Я стою в дверях, счастливая и смущенная, и еще долго после ухода мальчика, с которым только что познакомилась, чувствую прикосновение его пальцев к моему лицу и поцелуй его губ.
Глава девятнадцатая
2:39 ночи.
Сердце колотится, как бешеное. Я обливаюсь потом, судорожно глотаю воду и схожу с ума от своей беспомощности.
Включаю лампу, хватаю ручку и в конце очень‑очень‑очень длинной записки о мальчиках, Страхе, лгуньях и распутниках приписываю простое дополнение:
Это не папа.
А потом – не знаю, как и каким чудом – я беру и засыпаю.
Глава двадцатая
Зима
На самом деле я думаю: «Ох, ну ничего себе!» Но с моих губ каким‑то таинственным образом слетает простое и непристойное:
– Эй!
– И тебе эй, – отвечает он – одетый в черное, прекрасный, стоящий на моем крыльце с закрытым стаканчиком кофе в руке. Я вижу его дыхание, облачками пара слетающее с губ.
В этом мгновении есть что‑то завораживающее. Его сияющие голубые глаза, беззаботная улыбка и природная непринужденность в сочетании с февральским рассветом делают со мной что‑то такое, от чего у меня вот‑вот подкосятся ноги.
– Готова? – спокойно спрашивает он.
– Ага, – отвечаю я с удивившей меня саму сдержанностью. Следом за ним я спускаюсь с крыльца и в глубокой задумчивости бреду к стоящему на дорожке минивэну.
Я думала, что готова.
Этим утром я проштудировала записи за несколько месяцев. Просмотрела кучу фотографий.
Но настоящий Люк оказался совершенно другим.
Настоящий Люк абсолютно несоразмерен всему, к чему могли подготовить меня напоминалки. Мой живой бойфренд, из плоти и крови, оказался просто потрясающим.
Пытаясь вести себя так, словно выполняю привычный ритуал, я сажусь на пассажирское сиденье и пристегиваю ремень. Как только я устраиваюсь, Люк указывает на кофе, ждущий меня в держателе для чашки со стороны пассажирского кресла.
|
|
– Маффины в отсеке, – небрежно бросает он, отъезжая от моего дома. Я открываю отделение между нами и вижу внутри завтрак из моей любимой пекарни, которой буду предана несколько лет подряд, до самого ее закрытия.
Из своих записей я знаю, что это наш сложившийся ритуал: Люк каждое утро отвозит меня в школу и часто балует утренними лакомствами. Но благодаря моим провалам в памяти это утро кажется мне единственным и неповторимым. Оно для меня первое, и я в восторге.
К сожалению, вскоре мы уже въезжаем на ученическую стоянку. Несмотря на то что мы приехали одними из первых, Люк паркуется в заднем ряду.
– Быстрее выезжать, – говорит он, поймав мой вопросительный взгляд. Люк переключается на режим парковки, но оставляет двигатель и печку включенными. Хорошо бы узнать, всегда ли он паркуется у выхода, но, поскольку этот вопрос остается открытым, я на всякий случай решаю сделать пометку в свою напоминалку, чтобы завтра не удивляться снова.
– Замерзла? – спрашивает Люк.
– Нет, все отлично. Мне даже жарко в этой куртке.
Он выключает обдув салона.
– Тебе идет такая прическа, – замечает Люк с небрежностью парня, с которым я встречаюсь уже около трех месяцев. Он медленно прихлебывает свой кофе, а я тоскливо мечтаю, чтобы мой полупустой стаканчик волшебным образом снова наполнился до краев.
Потом украдкой ощупываю мягкую прядку своих волос. Должно быть, я вчера выпрямила их при помощи утюжка, потому что сегодня утром я точно не мыла голову.
|
|
– Спасибо, – говорю я, глядя в его синие глаза.
– Что новенького? – спрашивает Люк.
