Асфальтированное бездорожье
С Потомака на Миссисипи
Как-то мне позвонил Том Суинсон из Международного пресс-центра. Для иностранных корреспондентов, аккредитованных в Вашингтоне, Том нечто вроде дядьки или ангела-хранителя, смотря по обстоятельствам.
— Мы организуем поездку по тюрьмам и судам Соединенных Штатов. Если хочешь, присоединяйся, — сказал Том, а затем, не то заманивая, не то поддразнивая, добавил: — Быть может, тебе удастся обнаружить у нас политических заключенных.
Предложение было заманчивым по существу и вызывающим по форме.
— Согласен. Включайте.
…В Международном пресс-центре секретарши Тома поили нас горячим кофе, а Стивен Коэн, помощник государственного секретаря США по правам человека, произнес напутственное слово.
— Есть ли сейчас в американских тюрьмах политические заключенные? — спросил я Коэна.
— Нет.
— А как быть тогда с заявлением представителя США в ООН Эндрю Янга о том, что в американских тюрьмах томятся сотни и даже тысячи политических заключенных?
— Ну, это зависит от того, что подразумевать под данным термином.
— Тогда позвольте перефразировать мой вопрос следующим образом: имеются ли в американских тюрьмах заключенные, считающие себя политическими?
— Сколько угодно. Но это ровным счетом ничего не означает. Они оказались за решеткой не потому, что пользовались свободами, а потому, что нарушали законы.
К нашему диалогу присоединились другие участники «тюремного турне», также желавшие подвергнуть допросу мистера Коэна. Беседа переключилась на несколько иной аспект прав человека. Мои коллеги упорно добивались у мистера Коэна ответа на вопрос: почему Вашингтон оказывает помощь диктаторским режимам, фашистам и расистам?
Мистер Коэн парировал сыпавшиеся на него вопросы с парламентским мастерством — остроумно, но неубедительно. Журналисты слишком хорошо, из первых рук, знали факты, и провести их на мякине было невозможно. На помощь Коэну поспешил Том. Он призвал нас поторапливаться на аэродром.
Бросок видавшей виды «Дакоты» из Вашингтона, столицы Соединенных Штатов, до Батон-Ружа, столицы штата Луизиана, занял с остановками около пяти часов.
В аэропорту Батон-Ружа, весьма непрезентабельном, без алюминиевого лоска и стеклянного блеска, нас встречали судья Вильям Хог Дэниелс и помощник шерифа Эдди, просто Эдди, без фамилии, хотя она у него, конечно, имелась. Эдди, с солидным брюшком, выпиравшим над поясом-патронташем, с моложавой сединой и розовощекостью, был прикреплен к нам в качестве водителя-телохранителя. Автобус, за баранкой которого он сидел, был обычным синим полицейским «воронком» со стальными сетками на окнах. Так что, путешествуя по Луизиане, мы видели ее небо, ее природу и людей рассеченными на мелкие квадратики и ромбики. Во время длительных переездов эта тюремная рассеченность пейзажа вызывала чувство головокружения и тошноты, и мы по очереди устраивались на переднее сиденье рядом с Эдди, вернее, рядом с его револьвером-пушкой, который по здешним обычаям лишь минимально, символически упрятан в кобуру. Того, кто удостаивался этой привилегии, мы называли «капо».
Судья Дэниелс был нашим гидом. Он, правда, уже не судья, но по традиции это звание закреплено за ним навечно до самой смерти и даже после нее. Поэтому, как здесь принято, мы тоже называли его просто «судья», без упоминания имени или фамилии, без добавления, казалось бы, непременного «мистер». На первый взгляд судья Дэниелс — типичный джентльмен-южанин со старомодно галантными манерами, с мягким юмором, с речью нараспев, в которой преобладают покровительственно-патерналистские нотки благодушествующих плантаторов, считающих себя, иногда вполне искренне, ибо человеку свойственно заблуждаться, не рабовладельцами, а отцами большого семейства, состоящего из великовозрастных, но слабых разумом детей, которым нужен глаз и, разумеется, плетка. Для их же собственного блага.
Итак, на первый взгляд судья Дэниелс выглядел типичным джентльменом-южанином. Должен заметить, что в Соединенных Штатах истинные джентльмены водятся только на Юге. На Севере их нет. На Севере одни янки. А янки никак не может быть джентльменом. Вот почему, когда мы называем «янки» всех американцев, мы смешиваем лед и пламя, впадая в упрощенчество, граничащее с невежеством. Так считают, во всяком случае, в Луизиане.
