Уф-ф, наконец-то!
— Это Малика, наша самая старшая сестра. Она забегает к нам лишь время от времени — у нее серьезная должность в министерстве и собственный бизнес. Частная клиника. — Я жму крепкую руку самой смуглой и самой элегантной женщины в кухне. Действительно, если судить по ее внешнему виду, ей здесь не место.
— Hi, не позволяй этим бабам взять над собой верх, — хрипло произносит она. — Я порой буду забирать тебя отсюда, чтобы ты вконец не оглупела и не одичала, — продолжает она менторским тоном, выразительно покачивая указательным пальцем, испачканным в томатном пюре. — Не дай превратить себя в арабскую домашнюю ведьму. — Понизив голос, Малика заговорщически подмигивает мне. — Arabic wife, — насмешливо фыркает она уже себе под нос.
В ее тоне нет ни одной игривой ноты, похоже, она говорит совершенно серьезно, а я не возьму в толк, что эта молодая женщина имеет в виду. Разве есть что-то плохое в том, чтобы быть арабской женой? Или я о чем-то не знаю?!
— Малика, не пугай девочку! — слышится чей-то теплый голос. — Я — Мириам, средняя сестра. — Слегка полноватая женщина входит в кухню со стороны крыльца. Она целует меня в щеку, и я ощущаю запах сигарет. Теперь мне становится ясно, какую из сестер больше всех любит Ахмед и в чью честь он дал нашей дочке имя Марыся — по-арабски Мириам.
— А я ничего и не боюсь, — успокаиваю ее я. — Я всего лишь немного растеряна и не в своей тарелке.
— Я — Хадиджа, — буркнул кто-то из-за спины матери. — Тоже средняя.
Ахмед говорил мне, что какой-то из его сестер не посчастливилось в жизни; должно быть, это она и есть. Засушенная дылда волком смотрит на меня и даже не желает пожать мне руку, не говоря уже о поцелуях.
— А теперь за работу, девочки, — вмешивается мать, нарушая неприятную тишину, и тут же поворачивается ко мне спиной.
Только теперь я замечаю разбросанные по всему полу пакеты, картонные коробки и сумки с продуктами. Огромный арбуз весом более десяти килограммов (кто же его поднял?) лежит в углу среди дынь, персиков, слив и яблок. Кто это все будет есть?! Пожалуй, этого хватило бы на небольшую деревенскую свадебку!
— Блонди! — слышу я голос Мириам и уже отзываюсь на свое новое имя. — Помоги-ка мне с этой тушей.
Под столом, завернутое в серую бумагу и газетные полотнища, лежит мертвое тело какого-то животного.
— Что это? — удивленно-испуганно спрашиваю я, хватая тушу за ногу и силясь приподнять ее, чтобы положить на самый большой стол посередине кухни.
— А ты как думаешь? Подросший ягненок, — смеясь, отвечает Мириам. — Только не совсем живой. Морта.
— И кто это все будет есть? — шепчу я, склонившись к ее уху.
— Увидишь, — загадочно произносит она. — У наших людей аппетит неплохой, да и к столу садится обычно человек двадцать, не меньше.
Ну, раз так… Придется засучить рукава, попрощаться с длинными ухоженными ногтями и скорее приниматься за работу.
— Но если это все должно быть готово к обеду, то как же мы успеем к трем-четырем часам дня? — спрашиваю я, уже немного паникуя.
— Котик, у нас обедают поздним вечером или даже ночью, — успокаивают меня женщины. — Времени у нас достаточно. Наши мужчины весь день проводят вне дома и лишь вечером расслабляются в кругу семьи.
Неплохо! Значит, мужики, поработав немного, шляются по городу, просиживают штаны в ресторанах и кафе, а бабы целый день торчат в кухнях, чтобы мужья и отцы ближе к ночи могли набить свои животы и расслабиться… Ха-ха! Хотя, вообще-то, мне не до смеха. Понемногу я начинаю понимать, что имела в виду Малика, говоря об арабской жене. О нет, мой сегодняшний день станет исключением, исключением, подтверждающим правило! Я никому не прислуживаю и прислуживать не собираюсь. И если завтра Ахмед снова исчезнет с приятелями на весь день, то я возьму Марысю и тоже отправлюсь гулять по городу. Должны ведь здесь ходить автобусы или, на худой конец, такси! Словом, мы разберемся. Хорошо, что я согласилась приехать сюда лишь на время отпуска. Ничего себе отпуск!