Самой хотелось бы знать. И тут я вдруг вспоминаю про Джейми. Меня очень расстроило все то, что я прочитала о ней утром. Возможно, эта тема подойдет для обсуждения с бойфрендом не хуже любой другой.
– Я беспокоюсь за Джейми, – уклончиво говорю я, надеясь выяснить, затрагивали мы с Люком этот вопрос или еще нет. Судя по моим запискам, не затрагивали. Но записки могут подвести.
– А что такое? – спокойно спрашивает Люк, делая еще один глоток. Парковка перед нами начинает потихоньку заполняться, но пока мы одни в своем собственном мире.
– Можно доверить тебе одну тайну? – для проформы спрашиваю я.
– Конечно. Ты во всем можешь на меня положиться.
«Я знаю», – говорю я про себя.
– Ладно, – решаюсь я. – Но ты никому не должен об этом рассказывать.
– Конечно, – говорит он так, словно это само собой разумеется.
Несколько мгновений я молча смотрю в его терпеливо ждущие глаза и соображаю, как бы поделикатнее преподнести то, что мне предстоит рассказать. Но в конце концов вываливаю как есть:
– У Джейми роман с учителем. С женатым учителем.
Люк не произносит ни звука, у него просто вытягивается лицо, но он быстро приходит в себя.
– Ни фига себе, – выдыхает он, пытаясь осознать услышанное.
– Я пыталась ее отговорить, но она ничего не желает слушать, – продолжаю я.
– И как долго это продолжается? – спрашивает Люк.
– Больше трех месяцев, – говорю я и добавляю – Это началось примерно тогда же, когда мы с тобой познакомились.
|
|
Мне кажется, что в глазах Люка мелькает обида, – наверное, ему неприятно, что я не поделилась с ним раньше. Я и сама не знаю, почему я этого не сделала, но вообще‑то это не моя тайна. И даже сейчас, поделившись с Люком, я чувствую себя виноватой.
– И кто этот учитель? – спрашивает Люк, и я вдруг ощетиниваюсь.
– Неважно, – резко бросаю я.
– Да ладно, успокойся, – огрызается он, и я невольно думаю, что это, возможно, наша первая ссора. Люк отворачивается и смотрит на вереницу машин, въезжающих на парковку.
– Извини, просто для меня это больная тема. Джейми моя лучшая подруга, какой бы дурой она ни выставляла себя порой. Я пытаюсь ее защитить. Но я вовсе не хотела ставить тебя на место. – Люк смотрит мне в глаза и улыбается. Я вижу, что у нас снова все прекрасно, но все‑таки для верности добавляю: – Это мистер Райс.
– Учитель вождения? – переспрашивает Люк, удивленно глядя на меня.
– Вот именно, представляешь? – отвечаю я, и мы прыскаем со смеху и какое‑то время беспечно хихикаем над тем, что совсем не смешно, зато помогает разрядить обстановку.
На свободное место рядом с Люком встает машина, и оттуда вылезают две девушки, которые сначала с любопытством разглядывают Люка, а потом хмуро смотрят на меня. Когда девушки поворачиваются к школе, я вспоминаю, что одна из них залетит в конце учебного года. Меня так и подмывает крикнуть ей в спину: «Предохраняйся!»
Но я возвращаюсь к нашему разговору.
– Я просто не знаю, что делать. Понимаешь, мне хочется придумать какой‑нибудь хитрый способ остановить Джейми, но так, чтобы она не догадалась, что это моих рук дело.
– Что за способ? Настучать на нее?
– Ну, можно и так сказать.
– А если у нее будут неприятности? – мягко спрашивает Люк. Он запрокидывает голову, чтобы допить последние капли кофе, а я любуюсь его профилем.
– Этого я не хочу. Но я хочу, чтобы это прекратилось, а Джейми меня не слушает. Честно говоря, она со мной вообще не разговаривает, потому что я имела глупость сказать ей, что меня все это тревожит.
– Все это очень непросто, – честно говорит Люк.