Однако вернемся к судье Дэниелсу. Будучи на первый взгляд типичным джентльменом-южанином, он был отнюдь не столь уж прост и однозначен. Бывший журналист, бывший полковник контрразведки, бывший судья штата, ответственный ныне за рекламу его сельскохозяйственной продукции, Дэниелс представлял собой гибрид консерватора по природе и либерала, вернее, критикана и брюзги поневоле. Консерватизм Дэниелса объяснялся тем, чем он был до того, как стать «бывшим». А его либерализм проистекал от естественного для «бывших» недовольства всем настоящим, от, так сказать, возрастной фронды. Это сочетание делало судью Дэниелса незаменимым гидом. Давая сначала канонически-консервативную картину жизни штата, политической и социальной, он затем невольно разрушал ее брюзжанием и сарказмом.
Как правило, и то и другое Дэниелс обращал в первую очередь ко мне, поскольку я, советский, коммунист, «красный», находился на самом крайнем левом спектре нашей журналистской группы. Он, конечно не скрывал своего несомненного антисоветизма и антикоммунизма, но в то же время из духа противоречия и желчи оставшегося не у дел апеллировал именно ко мне, когда натягивал тетиву своего критиканства. Подтрунивая, например, над моими поисками политических заключенных, он одновременно наводил меня на их след или, восхваляя блага американской демократии, давал весьма сатирические комментарии к ней. Ко всему следует добавить сильно развитое у судьи Дэниелса чувство юмора и товарищества, его желание прихвастнуть перед иностранцами, в особенности перед «европейцами», широтой своих взглядов, просвещенным скептицизмом и, если угодно, светскостью.
Все эти черты характера судьи Дэниелса стали проявляться буквально с первых же минут нашей встречи — с того, как он подсаживал в полицейский «воронок» наших дам-журналисток, со вступительных комментариев к батон-ружскому житью-бытью, пока мы ехали из аэропорта в город.
— Многие не знают, что столицей штата Луизиана является Батон-Руж, — рассказывал судья Дэниелс. — Люди думают, что наша столица — Новый Орлеан. Он больше по населению, является крупным океанским портом, а главное — знаменит на весь мир как столица американского джаза и грандиозный туристский аттракцион, славящийся своими французскими кварталами и февральским праздником-карнавалом «марди-гра». Правда, в этом году «марди-гра» был сорван, как вы, наверное, знаете, забастовкой полицейских, потребовавших повышения заработной платы. Пришлось заменить их отрядами национальной гвардии. Но, поскольку гвардейцы не имеют опыта борьбы с преступностью, а она в Новом Орлеане чрезвычайно высока, а в дни «марди-гра» еще выше, поскольку на него стекаются не только туристы, но и мошенники со всей Америки и даже из-за рубежа, карнавал пришлось свернуть. Нашему туристскому бизнесу и луизианской казне был нанесен чувствительный финансовый ущерб…
Полицейский «воронок», ведомый твердой рукой розовощекого и седовласого Эдди, весело мчался по автостраде. По обе стороны проносились аккуратно рассеченные стальной сеткой на квадратики и ромбики пейзажи пригородов Батон-Ружа, временами субтропические, временами индустриальные. И те и другие были подернуты дымкой: субтропические — испарениями южной флоры, мощно просыпавшейся от недолгого и легкого зимнего сна, индустриальные — ядовитыми парами заводов-гигантов компаний «Экксон», «Эллайд кемикл» и других нефтяных и химических динозавров, отнюдь не собирающихся вымирать, хотя и грозящих вымиранием окружающей среде.
— Так вот, возвращаясь к начатому разговору, — вновь раздался певучий голос судьи Дэниелса. — Новый Орлеан — это Нью-Йорк Луизианы, а Батон-Руж его Вашингтон. В Новом Орлеане делают деньги, в Батон-Руже — политику. Новый Орлеан — биржа, Батон-Руж — конгресс. Кстати, здание конгресса Луизианы, нашего Капитолия, самое высокое в Соединенных Штатах. Вы скоро его увидите и сами убедитесь в этом.
В самом деле, вскоре сквозь все ту же тюремную сетчатку возник, правда еще в отдалении, небоскреб, старообразный, не вытянутый стеклянно-бетонным параллелепипедом, а вонзившийся в небо готически заостренной верхушкой.
— Наш суперкалитолий — детище покойного губернатора Хью Лонга, — говорит судья Дэниелс. — Он был большим человеком и любил все большое.
