Я открыл глаза.
Через дыру в потолке падал снег. Задумчивый, легкий, потусторонний. Я не видел его, чувствовал, как снежинки опускаются на щеки.
– Зима, – сказал Егор. – Зима наступила. Слышь, Дэв, зима…
Зима. Ничего хорошего. Зимой люди сидят в узких щелях, обернувшись собачьими шкурами. В слонах, в других местах, удобных для существования.
– Город разрушился, – сказал Егор. – Я видел. Вышка упала…
Струны, натянутые между землей и небом, лопнули, земля затряслась, небо покосилось, Вышка упала. Заплясала на опорах, закачалась. Первыми обрушились приделанные мачты, и хижины, построенные на ненадежных основаниях, ухнули вниз. Балконы, высотные залы, комнаты с койками, висячий пруд с голодными рыбами, обледеневший шпиль с разлапистыми антеннами – все это, века соединявшее город с воздухом, исчезло, слилось с однообразной равниной.
– Земля провалилась, – продолжал Егор. – Там теперь яма только, хорошо, что уйти успели. Я говорил, уходить надо.
Земля раздалась. Улицы, забитые тысячами ржавых машин, исчезли. А вместе с ними дома, красивые высотные и некрасивые низкорослые, воздушные дороги, фонтаны и куб телецентра. И самолет, он не смог взлететь, так же как и ракета, они провалились в глубины, не осталось ничего, только вонь, только холод.
– Все попадало. Вокруг одни развалины. Крыши не найти.
– Это должно было случиться, – сказал я. – Рано или поздно. Дом без хозяина долго не держится, в землю отходит. Земля создана для людей, а если людей нет, то и она разваливаться начинает. Времени совсем мало осталось, скоро и оно кончится. Будильник‑то тикает?
– Завод кончился, сейчас…
Егор стал накручивать пружину.
Карабин пропал, жаль. Я оставил его, и все. Нельзя предавать оружие. Где я теперь такой найду? Наверное, плохая примета. Я с ним с детства не расставался. Сколько раз он спас мне жизнь… Сотню, не меньше. А я его оставил. Лень тащить вверх было. Лень – одно из самых вредных человеческих качеств. Просто страшное, разрушительное. Немножко поленись – и все, твой мир расколется на тысячи кусков.
Будильник щелкнул, с облегчением затикал.
– Что делать?
Я достал плеер из рюкзака.
– Эти китайцы – редкие дураки, – сказал я. – На дирижаблях туда‑сюда летают, а дураки. Кассету в плеере оставил, плеер в снеговик, как раньше. Так, что мы сами можем досмотреть. Ты то есть… Только батареи нет. И плеер испортился. Сможешь починить?
– Попробую. Тут же все очень тонко… Сам видел.
– Будильники ты же чинишь.
– Это не будильник.
Егор громко дышал, наверное, в руки, разминал пальцы, сжимал их в кулаки.
– Батареи может не хватить, – сказал Егор. – Хотя тут внутренняя есть. Только она закисла совсем, но на немного хватит… От большого аккумулятора должна зарядиться. Я сейчас посмотрю.
Егор щелкнул ножичком.
– Как Алиса? – спросил я осторожно.
– Спит.
Егор вздохнул.
– Никогда не думал, что Вышка упадет… – сказал он. – Я сколько себя помню, она стояла. А теперь ее нет.
– Она старая уже была все равно, ее нельзя починить. У нее жилы внутри все оборвались.
– Что?
– Она как человек. У человека внутри жилы, они натянуты и держат его в вертикальном положении. Когда они провисают, человек тоже слабеет, когда они рвутся, человек падает. Башня прожила свое расстояние и упала. Так и должно быть. Это по‑человечески, человек не вечен, вечна душа его…
Шипение. Щелчок.
– Экранчик тут маленький, надо ближе… Ах, да… – Снова шипение…
– Кусок пленки сжевало, – пояснил Егор. – Сейчас хорошая пойдет.
Шепот Белова.