– Я понимаю. Но я что‑нибудь придумаю. Должен же быть какой‑то выход. – Я говорю это больше себе, чем сидящему рядом парню.
– Я помогу тебе всем, чем только смогу, – отвечает Люк, хотя мне кажется, он тоже понял, что я говорила сама с собой.
Он берет мою руку и мягко пожимает ее. Стоянка вокруг нас уже почти заполнена.
– Надо идти, – с легким разочарованием говорит Люк.
– Да, – вздыхаю я. – Надо.
Он поворачивает ключ, и минивэн затихает. Я отстегиваю ремень, беру свой досадно легкий стаканчик из‑под кофе и рывком поднимаю с пола рюкзак. Стоит мне открыть дверь, как на меня обрушивается порыв колючего ветра, кажущегося особенно холодным после теплого кокона минивэна. Я выскакиваю наружу, захлопываю дверцу и, дрожа от холода, обегаю машину спереди, чтобы подойти к Люку. Он выглядит абсолютно безмятежным.
– Неужели тебе не холодно? – поражаюсь я.
– Нет, – отвечает он, пожимая плечами. – Разве это холод по сравнению с рекой Чарльз! – добавляет он, и я ничего не понимаю.
Люк берет меня за свободную от кофейного стаканчика руку, и мы быстро идем к зданию школы. Пальцы у Люка в мозолях, и я сразу вспоминаю свои записи, где говорится, что у Люка в комнате есть гитара. Мне нравится думать о том, что когда‑нибудь он сыграет мне какую‑нибудь любовную балладу.
Когда мы проходим примерно половину парковки, какая‑то запоздавшая машина занимает одно из немногих оставшихся мест в центре. Голубой четырехдверный седан, наверное когда‑то принадлежавший чьей‑то маме.
Приглядевшись, я вижу за рулем Брэда, с которым сижу на математике. За рулем он смотрится до смешного маленьким, и я с улыбкой машу ему рукой.
Он отвечает мне злобным взглядом.
Даже интересно, что же я могла сделать Брэду с математики, чтобы заслужить такое презрение? Но сейчас, этим солнечным морозным утром, когда я шагаю по парковке за руку со своим восхитительным бойфрендом, мне нет дела до Брэда с математики.
Мне вообще нет дела ни до кого, кроме Люка.
– Я точно не могу поменять напарника? – довольно медленно, словно давая мне возможность вставить свое слово, спрашивает Джейми у миссис Гарсия. Несколько наших одноклассников с любопытством смотрят на меня, ожидая, как я отреагирую.
– Мисс Коннор, я уже не в первый раз вам повторяю: напарник, которого вы выбрали себе в начале года, останется вашим напарником до последнего звонка. И я больше не желаю слышать об этом, вам понятно?
Миссис Гарсия поворачивается к Джейми спиной и начинает писать на белой доске план сегодняшнего занятия. Джейми возмущенно закатывает глаза и плетется к своей парте, швыряет сумку и с таким грохотом отодвигает свой стул, что он врезается в мой стол.
– Да плевать мне, – цедит она, плюхаясь на стул.
– Привет, Джей, – тихо здороваюсь я.
– Не разговаривай со мной! – рявкает она.
– Но мне придется – у нас же общее задание.
– Тогда говори только по‑испански! – приказывает Джейми.
–Ола, Джейми, – в шутку говорю я, но Джейми не только не смеется, но снова притворно закатывает глаза. Тогда я решаю опробовать новую тактику, о которой я‑вчерашняя любезно проинформировала меня‑сегодняшнюю в утренней записке.
– Мне нужна твоя помощь, – шепчу я.
– Обращайся за помощью к своему драгоценному Люку, – в полный голос отвечает Джейми, не поднимая глаз от задания.
– Я хочу найти своего отца.
– Погугли в Интернете.
– Уже пробовала, – вру я.
– И чего тебе от меня нужно? Хочешь, чтобы я порылась в делах у матери? – спрашивает Джейми. На меня она по‑прежнему не смотрит, но в ее ледяном тоне я слышу нотку сочувствия.
