- Да пойми ты, верящий человек отличается от неверующего, как мужчина отличается от женщины!
С точки зрения психологии, аналогия действительно интересная. Ведь в житейском плане мужчина как бы тяготеет к дальнозоркости; а взгляд женщины близорук.
- Эх, хорошие вы ребята, - совсем уже спятив в своем великоглупии, с непередаваемым апломбом Жан обратился к Андрею и Гвоздику: - Да только занимаетесь не тем. Ехали бы ко мне на Байкал, сторожами в экспедицию.(У него там ставится бесконечный эксперимент по обнаружению нейтрино, - элементарной частицы, которой, быть может, и вовсе нет в природе. На нее просто списывают все непонятки взаимодействий. «Ну, «докторскую» он все равно защитит»). А то некому оборудование сторожить. Разворовывают, шельмы! – Жан досадливо поморщился.
Гвоздик глядел на него, как глядел на Коку на похоронах Людки, когда Кока чувствовал себя «Верхом на дельфине».
Кока был старостой их институтской группы. Отличник, ленинский стипендиат. При этом порядочный парень, не стукач. И если, как староста, по обязанности заполняя журнал посещений, не всегда мог покрыть твои слишком наглые пропуски лекций, то уж никогда в подобном не усердствовал. Курсе на четвертом, Кока, правильный человек, всегдашний проводник общественных мероприятий, собрался вступать в партию, его туда позвали старшие товарищи. По существующему порядку одну из двух положенных рекомендаций должна была дать их группа. С первого раза не получилось. Коку прокатили, подозревая в карьеризме. Андрею, в сущности, дела не было до подобной суеты. Однако, поучаствовать в голосовании все равно пришлось. Главным ревнителем и борцом за чистоту рядов, выступил Серега Молодешников, говоривший о священной чистоте цели коммунизма, которой ни лично он сам, ни Кока пока не достоин. Юношеский максимализм. Кока особенно-то не обиделся, вступил в партию через полгода, по рекомендации свыше. После института и вовсе поднялся по служебной лестнице аж до высот ЦК, где стал инструктором по вопросам «атома». Лично возил по «объектам» страны членов Политбюро. На похоронах Людки он велеречиво вещал:
- Да, мы многого достигли.
88год. Осень. Третий год объявленной Горбачевым «перестройки». В роскошном кожаном пальто, Кока был энергичен, благообразен и очень в себе уверен. По служебным обязанностям теперь он привык «решать вопросы», командовал парадом, заказывал ритуал и автобусы.
- Чего вы достигли-то? – Гвоздик скептически скривил губы. Главный разгильдяй в группе, он и в студенческие годы не жаловал партийный официоз.
- Ну, саботирует среднее звено, - Поясняя временные издержки, Кока ни на секунду не сомневался в успехах «перестройки», не терял апломба, - Вот только сельское хозяйство…- Рыжеволосая голова с величественной досадой качнулась, показывая, какое оно нехорошее, непослушное велениям партии «сельское хозяйство».
Из-за спины Коки Гвоздик сделал большие глаза Андрею: мол, хорош гусь!
Людку привезли в запаянном цинковом гробу из Болгарии, она утонула на Золотых Песках, где проводилась международная конференция по мирному атому.
В следующий раз Андрей увидел Коку, когда тот заявился к нему домой в гости, первый и единственный раз. После ликвидации ЦК, Кока стал заместителем директора Института Информации.
- Что ты написал? Ты понимаешь, что это будут читать миллионы? – негодовал почти приятель студенческих лет.
1992. После многолетних долгих, пятилетних, мытарств, в «Знамени» наконец-то вышла повесть Андрея о Чернобыле, «Записки ликвидатора». И Кока негодовал, что Андрей обнародовал правду. Впервые оспаривалась вина персонала. Решившийся на публикацию, редактор Александр Данилович Шиндель, сказал Андрею: «Вы взорвали Чернобыль второй раз».
Кока был трагизабавен тогда в своем благородном негодовании. А в нынешние времена, как все те, что поумнее, Кока обернулся демократом. Встретив его уже в 95-ом в МИФИ на юбилее ВТО, Андрей захотел, было, обсудить опубликованную в «Правде» умную статью экс диссидента Максимова, основавшего в Париже журнал «Континент»: «Я боролся с большевизмом, а не с Россией».