Добавим от себя, что Хью Лонг был большим расистом. По сравнению с ним даже бывший губернатор Алабамы Джордж Уоллес карлик. Знаменательно, что и тот и другой стали жертвами политического покушения. Лонг был убит, Уоллес навеки прикован к ортопедическому креслу. И тот и другой мечтали стать президентами Соединенных Штатов и распространить на всю страну сегрегационистские принципы не умирающей в сердце каждого истового южанина конфедерации. Имя Лонга и сейчас огромная сила в Луизиане. Живы и процветают и его идеи, его последователи, его сын — всемогущий председатель финансовой комиссии сената, миллионер-эпикуреец Рассел Лонг. Миллионы Лонга вложены в нефтяной бизнес. Поэтому если Генри Джексона называют сенатором от «Боинга», Рассела Лонга величают сенатором от «Экксона», крупнейшего нефтяного концерна в США и во всем капиталистическом мире.
Судья Дэниелс словно читает мои мысли.
— Конечно, у Луизианы самое высокое в Америке здание конгресса. Но штатом реально управляют не законодатели. Вся власть в руках триумвирата нефтяных магнатов, баронов прессы и федеральных судей — говорит он.
Особенно достается от нашего гида последним.
— В отличие от судей штатов, которые избираются, федеральные судьи назначаются президентом пожизненно. Они имеют скверную привычку заживаться на свете до мафусаилова века, блистая невежеством и слабоумием. Они никому не подотчетны — ни властям штата, ни его населению. Их нельзя ни сменить, ни отозвать.
— Как баронов прессы и нефтяных магнатов?
— Совершенно верно.
Я еще раз взглянул на небоскреб законодательного собрания штата Луизиана. Он уже не казался столь грандиозным и доминирующим, как прежде, хотя полицейский «воронок» приближал нас к нему со скоростью шестьдесят миль в час.
Тем временем судья Дэниелс продолжал вводить нас в курс местных дел.
— В Луизиане семьдесят процентов населения — белые, тридцать процентов — негры. А вот в наших тюрьмах восемьдесят процентов заключенных — негры и лишь двадцать процентов — белые.
— Почему?
— Не потому, что мы расисты. Корень подобной диспропорции — разница в уровне образования; У белых лучшая подготовка, чем у негров. Они легче находят работу, высокооплачиваемую и высококвалифицированную. Безработица сильнее поражает негров, в особенности молодых. А большинство преступников как раз и рекрутируется из безработных и молодежи.
— Итак, причина диспропорции в разнице уровней образования. Но в чем причина этой разницы?
— Опять-таки не в расизме, хотя лично я уверен, что интеллектуальные способности негров значительно ниже наших, — прорывается сквозь тонкую личину либерализма заскорузлое плантаторское нутро судьи Дэниелса. — К подобному заключению пришли многие наши антропологи и физиологи, изучая строение черепа и мозговые извилины негров. Об этом же свидетельствуют проводившиеся в наших школах тесты на интеллект.
— По расовому принципу?
— Да, по расовому. Но вам, коммунистам, больше по душе экономические причины. Так вот, пожалуйста: негры беднее белых, поэтому образование, которое они получают, качественно хуже.
— Но ведь это же, по сути дела, заколдованный, порочный круг: негры не могут получить хорошей работы потому, что не имеют хорошего образования, и не могут получить хорошего образования потому, что не имеют хорошей работы. Единственный выход из этого порочного круга — на улицу, а затем в тюрьму, не так ли?
— Почти так. Но это в основном относится к прошлому. С 1954 года начался процесс десегрегации учебных заведений. Разница между качеством образования, которое получают белые и негры в Луизиане, все более стирается. Сейчас у нас в штате два государственных университета — Южный и Луизианский, — одинаково доступных для всех.
— И?
— И, — здесь судью-консерватора внезапно подменяет неудачник фрондер, — все остается по-старому. В Южном университете 95 процентов студентов негры, в Луизианском — 95 процентов студентов белые.
— То есть, сегрегация законодательно отменена, а практически остается? Почему?
— Потому, что свой тяготеет к своему.
— И это главное?
— Негру много легче получить диплом в Южном университете. В Луизианском он не выдержал бы конкуренции с белыми.
— Из-за врожденной умственной неполноценности?
— Можете иронизировать сколько угодно, но факт остается фактом.
— А где поставлено обучение лучше — в Южном или Луизианском университете? И где оно стоит дороже?
— На оба вопроса ответ один — в Луизианском.
— А есть ли в вашем штате другие высшие учебные заведения?
— Да, университет Лойолы и Тулейнский университет. Но они частные, очень дорогие и полностью белые.
Так обстоит дело с «врожденной неполноценностью» негров в Луизиане…
Поздно вечером в отеле «Кэпитол-хауз» в нашу честь был устроен ужин, на котором присутствовала почти вся судебно-тюремная верхушка Луизианы во главе с Полем Фелпсом, начальником всех тюремных заведений штата. Цветных, если не считать официантов, на ужине не было. Ничего не поделаешь, «не доросли».