– … Пробная запись номер три, журналистское расследование «Армагеддон Х», скрытая камера. Феденька, ты мне должен по яйца, эта запись – настоящая бомба, надеюсь, ты не забудешь про это… Ладно, поехали, Армагеддон Ха… Аппаратура работает нормально, как я и рассчитывал. Три часа в лонгплее, все вроде в порядке. Скажу сразу, от предложенных вами флэшей пришлось отказаться даже в низком разрешении. Кассеты, как ни странно, подошли больше всего. Высокое качество плюс относительная компактность. Рекордер замаскировал в спасателе, оптику можно крепить свободно. Болит шея немного, без подавителя помех все‑таки никак, пришлось монтировать в пилотке. Вроде бы двести граммов, но шея устает. Надо за месяц подкачать трапеции. Жизнь странная штука – никогда не занимался атлетикой, а теперь вот так получилось…
– Город показывают, – сказал Егор. – Площадь небольшая. Красивая, скамейки, памятник стоит. Собаке, кажется. Настоящей собаке, крупной, с квадратной мордой и мрачным взглядом. Бесхвостой. Памятник на круглом пьедестале, собака лежит, свесив лапы и устроив на них голову. Цветы, много, целая горка. И свечки горят. Днем. Заслуженная собака. Вокруг скамейки цветочки растут, деревья, похожие на груши, спокойная жизнь. За собакой оранжевые кубы, не жилое здание, промышленность какая‑то, а за этой промышленностью, вдалеке, три трубы. Красно‑бело‑полосатые.
– Это Жулик, – сказал Белов. – Тот самый, с кю‑аномалией. С помощью него остановили рак, Альцгеймера и еще двадцать разных болезней. Памятник, кстати, из серебра целиком, и никто не смеет покуситься. Поставлен на народные пожертвования. За площадью сырный завод, вон он, оранжевый. Крупнейший в городе, между прочим.
– Жулик – это собака, – пояснил Егор. – Он сейчас на памятник указывает, не Жулик, Белов этот.
– Прекрасное прикрытие, – продолжал Белов. – Каждый день сюда приезжают сотни молоковозов, автобусы с рабочими, фуры с товаром, сырное производство кипит. Вход на подземной стоянке. Под землей ЦУП, первый детектор и техническое метро. Вы совершенно правы, все, что понастроили в Свиблово, – не более чем эффектная маскировка. Насколько я знаю, там даже нет входа. Здесь, все здесь… Кстати, вот и они.
– Автобус прикатил, – сказал Егор. – Двухэтажный. И люди. В синих робах. Руками размахивают. Рыжий возник, тот самый, бородатый, которому руку тогда откусили…
– Китарезы прибыли, – зевнул рыжий, я узнал его голос. – Группа виднейших китайских ученых, обосраться просто. Белов, зачем так много китарезов? Они что, очень умные?
– Их много. А когда людей много, кто‑то умный среди них всегда находится. Если на пять миллионов китайцев по одному Сану, то маленький городок из гениев можно составить.
– Точно, – рыжий икнул. – Умные и много. С одной стороны, гении, с другой – люди сурового физического труда. Говорят, они половину туннелей вручную вырезали, кирками‑лопатами…
Рыжий икнул еще.
– Говорят, что там они и остались, – прошептал он. – Их прямо из Китая везли эшелонами. Там, за МКАДом есть секретный тоннель, туда поезда и ныряли. Четыре миллиона китайцев сюда ушли и под землей так и проживали. Все пятнадцать лет, что строили Установку.
– Рыжий в бинокль глядит, – пояснил Егор.
– Да… – протянул рыжий. – Ты только посмотри… Вся китайская рать подтянулась. Лю Сан, дважды лауреат, прилетел еще с вечера, он всегда отдельно путешествует, на личном вертолете. Его вообще почти никто не видел. Говорят, у него проказа в крайней стадии, он не снимает противогаз. Некоторые его наложницы поканчивают с собой от отвращения, наблюдая за тем, как он ест живьем целебных червей…
– Зачем? Зачем он червей жрет?
– Он не только червей, он еще и осьминогов. Для излечения. Кожа гниет, зубы выпадают – бу‑э. Это оттого, что Лю слишком умный. Гений. Он опередил свое время лет на триста, Гейнцу до него далеко… Знаешь, если бы не этот пожиратель каракатиц, Установку не удалось бы построить, получилось бы как в первый раз, пустопшиково.
– Может, и нам осьминогов жрать, может, поумнеем? – спросил Белов.
– Я думал об этом, – рыжий хихикнул. – И даже пробовал. Нормальный человек это жрать не сможет, даже китаец.