- Что?! Газета «Правда»!? – Отшатнувшись и побелев, словно ему за пазуху суют гадюку, Кока даже оглянулся, опасаясь, что его могут заподозрить в ереси коммунистической пропаганды. Теперь, мимикрировав, Кока обернулся страстным «Демократом».
С чего бы так пугаться? Кстати, Андрей ошибся тогда, упомянутая статья публиковалась в «Известиях». А совсем недавно Гвоздик притащил Андрея в кабинет к правдолюбцу Сереге Молодешникову, под началом которого теперь работал главным специалистом по интернету в «Литературной газете». В роскошном кабинете Андрей тет-а-тет провел с тем пару часов. Секретарша поила их чаем. Серега намекал, что будет и виски, да надо подождать. Ждал чьего-то приезда. Никакой очевидной работы у Сереги не было. Никаких деловых бумаг на столе: какие-то рисунки, сделанные им самим; ни звонков, ни посетителей. Только массивный сейф позади огромного служебного стола давал пищу для размышлений. Андрей ничего не спрашивал. Ностальгируя, два часа Серега рассказывал любопытные случаи прошедшей после окончания института его жизни. Про катание на горных лыжах в Чехословакии, где его спросили про полу оборванный, при падениях на Московских ледяных косогорах, большой палец правой руки. Про подводную охоту на Черном море. Как однажды углядел на черноморском дне, близко к берегу огромную пятикилограммовую камбалу, схватил рыбину голыми руками, — он оказался без ружья— главное было пролезть пальцами под жабры! и умудрился вытащить на берег. Про то, как Егор Яковлев, знаменитый в свое время редактор «Московских Новостей», при нем пинал под зад ногой своего заместителя, а Серегу угощал виски: «Хлебнем вискаря». Рассказывал, как однажды тот сказал Сереге: «Пора нам открывать свой банк».
Андрею же все виделись свойские, мальчишеские глаза Сереги. Перебегая Каширское шоссе напротив МИФИ(тогда еще не было подземного перехода)на бегу Серега указательным пальцем придерживал шапку, треух с завязанными ушами. Именно одним пальцем, именно указательным. Шапченка была Сереге мала и норовила свалиться. Или вспоминалась запеканка в студенческой столовой: они оба были страстными любителями творожной запеканки, на раздаче их знали, обслуживали вне очереди. У Сереги даже на спине стройотрядовской курточки было написано «Запеканка» и по-английски: «Phuding». Лучшим приятелем Сереги в ту пору был Зимыч, хотя Серега над тем постоянно подшучивал «В тебе только и есть положительного — реакция Вассермана!»
Или… Или вспоминалось, что именно Серега, в Чернобыле, выходя из станционного кабинета Жоры Рейхмана, нес калибровочные источники излучения, для ионизационных камер, развешенных в вентиляционных коробах взорвавшегося четвертого блока станции.
Серега говорил, рассказывал. Вдруг раздался звонок секретарши: «Подъезжает!» - Ей, несомненно, перезвонили охранники, открывающие шлагбаум, прикрывающий въезд во двор. Серега преобразился. Подхватившись, пулей полетел вниз, во двор «холдинга», куда, как было видно в широкое окно, вкатился тяжелый полированный черный автомобиль. Прежде чем автомобиль припарковался, Серега уже выходил из подъезда на встречу. Шел церемонным шагом. Из открытой двери авто выбрался массивный малый лет тридцати пяти с бритой головой; типической внешности нового русского. Голова как кокос. В одном ухе толстым кольцом блестела золотая серьга. И начались объятья. Картинно, театрально они клали друг другу руки на плечи, будто в американском гангстерском кино. Подъехавшего шефа объединения радиостанций, изданий, газет встречал исполнительный «черный» кассир «холдинга». Оказывается, именно Серега выдает сотрудникам «черный нал», отпущенный одним из олигархов на создание общественного мнения. «Меняются времена, меняются люди»- говаривали древние. Взгляд Серегиных глаз стал неприятно тяжелым. «Ибо ты говоришь: «я богат, разбогател, и ни чем не имею нужды», а не знаешь, что несчастен ты и жалок; и нищ и слеп и наг».
