает лира Греции, источник песни иссякает.
Поэзия перешла в монастыри, в самый быт монашеский, так сказать в самую сущность отшельников.
Но так как суждено роду человеческому всегда более или менее покоряться, или, по крайней мере, преклоняться пред чистотой поэтического духа, – мир Греческий обращается с безграничным почтением к людям, отвергнувшим его.
Почтение, оказанное великим наставникам и основателям монашеского подвига, увлекло с собою бесконечное число подражателей, и ложные монахи размножились на Востоке, как мнимые поэты размножаются в наше время на Западе.
По всему обществу распространяется характер отчуждения людей друг от друга; эгоизм и стремление к выгодам частным сделались отличительными чертами Грека.
Гражданин, забывая отечество, жил для корысти и честолюбия; христианин, забывая человечество, просил только личного душеспасения; государство, потеряв святость свою, переставало представлять собою нравственную мысль; Церковь, лишившись всякого действия и сохраняя только мёртвую чистоту догмата, утратила сознание своих живых сил и память о своей высокой цели.
Она продолжала скорбеть с человеком, утешать его, отстранять его от преходящего мира; но она уже не помнила, что ей поручено созидать здание всего человечества. Такова была Греция, таково было её Христианство, когда угодно было Богу перенести в наш Север семена жизни и истины.
Не могло духовенство Византийское развить в России начала жизни гражданской, о которой не знало оно в своём отечестве.
Полюбив монастыри сперва, как я сказал, по неволе, Греция явилась к нам со своими предубеждениями, с любовно к аскетизму, призывая людей к покаянно и к совершенствованию, терпя общество, но не благословляя его, повинуясь государству, где оно было, но не созидая там, где его не было.
Впрочем, и тут она заслужила нашу благодарность.
Чистотой учения она улучшила нравы, привела к согласию обычаи разных племён, обняла всю Русь цепью духовного единства и приготовила людей к другой, лучшей эпохе жизни народной.
Всего этого было ещё мало.
Федерация южных и северных племён, под охраною дома Рюрикова, не составляла могущего единоначального целого. Области жили жизнью отдельною, самобытною. Новгород не был врагом врагов Киева.
Киев своею силою не отстаивал Новгорода. Народ не просил единства, не желал его.
Внешняя форма государства не срослась с ним, не проникла в его тайную, душевную жизнь. Раздоры князей разрывали и опустошали Россию, но области оставались равнодушными к победителю, так же как и к побеждённому.
Когда же честолюбивый и искусный в битвах Великий Князь стремился к распространению власти своей, к сосредоточиванию сил народных (какие бы ни были побудительные причины его действий, любовь ли к общественному благу или своекорыстие), против него восставало не только властолюбие других князей, но ещё более завистливая свобода общин и областей, привычных к независимости, хотя вечно терпевших угнетения. Одно было в праве, а другое в деле.
Новгороду вольному, гордому, эгоистическому, привыкшему к своей отдельной политической жизни, в которой преобладало начало племенное, не приходило в мысль соединить всю Россию; Киеву бессильному, случайно принявшему в себя воинственный характер Варягов, нельзя было осуществить идею великого государства.
До нашествия Монголов, никому, ни человеку, ни городу, нельзя было восстать и сказать: «Я представитель России, я центр её, я сосредоточу в себе её жизнь и силу».
Гроза налетела с Востока, ужасная, сокрушившая все престолы Азии, достаточная для уничтожения всей Европы, если бы Европа не была спасена от неё безмерным расстоянием. Тень будущей России встретила её при Калке, и побеждённая – могла не стыдиться своего поражения. Бог как будто призывал нас к единению и союзу.
Но Церковь молчала и не предвидела гибели; народ оставался равнодушным, князья продолжали, свои междоусобицы. Кара была правосудна, перерождение было необходимо.
Насилие спасительно, когда спит внутренняя деятельность человека.
Когда вторичный налёт Монголов ударил в Россию, её падение было бесславно.
Она встретила гибель без всякого сопротивления, без попытки на отпор.
Читая летописи, чувствуешь, что какое-то глубокое уныние проникло весь этот нестройный состав Русского общества, что он уже не мог далее существовать, и что Монголы были случайностью счастливою для нас: ибо эти дикие завоеватели, разрушая всё существующее, по крайней мере, не хотели и не могли ничего создать.