Рыжий озорно хохотнул.
– Что? – спросил Белов.
– То. Очень смешно. Все мировые мозги собираются в одном месте. Забавно, если вдруг все это разом… Если все вдруг разом кокнутся, то мир останется без мозгов.
– Как дальше жить будем?
Оба расхохотались.
– Лю обсчитал всю математику, – сказал рыжий. – Остальные прорыли туннель, а еще двадцать миллионов китайцев вручную вытачивали форсунки фризеров. Теперь китайцы хотят иметь долю.
– В чем? – не понял Белов.
– В информации. Знаешь, ходят слухи, что они тоже готовят.
– Что готовят?
– Прорыв. Это будет нечто грандиозное. Пять миллионов китайцев возьмут в руки магниты, станут в хоровод и побегут по часовой стрелке. А другие пять миллионов китайцев с другими магнитами побегут в другую сторону. Вот они разбегутся – и возникнет такое магнитное поле, что всем мало не покажется…
Рыжий был настроен шутливо.
– Вчера, кстати, четыре бочки завезли, я думал – что? – оказывается, осьминоги. Лю будет жрать осьминогов и размышлять о Конфуции. В противогазе… О! И Гагарин с ним!
– Гагарин?
– Сам погляди. На бинокль.
– Действительно… Говорят, он убил собственную мать.
– Нет, – возразил рыжий, – это была не его мать, он убил свою тетю. А потом уже мать. И сбросил обоих с путепровода. Говорят, у него на личном счету семьдесят пять человек, разумеется, если не считать китайцев, негров и юристов.
– Что‑то он к нам зачастил… Безопасность, видимо, хромает.
– У Гагарина она всегда хромает. Он с двадцати лет живет в бункере, опасается ядерной войны. Шизофреник.
– Мой дедушка был шизофреником, он писал книги про Тибет.
– Да… Я одно не могу понять: зачем они все это здесь построили, под городом? Глупо ведь. И сложно технически. Гораздо проще где‑нибудь под Александровом…
Молчание.
– Ты же знаешь официальную версию, – сказал Белов. – Строили когда‑то объездной туннель. Из‑за нехватки средств заморозили, а техники много осталось. Да и работы на треть уже завершены, водохранилища, ангары… Удобно.
– Как‑то слишком удобно. Я вот слышал…
– Только давай без Зороастра, ладно? – перебил Белов. – У меня с утра в зубах колбаса застряла, я в раздражении.
– Да какой там Зороастр. Говорят, что Гейнц себе лежку готовит.
– Что? – не понял Белов.
– Лежку. Убежище то есть. У меня один астрофизик знакомый в Канаде, вместе учились. Он мне еще два года назад писал, что в Северном полушарии закрыт доступ ко всем обсерваториям. Небо то есть закрыто. Я думал, он шутит, а он… На рыбалку поехал, за лососем, пропал. Вот так.
Рыжий громко прищелкнул языком.
– Вполне возможно, что они… И Лю, и Гейнц, и правительство наше, они что‑то скрывают.
– Метеорит? – ехидно осведомился Белов.
– Не, от метеорита мы бы легко отпинались. Мой друг‑рыбак полагал, что это гамма‑всплеск. В нашу сторону. И очень скоро.
Пауза. Затем рыжий продолжил:
– Если это правда, то Северное полушарие будет выжжено. Вода испарится, земля потрескается, выжившие переберутся в туннели. Выживет, кстати, немного и в основном люди, конечно. Флора, фауна практически исчезнут, плюс неизбежный скачкообразный мутагенез… Короче, тотальная жопа. А Гейнц и Лю придумали щит.
– Щит?
– Это не я так считаю, – сказал рыжий, – это мой друг так считал. Щит. А наши дали деньги. Они хотят прикрыться от гамма‑выброса, переждать, перетоптаться. Знаешь, этакий скромненький бункер в пределах Кольцевой дороги, с балерунами, осьминогами и кактусами в кадках.
Опять пауза.
Затем оба снова расхохотались. Но как‑то невесело.
– Знаешь, – заговорщически сказал рыжий, – я тут познакомился с одной ассистенткой, очень талантливой девицей, у нее такой допуск… Ах ты, китарезы, заметили. Улыбнись и помаши им рукой, вот так, вот так. Ладно, давай к китайцам. Надо встречать.