А вот где с нравственной точки зрения почти ничего не изменилось, так это в «атомолодочной» лаборатории (это не касается ухудшившегося денежно-материального положения). Андрей позванивал бывшим коллегам.
- Да все по-прежнему, Андрюша. По-прежнему. – После первого приветствия Виталий Носковко в телефонной трубке опечалился: - Вот только Лебедев совершенно потерял чувство юмора. Совершенно.
-Да-а? – Андрея как громом поразило, – Олег Лебедев? А что случилось?
- Да понимаешь, были мы в командировке в Питере. Выпили в пивбаре. Хорошо выпили. Идем по Невскому. Зашли в общественный туалет. Лебедев к писсуару пристроился. Я,было, тоже, а у него карман пиджака эдак соблазнительно оттопырился — я, как любой здравомыслящий человек на моем месте, туда и налил. А он почему-то обиделся.
Андрей любил ту, свою, бравую лабораторию, где царило братство и работали не за деньги. По крайней мере, они были не главное. Работали подчас не жалея себя, сутками не отходя от приборов. Он оставил друзей, отправляясь на Восток, на Тихий Океан. Думал ли он, что уезжает туда навсегда? Об этом не размышлял. Со всей искренностью шел навстречу новой жизни.
И сейчас помнил долгий путь к Тихому Океану: не все было просто. Не все сразу сладилось. Для начала, судьба занесла за полярный круг, и он мог бы там остаться: ему предлагали стать начальником снабжения мехколонны. Но… звал Тихий Океан. Наконец добрался до рыбколхоза на острове Кунашир. И теперь без улыбки не мог вспоминать свой первый выход в море: «Будешь приготовлять пищу».
Через пять минут после завершенного обеда, к нему на камбуз заглянул широколицый парень. И дружелюбно протянул коробку таблеток:
-Попробуй, помогает.
Андрей благодарно кивнул. Впрочем, проглоченная таблетка не задержалась в желудке и пяти минут. Для грядущего ужина он пожарил целый таз рыбы. Ее было изобилие — всех видов: придонный трал загребал все подряд. Улов вываливали на палубу. Команда, с помощью каких-то багорков в руках, сортировала рыбу. Он еще не понимал принцип отбора, не понимал цену разных видов. И для жарки набрал знакомой по Московской тещиной кухне наваги. Сварил в трубе-кастрюле какао, добавив найденное в тумбочке сухое молоко. Вечером останется только подогреть. Теперь можно было упасть. О! мечта окрыляла.
Из кают-компании в кубрик спускался трап. Доставшаяся ему койка располагалась справа вдоль борта во втором этаже. Вероятно, на ней прежде спал знаменитый Леха Головин. Всего коек было пять. Две — по правому борту одна над другой, две по левому. Еще одна располагалась во втором этаже поперек—в носу судна. В глубине за каждой койкой находилось пространство для личных вещей: вроде неглубокого шкафчика во всю длину койки. За ним было железо корпуса сейнера, в которое стучалась, плескала, журчала вода. Перед входом в кубрик слева и справа коридора были двери, вероятно, каюты судового начальства, — с каждого борта по одной. Андрей застелил постель выданным чистым бельем, разделся— скорее б отключиться от изнуряющего треска головы и позывов рвоты. Лег.
Неожиданно в кубрик спустился широколицый и тоже стал раздеваться. Он был настроен очень дружелюбно и, еще не успев залезть в койку напротив, завел разговор. Оказывается на судне он не матрос, а моторист-электрик, ему предстояла ночная вахта, потому сейчас было его время спать. После пересудов о морской болезни, «Поначалу у многих так. Даже у бывалых, после отпуска бывает». Рассказал об экипаже. А потом, незаметно, перешел к повествованию о себе. Говор был характерный для выходцев с востока Украины: «Г» звучало почти как «Х».
Как ни хотелось сомкнуть глаза, этого делать было нельзя. Родом Юрка, так его звали, был из Горловки. (Хорловки). С детства отличался строптивым характером. Закончил техникум по специальности электромеханика, и поступил работать на автобазу. Влюбился в учетчицу, И по юношескому максимализму решил жениться. Отец был категорически против, и даже спрятал его паспорт. Тогда он, в свою очередь стащил у того партбилет и пошел в райком партии. Отец был вынужден паспорт вернуть. Юрка женился. Но тут началось. Нет, она к нему хорошо относилась. Да оказалась б. из б. Доверчиво, по матерински, поведала Юрке, как мальчику: «Понимаешь, мне каждый день нужен новый». Это был ужас. История стала притчей во языцех. Он развелся и подался куда глаза глядят. Завербовался на Тихий океан. Попал на плавзавод «Константин Мерецков». Поработал, а когда огляделся, опять в силу своего характера влип в переделку. Расценки на «Мерецкове» были низкие.