— У вас есть резиновые перчатки для работы? — спрашиваю я на ломаном английском, помогая себе жестами, но ответа не получаю. Вместо него — лишь удивленные, исполненные неодобрения взгляды: мол, какая же ты глупая!
Молча, стиснув зубы, я чищу овощи, удаляю с мяса жир, готовлю маринад под надзором матери, помогаю лепить вареники, сворачивать рулетики и месить тесто для пирожных. Быть может, кому-то эти занятия и по душе, но не мне. Я вся вспотела, ноги разболелись от долгого стояния, а руки горят огнем — я ведь чистила и шинковала перец чили. Ей-богу, мне уже хочется, чтобы сегодняшний день поскорее закончился.
Краем глаза я замечаю, что Мириам выходит на крыльцо, и украдкой следую за ней. Спрятавшись за углом, она закуривает сигарету.
— Угостишь? — спрашиваю я.
— Разумеется, но помни: нельзя признаваться в том, что куришь. И уж точно нельзя курить при мужчинах, — шепотом говорит она.
— Это еще почему? — удивляюсь я. — Я не раз курила в присутствии Ахмеда.
— Но это было в Польше. А здесь не надо. Мой тебе совет.
Я затягиваюсь дымом. Кажется, никогда еще сигарета не приносила мне такого удовольствия. Это шанс расслабиться на минутку — и в то же время это знак моей независимости.
— Ты живешь с родителями? — спрашиваю я, помолчав минуту.
— Да ты что! — смеется она. — Я сошла бы с ума. Мой дом на другой стороне улицы. Иногда — может быть, даже слишком часто — я беру детишек и прихожу сюда. Вместе всегда веселее, чем когда сидишь одна.
— Ты в разводе? У тебя нет мужа?
— Есть, причем хороший, — говорит она и кивает, будто желая убедить саму себя в правдивости своих слов. — Но у него ведь работа, обязанности… и все такое. Даже когда он в городе, его практически весь день нет дома. Но в основном он там, в пустыне, на нефтяных месторождениях. Он работает в нефтяной фирме, очень хорошо зарабатывает, но… — Она вздыхает. — Знаешь, чем-то приходится жертвовать. — Ее лицо ничего не выражает, только брови поднимаются кверху. — Такова жизнь, — бесстрастно подытоживает Мириам, разводя руками.
— Ну и что это за жизнь?! — почти вскрикиваю я. — Так ведь нельзя!
— Тихо, не ори, — сердито шипит она. — У меня есть семья, отличный муж, а с деньгами вообще превосходно. Я не жалуюсь. Мне и так очень повезло: мужа я выбрала сама и у меня была возможность хорошо узнать его, пока мы учились в университете. Кроме того, он не какой-нибудь старик, а вполне привлекательный мужчина одного со мной возраста.
— Так ты училась в университете? — изумляюсь я, бросая еще один взгляд на Мириам: в цветастом домашнем халате и смешно повязанном платке она смахивает на служанку довоенных лет.
— Как ты мила, — иронично констатирует она. — Что ж, я не удивляюсь. Я не похожа на женщину высшего круга. Не то что Малика… — Она печально вздыхает. — Но Малика никогда не боялась сопротивляться. Ну а сейчас, когда она уже достигла положения в обществе, стала хорошо зарабатывать, ей и вовсе никто не может диктовать условия. А я всегда была послушной, слишком послушной. Вот и пришла к тому, к чему должна была прийти. — Мириам энергично указывает пальцем на свою пышную грудь.
Мне жаль ее. Она сидит, грустно потупившись, и выкуренная тайком сигарета — единственное проявление ее независимости, ее своеволия, ее бунта.