Тишина.
– Пошли к автобусу, – сказал Егор. – Белов последним, рыжий перед ним… Рыжий плешивый… Китайцы навстречу шагают, улыбаются… Все. Странно. Запись совсем другая… Рыжий ведь умер уже?
– На дату посмотри, там, на экранчике, – посоветовал я. – Это задолго до Прорыва записано. Наверное… Наверное, записи накладываются одна на другую.
– Как это?
– Тут можно стирать, ты же читал инструкцию. Белов проверял аппаратуру и записал, где вход под землю, к Установке. А потом на эту же кассету все остальное записывал. Теперь все ясно, – сказал я.
– Что ясно?
– Ясны наши дальнейшие действия.
Я нащупал плеер, выключил, бережно опустил его на пол.
– Надо искать серебряную собаку.
Егор тягостно вздохнул.
– Искать собаку, – повторил я. – Ты же запомнил, как она выглядит?
– Да.
– Хорошо?
– Большая собака. Блестит. Там еще сырный завод…
– А собака блестит.
Я нащупал плеер, перехватил его покрепче и стукнул об пол. Еще и еще, до тех пор, пока в руках у меня не остался кусок пластмассы с торчащими проводами. Отыскал в обломках кассету, раздавил ее пальцами, вырвал пленку, смотал с катушки, скомкал, выкинул в сторону.
– Зачем? – не понял Егор.
– Теперь только мы знаем, – пояснил я. – Ни один китаец не найдет…
– Да, ни один китаец… Я о китайцах…
– Что опять с китайцами?
– Китайцы… Я тебе уже говорил, там у Вышки. Вот сейчас мы смотрели… То есть я смотрел. Группа китайских ученых. Они такие же, как мы. Люди обычные.
– Мы что, китайцы? – Я чуть не рассмеялся.
– Похожи очень. А тот, возле Вышки… Он вообще не человек. С чего ты решил, что он китаец? Ты что, сам китайцев тоже никогда не видел? – спросил Егор.
– Я? Нет, не видел. Вживую. Дохлых только, скелетных. У них волосы черные… Откуда у нас можно китайцев увидеть?
Вообще‑то я на самом всегда думал, что китайцы не люди. Люди то есть, но не совсем. С отличиями. Поэтому, когда Акиру увидел, так сразу подумал, что он китаец. Широкое лицо, черные глаза, причем почти в половину лица. Кожа серая, чуть зеленоватая, только у китайцев может быть такая. Зубов нет, вместо них… Есть все‑таки, но какие‑то широкие очень, на ногти похожие, и редкие, распространенные друг от друга. Так и должно быть у китайцев – от бешенства прежде всего зубы выпадают.
– А на картинках? Тоже не видел?
– Какой дурак китайца рисовать станет? – пожал плечами я. – Их и не рисовали. Они же чудовища…
– А может, нет?
– Как нет? Точно. Сатанисты, носители зла. Китайское бешенство. Они всех заразили. Все взбесились и озверели. Ты же видел этого Акиру…
– Да с чего ты взял, что он китаец?! – почти выкрикнул Егор.
Зеленоватая кожа. Большие глаза. Без ушей. Дирижабль… А ведь это и не дирижабль был, скорее… Тарелка. Толстая тарелка, зацепившаяся за шпиль высотного здания, инопланетяне, шагающие по улицам горящих городов…
Это что получается? Что Курок прав? Пришельцы? Прилетели откуда‑то… Зачем?
Волк. Кабан. Настоящие животные…
– Волк, – сказал я.
– Волк, – подтвердил Егор. – И другие животные еще. Они их собирали. Для изучения. Потому что у них у самих таких нет…
Склад. Много странных вещей, неудобных каких‑то. Я думал, китайские… Книги разные. Диски. Журналы научные. Кассеты опять же. С чего это они вдруг так заинтересованы нашим миром?
– Китайцы – не люди, – сказал Егор. – У них даже кости черные, совсем на нас не похожи.