Ее вопрос ставит меня в тупик. Я молчу. Наконец Джейми поднимает глаза.
– Ты этого добиваешься, да? Хочешь, чтобы я поискала информацию о твоем отце в юридической картотеке у матери?
Слово «юридический» проливает свет на все дело. Ну конечно! Мама Джейми в течение многих лет будет адвокатом по бракоразводным делам, должно быть, она вела и дело моих родителей. Я киваю, позволяя Джейми думать, будто в этом и состоял мой план.
– Ты поищешь? – Я умоляюще смотрю на нее. Вообще‑то я завела весь этот разговор только для того, чтобы заставить Джейми поговорить со мной, однако я ведь и в самом деле хочу разыскать своего отца. Почему бы не убить двух зайцев разом?
– Может быть, – бурчит Джейми, пожимая плечами, и снова возвращается к нашему заданию.
– Спасибо, – шепчу я через наши сдвинутые столы.
Она остается непроницаема.
Глава двадцать первая
Уже пора спать, а моя мама все еще на свидании с мужчиной, которого бросит в следующем месяце.
Переодевшись в пижаму, умывшись и почистив зубы, я достаю конверт из ящика стола. Он лежит именно там, где должен лежать согласно записке. Клапан изрядно потрепан от частого открывания и закрывания.
Я знаю, что нашла содержимое этого конверта почти четыре месяца тому назад. Знаю и то, что до сих пор почти ничего не сделала с этой информацией.
Высыпав фотографии и открытки на покрывало, я начинаю медленно и методично просматривать их. Фотографии из отпусков, снимки во дворе за домом, праздники. Счастливая семейка, да и только.
Глядя на улыбающееся лицо своего отца, я вновь возвращаюсь к единственному воспоминанию о нем, оставшемуся у меня в будущем. Страшное воспоминание преследует меня.
Не знаю, как я туда попала. Я просто стою там, в толпе скорбящих, по‑разному переживающих свое горе.
Похожий на кирпичную стену мужчина едва сдерживает слезы, мужчина помоложе с прической, модной в восьмидесятые, открыто плачет. Моя бабушка, промокшая под дождем, убитая горем, совершенно сломлена. Рядом со мной рыдает мама. Она выглядит совсем молодой и… беззащитной. Женщина в платье с глубоким вырезом пытается крепиться, возможно, ради маленького мальчика, стоящего перед ней. Даже каменная статуя слева от меня оплакивает неизвестного мне почетного гостя кладбища.
Из записей мне известно, что раньше я думала, будто это похороны моего отца. Сейчас я могу только горько усмехнуться над собой, потому что помню: отец пришел чуть позже и встал в задних рядах, в стороне от моей и своей матери.
Я смотрю на него и вижу, как он пытается овладеть собой, в то время как священник, которого я не слышу, читает свою проповедь.
Я помню, что хочу отвернуться, – и вижу вдалеке кладбищенского сторожа, который наблюдает за нами. Наблюдает за мной.
Он стоит перед замаскированной под склеп сторожкой для инструментов и улыбается. Это не кривая вымученная гримаса, такая улыбка рождается в глубине сердца, когда хочешь подбодрить кого‑то, но можешь только улыбнуться.
Мне хочется подбежать и пнуть его ногой, но я не трогаюсь с места. Я смотрю на него в упор до тех пор, пока он не отшвыривает сигарету и не скрывается в своем сарае.
Похороны закончены, и мой отец уходит.
Бабушка уходит.
Человек‑кирпич уходит.
Я поворачиваюсь, чтобы уйти вместе с мамой, но по‑прежнему не смотрю на могилу. Пытаюсь изо всех сил, но не смотрю.
Что‑то в глубине души не позволяет мне вспомнить, кто лежит в этой яме.
Я вспоминаю о Люке.
Нет, это не может быть он.