В то время, когда ханы уничтожали всю восточную и южную полосу России, когда Запад её, волею или неволею, признал над собою владычество грубого племени Литовского, а Север, чуждый всякой великой идеи государственной, безумно продолжал свою ограниченную и местную жизнь, торговую и разбойническую, возникла новая Россия.
Беглецы с берегов Дона и Днепра, изгнанники из богатых областей Волыни и Курска, … бросились в леса, покрывающие берега Оки и Тверцы, верховья Волги и скаты Алаунские. Старые города переполнились, выросли новые села, выстроились новые города, Север и Юг смешались, проникнули друг друга, и началась в пустопорожних землях, в диких полях Москвы, новая жизнь, уже не племенная и не окружная, но обще-Русская.
Значение Москвы
Москва была город, новый, не имеющий прошедшего, не представляющий никакого определительного характера, смещение разных Славянских семей, и это её достоинство. Она была столько же созданием князей, как и дочерью народа; следственно она совместила в тесном союзе государственную внешность и внутренность, и вот тайна её силы.
Наружная форма для неё уже не была случайною, но живою, органическою, и торжество её в борьбе с другими княжениями было несомненно.
От этого-то так рано в этом молодом городке (который, по обычаям Русской старины, засвидетельствованной летописцами, и по местничеству городов должен был быть смиренным и тихим) родилось вдруг такое буйное честолюбие князей, и от того народ мог сочувствовать с князьями.
Я не стану излагать историю Московского княжества; из предыдущих данных легко понять её битвы и её победы.
Как скоро она объявила желание быть Россией, это желание должно было исполниться, потому что оно выразилось вдруг и в князе, и в гражданине, и в духовенстве, представленном в лице митрополита.
Новгород устоять не мог, потому что идея города должна была уступить идее государства; князья противиться долго не могли, потому что они были случайностью в своих княжествах; областная свобода и зависть городов, разбитых и уничтоженных Монголами, не могли служить препоною, потому что инстинкт народа, после кровавого урока… им полученного, стремился к соединению сил, а духовенство, обращавшееся к Москве, как к главе Православия Русского, приучало умы людей покоряться её благодетельной воле.
Пётр
Таковы причины торжества. Каковы же были последствия? Распространение России, развитие сил вещественных, уничтожение областных прав, угнетение быта общинного, покорение всякой личности мысли государства, сосредоточение мысли государства в лице государя, – добро и зло до-Петровской России.
С Петром начинается новая эпоха. Россия сходится с Западом, который до того времени был совершенно чужд ей. Она из Москвы выдвигается на границу, на морской берег, чтобы быть доступнее влияние других земель, торговых и просвещённых.
Но это движение не было действием воли народной; Петербург был и будет единственно городом правительственным и, может быть, для здорового и разумного развитая России не осталось и не останется бесполезным такое разъединение в самом центре государства.
Жизнь власти государственной и жизнь духа народного разделились даже местом их сосредоточения.
Одна из Петербурга движет всеми видимыми силами России, всеми её изменениями формальными, всею внешнею её деятельностью; другая незаметно воспитывает характер будущего времени, мысли и чувства, которым суждено ещё облечься в образ и перейти из инстинктов в полную, разумную, проявленную деятельность.
Таким образом, вещественная личность государства получает решительную и определённую деятельность, свободную от всякого внутреннего волнения, и в тоже время бесстрастное и спокойное сознание души народной, сохраняя свои вечные права, развивается более и более в удалении от всякого временного интереса и от пагубного влияния сухой практической внешности.
Мы видели, что первый период истории Русской представляет федерацию областей независимых, охваченных одною цепью охранной стражи. Эгоизм городов нисколько не был изменён случайностью Варяжского войска и Варяжских военачальников, которых мы называем князьями, не представляя себе ясного смысла в этом слове. Единство языка было бесплодно, как и везде: этому нас учит древний мир Эллады.
Единство веры не связывало людей, потому что она пришла к нам из земли, от которой вера сама отступилась, почувствовав невозможность её пересоздать.