Не помню, как это произошло, с чего началось, но разговор сосредоточился на личности некоего Карлоса Марсело, главы организованной преступности в Батон-Руже и, кажется, во всей Луизиане. Наши хозяева наперебой, кто с возмущением, кто с восхищением, рассказывали о проделках Марсело, безнаказанно обирающего весь штат. Я поинтересовался, почему же нельзя найти управы на этого гангстера, если все его преступления столь хорошо известны властям.
— Мы знаем, что это он, но не можем накрыть его. Нет доказательств, никто не хочет быть свидетелем, показывать против Марсело. Затеяв дело против него, мы лишь еще больше опустошим нашу казну, увязнув в судебной волоките, так и не выиграв ее, — ответил главный тюремщик Луизианы Фелпс.
Сидевший рядом со мной судья Дэниелс недовольно пробурчал:
— Не нашим следователям-мужланам тягаться с адвокатами Марсело — гарвардскими профессорами права. Кстати, некоторые из них тоже гангстеры, вернее, наследники гангстеров. Сейчас среди королей преступного мира распространилась мода посылать своих детей в Гарвардский и Йельский университеты, самые дорогие и респектабельные в Америке, учиться на юристов. Весьма надежное помещение капитала, скажу я вам. Свой своего надежнее защищает.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что секрет неуязвимости Карлоса Марсело не только в умении заметать следы, терроризировать свидетелей и нанимать дошлых адвокатов. Он пустил настолько глубокие корни в легальный бизнес штата, что вырвать их из луизианской земли местной Фемиде уже не под силу.
— Добавьте ко всему этому еще и то, что недавно Марсело выдал свою дочь замуж за племянника нашего губернатора, — шепчет мне всеведущий судья Дэниелс.
Я понимающе киваю головой, а про себя вношу поправку в структуру власти Луизианы: к нефтяным концернам, баронам прессы и пожизненным федеральным судьям приплюсовываю королей организованной преступности. Получается на первый взгляд странная, разношерстная, но весьма теплая, веселая компания. Недаром еще Максим Горький говорил, что банкир родит бандита. Сейчас в Америке все чаще случается наоборот. Впрочем, от перемены места слагаемых сумма ущерба, наносимого ими обществу, не меняется или, что вернее, увеличивается, возрастает…
Воспользовавшись паузой в бурных прениях по поводу юридической непотопляемости Карлоса Марсело, я спрашиваю мистера Фелпса, имеются ли в подведомственных ему тюрьмах политические заключенные.
— У нас в тюрьмах сидят тупицы и хитрые, черные и белые, бедные и богатые, но политических заключенных среди них нет, — отвечает мистер Фелпс. В голосе главного тюремщика Луизианы явно звучат нотки гордости за разнообразие переданной на его попечение клиентуры.
— А есть ли у вас заключенные, которые считают себя политическими? (Эти два вопроса именно в таком порядке я задавал затем всем «заинтересованным лицам», с которыми мне довелось встретиться в ходе «тюремного турне» по Соединенным Штатам. Получился весьма любопытный, хотя и кустарный, опрос общественного мнения, вернее надзирательско-околоточного, на тему о правах человека в Америке.)
— Таких хоть пруд пруди. Люди, попадающие за решетку, обычно начинают фантазировать. Вы вскоре сами в этом убедитесь. Буквально все заключенные будут уверять вас, что это система толкнула их на преступление, что это система не оставляет им иного выхода.
— Но если судить по социальному и расовому составу ваших подопечных, то так оно и есть на самом деле.
Почувствовав, что атмосфера накаляется, судья Дэниелс решил остудить ее шуткой:
— У нас в тюрьмах есть политиканы, сидящие за уголовные преступления, но нет уголовников, сидящих за политические взгляды, — сказал он.
Раздались нестройные, вежливые смешки. Пытаясь попасть в тон, сострил и мистер Фелпс:
— Вы говорите — политические заключенные. Чепуха, фантазия. Я знаю одного заключенного, который утверждает, что он супермен. Но это еще надо доказать, говорю я ему. Если ты супермен, то почему не можешь перелететь через тюремные стены? То же самое и с так называемыми политическими.