Вряд ли мой отец вернулся бы после стольких лет отсутствия на похороны моего бойфренда. И при чем тут моя бабушка? Нет, не сходится.
Это не он.
Опустошенная событиями сегодняшнего дня и тяжестью грядущего, я собираю рассыпанные передо мной фотографии и открытки в аккуратную пачку и кладу обратно в манильский конверт. Закрываю металлические держатели, чтобы конверт не раскрылся, и снова убираю его в выдвижной ящик стола.
Быстро забравшись под одеяло, я перечитываю недавно составленную записку, желая удостовериться, что ничего не забыла. Добавляю несколько деталей о Страшном воспоминании.
Не знаю зачем.
Я слышу, как начинает подниматься дверь гаража – мама вернулась. Вместо того чтобы дождаться, пока она зайдет пожелать мне спокойной ночи, я кладу записку на ночной столик, выключаю лампу и отворачиваюсь лицом к стене.
Два вопроса мечутся у меня в голове.
Почему я не помню Люка?
Чьи это похороны?
Некоторое время я с закрытыми глазами наблюдаю за этим теннисным матчем мыслей, а потом слышу, как мама осторожно приоткрывает дверь в мою комнату и еле слышно шепчет:
– Спокойной ночи, дорогая Лондон.
Ее слова действуют на меня как снотворное – я мгновенно расслабляюсь.
Теннисный матч заканчивается. Побеждает любовь. И никакого решения.
Но я почему‑то все равно засыпаю.
Глава двадцать вторая
Я в одиночестве плетусь из раздевалки в спортзал и проклинаю вторники.
По вторникам у нас самое ужасное расписание: все мои нелюбимые предметы, по 90 минут каждого.
И никакого Люка.
И Джейми тоже.
Размышляя о том, что же мне делать с Джейми, я прохожу под турником, закрепленным над тяжелыми дверями спортзала, и делаю шаг на блестящий пол. В зале ярко, громко и гулко, здесь кипит жизнь, здесь с писком проносятся по полу кроссовки, стоит крик и пыхтение, и на какой‑то миг вся эта сенсорная перегрузка притупляет мою бдительность.
Прежде чем я успеваю отпрыгнуть, пригнуться или хотя бы зажмуриться, все мысли вылетают у меня из головы, выбитые ударом тяжелого кожаного мяча, врезавшегося мне прямо в правую щеку. Удар настолько силен, что я отлетаю в сторону, теряю равновесие, спотыкаюсь и без малейшего намека на грацию валюсь на пол.
Громкое позорное «Ай!» вырывается у меня изо рта, когда я крепко впечатываюсь в пол сначала бедром, потом ребрами, а в довершение всего – головой.
Мне кажется, что у меня внутри что‑то выпало или сместилось.
В правом ухе звенит, щеку жжет и щиплет в том месте, куда врезался чужеродный объект.
Я убираю с лица волосы, которые еще не успела стянуть в хвост на затылке. Моргаю, чтобы прогнать искры, пляшущие между глазами и картиной мира.
Одним ухом и частично доступным зрением оцениваю размеры катастрофы.
Еще недавно активные и жизнерадостные ученики первого урока физкультуры в считанные секунды превращаются в кривляющуюся, жадно глазеющую, тыкающую пальцами и веселящуюся стаю, заливающуюся мерзким хохотом. И хохочут они надо мной.
Они плотным кружком обступают нелепую груду моих конечностей, но при этом никто и не думает предложить мне руку и помочь подняться, они только подталкивают друг друга локтями, ржут и глазеют, кривляются и гогочут.
Я пытаюсь встать с пола, но мои чувства все еще отключены, поэтому процедура оказывается сложнее, чем хотелось бы. Я словно пьяная – да, я знаю, о чем говорю, мне знакомо это ощущение. Я его помню. И не преувеличиваю.
Мои тщетные попытки подняться вызывают истерику у Триши Миллер: она складывается пополам и испускает пронзительный визг гиены – я уверена, это и есть ее настоящий смех.