— А почему ты сказала, что тебе еще повезло — ты сама выбрала мужа? — интересуюсь я. — Не понимаю…
— Ты что, совсем ничего не читала об арабской культуре, истории, обычаях, традициях?! — с укоризной в голосе спрашивает она и недоуменно смотрит на меня. — Выучила несколько слов по-арабски и думаешь, что этого достаточно, чтобы выходить за араба? Салям алейкум, шукран джазилян и ахлян уа сахлян: здравствуйте, большое спасибо, всего вам доброго. — Теперь уже она гневается не на шутку. — Три слова — и ты со своим арабским мужем будешь жить долго и счастливо… Ха! — Обиженно фыркнув, Мириам отворачивается, чтобы идти обратно в кухню.
— Почему ты так злишься? — Я пытаюсь разрядить обстановку. — Люди знакомятся, влюбляются и хотят быть вместе. Так мне кажется. И мне не нужны для этого никакие пособия и исторические труды, — высказываю я свою точку зрения, хотя в последнее время она не кажется мне такой уж неоспоримой.
— И ты думаешь, этого достаточно? — Мириам снова присаживается на корточки рядом со мной. — А как же родственники, обычаи, религия? Взять хотя бы то, как у нас отмечают праздники! Нет, малышка Блонди, любовь — это далеко не все.
— Кое-что я уже на своей шкуре испытала, — неохотно признаюсь, вспоминая наши с Ахмедом ссоры и непонимание по многим существенным вопросам. — Я немного читала об арабских традициях, но мне казалось, что все это уже история, все это в далеком прошлом; сейчас ведь конец двадцатого века, не так ли? Да и сам Ахмед относит себя скорее к людям современных взглядов…
— Это в Польше он так говорил, милая моя! Польша — совсем другое дело. А здесь у нас правит традиция, old good tradition [13]. — Она внимательно смотрит на меня, и в ее взгляде я читаю озабоченность. — Идем-ка скорее в кухню, а то будет скандал. Сейчас все начнут возмущаться, что мы бездельничаем.
Мы бегом возвращаемся, но, кажется, ни одна из женщин не заметила нашего отсутствия. Баранина печется, салаты готовы (причем каждый в огромной миске, размером с таз для мытья ног!), суп булькает в котле, а пирожные спрятаны в кладовке, чтобы до них не добралась детвора. Осталось лишь приготовить соусы, и тогда можно будет сказать, что скромный семейный обед готов.
На дворе уже смеркается. Марыся во внутреннем дворике играет с детьми; ей здесь хорошо — она ничего не боится, смеется и озорничает, как у себя дома. Все-таки хорошо, что Ахмед разговаривал с ней по-арабски: теперь она не ощущает языкового барьера. Все слышанные когда-либо слова и выражения ожили в ее памяти, и дочка забавно общается на удивительном гортанном наречии с окружающими детьми, словно тут и родилась.
Силы покидают меня: долгий день, проведенный в кухне, дает о себе знать. Да еще этот нестерпимый зной… Волосы липнут к вспотевшим щекам, покрасневшие от острого перца руки выглядят ужасно, о ногтях лучше вообще не думать, да и ноги распухли так, что не видно щиколоток. Я не привыкла столько работать, тем более в такую жару.
— А куда подевалась Самира? — Ее отсутствие я замечаю, хоть глаза у меня и слезятся.
— Счастливица! У нее занятия в университете, поэтому она всегда отлынивает от работы, — спокойно отвечает Мириам.
— Но ничего, это ненадолго, ненадолго! — почти вскрикивает Хадиджа, и в голосе ее я слышу злорадство.
— Почему? Она что, уже оканчивает университет? — невинно осведомляюсь я.
— Вольница ее оканчивается, — шипит эта тощая женщина. — И ее скоро жареный петух клюнет. Хватит уже этих гулянок с подружками, этой модной одежды и полной свободы. Ха!
— Успокойся, Хадиджа, — спокойно, но твердо произносит Малика. — Еще ничего не решено. Девчонка так старается избежать своей гадкой участи, что, может быть, ей это и удастся. Во всяком случае, я ей этого желаю от всего сердца. Мне очень жаль ее, жаль отдавать ее такому старикану.
