— Что здесь происходит, черт побери?! — Я подбегаю к ним и, не на шутку обеспокоенная, силюсь вцепиться в подлокотник кресла, чтобы остановить его. — Марыся, хватит! — истерически кричу.
— Мадам, в чем дело? — Едва удостоив меня вниманием, парень смеется, растянув рот до ушей. — Ребенок отлично развлекается.
— Вижу, что ты тоже! — на повышенных тонах продолжаю я.
— Да, конечно.
— Хватит! Хватит!
Марыся с ошалевшими глазами продолжает сидеть на коленях у чужого мужчины, да еще и обнимает его за шею.
— Мамочка, я еще чуть-чуть… — Как всегда, она оттягивает момент послушания.
— Немедленно! Я кому сказала! — Я хватаю ее за руку и пытаюсь стащить на пол.
— Что происходит? — слышу я нетерпеливый голос мужа за своей спиной. — Что ты опять вытворяешь? — Это он говорит мне, а не расшалившейся непослушной дочери.
— Что я вытворяю?! — изумляюсь я. — Я, а не твой неуправляемый, избалованный ребенок?! Значит, ты считаешь, эта игра ей подходит?
— А что же в этом плохого? — сердясь, цедит сквозь зубы он.
— Тебе это кажется нормальным?! — Разнервничавшись, я размахиваю руками. — Глупенькая малышка сидит на пистоне у взрослого парня! — Я уже не слежу за своим лексиконом, и слава богу, что никто здесь, кроме нас, не понимает по-польски.
— Ты извращенка. — Ахмед качает головой. — Совсем свихнулась.
— Я?
— Да! Девочка радуется, что хоть кто-то наконец уделил ей внимание. Ее мать, к сожалению, то ли слишком устала, то ли расстроена, но думает только о себе, а вовсе не о дочери.
— Мы сейчас не обо мне, хотя, конечно, твое мнение очень приятно мне. Мы о том, что чужой мужик предается нездоровым развлечениям с нашей дочерью.
— Чокнутая! Маджнуна, маджнуна. — Он крутит пальцем у виска, дабы все интересующиеся поняли, что он мне говорит. — Кроме всего прочего, это не чужой мужик, а мой кузен, кретинка!
В эту минуту Марыся, пошатываясь на ногах, исторгает все содержимое своего желудка на меня и на прекрасный шерстяной ковер, а затем от страха начинает плакать.
— Ты по-прежнему считаешь, что это была отличная игра, засранец? — с неподдельным удовлетворением говорю я, хватаю ребенка на руки и, вся в блевотине, бегу в спальню.
Среди ночи я просыпаюсь от собственного хрипа. Такого со мной никогда не бывало — разве что кто-то меня душит! В ужасе я пытаюсь открыть глаза, но они, будто засыпанные песком, нестерпимо болят, а распухшие веки будто склеены каким-то гноем. Не понимаю, в чем дело: я не могу проглотить слюну, а увеличившийся в размерах язык не пропускает воздух в горло; кажется, еще мгновение — и я задохнусь. Касаюсь собственных губ — они тоже ужасно распухли. В голове шумит все сильнее, у меня горит все тело, а не только лицо и руки, как накануне вечером. Я силюсь приподняться на локте и позвать на помощь, но голова кружится так, что я безвольно падаю на подушки. Ощущаю какие-то жгучие шишки у себя под мышками и в паху; прикасаюсь к ним — они с кулак величиной, горячие, твердые и невыносимо болят. Боже, что со мной, неужели я умру?! Меня охватывает ужас; сердце колотится, гулко отзываясь в грудной клетке, а пульс такой бешеный, что сейчас, кажется, лопнут сосуды. Бум, бум, бум! — содрогается все мое тело.
— Ахмед… — бормочу я тихо и невнятно. — Ахм… — Когда же он проснется?..
Что есть сил, а сил у меня сейчас немного, тяну его за рукав пижамы. Наконец он, заспанный, поворачивается ко мне и нетерпеливо высвобождает руку; через минуту, проснувшись окончательно, зажигает ночник и смотрит на меня вытаращенными глазами.