– Шахтеры тоже на людей не похожи, – возразил я. – Но они люди. Бывшие. И сумраки…
– Шахтеры разные, – возразил Егор. – Мы с папкой находили. В подвалах. Шахтеры по весне часто вылезают, особенно после дождей. Молодые – они совсем как мы с тобой, а те, которые старше, они на самом деле уже не похожи. Потому что под землей другой воздух, так мне отец говорил. Если им долго дышать, то этот воздух меняет человека изнутри. Те, что я видел там, возле ракеты, они совсем… Совсем, короче.
– Воздух, значит, – сказал я.
– Воздух, воздух, – кивнул Егор. – Дело в том, что воздух все совсем…
– Глубоко под землей совсем другой воздух.
Воздух меняет. Люди, живущие в шахтах, шахтеры, дышат воздухом и становятся другими. Китайцы дышат воздухом и умирают. Потому что тот воздух, что под землей, – он не наш. А тот, от которого умирают китайцы, – наш. Где‑то…
Где‑то есть место, через которое чужое проникает в наш мир. Воздух. Вся погань, одним словом. Китайцы на своей летающей тарелке.
Точка прорыва. Прореха.
Как же…
А нога не болит. То есть совсем не сильно, скорее чешется. А ухо, наоборот, то, что осталось, распухло здорово. И дергает. Получается, что Алиса не помогает. Вон она рядом, а ухо рвет. А нога сама выздоровела, получается?
– Я вот что думаю… – Егор почесал голову, сильно, слышно. – Вот что… Есть такая штука. Вот когда будильников много и они в одном помещении, то рано или поздно они начинают тикать вместе.
Мир через будильник, знаю, знаю.
– Как это?
– Не знаю. Сначала тикают одинаково, затем одинаковое время начинают показывать. Может, и с нами так случилось? Вот был наш мир, а был мир китайцев, темная планета. Наш мир и китайский, они как два будильника были, один от другого отставал на секунду, может, меньше. Представляешь? Тикают одинаково, но разделены этой секундой. Через секунду прорваться никак нельзя, это самая непроходимая пропасть, никто не может вернуться, даже на одно мгновенье назад. Значит, в каждом из будильников есть пружины, они регулярно заводятся, они толкают будильники вперед. Но вот пружину в одном будильнике перетягивают. Людям хочется посмотреть, что случится. Не начнут ли часы тикать громче, и они заводят, заводят…
Егор скрипнул зубами.
– Пружину перетягивают, часы начинают идти быстрее, быстрее, они начинают подпрыгивать на столе, потом раз – и перескакивают через эту секунду.
Как‑то Егор на будильниках заморочен, наверное, раньше точно был бы часовщиком. Чинил бы часы, его бы все уважали.
– И они сошлись.
Егор хрустнул пальцами.
– А если… Если у них там тоже? Если они тоже перекрутили пружину? Как и мы? И все это совпало! Тот мир, китайский, и наш, они зацепились друг за друга и стали вращаться уже вместе. Образовался переход, та самая прореха. Или сразу много прорех, в разных местах. Через них все и перетекает! Воздух. Ихний сюда, наш туда. Их микробы к нам пробираются, заражают всех… Их зверье ползет всякое. И всюду ползет, эти прорехи могут везде встречаться, по всей земле. Но самая большая здесь.
Егор топнул ногой.
Похоже. На правду. Будильники умеют убеждать. Они, эти ученые, хотели как лучше. Построили Нижнее метро, запустили его, оно заработало. Но не так, как они хотели. Это привело к катастрофе. Китайский мир ворвался в наш и изуродовал его…
А вдруг и наш мир тоже? Проник в чужое пространство? Туда, к ним?
Я представил, как какой‑нибудь наш коркодил с северных болот прорвался в их мирные воды и не нашел себе в них врага, размножился в сытных мутных заводях, сожрал тамошних… каких‑нибудь коркодилов и зажил хорошо. Его стало много, и китайцы, прежде любившие плескаться на своих безопасных отмелях, попали в сложное положение. Потому что коркодил за день троих слопает.
И другие тоже. Волки, медведи, змеи. Для китайцев они, наверное, выглядят настоящими чудищами…
Ну и что?