Когда же гроза Монгольская и властолюбие органически созданного княжества Московского разрушили границы племён, когда Русь срослась в одно целое, – жизнь частей исчезла; но люди, отступившись от своей мятежной и ограниченной деятельности в уделах и областях, не могли ещё перенести к новосозданному целому тёплого чувства любви, с которым они стремились к знамёнам родного города при криках: «за Новгород и святую Софию», или: «за Владимир и Боголюбскую Богородицу». России ещё никто не любил в самой России: ибо, понимая необходимость государства, никто не понимал его святости.
Таким образом, даже в 1612 году, которым может несколько похвалиться наша история, желание иметь веру свободную сильнее действовало, чем патриотизм, а подвиги ограничились победою всей России над какою-то горстью Поляков.
Между тем, когда все обычаи старины, все права и вольности городов и сословий были принесены на жертву для составления плотного тела государства; когда люди, охранение вещественною властью, стали жить не друг с другом, а, так сказать, друг подле друга, язва безнравственности общественной распространилась безмерно, и все худшие страсти человека развились на просторе: корыстолюбие в судьях, которых имя сделалось притчею в народе, честолюбие в боярах, которые просились в аристократию, властолюбие в духовенстве, которое стремилось поставить новый папский престол.
Явился Пётр и, по какому-то странному инстинкту души высокой, обняв одним взглядом все болезни отечества, постигнув всё прекрасное и святое значение слова: государство, он ударил по России, как страшная, но благодетельная гроза.
Удар по сословию судей-воров; удар по боярам, думающим о родах своих и забывающим родину; удар по монахам, ищущим душеспасения в кельях и поборов по городам, а забывающим Церковь, и человечество, и братство христианское. За кого из них заступится история?
Много ошибок помрачают славу преобразователя России, но ему остаётся честь пробуждения её к силе и к сознанию силы.
Средства, им употреблённые, были грубые и вещественные; но не забудем, что силы духовные принадлежать народу и Церкви, а не правительству; правительству же предоставлено только пробуждать или убивать их деятельность каким-то насилием, более или менее суровым.
Но грустно подумать, что тот, кто так живо и сильно понял смысл государства, кто поработил вполне ему свою личность, так же как и личность всех подданных, не вспомнил в тоже время, что там только сила, где любовь, а любовь только там, где личная свобода.
Общий вывод
Быть может, я строго судил о старине; но виноват ли я, когда она сама себя осудила? Если ни прежние обычаи, ни Церковь не создали никакого видимого образа, в котором воплотилась бы старая Россия, не должны ли мы признаться, что в них недоставало одной какой-нибудь или даже нескольких стихий? Так и было.
Общество, которое вне себя ищет сил для самосохранения, уже находится в состоянии болезненном.
Всякая федерация заключает в себе безмолвный протест против одного общего начала.
Федерация случайная доказывает отчуждение людей друг от друга, равно душе, в котором ещё нет вражды, но ещё нет и любви взаимной.
Человечество воспитывается религией, но оно воспитывается медленно. Много веков проходит прежде, чем вера проникнет в сознание общее, в жизнь людей, insuccumetsanguinem.
Грубость России, когда она приняла Христианство, не позволила ей проникнуть в сокровенную глубину этого святого учения, а её наставники утратили уже чувство первоначальной красоты его.
Оттого-то народ следовал за князьями, когда их междоусобицы губили землю Русскую; а духовенство, стараясь удалить людей от преступлений частных, как будто бы и не ведало, что есть преступления общественные.
При всем том, перед Западом мы имеем выгоды неисчислимые.
На нашей первоначальной истории не лежит пятно завоевания.
Кровь и вражда не служили основанием государству Русскому, и деды не завещали внукам преданий ненависти и мщения.
Церковь, ограничив круг своего действия, никогда не утрачивала чистоты своей жизни внутренней и не проповедовала детям своим уроков неправосудия и насилия.
Простота до Татарского устройства областного не чужда была истины человеческой, и закон справедливости и любви взаимной служил основанием этого быта, почти патриархального5.
Теперь, когда эпоха создания государственного кончилась, когда связались колоссальные массы в одно целое, несокрушимое для внешней вражды, настало для нас время понимать, что человек достигает своей нравственной цели только в обществе, где силы (каждого принадлежат всем и силы всех каждому.