Когда я кое‑как поднимаюсь, толпа начинает расходиться, и тут я вдруг ловлю взгляд Пейдж Томас, которая поспешно отворачивается, тихонько хихикая.
Пронзительный свисток миссис Мартинес призывает нас к порядку, и мне приходится присоединиться к одной из команд. Я замечаю выразительные взгляды и смешки, со всех сторон летящие в мой адрес, но миссис Мартинес тоже не слепая, поэтому громко грозит нам штрафными кругами, если мы не будем внимательнее к правилам.
Можно подумать, у этой игры есть правила!
Оставшуюся часть урока я, как могу, стараюсь защитить себя в этом мучительном виде «спорта», который следовало бы навсегда запретить в средней школе в качестве командной игры.
Потому что в нем нет ничего, кроме боли и унижения.
Его следует избегать любой ценой.
Теперь я понимаю, почему утренняя напоминалка предупреждала: будь начеку во время первого урока.
Это просто ад.
Это всего лишь случайный мяч.
Через несколько часов, во время урока по анатомии, Райан Грин все время косится на меня через проход, – возможно, все дело в том, что я улыбаюсь, а лимфатические узлы – нет. Мое лицо и эго все еще ноют после утреннего происшествия, но я сияю и ничего не могу с собой поделать. Мне больно улыбаться, Райан пялится на меня весь урок, но мне наплевать.
Потому что перед анатомией я виделась с Люком.
– Что‑то забавное, Лондон? – грозный окрик мисс Харрис прорывает радужный мыльный пузырь моего счастья. Она замирает посреди недописанного предложения с зажатым в руке голубым маркером. Пышное бедро слегка отставлено в сторону, ухоженная наманикюренная рука лежит на нем, застыв в ожидании.
Сейчас она немного похожа на одну из наших чирлидерш. И это настораживает, поскольку мисс Харрис как‑никак учительница. Разве ей не положено держать свое мнение при себе и оставаться объективной?
Я абсолютно уверена, что большая часть класса интересуется лимфатической системой ничуть не больше меня, однако сейчас все, кого я вижу со своего места, демонстрируют крайнее раздражение неожиданной паузой в объяснении. Наверное, их бесит то, что мисс Харрис отвернулась от доски.
Скорее всего, все это время мальчики молча любовались прелестной задницей молодой учительницы, а девочки использовали редкие минуты свободы, чтобы переслать электронные сообщения друзьям.
Судя по тому, как Джемма Тэйлор сверлит меня взглядом, держа обе руки на коленях под партой, я угадала.
– Лондон? Ты нашла в моем объяснении что‑то смешное? – снова спрашивает мисс Харрис, не дождавшись моего ответа. Она небрежно взмахивает своими крашеными рыжими волосами, и я невольно думаю, не завидует ли мисс Харрис моей естественной рыжине.
– Нет, мисс Харрис, – спокойно отвечаю я, продолжая улыбаться. Я честно стараюсь подумать о чем‑нибудь грустном, но улыбка прилипла к моему лицу, как жук к ветровому стеклу.
Пошла вон, улыбка, отстань от меня!
Но проклятая ухмылка не собирается со мной расставаться и остается на месте. Мисс Харрис целую вечность, не моргая, пристально смотрит на меня. Наконец, видимо, решив, что имеет дело со случаем безнадежной испорченности или умственной отсталости, она со вздохом поворачивается к доске.
Мои одноклассники выпрямляются на своих стульях, а я расслабляю затекшие мышцы, хотя не помню, когда я их напрягла. Глубоко вдыхаю затхлый воздух науки и разжимаю пальцы, судорожно стиснутые на сиденье металлического стула.
Райан Грин больше не смотрит на меня, его взгляд теперь прикован к чему‑то, что он старательно рисует в тетради.
И только теперь, когда урок уже подходит к концу, никто не смотрит на меня, не замечает произошедшего и нисколько не интересуется им, загадочная ухмылка медленно угасает у меня на губах, забирая с собой частицу хорошего настроения.