— Доротка, — шепчет он, склонившись надо мной, — что ты наделала!
Он выскакивает из постели и начинает бегать по комнате как сумасшедший. В состоянии стресса мужчины не способны мыслить логически; да и не только в состоянии стресса.
— В больницу, в больницу… — едва-едва бормочу я, но, слава богу, он прислушивается ко мне.
— Едем, едем! — кричит он, подхватив меня на руки и выбегая в темный коридор. — На помощь! На помощь! Да помогите же мне кто-нибудь! — вопит он во все горло.
Я вижу, как в комнатах зажигается свет, слышу хлопанье дверей и крики сбежавшихся людей. Затем все окутывает туман; я теряю ощущение собственного присутствия. Я больше не нервничаю, не чувствую собственного сердцебиения, слабею; кажется, я умираю.
Огни фонарей все чаще мелькают перед моими полузакрытыми глазами; вероятно, я лежу на заднем сиденье машины, колеса которой пронзительно скрежещут на поворотах. Этот звук, бьющий по ушам, — единственное, что до меня еще доходит.
Снова кто-то прикасается ко мне; у меня болит все тело, но боль какая-то тупая. Я слышу свой собственный стон.
— Фиса, фиса! — кричит незнакомая женщина прямо над моей головой.
Меня везут куда-то на металлической каталке, и ее холод проникает в каждую частичку моего воспаленного тела. И я дрожу; свет неоновых ламп режет глаза, вызывая обильные слезы.
— Барра! [14] — Кого-то отогнали от меня, и надо мной склонилось еще одно незнакомое лицо. — В последний момент, надо же! Еще бы немного — и все! Чего вы медлили, черт подери?! Вы что, слепые?!
Похоже, со мной стряслось что-то скверное, но я спокойна — я уже попала в хорошие руки.
— Не бойся, — приятный голос обращается ко мне по-английски. — Тебе сделают три внутривенных укола. Больно не будет, но после одного из них тебе станет очень жарко, просто невыносимо жарко, — спокойно говорит врач, одновременно прокалывая кожу над моей веной.
Но мне кажется, что хуже моего теперешнего состояния ничего уже не может быть. Сознание постепенно возвращается. Возвращается и слух, только слезящиеся глаза еще не способны видеть нормально: вся комната будто в тумане и люди, передвигающиеся в ней, словно видения.
— Пора, — произносит мужской голос.
Что — пора? Внезапно меня охватывает огонь. Это не та горячка, которую, бывает, ощущают женщины во время менопаузы; нет, такого они бы не пережили. Я не могу дышать, сердце оглушительно барабанит где-то в горле, а в моих легких словно сочится кипяток. Я силюсь сорваться с кушетки, желая убежать от этих ужасных ощущений. Издаю неконтролируемый вопль.
— Спокойно! — кричит доктор и крепко, словно клещами, держит меня. — Дыши, глубоко дыши!
Кто-то лежит на моих дрожащих ногах, а врач хватает меня за талию и весом своего тела прижимает к зеленой простыне; в одной руке он до сих пор держит пустой шприц. Меня бьет ужасающая дрожь, которую я не могу унять. Представления не имею, дышу я сейчас или нет, бьется ли у меня сердце. Жар разливается по всему телу и холодным потом испаряется через кожу. Я потихоньку остываю. Возобновляется острота зрения. Я вижу бледного Ахмеда, который в пижаме стоит посреди кабинета, с ужасом закрыв руками рот. Хадиджа в домашнем халате, со сбившимся платком на голове и выглядывающими из-под него вьющимися волосами, кусая губы, присела на табурет в углу. Самире, кажется, стало плохо, и медсестра помогает ей подняться с пола.
— Я уже в порядке, — пересохшими губами шепчу я и облегченно вздыхаю. — Простите меня.
Пытаюсь улыбнуться, но это пока не слишком хорошо получается. Невольно опускаю голову на твердое изголовье кушетки.
— Ну и нагнала ты на нас страху, Блонди, — со слезами на глазах говорит Хадиджа, затем подходит ко мне и ласково гладит по слипшимся от пота волосам. Бледная Самира тихо всхлипывает.