Вновь раздались нестройные, вежливые смешки. Супермен в мифологии американизма не просто сверхчеловек. Это вполне конкретная, хотя и сказочная, личность. Супермена изобрели в годы мирового экономического кризиса два безработных американских художника. В их интерпретации он был заслан на Землю с иных планет, чтобы помогать людям отстаивать добро и справедливость. В «обычной жизни» супермен выдавал себя за скромного репортера газеты «Дейли планет». Но, когда наступало время сразиться с силами зла, он вбегал в ближайшую телефонную будку, сбрасывал будничный костюм, облачался в фантастические одежды и обретал способность летать. Комиксы о похождениях супермена приобрели грандиозную популярность сначала среди детей, а затем и среди взрослых. С появлением телевидения супермен перекочевал с газетных страниц на голубой экран. Телевизионные серии о супермене также имели оглушительный успех. И наконец, на большом экране появился голливудский боевик «Супермен», бьющий все мировые рекорды по кассовому сбору и рекламной шумихе, по финансовым затратам и гонорарам кинозвездам, среди которых Марлон Брандо, играющий роль отца супермена. На премьере фильма в Вашингтоне присутствовал президент США Картер. Видимо, мистер Фелпс тоже был затронут суперменоманией, подсказавшей ему неуклюжую шутку о заключенном, возомнившем себя сверхчеловеком, умеющим летать…
Поздно вечером, вернувшись к себе в номер, я растворил окно, выходившее прямо на Миссисипи. Над рекой, воспетой Полем Робсоном, чей могучий талант был сродни ей, висела непроглядная южная луизианская ночь. Лишь электрические фонари, освещавшие пустынную автостоянку между отелем и рекой, и огоньки на задремавших баржах нарушали чернильную непроницаемость земли, неба и воды. Да еще вдали, где-то на самом заднем плане ночной картины, плясали огненную хабанеру языки пламени над химическими заводами, выхватывая из тьмы похожие на «Большую Берту» трубы и какие-то цилиндрические конструкции, напоминавшие купола модернистских мечетей.
Эта фантастическая картина вновь напомнила мне о супермене. Затем я попытался представить себе заключенного, который выдает себя за него, но не может доказать этого окружающим, ибо не в состоянии перелететь через тюремные стены. Он являлся мне то похожим на Джонни Харриса, то на Бена Чэвиса. Иногда я узнавал в нем суровые черты жертв бунта в Аттике и свинцовую неподвижность Джексона, прошитого пулями тюремщиков из Сен-Квентина. Иногда его образ начинал двоиться, множиться, превращаясь в луизианский вариант брейгелевских слепцов или репинских бурлаков, но только скованных одной длинной цепью. Супермен прилетел на землю, чтобы творить добро. Негров привозили из Африки, чтобы делать из них рабов. Супермену достаточно было добежать до ближайшей телефонной будки, чтобы обрести крылья. Цветным и париям внушают словом и силой, что им, рожденным ползать, летать не дано. А если они думают иначе, то кто им мешает перелетать через тюремные рвы и стены, как супермен или Карлос Марсело?
Белые судьи в черных мантиях
Городской суд Батон-Ружа. Комната № 201. На скамье подсудимых сидят восемь иностранных журналистов, включая автора этих строк. За судейской кафедрой вместо одного — как полагается — судьи целых двое. Молодые рослые гиганты, атлетического сложения, кровь с молоком, сущие супермены. Даже бесформенные черные судейские мантии, наброшенные на цивильное платье, не уродуют их ладно, по-спортивному скроенные фигуры. Брюнета зовут Дуг Моро. Он главный городской судья. Имя блондина Боб Уайт. Он просто судья, пока что еще не главный. Вокруг них хлопочет, ликуя и содрогаясь, любуясь и восторгаясь, госпожа Мэри Миллсэп. Она возглавляет департамент суда, ведающий надзором за условно освобожденными преступниками, главным образом несовершеннолетними.
Весьма подробно, пересыпая речь техническими и судебными терминами, Дуг Моро рассказывает нам о том, как борются в Батон-Руже против нарушителей уличного движения. Некоторое время мы вежливо слушаем судью-супермена, затем начинаем ерзать на скамье подсудимых, тихо перешептываться и проявлять иные признаки нетерпения. Лекция судьи Моро для нас неактуальна. И, по правде говоря, не для этого мы приехали в столицу Луизианы.
Воспользовавшись паузой, я задаю свой коронный вопрос:
— Есть ли в ваших тюрьмах политические заключенные?
Судья Моро, явно застигнутый врасплох, несколько мешкает с ответом, а затем говорит:
— Нет. Американцы могут пользоваться любыми свободами, если они не выходят за рамки закона.
— Но политические, как правило, выступают именно за изменение существующих законов.
— Если они добиваются изменения законов в рамках закона, то тогда все о'кэй.
— А если они при этом переедут на красный свет?
— Мы их будем судить, но не как политических, а как нарушителей уличного движения.