– Что случилось? – шепчет Люк в трубку.
– Ничего, – вру я.
– Нет, правда? Я же слышу по твоему голосу, что что‑то неладно.
Я кисло улыбаюсь. Почему я тебя не помню?
– Да нет, ничего. Просто плохой день.
– Я могу чем‑то помочь?
– Мне приятно просто поговорить с тобой, – тихо говорю я.
– Я знаю, – шепчет Люк, так что у меня мурашки бегут по спине. – Прости, что не позвонил раньше. Мы с отцом уезжали и только недавно вернулись домой.
– Пустяки, – говорю я и пожимаю плечами, хотя он этого все равно не увидит.
– Ладно, расскажи мне про… – Люк внезапно замолкает. – Подожди секундочку, – быстро шепчет он.
Я слышу шорох руки Люка над микрофоном трубки и приглушенный женский голос. Люк отвечает чуть громче, но тоже неразборчиво.
Вскоре он возвращается.
– Прости, – говорит Люк. – Это мама. Она хочет, чтобы я заканчивал. Говорит, что слишком поздно болтать.
– Ну да, – отвечаю я, пытаясь скрыть разочарование, хотя прекрасно знаю, что моя мама думает то же самое. – Ладно, может, завтра наверстаем.
– Надеюсь, – говорит Люк, не скрывая огорчения, и я невольно улыбаюсь.
– Спокойной ночи, Люк.
– Сладкого сна, Лондон.
И он отсоединяется.
Лежа в темноте, я несколько секунд смотрю на телефон, наслаждаясь спокойствием, которое подарил мне этот короткий разговор с Люком. Я знаю, что нужно дописать детали этого разговора в напоминалку, лежащую на ночном столике, но не хочу торопиться.
Когда я уже готова заставить себя включить свет и разрушить хрупкое состояние просветления, в темноте снова раздается назойливый мотив моего телефона, и у меня подскакивает сердце.
– Да? – быстро говорю я.
– Я забыл сказать тебе, что ты сегодня была просто ослепительна, – шепчет Люк в трубку.
Я лежу в темноте и чувствую, как у меня вспыхивают щеки. В животе сладко замирает.
– Спасибо, – шепотом говорю я.
– На здоровье.
Несколько секунд мы оба молчим. У меня сами собой поджимаются пальцы на ногах от почти болезненной интимности этого молчания. Я лежу в своей постели, сжимая телефон, как спасительный круг, слушая размеренное дыхание Люка и все убыстряющийся грохот своего сердца.
Если бы он был здесь, я бы его поцеловала.
– Ладно, мне пора идти. Мама может войти, – шепчет Люк, нарушая молчание.
– Ладно, – выдыхаю я, не в силах выдавить больше ни слова.
– До завтра, – говорит он.
– Пока, Люк, – с трудом выговариваю я.
– Пока, Лондон, – шепчет он перед тем, как отключиться, и меня снова бросает в дрожь при звуках моего имени, произнесенного его губами.
Я прижимаю телефон к груди, резко выдыхаю, а потом сажусь и зажигаю лампу возле кровати. Прежде чем дополнить вечернюю записку, я открываю телефон и залезаю в папку с музыкой. Пролистываю список загруженных рингтонов, пока не нахожу песню, которую помню из завтрашнего дня. Довольная новой мелодией, счастливая тем, что этот безумный день наконец закончился, я делаю необходимые записи и засыпаю.
Глава двадцать третья
Через проход от меня на парте в соседнем ряду стоит цветастая сумка Джейми – полностью собранная и готовая к выходу. До конца урока остается еще целых пять минут, но Джейми даже не пытается делать вид, будто продолжает слушать.
Может быть, она нарочно добивается, чтобы ее снова оставили после уроков?
От этой мысли у меня мурашки бегут по спине.