— Господин доктор, что это было? — гневно спрашивает Ахмед. — Что это, черт побери, было?!
Он бьет себя руками по бедрам, как будто собирается устроить кому-то скандал, а то и поколотить. Как же он рассержен!
— Очевидно, у вашей жены аллергия на что-то, и сегодня она, должно быть, испытала на себе действие аллергена, — спокойно объясняет врач. — С вами раньше подобное бывало? — обращается он ко мне.
— Да что вы, никогда! — рьяно отрицаю я.
— Подумайте: не ужалило ли вас сегодня какое-нибудь насекомое? Даже укус маленькой мухи может вызвать такую реакцию. Что вы сегодня ели? К чему прикасались?
— Ну, отвечай же на вопрос! — нетерпеливо подгоняет меня Ахмед. Почему он так злится? Где же его внимательность, забота, любовь? Неужели я совершила что-то плохое? Мне грустно, очень грустно, и вот уже слезы ручьями текут из моих глаз.
Врач садится на край кушетки и заботливо берет мою холодную влажную руку.
— Сестра, принесите, пожалуйста, плед! Вам сейчас будет холодно, может появиться дрожь — весь яд будет выходить наружу через кожу. На ней могут выступить красные, даже багровые пятна, но вы их не расчесывайте. И ничего больше не бойтесь. — Он доброжелательно улыбается. — Вы живы, и это самое главное.
Я вижу, как Ахмед поворачивается ко мне спиной и пренебрежительно пожимает плечами. Самира подбегает ко мне и без единого слова обнимает за шею.
— Вы понемногу все вспомните, — продолжает доктор, — время у нас есть. Я все равно отпущу вас не ранее чем через час, а то и через два. — Эти слова, похоже, адресованы не столько мне, сколько обиженному на весь мир Ахмеду. — А сейчас, увы, я должен идти к другим больным. Если что-то пойдет не так, зовите меня. Медсестра дежурит в коридоре.
— Может, это перец чили? — Я вдруг вспоминаю ужасное жжение в глазах и на коже рук, которое началось, когда я готовила ужин.
— Что-что?
— Ну, чили… У вас, кажется, этот перец называют харисса, — поясняю я.
— Вы слишком много его съели? — Врач делает забавную гримаску, выражающую неодобрение и отвращение.
— Нет, нет! Да я бы сгорела заживо! Я его мыла, чистила, шинковала… Целый кулек!.. Да-да, это перец чили, и ничего больше.
— И ты была без перчаток?! — изумляется Ахмед. — Почему ты не надела резиновых перчаток?! — уже кричит мой муж, вероятно считая меня законченной идиоткой.
Доктор приподнимает брови и вопросительно склоняет голову.
— Потому что их не было, — объясняю. — Я спрашивала о них, но мне… не дали. Вот по-че-му! — Под конец я сама уже ору на весь кабинет, делая ударение на каждом слоге.
— Значит, нужно избегать этого. В следующий раз будете знать, — спокойно произносит врач и похлопывает меня по спине. — Было бы жаль, если бы мы потеряли такую красивую женщину.
Ахмед презрительно смотрит на меня, а доктора, моего спасителя, готов испепелить взглядом. Он сошел с ума! Не могу поверить: он ревнует меня даже к врачу, спасшему мне жизнь.
— Одни хлопоты с этой бабой, — бормочет он себе под нос, выходя из кабинета.
Домой он поехал на такси — прямо в пижаме. А мы через два часа уезжаем на машине Самиры.
Ферма
Утром я сквозь сон слышу гул голосов и суматоху — бо́льшую, чем обычно. Что происходит? Здесь ведь не встают рано.
— Ахмед! Блонди! — кто-то зовет нас снаружи. Помедлив минутку, я неуверенно направляюсь к балкону.
— Что происходит? Вы что, с ума посходили? Еще только восемь утра!
— Собирайтесь, сегодня пятница! Выходной! — кричит Мириам, задрав голову и заслоняя ладонью глаза от слепящего солнца.