Что это объясняет? Да, судя по всему, китайцы и есть пришельцы. И что дальше? То есть они, конечно, никакие не китайцы, а просто пришельцы, сами по себе, с другой стороны. Изучают нас, приглядываются. Отпустили почему? Не боятся потому что. Они нас совсем не боятся. Как‑то раз сопливый Ной сдуру наловил леммингов, посадил их в пятилитровую бутылку с испытальскими целями, а на следующий день они ему надоели – верещали громко слишком. Так он их не стал убивать. Не стал топить, не стал на костре поджаривать, не стал дымом травить, отнес на поляну – и вытряхнул. Где он, а где лемминги…
Короче, с китайцами пока непонятно. Разгадка, которая не разгадывает ничего, только больше запутывает, и башка трещит – слишком много думаю, слишком много не понимаю. Мне бы ума побольше. Чувствую – что‑то не то с этими пришельцами, не зря они здесь, совсем не зря, только ухватить не могу, не получается, ускользает…
– А почему… Почему мы на китайцев… В общем, как‑то похожи… – Егор поморщился. – А их животные… погань то есть… на наших нет?
– Это совсем просто, – ответил я. – Всех, у кого есть душа, Господь творил по своему образу и подобию. С мелкими отличиями. А все остальные сами такими сделались, разными. Гадскими и погаными. Ясно?
– Ясно. Только все‑таки.
– Все‑таки потом, – оборвал я.
Разберемся и с китайцами, никуда не денутся, не китайцы сейчас главное. Найти собаку, вот. Выход там, где серебристая собака. Закрыть прореху.
– Где эту собаку сейчас найдешь… – сказал грустно Егор. – Да еще серебряную… Эх…
Не хочет искать собаку, по слону соскучился.
– Найдем, – заверил я. – Это проще простого. По весне, не сейчас, конечно. Сейчас, наверное, лучше действительно в слона.
– Да‑да, – обрадовался Егор. – Надо дров запасти, воды…
– Есть охота, – сказал кто‑то.
Я не понял, кто.
– Есть охота, – повторил голос. – Рыбинск, ты что, не слышишь?
– Слышу.
Я слышу! Мне хотелось заорать, завопить что было сил, но я промолчал. Чтобы не спугнуть удачу.
– Так организуй, рыбец. Если вы собаку там поймали, сразу скажу – я собаку жрать не стану, я не из леса. И китайцев не стану, они заразные… Такое впечатление, что я сто лет не ела… Почему?
– Бывает, – ответил я.
– Недоговариваешь, рыбоедина. Ладно, разберемся.
Я улыбнулся.
Впервые за последнее время мне стало спокойно. Все вроде бы не так уж плохо. Выздоравливаю. А теперь точно поправлюсь. Смогу ходить. Видеть.
– Что это за мелкий урод с тобой? – спросила Алиса. – Брата себе, что ли, выписал? Это он тебе ухо отгрыз? Он тоже из Рыбинска?
– Почти. Из Слоняево.
– Слюняева? Не слышала про такое… Хотя очень похож. Мне кажется, я его где‑то видела уже, ухогрыза этого…
– Это дежавю.
– О! – Алиса покачала головой. – Я гляжу, ты слов умных понабрался… А я где была?
Не помнит? Или прикидывается?
– На тебя покрышка упала, – ответил я. – Сверху – бац – и прямо по мозгу. Сотрясение образовалось. Потеря памяти.
Алиса почесалась еще громче. Егор молчал. Наверняка на нас смотрел.
– Ага, – подтвердил я. – Покрышкой – бац, голова не помнит.
– Мрак, – сказала она. – Что‑то я тебе совсем не верю, рыбец, ты просто редкий брехун, я всегда это знала. Надеюсь, ты не воспользовался моей беспомощностью?
Алиса ухмыльнулась. Я не видел, но она ухмыльнулась.
Зубы пожелтели. Пока Алисы не было, зубы у нее пожелтели. Волосы отросли и сбились в космы, ногти обломаны, а те, что не обломаны, грязны и заскорузлы. Вид просто страшный, хорошо, что я не вижу.
– Ты точно… – Алиса подмигнула. – Ну это, не безобразничал?
– Дура. Полная и бесповоротная.
– Ага, бесповоротная… Что‑то я чешуся… Помнится, у тебя, Рыбинск, была куча блох, ты их все время жарил и жрал… Ничего омерзительнее в жизни не видела. Жареные блохи, это ужасно… Дэв…
– Что?
– Я что‑то ничего не помню, а? И чешусь.
– Мы все чешемся, – ответил я. – Образ жизни такой.