Весь урок Джейми успешно игнорирует мое присутствие, что довольно просто сделать, поскольку сегодня у нас нет практических занятий. Никакой работы в парах. Никакого закрепления материала. Никаких совместных заданий.
Короче, никакой необходимости разговаривать друг с другом.
Звенит звонок, и Джейми вскакивает так стремительно, что я вздрагиваю. И тут она поворачивается ко мне и бросает что‑то мне на парту.
– Вот, – заявляет она, прежде чем развернуться и покинуть класс.
Через пятнадцать секунд класс пустеет. Даже миссис Гарсия уходит в свой кабинет, чтобы подготовиться к следующему занятию.
Да, у меня провалы в памяти, но я все равно знаю, что лежит у меня на парте.
Джейми может сколько угодно злиться на меня, но она пришла мне на помощь.
И теперь все зависит только от меня – от того, хочу я встретиться со своим отцом или нет.
– Все в порядке? – негромко спрашивает мама. Мы сидим одни в кабинете доктора Зомбойа. Доктор вышла, чтобы принести мое дело, и, судя по тому, как долго ее нет, это дело хранится где‑то на краю света.
– Конечно, – вру я.
А сама думаю о фотографиях, которые просматривала сегодня утром. Думаю об открытках на день рождения. Мой отец пытался. Целых три года он пытался.
И теперь номер его телефона жжет мне карман.
– Ты выглядишь расстроенной, – шепотом сообщает мама, хотя в кабинете нет никого, кроме нас с ней.
– Я в порядке, – отвечаю я, улыбаясь ей фальшивой улыбкой. Она долго пристально смотрит на меня, а потом, не говоря ни слова, достает из сумки свой КПК и начинает проверять почту.
Вскоре д‑р Зомбойа вбегает в двери своего эклектично обставленного кабинета, обдавая меня ароматом духов с примесью каких‑то специй.
Внезапно мне до смерти хочется масала‑латте.
После быстрого осмотра в соседней комнате мы трое снова встречаемся в теплом, уютном кабинете д‑ра Зомбойа. Я тихо радуюсь тому, что пропускаю урок графического дизайна в школе.
Доктор Зомбойа болтает с моей мамой – гипнотически приятный переброс мячика туда‑сюда.
– Мне бы хотелось вернуться к нашему прошлому разговору, – наконец говорит д‑р Зомбойа моей матери.
– К какой его части? – уточняет мама.
– Меня интересует вопрос об опережающих воспоминаниях Лондон.
– Ах, да.
– Вы говорите, что девочка не переносила никаких травм?
– Нет.
– Возможно, были какие‑то события, которые вы могли не счесть травмирующими?
– Какие именно? – спрашивает мама таким тоном, что мне становится ясно: она прикидывается дурочкой.
– Скажем, некие существенные перемены в вашей жизни. Я имею в виду события, которые взрослые зачастую не воспринимают как травму, однако которые могут оказать травматическое воздействие на ребенка.
– Я понимаю, – мямлит мама, а потом признается: – Как раз в это время отец Лондон ушел из семьи.
– Я вам очень сочувствую, – говорит д‑р Зомбойа. – Однако это именно такое событие, о котором я говорила. Было ли что‑нибудь еще в этом роде?
Мама снова ерзает на стуле, и я, наблюдая за ней краем глаза, вижу, что она сейчас соврет.
Через несколько лет – когда у меня будет более короткая и более стильная стрижка и в моем гардеробе будет больше деловых костюмов, чем повседневной одежды, – мама решит устроить мне день рождения‑сюрприз. Я отлично это помню. Я тогда спрошу ее, что затевается, и она мне тоже соврет.
Когда мама врет, она выдает себя тремя легко узнаваемыми жестами. Во‑первых, если она держит что‑то в руках, то старается поставить это что‑то между собой и человеком, которому врет (в случае с моим днем рождения это будет кофейная кружка на столике в кафе). Во‑вторых – она быстро смотрит вниз и слегка косит вправо. И наконец, она трогает себя за шею. Кончиками пальцев, слева.