Да разве же это выходной? Опять придется готовить, мыть, убирать и бог знает что еще делать. Должно быть, женщины так радуются, потому что у мужчин по пятницам нет предлога, чтобы удрать, и хотя бы один день в неделю они проводят со своими семьями.
— Мы едем на ферму! Будет здорово! — не унимается Мириам. — Спускайтесь вниз и помогите нам собраться, лентяи!
Уже полностью проснувшись, я разворачиваюсь и иду к спящему Ахмеду. После инцидента с перцем чили он перестал со мной разговаривать. Как будто в этом была моя вина! Он молчит уже долго, слишком долго. Исчезает на целый день, а придя домой, избегает меня. Поздней ночью приходит в спальню, ложится спать — и ничего больше. Может, хоть сегодня мы проведем весь день вместе и Ахмед станет прежним? Мне бы очень этого хотелось — его враждебность страшит меня.
— Ахмед, вставай, мы собираемся на ферму, — шепчу я ему на ухо, почти прикасаясь губами.
— Успеется, — бормочет он и переворачивается на другой бок. Мои ласки ему неприятны. — Они еще несколько часов провозятся в кухне и во дворе. Будут без толку бегать, принося каждый раз по одной вещи и забывая о самом необходимом. Это бессмысленно.
— Тогда можно мне еще полежать с тобой рядом? — не сдаюсь я и принимаюсь мурлыкать по-кошачьи: — М-м-м-м…
— Как хочешь.
Что это, черт возьми, значит — «как хочешь»? Вообще-то, это он всегда хотел, я от него отбиться не могла! Я обижаюсь и сержусь.
— Эй, господин муж! — говорю я, обращаясь к его спине. — Не забываете ли вы о ваших супружеских обязанностях?.. Ну что с тобой, Ахмед? — спрашиваю я уже жалобным голосом. — Что я тебе сделала?
— Ничего. — Вздыхая, он поворачивается ко мне. — Просто… кое-что изменилось, — твердо произносит он. В его голосе я не слышу грусти — в нем лишь отчуждение и неприязнь.
— Что изменилось? Быть может, нам удастся это исправить?
— Ты здесь чужая, Блонди, — констатирует он.
Блонди? Он ведь никогда не называл меня так.
— Как это — чужая? — Я не на шутку возмущена. — Я отлично поладила с твоими сестрами. Даже Хадиджа меня приняла.
— Может, я и ошибаюсь, — неуверенно говорит он.
Какое счастье, что мы приехали сюда лишь в гости! Если бы мы остались здесь надолго, наш брак непременно развалился бы… Ахмед впервые со дня приезда все же вспоминает о том, что он мужчина, и неожиданно — после такого прохладного разговора — привлекает меня к себе. Я ощущаю его возбуждение, и меня окутывает блаженное тепло желания.
— Блонди, Блонди… — шепчет мне на ухо он.
Всегда нежный и деликатный в постели, на этот раз он грубо хватает меня за шею, будто котенка или щенка, и переворачивает на живот. Эта поза мне не нравится, я пытаюсь высвободиться, но он прижимает меня к кровати, и я не могу даже пошевелиться. Он входит в меня резко, без всякой прелюдии. Все происходит настолько быстро, что я не успеваю даже запротестовать. Не могу понять, что происходит! Мой дорогой муженек меня попросту трахнул!.. Через мгновение он отталкивает меня, поднимается с постели и как ни в чем не бывало идет в ванную.
Я лежу, поджав ноги к груди, и не могу оправиться от шока. В голове пустота. Кажется, я не в состоянии сдвинуться с места.
— Ах ты развратница! — вопит он, едва выйдя из ванной. — Так и будешь весь день лежать — голой задницей кверху?! — Он набрасывает на меня плед, который накрывает меня с головой, и хлопает дверью.
Мне уже ничего не хочется: ни ехать куда-то, ни общаться с его родственниками. Хочется только одного: сбежать отсюда. Полумрак окутывает мое тело, накрытое пледом и сотрясаемое тихими рыданиями. Я засыпаю, лежа в том же самом положении.