– Воды горячей, что ли, нет? – поморщилась она. – Смотри, Рыбинск, покроемся коростой…
– Будем как коростель, – сказал я.
Алиса хихикнула.
– Коростель… Нравится мне это слово, надо запомнить его. У нас коростель какой водится?
– Нет вроде.
– Ясно. Дэв, ты, кажется, жениться хотел? Как успехи?
Я пожал плечами. Как успехи? Никак. Какая уж там женитьба, еле живой, а теперь еще и без пальцев. И не вижу.
– Неужели не нашел никого достойного? – осведомилась Алиса. – Такой выдающийся человек, и никого? Или ты это… Меня дожидался?
– Дура ты, – сказал я. – Ничего с тобой не делается. Тебе по голове приложили, но, кажется, на благо это не пошло, совсем не пошло…
– Это я так, на всякий случай… – Алиса зевнула. – Я тебе верю, Рыбинск. Что так холодно‑то?
– Зима.
Прекрасное слово.
Алиса зашуршала, укрывалась газетами.
– Что‑то я себя не очень хорошо чувствую, – сказала она. – Когда домой пойдем?
Домой…
Где этот дом? Дом – это потом. В слона, вот куда, там хорошо, пусть Егор радуется.
– Скоро, – ответил я. – Скоро домой. В слона. Мы тут в слонах живем.
– Так и знала. В слонах живут.
Егор закашлялся.
– У него, кажется, жаба, – сказала Алиса.
– Жаба?
Мне было приятно. Говорить с ней. О ерунде. О Рыбинске, о жабах каких‑то дурацких, давно не слышал ее голоса. Почти год. Больше года. Как идет время. Не успеешь глазом моргнуть, и вот ты уже старый, хромой и бесполезный. Я уже хромой. Пальцев не хватает, жить без ножных пальцев не так уж удобно, ведет в сторону, покачивает. Пол‑уха тоже нет, слышать плохо буду. Я уж не говорю про глаза. Ничего.
– Какая еще жаба? – спросил я.
– Грудная, – ответила Алиса. – Он, наверное, икры нажрался, теперь у него внутри жаба. Жаба кашляет, и он кашляет… Ему серебряную дробь надо глотать.
– От жабы?
– От жабы. А вообще где мы?
Алиса огляделась.
– Как бы ответить правильно…
Я тоже огляделся.
– В заднице, видимо? – опередила меня Алиса. – Очень на тебя похоже, Рыбинск. Куда бы ты ни пошел, всегда в какую‑нибудь дрянь влетаешь. Что‑то местность незнакомая… Мы не в Рыбинске случайно? Не, не отвечай, а то я с собой покончу. У меня сейчас психика нестабильна. Послушай, как там тебя, Прыщ? Ты пукалку убери, а то выстрелить можешь. Я вообще не могу, когда в меня целятся, – изжога начинается.
– Она что, очнулась? – спросил Егор.
– Еще один. – Алиса зашуршала бумагой. – Дэв, ты вообще как, специально их прикармливаешь? Дураков?
Я кивнул Егору. Он, кажется, опустил двустволку.
– Вот и правильно, – сказала Алиса. – Не стоит с ружьем баловáться, можно отстрелить себе что‑нибудь полезное, спроси у Дэва, он знает, какое это горе… Так вот, Прыщ, теперь я тут главная, ты меня слушайся. Рыбец – он слабоумный и убивать любит…
Пусть привыкает. Алиса – это как сыть. Только сыть ест тело, а Алиса начинает с мозга. Грызет его, грызет, пока… Пока не привыкнешь.
– Вообще, Прыщ, ты зря с ним связался, – сказала Алиса. – Наш Рыбинск – просто ходячий праздник…
Алиса замолчала.
Егор хлюпнул носом. Нога не болела.
– Жрать все‑таки охота, – сказала Алиса. – У вас ничего нет? Дэв, я помню, ты в свое время сушеными бычками увлекался? А? У тебя там карася какого‑нибудь не завалилось за подкладку?
– Нет. Караси закончились.
– Жаль. Я по ним ностальгирую. Ты знаешь такое слово?
Я не очень знал про ностальгизацию, но ничего, Алиса мне потом объяснит. Как‑нибудь.