Таким образом, мы будем подвигаться вперёд смело и безошибочно, занимая случайные открытия Запада, но придавая им смысл более глубокий или открывая в них те человеческие начала, которые для Запада остались тайными, спрашивая у истории Церкви и законов её – светил путеводительных для будущего нашего развития и воскресения древние формы жизни Русской, потому что они были основаны на святости уз семейных и на неиспорченной индивидуальности нашего племени.
Тогда, в просвещённых и стройных размерах, в оригинальной красоте общества, соединяющего патриархальность быта областного с глубоким смыслом государства, представляющего нравственное и христианское лицо, воскреснет древняя Русь, но уже сознающая себя, а не случайная, полная сил живых и органических, а не колеблющаяся вечно между бытием и смертью.
* * *
3
Эта статья была написана в 1839 году и никогда не назначалась для печати.
Вот что говорится о ней в биографии И.В. Киреевского: «Зимою 1839 года, у него (Киреевского) бывали еженедельные вечера для небольшого круга его друзей. По условию каждый из посетителей должен был по очереди прочесть что-нибудь вновь написанное... А.С. Хомяков написал статью О старом и новом.
Статья эта в некоторых частностях как будто противоречит выраженному впоследствии взгляду Алексея Степановича на Русскую историю, но она никогда не предназначалась для печати. Очень может быть, что Хомяков писал её с намерением вызвать возражение со стороны Киреевского.
Ответная статья Киреевского принадлежит уже к его позднейшему направлению, тому направлению, которое впоследствии он сам назвал «Православно-Славянское ».
Статья Киреевского напечатана в Полном Собрании его сочинений. – Действительно, есть некоторые частности в статье А.С. Хомякова, которые затронуты им здесь поверхностно и, так сказать, мимоходом, а может быть, ещё и не были им уяснены себе самому, в той мере, как в статьях позднейшего периода.
Но основной взгляд тот же самый, который выражен в статье 1852 г., в ответ Киреевскому: тот же строгий суд над Западом и над древнею Русью, те же строгие требования от Руси во имя тех высших начал, которые легли в основу её развития и которые составляют её преимущество пред Западом.
Мы узнаём в этой статье (а также и ответной статье Киреевского) то же согласие между Хомяковым и Киреевским и тот же спор между ними, которые нашли себе полное и научное выражение в известной статье Киреевского: «О характере просвещения Европы и об его отношении к просвещению России» помещённой в первый раз в Московском Сборнике 1852 г., и в ответе Хомякова, написанном в том же году, но в первый раз напечатанном в нашем издании.
Читателю, конечно, интересно будет сличить начало спора с его дальнейшим развитием через 12 лет. – Черновая рукопись утрачена, и статья печатается по уцелевшему списку, к сожалению весьма плохому. Мы, по возможности, исправили ошибки. Прим. изд. (И.А.).
4
Автор разумеет здесь не Церковь собственно, а её иерархию. Церковь, принимая это слово в догматическом значении, остаётся всегда одинаково свободною: это довольно раскрыто в богословских сочинениях покойного А.С. Хомякова. Прим. изд. (И. А.).
5
Слово «патриархальный» употреблено здесь очевидно и в смысле естественной самородной простоты, в противоположность искусственной организации, – в том не совсем точном смысле, в котором оно употреблялось всеми, прежде чем распространившееся в 40-х годах учение об исключительном преобладании в древней России быта родового или патриархального подало повод к более строгому определению этого слова, предложенному К.С. Аксаковым в его статье: «О древнем быте у Славян вообще и у Русских в особенности» (Московский Сборник 1852 г.). Хомяков указывает на безыскусственную простоту самородного быта в древней России, но никогда не назвал бы его патриархальным в смысле родового начала, возведённого на степень государственного. Прим. изд. (И.А.).
Иван Васильевич Киреевский
В ответ А. С. Хомякову
Статья г-на Хомякова возбудила во многих из нас желание написать ему возражение.
Потому я хотел сначала уступить это удовольствие другим и предложить вам статью об ином предмете.