Я не понимаю сути этого разговора, поскольку меня, конечно же, никто ни во что не посвящает, а кроме того, женщины от возбуждения забывают переходить на английский и перекрикиваются по-арабски. Слава богу, они все время жестикулируют, и это помогает мне ловить смысл их высказываний и хоть немного понимать, о чем идет речь.
— В чем дело? — Я украдкой толкаю Мириам в бок. — Что ожидает Самиру?
Разумеется, все остальные тоже услышали мой вопрос и отвечают хором:
— Брак.
— Значит, арабские браки так ужасны, что вы сравниваете их с тюрьмой? — Я по-прежнему не могу взять в толк, в чем тут дело. Мне довелось уже частично узнать невеселую историю Мириам, но я не думала, что несчастье в браке здесь правило, а не исключение.
— Они бывают очень плохи, а бывают сносны, — говорит Малика. — Но для нашей бедняжки выбрали, — она бросает на мать обвиняющий взгляд, — отвратительного старика.
— И почему же ты на меня-то таращишься?! — сердится и кричит мать, размахивая руками; кажется, женщины вот-вот вцепятся друг другу в горло. — Проклятье! Разве меня вообще кто-то спрашивал? Разве мое мнение на что-то влияет? Ни на что, совершенно ни на что. — В руке у нее большой нож, которым она режет печеное мясо, и я уже побаиваюсь, что еще мгновение — и она использует нож с другой целью.
— Это, в конце концов, и твоя дочь тоже! Легче всего прятать голову в песок! — взвизгивает Малика. — Если бы я в свое время не переехала к дедушке и не попросила его опеки, меня наверняка ждала бы такая же участь.
Я чувствую, что разворошила муравейник. Зачем было спрашивать? Кто меня дергал за язык? Эх, опять я что-то натворила.
— Но, может быть, все еще уладится? — говорю я, пытаясь смягчить обстановку.
— Что уладится? Да-да, конечно, все будет fine and happy! — Малика орет уже во все горло. — Девушка она умная, ей бы поработать хоть немного по той профессии, на которую она много лет училась. Зачем нам культивировать этот обычай, по которому сразу после защиты магистерской работы выпускницу тащат к шейху и накладывают на нее брачное ярмо?! — Она делает какой-то символический жест. — Может, мы должны радоваться, что нам вообще позволено учиться?
— Похоже, ты угадала. — Задумавшись, мать сверлит взглядом кухонный стол.
— Но Самира хочет чего-то большего, — тихо произносит Мириам.
— И чего же?! — пронзительно визжит Хадиджа. — Да у нее уже крыша поехала от этих книг! Обязанность женщины — выйти замуж и подарить мужу как можно больше детей.
— Заткнись! — дуэтом вопят обе сестрички.
— Нужно угождать и прислуживать мужу — и все это для того, чтобы он развелся с тобой, когда ты станешь старой и некрасивой, да? — невинно спрашивает искренняя до бестактности Малика. — А может, и не разведется — окажется настолько милым и сострадательным, что всего лишь возьмет себе вторую жену, помоложе и поздоровее, которую тебе придется терпеть! Ага?
Я представления не имею, на кого был рассчитан этот удар, но мать вдруг побледнела и снова направила на свою старшенькую испепеляющий взгляд.
— И детей ему рожать — для того чтобы он потом их у тебя забрал? — тихо шепчет более деликатная Мириам, выразительно глядя на Хадиджу, которая после этих слов со слезами на глазах выбегает из кухни.
— Так чего же все-таки хочет моя Самира? — возвращается к изначальной теме мать. — Быть может, кто-нибудь из вас наконец просветит меня? — спрашивает она уже более спокойным тоном.
Сестры переглядываются, словно каждая желает заставить другую произнести какую-то страшную новость. На меня уже никто не обращает внимания — и ладно.
— У нее есть шанс получить стипендию в Канаде и учиться там в аспирантуре, — весьма серьезным тоном, будто объявляя приговор, провозглашает Малика.