— Имеются ли в ваших тюрьмах заключенные, считающие себя политическими?
— Сколько угодно. Это, например, люди, которые утверждают, что на преступление их толкнула система, что корень их злоключений — существующие у нас в стране порядки. Есть и такие, которые попадают в тюрьму как уголовники, а затем политизируются. Вам еще предстоит встреча с нашими заключенными. Они будут уверять вас во всем, в чем угодно. Они будут оспаривать даже объективные научные факты.
Судья Моро пытается подкрепить свои слова наглядным примером. Он дотрагивается до широкого рукава своей мантии и говорит:
— Они будут оспаривать даже то, что моя мантия черного цвета.
— А вы будете оспаривать тот факт, что в вашем городе — столице Луизианы черную судейскую мантию не носит ни один негр?
На помощь судье Моро приходит судья Уайт, фамилия которого переводится на русский как «Белый».
— Жизнь несправедлива, — цитирует он любимое изречение президента Картера. — Не все рождаются богатыми. Не все имеют средства на хорошее образование, на опытного юриста. Но зато все равны перед законом.
— Перед белым судьей в черной мантии?
— Это уже из области политики, а мы, судьи, политикой не занимаемся. Даже ведя избирательную кампанию, мы не говорим о своих политических взглядах.
— Но ведь вас поддерживают те или иные политические партии и группировки?
— Тем не менее.
— Что это, хорошо или плохо?
— Закон — абстракция. Если я начну говорить о нем с политической точки зрения, то, кроме неприятности, ничего из этого не получится.
В словах судьи-супермена есть своя логика, хотя и вывернутая наизнанку. Если в Америке нет политических заключенных, зачем американским судьям заниматься политикой?
Пока мы ведем диалог с белыми судьями в черных мантиях, комната № 201 городского суда Батон-Ружа постепенно заполняется людьми. Преобладают негры. Они занимают длинные деревянные скамейки для зрителей. Это истцы, ответчики, их родственники, адвокаты и свидетели, дела которых должны разбирать Моро и Уайт. Наше вторжение задержало начало судебного разбирательства. Белое меньшинство сосредоточилось на скамьях для присяжных. Это судебные клерки, пришедшие поглазеть на иностранцев из Вашингтона. Какой-то тип усиленно фотографирует. Он явно не из газеты. Типичное лицо профессионального боксера, получившего на своем веку не одну хорошую взбучку, прежде чем уйти на покой, повесить перчатки на гвоздь, а камеру на шею.
Аудитория с напряженным вниманием следит за диалогом. Я начинаю ощущать незримый водораздел, образовавшийся в комнате. Белые клерки на скамьях для присяжных поддерживают судей, негры на скамьях для публики явно сочувствуют вопросам, которые я задаю. Видимо, ощущение водораздела начинает овладевать и белыми судьями в черных мантиях. Чтобы разрядить обстановку, они призывают на помощь почтенного Норберта Рэйфорда. Он образцово-показательная личность: с одной стороны, негр, с другой стороны, адвокат. На примере почтенного Рэйфорда пара суперменов пытается доказать нам, что черные судейские мантии могут носить и люди с черным цветом лица. Дело в том, что на последних выборах Рэйфорд-демократ как раз выступал против Моро-республиканца. Победа, а вместе с ней и кресло главного судьи остались за Моро.
— Сыграл ли расовый фактор какую-либо роль в вашем поражении? — спрашиваю я почтенного Рэйфорда.
— Нет, никакой, — слишком уж поспешно отвечает Рэйфорд и с мягкой улыбкой добавляет: — Просто мистер Моро пользовался большей популярностью среди избирателей. В студенческие годы он был знаменитым футболистом. Да и его отец в прошлом известный легкоатлет. Он даже был олимпийским чемпионом в тридцатые годы.
Раздается смех. Обстановка на мгновение разряжается.
— Возможно, футбольная карьера и впрямь помогла мне, — подхватывает судья Моро. — Впрочем, на сей счет есть и такая притча. Одного индейца, впервые побывавшего на футбольном матче, спросили, каково его впечатление. «Если это игра, то она слишком груба, если же это драка, то она слишком нежна», — ответил индеец.
В комнате городского суда Батон-Ружа вновь раздается смех. Притча всем пришлась по душе.
— Ну а ваша избирательная борьба с Моро была игрой или дракой? — спрашиваю я почтенного Рэйфорда. Смех мгновенно обрывается.
— Ни тем и ни другим, — мягко отвечает Рэйфорд и заискивающе смотрит на Моро.