— Мамочка, мамочка! — Марыся изо всех сил тянет меня за руку. — Вставай, вставай скорее, мы уже едем! — возбужденно выкрикивает она. — Почему ты еще в постели? Тебя все ищут!
— Я… сейчас, сейчас. — Не хочется огорчать ребенка, но нелегко и к чему-то принуждать собственное страдающее тело, не говоря уже о раненой душе. — Беги вниз, через минутку я буду.
Марыся быстрее ветра вылетает из комнаты, а я еле волочу ноги в ванную. Голова кружится, приходится прилагать усилия, чтобы устоять на ногах. Мое собственное отражение в зеркале пугает меня: спутанные немытые волосы, опухшие глаза и щеки бледнее мела. Конечно, за пять минут я себя в порядок не приведу, остается сосредоточиться на самом необходимом: быстро принимаю прохладный душ, облачаюсь в легкое платье, надеваю солнечные очки и бегу во двор, откуда доносятся возбужденные голоса.
Пикапы и большие роскошные автомобили стоят с уже заведенными двигателями и включенными кондиционерами в салонах в ожидании своих пассажиров. Шум стоит такой, что трудно понять, кто что говорит.
Детвора взбирается на кузов одного из небольших грузовиков. Там лежат матрасы, стоят канистры с водой; туда же положили еду, и ее снова немыслимо много — ей-богу, таким количеством еды можно накормить целый взвод солдат! Я вижу, как другие дети лет пяти-шести втаскивают на грузовик мою Марысю — кто тянет ее за руку, кто за платьице.
— Эй, эй! — кричу я, подбегая к ним. — Ты это куда, барышня?
Я пытаюсь оттащить ее от машины, но детвора не пускает. Право же, мой ребенок не будет ехать в открытом кузове грузовика! Так можно перевозить вещи, животных, если они привязаны, но не людей!
— Ахмед! — зову я мужа, оглядываясь вокруг. Я ведь привыкла искать у него поддержки и помощи.
— Что ты опять вытворяешь? — слышу я за своей спиной его шепот, больше похожий на шипение.
— Детям нельзя ездить в открытом кузове грузовика, — поясняю ему я, размахивая от волнения руками. Да он же и сам все это отлично знает! Всего несколько недель назад он скрупулезно придерживался всех правил безопасности, даже был педантом в этом!
— Здесь другие правила, — разъяренно произносит он. — Для такой кучи детей пришлось бы арендовать автобус, чтобы они могли поехать с родителями на пикник, в зоопарк или на море… Уймись наконец! — заявляет он и забрасывает Марысю на матрасы, будто она мяч.
— Послушай, с тех пор как мы здесь, ты просто невыносим! На солнышке перегрелся?! — Я готова бороться за свое дитя, словно тигрица. — Мне до задницы, что у вас тут все плодятся, как кролики, и в каждом доме свой маленький детский сад. Марыся — моя дочь и, между прочим, твоя тоже, хоть я и не уверена, что ты об этом помнишь. Она у меня единственная, и я боюсь ее потерять! — во все горло ору я.
Тем временем мой муж, этот идиот, снова крутит пальцем у виска, давая другим понять, что я ненормальная.
— Мне совершенно не хочется потом отскребать останки моего ребенка от асфальта, понимаешь ты или нет?! — воплю я, одновременно пытаясь взобраться на кузов и снять оттуда малышку.
— Значит, идите обе пешком, — говорит он со злобным блеском в глазах и саркастически посмеивается.
Мириам, похоже, не поняла из нашей беседы ни слова (мы ведь говорили по-польски), но интуитивно почувствовала, из-за чего мы ссоримся.
— Пойдемте уже, пойдемте в нашу машину. — Она подталкивает меня вместе с визжащей и упирающейся Марысей к громадному черному лимузину. — Мы все поместимся, только спокойнее, без нервов. Ялла, ялла! — кричит она всем присутствующим, и караван машин медленно трогается с запруженного въезда.