Но потом, когда я обдумал, что понятие наше об отношении прошедшего состояния России к настоящему принадлежит не к таким вопросам, о которых мы можем иметь безнаказанно то или другое мнение, как о предметах литературы, о музыке или о иностранной политике, но составляет, так сказать, существенную часть нас самих, ибо входит в малейшее обстоятельство, в каждую минуту нашей жизни; когда я обдумал еще, что каждый из нас имеет об этом предмете отличное от других мнение, тогда я решился писать, думая, что моя статья не может помешать другому говорить о том же, потому что это дело для каждого важно, мнения всех различны, и единомыслие могло бы быть не бесполезно для всех.
Вопрос обыкновенно предлагается таким образом: прежняя Россия, в которой порядок вещей слагался из собственных ее элементов, была ли лучше или хуже теперешней России, где порядок вещей подчинен преобладанию элемента Западного? – Если прежняя Россия была лучше теперешней, говорят обыкновенно, то надобно желать возвратить старое, исключительно Русское, и уничтожить Западное, искажающее Русскую особенность; если же прежняя Россия была хуже, то надобно стараться вводить все Западное и истреблять особенность Русскую.
Силлогизм, мне кажется, не совсем верный. Если старое было лучше теперешнего, из этого еще не следует, чтобы оно было лучше теперь.
Что годилось в одно время, при одних обстоятельствах, может не годиться в другое, при других обстоятельствах.
Если же старое было хуже, то из этого также не следует, чтобы его элементы не могли сами собой развиться во что-нибудь лучшее, если бы только развитие это не было остановлено насильственным введением элемента чужого.
Молодой дуб, конечно, ниже однолетней с ним ракиты, которая видна издалека, рано дает тень, рано кажется деревом и годится на дрова. Но вы конечно не услужите дубу тем, что привьете к нему ракиту.
Таким образом и самый вопрос предложен неудовлетворительно.
Вместо того, чтобы спрашивать: лучше ли была прежняя Россия? – полезнее, кажется, спросить: нужно ли для улучшения нашей жизни теперь возвращение к старому Русскому, или нужно развитие элемента Западного, ему противоположного? –
Рассмотрим, какую пользу мы можем извлечь из решения этого вопроса?
Положим, что вследствие беспристрастных изысканий мы убедимся, что для нас особенно полезно бы было исключительное преобладание одного из двух противоположных бытов; положим, притом, что мы находимся в возможности иметь самое сильное влияние на судьбу России, – то и тогда мы не могли бы от всех усилий наших ожидать исключительного преобладания одного из противоположных элементов, потому именно, что хотя и один избран в нашей теории, но другой вместе с ним существует в действительности.
Сколько бы мы ни были врагами Западного просвещения, Западных обычаев и т. под.; но можно ли без сумасшествия думать, что когда-нибудь, какою-нибудь силою истребится в России память всего того, что она получила от Европы в продолжение двухсот лет? Можем ли мы не знать того, что знаем, забыть все, что умеем? Еще менее можно думать, что 1000-летие Русское может совершенно уничтожиться от влияния нового Европейского.
Потому, сколько бы мы ни желали возвращения Русского или введения Западного быта, – но ни того, ни другого исключительно ожидать не можем, а поневоле должны предполагать что-то третье, долженствующее возникнуть из взаимной борьбы двух враждующих начал.
Следовательно, и этот вид вопроса – который из двух элементов исключительно полезен теперь? – также предложен неправильно.
Не в том дело: который из двух? но в том: какое оба они должны получить направление, чтобы действовать благодетельно? Чего от взаимного их действия должны мы надеяться, или чего бояться?
Вот вопрос, как он существенно важен для каждого из нас: направление туда или сюда, а не приобретение того или другого.
Рассматривая основные начала жизни, образующие силы народности в России и на Западе, мы с первого взгляда открываем между ними одно очевидно общее: это христианство.
Различие заключается в особенных видах христианства, в особенном направлении просвещения, в особенном смысле частного и народного быта.
Откуда происходит общее, мы знаем; но откуда происходит различие и в чем заключается его характеристическая черта?
Два способа имеем мы для того, чтобы определить особенность Запада и России, и один из них должен служить поверкою другому.
Мы можем, или восходя исторически к началу того или другого вида образованности, искать причину различия их в первых элементах, из которых они составились; или, рассматривая уже последующее развитие этих элементов, сравнивать самые результаты.