— Что?! — Похоже, мать не верит собственным ушам. — И она думает, что сможет одна уехать в Канаду?! Женщина?! Без опекуна?! — Слава богу, нож она уже отложила в сторону и теперь обеими руками упирается в столешницу, недоверчиво качая головой. — Дуры… дуры!.. Все мои дочери — ужасные дуры!!! — кричит она и бьет по столу кулаком.
Ох, кажется, с меня хватит. Сейчас сбегу отсюда, а они пусть хоть поубивают друг друга. Превосходная семейка!..
Но первой оставляет нас мать — уходит из кухни с гордым, поистине королевским видом.
Две заговорщицы, улыбнувшись, дают друг дружке «пять».
— Для этого мы, в конце концов, здесь сегодня и собрались. Мне пришлось взять на работе выходной, но я не жалею. Мы сделали это! — Гордая собой Малика кладет голову на плечо Мириам.
— Блонди, иди отдохни, мы здесь все закончим без тебя. — Мириам все же помнит о моем присутствии. — Всего один день, а у тебя уже столько впечатлений.
И я, едва передвигая ноги, медленно отправляюсь прочь. Чувствую себя такой усталой, словно только что сдала смену в шахте. В голове гудит, кожа на руках горит, ступни и щеки пылают огнем, лицо раскраснелось, будто у деревенской девицы. Единственное, о чем я мечтаю, — это ванна и сон. А этот их ужин… да ну его ко всем чертям, пусть сами едят. Я никуда больше не пойду, даже если меня станут тянуть на аркане.
Торжественный ужин
— Эй, Доротка! — будто сквозь туман, доносится до меня голос. — Просыпайся, спать еще не время. Все уже пришли. — Ахмед теребит меня за плечо и, похоже, прекращать не собирается.
— Оставь меня, я безумно устала, — жалобно бормочу я. — И никуда я не пойду. Там наверняка уже столько людей, что моего отсутствия никто и не заметит, — произношу более осмысленно.
— Ты с ума сошла?! — повышает голос Ахмед. — Точно свихнулась! — Он уже кричит. — В нашу честь приготовлен праздничный ужин, а ты не собираешься на него идти?!
— Да я же его и готовила! — отвечаю я тоже на повышенных тонах. Я по-прежнему лежу, опираясь на локоть, и ощущаю нестерпимое жжение на ладонях и щеках.
Я прикасаюсь к собственному лицу — оно горячее, будто печка. В ушах шумит, и я снова падаю на подушки.
— Что с тобой? — уже ласковее спрашивает он и склоняется надо мной. — Что ты с собой сделала? — Все-таки он хоть немного беспокоится обо мне. — Ты что, загорала на этом убийственном солнце?
— Ты шутишь! — разражаюсь я гневом. — Весь день я провела в кухне! Отличный день, не правда ли? — иронизирую я, но он не слышит насмешки.
— Вот и хорошо, что он был отличным, а вечер будет еще лучше. — Тыльной стороной ладони он касается моих щек. — Возможно, это от жары. Прими прохладный душ и спускайся. — Он ничего не желает понимать. — Тебя все ждут. Не разочаровывай нас, кошечка. — Думая, что утешил меня, Ахмед выходит из комнаты.
Я на мгновение закрываю глаза. Не знаю, что со мной происходит, чувствую я себя как-то странно, но отдаю отчет, что спускаться к ужину все равно придется. Заставляю себя встать с кровати и медленно тащусь вниз.
Боже мой! Теперь я понимаю, зачем им такая большая гостиная… и такой огромный стол! Людей — будто муравьев в муравейнике; и все они проталкиваются к еде, а детишки бегают туда-сюда, держа в руках какие-то жирные куски. Мало того что сами они замараны, так еще и на ковры капают, и руки вытирают об эту прекрасную мебельную обивку… Марыся со счастливой улыбкой на замурзанной мордашке пробегает мимо меня.
— Мамочка, мы шалим! — кричит она. — Здесь можно!
— О! Вот и Блонди, наша спящая красавица. — Я даже не знаю, кто именно отпустил это едкое замечание, да мне уже, признаться, все равно. Мой взгляд блуждает от одного пирующего к другому, пока я наконец не замечаю Ахмеда, но возле него нет свободного места. Ни одного свободного стула! Так зачем же он тащил меня сюда? Разве жена не должна сидеть рядом с мужем, да еще и на торжественном приеме в их честь? Я стою, продолжая растерянно осматриваться по сторонам в поисках хоть одного знакомого лица.