Мы едем уже так долго, что я успела успокоиться и прийти в себя. Марыся, разочарованная тем, что ей не разрешили ехать в кузове и перенесли в обычный автомобиль, тихонько всхлипывает и время от времени проваливается в поверхностный сон; когда я дотрагиваюсь до нее, она, обиженная, протестует. Монотонный монолог Мириам и покачивание машины усыпляют даже меня. Мириам говорит, что дорога довольно долгая, но путешествие того стоит, потому что где-то за сто километров от столицы начинаются самые красивые пейзажи. Она рассказывает мне о Ливии, о ее богатствах. Когда я чего-то не понимаю, Мириам объясняет жестами, а по выражению ее лица я угадываю, о хорошем идет речь или о плохом.
Земли в этой стране предостаточно, и ни для кого она особой ценности не представляет — разве что те участки, на которых расположены нефтяные месторождения: такая земля уже кое-что стоит, в то время как остальные наделы можно купить за гроши. Земледельцев здесь немного — мало кому хочется бороться с пустыней и противостоять превратностям судьбы под палящими лучами солнца. Именно земледельцы — самые бедные люди в этой стране. Мы проезжаем мимо ферм, хотя назвать их фермами было бы преувеличением: простые домики из глины или шифера, вместо ограды — вставленные в песок палки и колючая проволока или кусты опунций — такая вот арабская живая изгородь из кактусов. Жалкий вид.
Меня уже подмывает увидеть поскорее нашу ферму, ту, на которую мы едем. Само слово «ферма» вызывает у меня ассоциации с американскими вестернами. На ферме разводят лошадей, коров, возделывают землю. Должен быть на ферме и дом, и я очень надеюсь, что он не шиферный.
Мириам неустанно продолжает свой рассказ. Она говорит, что иногда за какие-то заслуги граждане получают от государства земельный участок в качестве премии. Семейную ферму получила и Малика, но женщины, согласно законодательству, не могут владеть имуществом, поэтому все бумаги оформлены на Ахмеда. Такая ферма представляет собой арабский вариант нашего приусадебного участка или дачи — отличие лишь в том, что арабская дача насчитывает несколько гектаров земли… Понемногу смысл ее слов доходит до меня.
— Что ты говоришь?! — Я подскакиваю на месте, уже совершенно пробудившись от дремоты, и бьюсь головой о потолок машины.
Обеспокоенный муж Мириам поворачивается к нам.
— Афуан, афуан! — извиняясь, кричу я.
Он лишь усмехается себе под нос и возвращается к управлению машиной. Приятный человек.
— Рано радуешься, — предостерегает меня Мириам. — Еще посмотрим, что ты скажешь, когда мы приедем. Вот увидишь, какие это развалины.
— Что, неужели все так плохо? — разочарованно вздыхаю я. — Боже мой, такой огромный кусок земли! Столько всего можно сделать! — Я энергично всплескиваю руками и ловлю себя на мысли, что начинаю жестикулировать, как подлинная уроженка Востока.
— Прежде чем уехать в Польшу, Ахмед имел с этого участка неплохую прибыль, хоть он и не чувствует в себе призвания к земледелию, — спокойно продолжает Мириам. — Сам он жил в городе, а работали нанятые люди, он только за всем присматривал. Но самое главное — у него было чутье. Хорошее чутье. И стоило ему уехать, как все полетело коту под хвост.
— И чем же именно он занимался? Выращивал гашиш? — шучу я.
— Ты, наверное, и правда чокнутая! — взрывается Мириам и сплевывает через левое плечо. — Не смей даже произносить такого!
— Но ведь это была шутка, пусть глупая шутка… — Я улыбаюсь, желая разрядить обстановку. Если еще и Мириам на меня обидится, то я вообще останусь здесь одна как перст.
— Не надо так шутить, — предостерегает она, строго глядя на меня. — Стоит кому-то услышать — и беда тут как тут!
— Не понимаю…
— Ты, Блонди, вообще пока мало что понимаешь. Тебе нужно быть внимательнее и осторожнее.
— Клянусь, я просто неудачно сострила, — каюсь я, уже по-настоящему расстроенная.
— Такая острота вполне могла бы срубить чью-то голову. За выращивание гашиша, его хранение и распространение грозит смертная казнь. Без суда и следствия. А уж клеветники, поверь, всегда найдутся.