Попадая с берегов Потомака на берега Миссисипи, из Вашингтона, где негры политическая сила, в Луизиану, где негры все еще тягловая сила, даже невооруженным глазом замечаешь разницу в их поведении. И Луизиане негры, в особенности те, которым как Рэйфорду, есть, что терять, в присутствии белых говорят мягким голосом, заискивающе. Отвечая на вопросы посторонних, заглядывают в глаза белым, как бы осведомляясь, ну как, мол, все ли в порядке, довольны ли вы мною, не напутал ли я чего, не напортачил ли грешным делом? Здесь это называется «дядетомизмом» — от дяди Тома из знаменитого романа Бичер-Стоу. В глазах нынешнего поколения американских негров дядя Том выглядит не бунтарем, а паинькой, готовым сотрудничать со своим хозяином, в котором он видит не рабовладельца, а просвещенного покровителя, чуть ли не отца родного, хотя и строгого, но всегда справедливого.
Рэйфорд из породы «дядетомистов».
— Люди старшего поколения еще помнят негров, запертых в клетках или выполнявших тяжелые каторжные работы в кандалах и наручниках. Сейчас иные времена. Правосудие стало мягким. Могил на тюремных кладбищах все меньше и меньше. Люди выходят на свободу живыми, — говорит он.
Судья Дэниелс, наш Вергилий по луизианскому судебно-тюремному аду, начинает беспокойно ерзать на скамье подсудимых. Видимо, патока почтенного Рэйфорда вызвала у него очередное выделение желчи.
— Иные времена, мягкое правосудие… Все это чепуха. Рэйфорд один из богатейших людей в Батон-Руже. Его дом может посрамить дома многих белых джентльменов. Что знает он о могилах на тюремных кладбищах? Вот посетите «Анголу» и убедитесь сами. «Ангола» — это наша самая знаменитая тюрьма. Люди редко выходят из нее на свободу живыми. Кстати, мой дом победнее рэйфордовского. Его два раза бомбили, чтобы «повлиять» на мои решения…
Дэниелс еще с минуту прислушивался к сладкоречию почтенного Рэйфорда и дуэта судей-суперменов, а затем снова заворчал:
— Наше судебное сословие лжет и клятвопреступничает лишь в одном случае, когда это ему выгодно. Во всех остальных случаях мы сама честность и правдивость…
Атмосфера в комнате № 201 еще больше накаляется. Символически расслоившаяся аудитория — белые на скамьях для присяжных и черные на скамьях для публики — все больше начинает втягиваться в перепалку. Госпожа Мэри Миллсэп, глава департамента по надзору за условно освобожденными и несовершеннолетними преступниками, женским инстинктом понимает, что пора кончать, пока еще не поздно.
— Леди и джентльмены, — обращается она к нам. — Мы и так задержали начало судебного разбирательства. Да и ваш график весьма уплотнен. Давайте оставим судью Моро, я познакомлю вас с моими коллегами и подопечными.
Намек понят. Мы шумно подымаемся со скамьи подсудимых и прощаемся с Моро и Уайтом. Белые судьи в черных мантиях пожимают нам руки. Не знаю, стало ли правосудие более мягким в Луизиане, но если судить по твердым рукопожатиям суперменов-футболистов, то вряд ли…
С подопечными мисс Миллсэп мы познакомились лишь на следующий день, а встреча с ее коллегами была мимолетной. Это были в основном молодые полицейские — парни и девушки, слегка принаряженные под хиппи, видимо, для того, чтобы внушать больше доверия малолетним преступникам.
— Какие виды преступности наиболее распространены среди несовершеннолетних? — спрашиваем мы мисс Миллсэп.
— Угон автомобилей, вооруженные ограбления, мелкие кражи в супермаркетах. Преступления в основном совершают дети бедняков и негры. У них нет денег, а кругом изобилие товаров и машин. И телевидение круглосуточно рекламирует их, вбивая в головы людей мысль о том, что каждый должен обладать автомобилем, домом, холодильником и прочими вещами. Но как обладать ими, если нет денег? Путем воровства и ограблений. Это очень по-американски: раз я должен иметь, я и буду иметь. Не важно как, но буду.
В беседе принимают участие только белые полицейские. Единственный коллега мисс Миллсэп с черным цветом кожи — девушка-полицейский упорно молчит, прислушиваясь к беседе, презрительно поджав губы и столь же презрительно переводя взгляд со спрашивающих на отвечающих.
— Почему так мало негров в полиции Батон-Ружа? — обращаюсь я к ней.
Поскольку вопрос адресован конкретно к ней, а не вообще, девушка-полицейский вынуждена нарушить свое презрительное молчание.
— Трудности с набором. Негры не хотят идти служить в полицию, — лаконично отвечает она и вновь замолкает. Но тон и смысл ответа много просторнее слов.