— Кыш отсюда!
Я оборачиваюсь на звук этого голоса. Это Малика прогоняет прочь какого-то слюнявого ребенка, торчавшего возле нее, и подает мне знак рукой. Я чувствую облегчение.
— Так ты спала? — удивленно спрашивает она. — Ты просто не привыкла так пахать, принцесса. Кое-кому, в частности мужчинам, кажется, что раз женщины сидят дома, значит, бездельничают, сплетничают и обрастают жиром. А ведь на самом деле быть домохозяйкой — самый тяжелый и неблагодарный труд, разве я не права?
— Вынуждена признать, что ты права. На сто процентов, — отвечаю я, протискиваясь к освободившемуся месту.
Стоит мне взглянуть на всех едоков, на всех этих людей, которые вырывают друг у друга из рук блюда, чтобы положить из них как можно больше на свои залитые жиром тарелки, — у меня пропадает аппетит.
— Сейчас мы раздобудем для тебя посуду и столовые приборы. — Малика заботится обо мне, точно сестра, и я ей за это безмерно благодарна. А с первого взгляда ни за что не догадаешься, что она так добра: выглядит суховатой, деловитой и холодной. Впрочем, внешность обманчива, в этом я еще в кухне убедилась.
— Послушай, мне не хочется есть, — уверяю я, бросая на нее выразительный взгляд. — Не беспокойся.
— Да какое там беспокойство! — машет она рукой.
— А они все? Неужто целый день ничего не ели, раз так голодны?
— Шутишь? — отвечает она с озорной усмешкой. — Просто они обжоры ненасытные! Погляди-ка на их животы. — Она глазами указывает на весьма упитанного господина, который с полным ртом что-то рассказывает соседу. — Думаешь, они знают, что такое диета, что такое здоровое питание? Им это до лампочки — они едят точно так же, как ели их деды и прадеды. А потом один за другим оказываются в моей клинике, и частенько я уже ничем не могу им помочь.
— Но ведь ты как-то держишься? — говорю я, кивая на ее плоский живот.
— Большая физическая нагрузка и режим. — Она гордо выпрямляет спину и выпячивает грудь.
Никто бы и не предположил, что весь день она провела в кухне за стряпней. Элегантный кашемировый костюм с глубоким декольте, из-под которого кокетливо выглядывает кружевной лифчик, изысканные украшения, дурманящий запах духов, модная аккуратная прическа, как будто она только что из салона красоты, и неброский макияж — благодаря всему этому Малика смотрится шикарной женщиной.
— Так почему же ты меня уговариваешь есть? — укоризненно спрашиваю я. — Я ведь тоже не хочу располнеть.
— Я не уговариваю тебя есть, я только обеспечиваю тебя тарелкой, чтобы ты могла что-то на нее положить, размазать и сделать вид, будто ты уже поела, — объясняет она мне, точно ребенку. — У нас именно так и делается.
И вот тарелка добыта и наполнена жирной едой. Это все довольно аппетитно пахнет, но я решительно не могу есть перед сном такие тяжелые блюда — кажется, если бы я так поужинала, то умерла бы!
Сейчас уже никто ко мне не придирается — я затерялась в толпе. Тем временем Малика начинает описывать мне гостей и тех домашних, с которыми я еще не познакомилась. Похоже, она любит посплетничать и может стать для меня неисчерпаемым источником новостей.
— Видишь вон того красавца, который сидит рядом с Самирой? — шепотом произносит она. — Это Махди, ее однокурсник. Она лишь о нем и мечтает, но для нашей требовательной семейки он слишком беден. Пока он накопит на соответствующий дом и на выкуп невесты, Самира уже поседеет. А жаль, ведь она по нему сохнет, а уж он-то как хотел бы… да что и говорить! — грустно вздыхает Малика. — Но ничего не поделаешь. У него тоже есть шанс получить стипендию. Если бы наш отец позволил им пожениться, они могли бы вместе уехать и воплотить свои мечты, — говорит она и смотрит куда-то вперед невидящим взглядом. Кажется, это не все, что ей известно, она могла бы рассказать и больше. Впрочем, слишком многого я и не жду, ведь мы и знакомы-то всего один день.