Я раскрываю рот от изумления.
— Поняла? — приподнимает брови Мириам. — Теперь поняла?
Да уж, теперь и я старательно сплевываю и через правое, и через левое плечо. Слава богу, наш разговор никто не мог подслушать!
— И все же, что он там выращивал? — шепотом спрашиваю я.
— Клубнику, глупышка, только клубнику! — Обезоруженная моим любопытством, Мириам заливается смехом.
Постепенно оседает дорожная пыль, и перед моими глазами показывается добротное серое бунгало. Видно, что лучшие времена у этого одноэтажного дома позади, но и сейчас он выглядит весьма внушительно. Широкий вход закрыт тяжелыми деревянными навесными воротами темно-коричневого цвета; из того же материала и жалюзи на больших окнах. Терраса покрыта лососевого цвета плиткой, очень напоминающей мрамор. Мужчины бросаются к замкам и щеколдам, отворяя ворота. Мальчики быстро разжигают гриль. Неужели они так голодны, что уже думают о еде, не успев даже распаковать вещи?.. Детишки выпрыгивают из грузовика, а моя дочка ошалело колотит маленькими ручонками в окно машины, желая выйти. Я открываю дверь, и Марыся не выходит, а выпадает, погружаясь коленками и носиком в придорожный песок.
— Вот сейчас лучше держи ее при себе, — кричит мне Ахмед. — Прежде всего нам надо выкурить отсюда скорпионов и змей. Это можно было сделать и раньше, но, разумеется, об этом никто не подумал!
Я вижу, что он опять сердится, но на этот раз, слава богу, не на меня. Марыся ревет в полный голос, и невозможно убедить ее посидеть в машине еще несколько минут.
— Интересно, как мне ее унять?! Ахмед! — беспомощно кричу я. — Почему остальные дети носятся вокруг и никто им этого не запрещает?
— А почему они ехали в кузове, а Марыся нет? — отвечает он с ноткой ехидства, но уже без злобы. — Если ты не в состоянии справиться с одной малюткой, то разве можно запретить что-то такой банде детворы?
Он усмехается себе под нос, утирая пот со лба. Стоит нестерпимая жара — должно быть, более тридцати градусов в тени.
— Марыся, Марыся, кошечка моя, — вкрадчиво начинаю я, но рыдания пока не утихают. — У меня есть для тебя кое-что особенное. — Плач становится тише. — Они этого не получат. — Заплаканные глазки глядят на меня.
— А что?
— Сейчас мама возьмет тебя на ручки, и мы обойдем вокруг всего дома, ладно? — Она немного колеблется, и я кую железо, пока горячо. — Может быть, мы отыщем какое-нибудь сокровище! — Ну все, я своего добилась. — Держи леденец — и в путь!
Дом просто огромен. Хорошо, что перед отъездом я бросила в сумку кожаные кроссовки. Теперь с удовольствием переобуваюсь в них, и мы отправляемся на разведку. Я уже вижу: мне бы здесь понравилось! Да, я смогла бы здесь жить — разумеется, после того как отсюда изгонят скорпионов и прочую нечисть. Дом окружает довольно широкая, метра в полтора, дорожка, вымощенная точно такой же плиткой, что и терраса. Но за долгие годы дорожка обросла травой и кустарниками, которые сейчас, в разгар лета, совершенно высохли и с треском ломаются, стоит на них наступить. С тыльной стороны дома обустроен небольшой дворик-патио, в который можно зайти через ворота в стене, отделяющей его от основного здания. Посреди дворика стоит пересохший маленький фонтанчик, в углу — каменный стол с двумя длинными скамьями, а с другой стороны — гриль из красного кирпича. Все это находится под навесом из деревянных планок, который оброс одичавшим виноградом и напоминает теперь балдахин. Хорошо хоть на виноградных побегах еще зеленеет несколько пыльных листочков! Из самого особняка на патио ведут широкие двери, точно такие же, как и передние. За этими дверьми наверняка находится кухня, но проверить это я пока не могу — они еще заперты, хотя из-за них уже доносятся голоса. Чувствую я и запах дыма. Мы отправляемся дальше, опасаясь наткнуться на какое-нибудь пресмыкающееся, в испуге уползающее в дверную щель.