Для негра, в особенности на Юге, служба в полиции равносильна коллаборационизму с противником. Противник — система, политический и социальный строй, короче, все то, что негры называют с нескрываемой ненавистью «структура власти». Любую и каждую жертву этой структуры они заносят в число политических заключенных. Быть может, с юридической точки зрения подобное обобщение слишком всеядно, но с точки зрения правды жизни оно неоспоримо.
Неожиданно вбегает судебный клерк. Он сообщает, что судья Моро приглашает нас послушать дело, которое он разбирает. Мы, разумеется, соглашаемся. Любопытно посмотреть супермена в действии. Но ожидание оказывается обманутым. Дело гражданское, к тому же мелкое: владелец автомашины судится с авторемонтной мастерской за недоброкачественную починку бампера. Утомленный перелетами, переездами и пересадками, я засыпаю, сначала маскируясь, затем откровенно. Возвращает меня к яви прикосновение чьей-то руки. Это судья Дэниелс.
— Ну, что же это вы, дружище, проспали наглядную, демонстрацию защиты прав человека в Луизиане!
— А чем кончилось дело? — спрашиваю я, пытаясь скрыть смущение.
— В том-то и дело, что судья решил удовлетворить иск пострадавшего. И, знаете, кому он этим обязан? Вам, вам спавшему. Находясь в объятиях Морфея, вы тем не менее повлияли на исход тяжбы.
— Каким это образом? — Я заинтригован, сонливости как не бывало.
— А разве вы не заметили, что в качестве истца выступал негр, а в качестве ответчика белый и к тому же представитель фирмы, поддерживавшей судью Моро в финансовом отношении во время избирательной кампании? Если бы не вы, не видать истцу компенсации за свой бампер.
— Откуда было знать тонкости местной политической кухни?
— Ну теперь-то вы знаете о них, так что жертва пешки, предпринятая судьей Моро, окупилась.
— Во всяком случае, для истца.
— Ну это дело последнее.
«Права человека» — своеобразный пропагандистский бампер, при помощи которого Вашингтон пытается амортизировать соприкосновение с действительностью», — заношу я в записную книжку. Спасибо судьям Моро и Дэниелсу за родившееся в моей сонной голове сравнение…
Из городского суда Батон-Ружа мы отправились в мэрию. Стало припекать, и мы с нескрываемой завистью поглядывали на Эдди, сменившего форму помощника шерифа на легкую весеннюю одежду. Исчез и револьвер-пушка. Вместо него за ремень брюк Эдди был засунут миниатюрный пистолет.
— Револьвер жены, — пояснил Эдди, перехватив мой взгляд. — У нас в Луизиане многие женщины носят оружие. Когда у тебя под боком живут негры, так спокойнее.
Расистская пропаганда, подогревая ненависть к цветным, малюет всех негров как потенциальных насильников. По всей стране, в особенности на глубоком Юге, создаются женские организации, членов которых обучают обращению с огнестрельным оружием. Запуганные, взбаламученные буржуазки, носящие в своих сумочках вместе с пудреницей и помадой пистолеты, служат великолепными дрожжами расизма, прикрываемого благородным флером «самообороны простых граждан против преступности», что на поверку оказывается лишь слегка модернизованным судом Линча…
Полицейский «воронок» доставил нас в мэрию. Мэр Вудро («Вуди») Дюма — «никаких родственных связей с Александрами Дюма, отцом и сыном», видимо, в который уже раз сострил он, — приветствовал нас у выхода из лифта и тут же передал на попечение судьи Элмо Лира.
Подобно своему знаменитому шекспировскому тезке, судья Лир стар и сед. Вот только вместо трех дочерей у него одна — четырнадцатилетняя Мелинда. Я узнаю об этом но со слов судьи, а из предвыборного буклета, который он нам презентовал. Буклет озаглавлен: «Судью Лира в апелляционный суд. Поддержим опытного судью». Лир и впрямь опытный судья и политикан. Впервые он избирался окружным судьей в 1962 году. В 1966, 1972 и 1978 годах он переизбирался, не имея конкурента, хотя никогда не играл в футбол и не мог похвастаться отцом — олимпийским чемпионом. Выпускник Луизианской школы права, так сказать, доморощенного Гарвардского университета, из которого выходит правящая верхушка штата, бывший военный летчик, имеющий восемь боевых наград, бывший помощник генерального прокурора Луизианы, известный адвокат по уголовным делам. Ну как не поддержать столь опытного судью!
Судья Лир приглашает нас в зал, где обычно заседает городской магистрат. Здесь мы впе<