— А вон тот вспотевший скрюченный старикан рядом с твоим отцом? — любопытствую я и обвожу все общество изучающим взглядом.
— Именно он, не исключено, и станет мужем бедной Самиры, — цедит сквозь стиснутые зубы Малика. — Он страшно богат и благодаря этому, как говорится, может обеспечить ей счастье и блестящую будущность. — Она с иронией повторяет популярный штамп, а уже через мгновение злобно шипит: — Шиш! Если это действительно произойдет, меня хватит удар.
— Но почему же она на это соглашается? Почему не скажет, что ей плевать на его богатство и она не хочет «блестящей будущности» такой ценой? — удивляюсь я и чувствую, что тоже начинаю злиться. — Это же глупость!
— Не глупость, а традиция, — уже более спокойно отзывается Малика. — Семья, то есть отец, выбирает для тебя кандидата в мужья, и если ты сама не найдешь себе более выгодную партию — жениха еще богаче и родовитее, — то придется покориться судьбе. И никому нет дела, что мужик мог двадцать лет шляться по миру, оставить где-то неизвестно сколько жен и детей, прежде чем вернуться домой с мешком денег и наконец осесть на одном месте! Семьи невест соперничают, чтобы заполучить такую партию, — посвящает она меня в тайны здешних обычаев.
— Но погоди, если у него уже была где-то жена, зачем же он бросает любящую женщину и детей и хочет жениться на совершенно чужой девушке, которой он противен? — никак не могу взять в толк я.
— Пойми, Блонди, он ведь может после свадьбы уехать куда-то за границу, теперь уже с молодой женой, — и тогда у него будет дома кусочек родины. У нас говорят, что любовь приходит сама, уже позднее. А самое важное — это обычаи, культивирование традиций, общая религия… И домашняя арабская жратва. — Улыбаясь, она кивает на щедро накрытый стол. — Кускус! Много кускуса! — Малика заливается смехом.
— Знаешь, а в этом что-то есть. Наши эмигранты, особенно в Америке, тоже стараются держаться вместе и охотнее всего женятся на польках. Случается, что иной такой эмигрант даже приезжает на родину, чтобы отхватить себе красивую молодую девушку, которая польстится на его мнимое богатство. А потом эта девушка оказывается где-то на техасской ферме или в рабочем районе Чикаго и сказке о Золушке приходит конец.
— Вот видишь, — радуется она, — у наших народов все-таки есть кое-что общее.
— Думаю, что даже больше, чем нам кажется, — подытоживаю я.
— Ох уж эта Мириам! — вдруг недовольно щелкает языком Малика.
— А в чем дело? — я пытаюсь найти упомянутую Мириам взглядом.
— Идиотка, совершеннейшая идиотка! — почти кричит Малика, театральным жестом хватаясь за голову.
Мириам сидит у центра стола, в самой гуще толпы. Я слышу, как она заливается смехом, и вижу огоньки в ее глазах. Как она сейчас красива! На расстоянии всего одного места от нее (это место занимает какой-то малыш, жадно поглощающий макароны) сидит смуглый мужчина, одетый довольно скверно по сравнению с остальным обществом. Его торс обтягивает застиранная футболка, обрисовывая напряженные мускулы груди и плеч. Сложен он неплохо — возможно, какой-то культурист. Они с Мириам без умолку болтают, вероятно, перебрасываются шутками, поскольку и он, и она покатываются со смеху. Похоже, все остальные для них сейчас не существуют. Они склоняются друг к другу поверх головы мальчишки, и кажется, что еще миг — и прогонят его прочь. Их руки все время соприкасаются, расходятся и вновь соприкасаются.
— Да не лапайте же вы друг друга, глупцы! — Малика мечет глазами молнии, напрочь потеряв самообладание. — Видишь, какая дура моя сестра? — задает она мне риторический вопрос.