— Доротка, ты где? — слышу я голос Ахмеда за оградой. — Тебя никакая тварь не ужалила?
Я разворачиваюсь и бегу на его голос, с ужасом глядя себе под ноги.
— Я здесь. Со мной все в порядке.
Подбежав к нему, я в воодушевлении обнимаю его за шею. Марыся висит на мне, словно новогодний шарик на елке.
— Какой красивый дом! — шепчу я, приподнимаясь на цыпочки, чтобы поцеловать его.
Вкус его губ — совсем такой же, как был в Польше, и я моментально забываю обо всех неприятностях, случившихся со мной здесь. Ахмед прижимает меня к себе, я ощущаю его возбуждение. Меня всегда поражало, как быстро он реагирует: одно поглаживание — и он готов. Я так хочу его — нежного, любящего, заботливого! Мы льнем друг к другу, одновременно обнимая Марысю. У меня кружится голова.
— Опасность миновала, — приглушенным голосом говорит он. — Марыся, отправляйся к детям. Давай, беги! — Он ставит дочку на землю и слегка шлепает по попке.
Мне трудно дышать, в глазах темнеет; не знаю — то ли это от жары, то ли от желания, а может быть, от одного и другого вместе. Но где же нам уединиться, когда вокруг такая орава людей?
— Пойдем, кое-что покажу. Тебе понравится, — шепчет он и тащит меня за руку, уводя с дороги на песчаное поле.
Мы бежим, словно ошалевшие; я спотыкаюсь о какие-то невидимые камни, путаюсь в иссохшей траве. Перед моими глазами вырастает бетонный домик без окон и дверей, похожий на кубик. Ахмед направляется к нему. Вдруг он берет меня на руки и пускается бежать стремглав. Пот заливает ему глаза, я целую его покрытое пылью лицо, слизывая соленые капли. Оказывается, у боковой стены домика есть ступени. У их подножия Ахмед ставит меня на ноги, и мы, держась за руки, взбегаем наверх, перепрыгивая через ступеньки. Запыхавшись, добираемся до крыши. Я уже не замечаю, какой оттуда открывается вид, — вижу лишь Ахмеда, а весь остальной мир в эту минуту меркнет. Мы опускаемся на колени на плоской поверхности крыши, тремся телами, срываем друг с друга одежду. Мой муж снова стал самим собой! Я ощущаю его руки на своем теле; его длинные пальцы ныряют в мои потаенные глубины, щекочут и дразнят, доводя меня до безумия. Он касается моих грудей — то нежно лаская, то грубо сжимая их. Я кричу от возбуждения, желая, чтобы он поскорее вошел в меня, но Ахмед не торопится, хотя он очень пылок и возбужден донельзя. Я касаюсь его члена; он испускает стон и дрожит всем телом. Мне нравится ласкать его член; он гладок, словно бархат, и тверд как сталь. Наклонившись, я беру его в рот, пробуя на вкус и щекоча языком. Дольше мы уже не выдержим! Ахмед ложится на шероховатый бетон и сажает меня сверху. Я так горяча и влажна, что он почти незаметно входит в меня и начинает скользить внутри. Поймав ритм, я предаюсь ему; мелкие камушки вонзаются в колени, но я не обращаю на это ни малейшего внимания. Слипшиеся волосы ниспадают на мою шею, а пот с груди капает прямо на его губы. Он нежно берет в рот то один, то другой мой сосок, лаская их языком. Наконец в одну и ту же секунду мы оба экстатически кричим среди безлюдных песчаных просторов. Кажется, весь мир, окружавший нас, исчез: и заросли, и палящее солнце, и всяческие недоразумения. Усталая и счастливая, я ложусь рядом с мужем. Из мелких ранок на коленях сочится кровь, которую Ахмед нежно слизывает, целуя их.
— Прости меня, Доротка. В последние дни я вел себя как придурок, — шепчет он мне на ухо. — Это все потому, что я так долго не был здесь. Я захлебнулся собственным прошлым.