И если найдется, что то же различие, какое мы заметим в элементах, окажется и в результатах их развития, тогда очевидно, что предположение наше верно, и основываясь на нем, нам уже виднее будет, какие можно делать из него дальнейшие заключения.
Три элемента легли основанием Европейской образованности: Римское христианство, мир необразованных варваров, разрушивших Римскую Империю, и классический мир древнего язычества.
Этот классический мир древнего язычества, не доставшийся в наследие России, в сущности своей представляет торжество формального разума человека над всем, что внутри и вне его находится, – чистого, голого разума, на себе самом основанного, выше себя и вне себя ничего не признающего и являющегося в двух свойственных ему видах – в виде формальной отвлеченности и отвлеченной чувственности.
Действие классицизма на образованность Европейскую должно было соответствовать тому же характеру.
Но потому ли, что христиане на Западе поддались беззаконно влиянию классического мира, или случайно ересь сошлась с язычеством, но только Римская церковь в уклонении своем от Восточной отличается именно тем же торжеством рационализма над преданием внешней разумности, над внутренним духовным разумом.
Так вследствие этого внешнего силлогизма, выведенного из понятия о Божественном равенстве Отца и Сына, изменен догмат о Троице, в противность духовному смыслу и преданию; так вследствие другого силлогизма папа стал главою церкви вместо Иисуса Христа, потом мирским властителем, наконец непогрешаемым; бытие Божие во всем христианстве доказывалось силлогизмом; вся совокупность веры опиралась на силлогистическую схоластику; инквизиция, иезуитизм, одним словом, все особенности католицизма развились силою того же формального процесса разума, так что и самый протестантизм, который католики упрекают в рациональности, произошел прямо из рациональности католицизма.
В этом последнем торжестве формального разума над верою и преданием проницательный ум мог уже наперед видеть в зародыше всю теперешнюю судьбу Европы, как следствие вотще начатого начала, т. е., и Штрауса, и новую философию со всеми ее видами, и индустриализм, как пружину общественной жизни, и филантропию, основанную на рассчитанном своекорыстии, и систему воспитания, ускоренную силою возбужденной зависти, и Гете, венец новой поэзии, литературного Талейрана, меняющего свою красоту, как тот свои правительства, и Наполеона, и героя нового времени, идеал бездушного расчета, и материальное большинство, плод рациональной политики, и Людвига Филиппа, последний результат таких надежд и таких дорогих опытов!
Я совсем не имею намерения писать сатиру на Запад; никто больше меня не ценит тех удобств жизни общественной и частной, которые произошли от того же самого рационализма.
Да, если говорить откровенно, я и теперь еще люблю Запад, я связан с ним многими неразрывными сочувствиями.
Я принадлежу ему моим воспитанием, моими привычками жизни, моими вкусами, моим спорным складом ума, даже сердечными моими привычками; но в сердце человека есть такие движения, есть такие требования в уме, такой смысл в жизни, которые сильнее всех привычек и вкусов, сильнее всех приятностей жизни и выгод внешней разумности, без которых ни человек, ни народ не могут жить своею настоящею жизнью.
Потому, вполне оценивая все отдельные выгоды рациональности, я думаю, что, в конечном развитии, она своею болезненною неудовлетворительностью явно обнаруживается началом односторонним, обманчивым, обольстительным и предательским.
Впрочем, распространяться об этом было бы здесь неуместно. Я припомню только, что все высокие умы Европы жалуются на теперешнее состояние нравственной апатии, на недостаток убеждений, на всеобщий эгоизм, требуют новой духовной силы вне разума, требуют новой пружины жизни вне расчета, одним словом, ищут веры и не могут найти ее у себя, ибо христианство на Западе исказилось своемыслием.
Таким образом рационализм и в начале был лишним элементом в образовании Европы, и теперь является исключительным характером просвещения и быта Европейского.
Это будет еще очевиднее, если мы сравним основные начала общественного и частного быта Запада с основными началами того общественного и частного быта, который если не развился вполне, то по крайней мере ясно обозначился в прежней России, находившейся под прямым влиянием чистого христианства, без примеси мира языческого.