— Гм… — Я предпочитаю не отвечать, но все же не выдерживаю и интересуюсь: — Это ведь не ее муж?
— Нет, с мужем ей бы не было так весело, по крайней мере теперь. Этот идиот — тренер из моего фитнес-клуба, — презрительно шепчет она. — И зачем только я их познакомила?!
— Так здесь есть фитнес, аэробика? — Я готова хлопать в ладоши от радости.
— Разумеется, есть. А ты как думаешь, где же я себя истязаю, чтобы прилично выглядеть? Мы ведь не в лесу живем, — с упреком говорит она.
— Ну… нет, конечно нет… — Я боюсь оскорбить Малику, потому что меня страшит ее реакция: она ужасно импульсивна.
— Тебе известно, для чего существует фитнес-тренер? — гневно продолжает она. — Для того чтобы прыгать, как обезьяна, с тренажера на тренажер и качать собственные мускулы. Именно для этого. И ни для чего другого! И уж точно не для того, чтобы крутить роман с замужней женщиной на глазах у всех ее родственников и соседей.
Она медленно поднимается со стула.
— Ты куда? — со страхом спрашиваю я.
— Пойду надеру ему задницу, — спокойно отвечает Малика, а мне боязно и представить, что будет дальше.
Но, прежде чем я успеваю хоть как-то отреагировать, она исчезает. Я тяжело опускаюсь на стул. Господи, здесь все время что-то происходит! У меня снова шумит в ушах — должно быть, от нервов. Щеки горят до самой линии роста волос. Мне хочется смыться отсюда, запереться в своей комнате или посидеть на балконе — лишь бы ничего уже не говорить, ни о чем больше не узнавать. С меня хватит.
Я вижу, как Малика склоняется к собеседнику Мириам и что-то шепчет ему, сильно сжимая его плечо. Похоже, она не слишком вежлива с ним — мужчина напрягается как струна, еще сильнее темнеет лицом (должно быть, так арабы краснеют) и смотрит на Малику взглядом провинившегося пса. Зубы у него стиснуты, широкая улыбка тает без следа. Мириам пытается возражать, но Малику не переспоришь. Мужчина покорно встает со своего места, на которое тут же садится Малика. Сестры молчат — обе понимают друг дружку без слов. Казалось бы, ничего особенного не случилось, но все гости вдруг притихли и переглядываются между собой.
— Когда же наконец приедет твой муж? — повысив голос, спрашивает отец, и всем понятно, к кому именно он обращается.
— Уже скоро, через несколько дней, — почти шепотом отвечает Мириам, сверля глазами стол.
— Шаа Аллах! — отец с облегчением благодарит Бога. — Шаа Аллах!
Собравшиеся начинают вставать из-за стола; одни садятся в удобные кресла или на диван, другие выходят на террасу, а женщины бегом направляются в кухню, чтобы заварить зеленый чай с мятой для улучшения пищеварения и подать к столу пирожные.
Я тоже выхожу из-за стола и делаю попытку незаметно улизнуть. Думаю, это никого не огорчит — никто и не заметит моего исчезновения. Но, проходя через гостиную, я замечаю в углу молодого араба в кресле-качалке, держащего на коленях… мою дочь. Они раскачиваются что есть сил, рискуя упасть и отделаться в лучшем случае синяками. Марыся визжит от страха и удовольствия, а мужчина издает гортанные звуки, в которых есть что-то отвратительное и порочное. Я подхожу ближе, и мне становится ясно, в чем причина его экстаза. Марыся сидит лицом к нему, оседлав его бедра, а он держит ее за ручки. Когда кресло угрожающе наклоняется вперед, моя девочка изгибается назад, почти касаясь головой пола, а при наклоне в другую сторону с размаху опускается на член молодого человека. Для невинного ребенка это головокружительная забава, но выражение лица мужчины не оставляет сомнений в том, что он занят чем-то непристойным. На его губах играет развратная улыбка, глаза горят безумным огнем, лоб покрыт капельками пота, кудрявые волосы завиваются еще сильнее, а тучное тело колеблется в такт покачиваниям.