– Неплохо бы что‑то пожевать спросонья, – негромко сказала Алиса. – Супу похлебать. Супу наварите мне, уродцы?
– Наварим, – сказал я.
Варить суп не из чего, но ладно, сварим из сапога. Пошарим по округе.
Снег. Хорошо бы перебраться под крышу, но Егор говорит, крыш мало осталось, дома все попадали, в обозримом окружении совсем почти не осталось целых. Да и не хочется под крышей, вдруг толчки повторятся? Если уж Вышка завалилась… Без крыши лучше. Я подумал, что потом мы не будем ничего здесь восстанавливать. Слишком тут много нехорошего произошло. Найдем чистое место, разведем в нем жизнь заново…
– Вот и хорошо. Я посплю, а вы мне потом расскажете. Что и куда.
– Погоди, – сказал Егор.
– Чего годить‑то?
– Сейчас…
Егор принялся ковыряться за пазухой, я слышал.
– Ого, – сказала Алиса. – Это что, снаряд? Или в носу ковыряться? А ножик зачем?
– Это свеча. Она немного слиплась, надо расправить.
– На цветок похожа, – заметила Алиса уже без ехидства. – Красивая.
Егор пыхтел, наверное, полчаса. Алиса молчала, из чего я заключил, что свеча действительно стоящая.
– Все, – сказал Егор. – Готово вроде… На.
– Что? – спросила она.
– Это тебе.
– Зачем?
– Подарок.
– Спасибо…
Растерянно.
– Теперь надо зажечь.
– Не жалко? – спросила Алиса. – Красивая ведь…
– Не‑а. Свечка и должна гореть, какой тогда в ней смысл.
Алиса чиркнула огнивом, фитиль затрещал.
– Ух ты… Звездочки… А это? Пружинки? Как в янтаре.
Запах от свечки шел совершенно необыкновенный, видимо, в воск был добавлен особый аромат. Пахло смолистой елкой, кислыми зелеными яблоками, чем‑то незнакомым и, наоборот, чем‑то знакомым, но совершенно забытым. От огонька исходило тепло, и я, не задумываясь, вытянул ладони.
– Что за праздник‑то? – спросила Алиса через некоторое время.
Я не знал, а Егор долго думал, шмыгая засопливившимся носом, грыз ногти, а потом ответил:
– День спасения.
– Понятно, – сказала Алиса совсем обычно. – С вами, психи, все ясно. Ладно, вы пока отдыхайте, на огонек свой глядите, спасайтесь. Я спать буду. А вы пожрать все‑таки придумайте. Ясно?
– Ясно, – ответил Егор с подозрительной готовностью.
– Ясно… – передразнила Алиса. – И чтобы будильник не звенел. У меня на всякие ваши будильники сплошная злость, да и голова от них разваливается. Смотрите у меня, крысоеды…
– Никаких будильников, – послушно сказал Егор. – Только тишина, я прослежу.
– Проследи, Прыщ, проследи. А что ты там говорил о слонах? Я знала одного слона…
Они принялись разговаривать. О слонах, о дровах и запасах на зиму, о каких‑то спокойных и обычных вещах, о которых разговаривают все люди и во все времена. Я слушал их некоторое время, а потом отошел. Хотелось побыть одному. Не совсем одному, в отдалении.
Сел на камень.
Егор рассказывал Алисе про наш поход. Про то, какими мы были героями и как мы все разведали, и про то, что будет весной. Как начнется капель, мы выберемся из слона, хорошенько соберемся и отправимся искать серебряную собаку.
Алиса смеялась и через каждое слово говорила, что мы дураки, а особенно я дурак, но теперь все наладится, потому что отныне с нами она, а уж она знает, что нужно делать, она уж позаботится, все будет хорошо.
Все будет хорошо.
Зачесался нос. Сильно, нестерпимо вдруг, до боли в переносице.
Все хорошо. Егор, придурок, заразил меня простудой, теперь неделю не прочихаться…
Я тер нос, размазывая по лицу тягучие сопли, но это не помогало, нос чесался все сильнее и сильнее, лицо распухло и наполнилось тяжестью, я тряхнул головой, задел ухом за плечо, в башке полыхнула боль, и слезы, те, что я сдерживал долго и успешно, все‑таки прорвались.
Я плакал.
Нога не болела. Ухо наоборот.