Весь частный и общественный быт Запада основывается на понятии о индивидуальной, отдельной независимости, предполагающей индивидуальную изолированность.
Оттуда святость внешних формальных отношений, святость собственности и условных постановлений важнее личности. Каждый индивидуум – частный человек, рыцарь, князь или город, внутри своих прав есть лицо самовластное, неограниченное, само себе дающее законы.
Первый шаг каждого лица в общество есть окружение себя крепостью, из нутра которой оно вступает в переговоры с другими и независимыми властями.
В прошедший раз я не докончил статьи моей, а потому обязан продолжать ее теперь. Я говорил о различии просвещения в России и на Западе.
У нас образовательное начало заключалось в нашей Церкви.
Там вместе с христианством действовали на развитие просвещения еще плодоносные остатки древнего языческого мира.
Самое христианство Западное, отделившись от Вселенской Церкви, приняло в себя зародыш того начала, которое составляло общий оттенок всего Греко-языческого развития: начала рационализма.
Потому и характер образованности Европейской отличается перевесом рациональности.
Впрочем этот перевес обнаружился только впоследствии, когда логическое развитие, можно сказать, уже задавило христианское.
Но в начале рационализм, как я сказал, является только в зародыше. Римская Церковь отделилась от Восточной тем, что некоторые догматы, существовавшие в предании всего Христианства, она изменила на другие, вследствие умозаключения.
Некоторые распространила, вследствие того же логического процесса, и также в противность преданию и духу Церкви Вселенской. Таким образом логическое убеждение легло в самое первое основание католицизма.
Но этим и ограничилось действие рационализма на первое время.
Внутреннее и внешнее устройство Церкви, уже совершившееся прежде в другом духе, до тех пор существовало без очевидного изменения, покуда вся совокупность церковного учения не перешла в сознание мыслящей части духовенства.
Это совершилось в схоластической философии, которая, по причине логического начала в самом основании Церкви, не могла иначе согласить противоречие веры и разума, как силою силлогизма, сделавшегося таким образом первым условием всякого убеждения.
Сначала, естественно, этот же самый силлогизм доказывал веру против разума и подчинял ей разум силою разумных доводов.
Но эта вера, логически доказанная и логически противопоставленная разуму, была уже не живая, но формальная вера, не вера собственно, а только логическое отрицание разума. Потому в этот период схоластического развития католицизма, именно по причине рациональности своей, Западная Церковь является врагом разума, угнетающим, убийственным, отчаянным врагом его.
Но развившись до крайности, продолжением того же логического процесса, это безусловное уничтожение разума произвело то известное противодействие, которого последствия составляют характер теперешнего просвещения.
Вот что я разумел, говоря о рациональном элементе католицизма.
Христианство Восточное не знало ни этой борьбы веры против разума, ни этого торжества разума над верою. Потому и действия его на просвещение были не похожи на католические.
Рассматривая общественное устройство прежней России, мы находим многие отличия от Запада, и во-первых: образование общества в маленькие так называемые миры.
Частная, личная самобытность, основа Западного развития, была у нас так же мало известна, как и самовластие общественное.
Человек принадлежал миру, мир ему. Поземельная собственность, источник личных прав на Западе, была у нас принадлежностью общества. Лицо участвовало во столько в праве владения, во сколько входило в состав общества.
Но это общество не было самовластное, и не могло само себя устраивать, само изобретать для себя законы, потому что не было отделено от других ему подобных обществ, управлявшихся однообразным обычаем.
Бесчисленное множество этих маленьких миров, составлявших Россию, было все покрыто сетью церквей, монастырей, жилищ уединенных отшельников, откуда постоянно распространялись повсюду одинаковые понятия об отношениях общественных и частных.
Понятия эти мало по малу должны были переходить в общее убеждение, убеждение в обычай, который заменял закон, устраивая, по всему пространству земель подвластных нашей Церкви, одну мысль, один взгляд, одно стремление, один порядок жизни.
Это повсеместное однообразие обычая было, вероятно, одною из причин его невероятной крепости, сохранившей его живые остатки даже до нашего времени, сквозь все противодействие разрушительных влияний, в продолжение 200 лет стремившихся ввести на место его новые начала.
Всл