- А на «Феликсе Дзержинском?» – спросил Андрей.
- Ты что, это «золотой пароход», ты что, он считается «старым» и там расценки куда выше, и все заработки тоже, считай в полтора раза.
Короче говоря, Юрка ввязался в борьбу за справедливость. «Слава богу, в тюрьму не попал», хоть к нему и присматривались. Так что прошлой осенью капитан «Мерецкова» ссадил его на берег, на ближайший остров, на Кунашир. С ним сошла на берег подруга. Женщин на плавзаводе много: «бывает, они даже на разделочных ножах дерутся из-за мужиков». Его подруга тоже была женщиной: «брала вафлю, как и все». Но она ушла с ним, с опальным электриком, и с той поры они оставались вместе. Она устроилась на консервный рыбозавод, а его взяли в колхоз, на сейнер. А поскольку он и на плавзаводе был по электрической части, взяли не просто матросом, а мотористом-электриком. Зимой местный флот на приколе: окрестный океан замерзает. Сейнера готовят к следующей путине. С материка вернулся нынешний капитан Самоц. «Говорят лет пять назад он чуть ли не получил звезду «Героя Социалистического Труда», его представляли, но что-то там не срослось». Потом из мореходки пришли молодые: старпом-Рахимка, второй механик- Сашка Мошев. Потом, Игорек Стрельников. «Рахимка конечно моряк никакой, старпом по названию, но свой, без гонора. На палубе — работает. Продукты — покупает. Квитанции за сдачу рыбы — берет как надо». «А Леха Головин наколол ладони рук. Они воспалились. Вот — тебя прислали».
Все-таки часа полтора поспать удалось. Когда Андрей проснулся, сейнер стоял в покое. Все, как по волшебству переменилось: в закрытой бухте сейнер был пришвартован у длинного причала. И погода тоже волшебным образом расцвела. Оказался теплый, нежный вечер. Ни ветерка. Небо еще голубело. Словно бы попал в рай. И самочувствие изменилось. Правда, когда Андрей спрыгнул на берег, чуть не упал: его зашатало. Комедия. На палубе не шатало, а на берегу чуть не завалился. Это быстро прошло. Начиналась разгрузка и Андрей в полную силу в ней участвовал: камбалу, заполнявшую выгороженные на палубе карманы, странными лопатами у которых рабочая часть состояла из выгнутой дуги с натянутой железной сеткой вместо сплошной лопасти, - их называли «зюзьга» - ссыпали в ящики. Ящики, бегом, надо было относить на берег, ставить на ленту конвейера, увозившую их далеко, в цех рыбозавода. Становилось весело.
- Андрей? – Удивился капитан, увидев, что он смеется.
На второй день он, не забывая своего дела, уже пристально наблюдал за работой на палубе. Пока не вмешивался: нет ничего хуже бестолкового помощника. На третий день — стал помогать. После подъема трала, а его брали «через борт», вытягивая порцию за порцией, – огромный перевернутый воздушный шар, шипящий пенящейся истекающей водой, качался от борта до борта над палубой. Его надо было опорожнить и не просто так, а в точке, где необходимо: по какому-то борту, либо в трюм. Для этого трал надо было расшворить: распустить трос стягивающий внизу пузо. Это было делом Пети Яскеля. Трал раскачивался от борта до борта, раздутым трехтонным маятником проходя над трюмом. Почти весь экипаж в этот момент оказывался на корме, так получалось при выборке. А Петя работал рядом с камбузом. Это был тот моряк, который в кают-компании появлялся в свитере до колен. По эту же сторону двое механиков держали шкентели за турачками траловой лебедки. Над головой со спардека наблюдал действо капитан. Петя, самый опытный из нынешнего состава, это была уже его десятая путина, ему было тридцать два, мучился: часто у него не хватало силы с первого раза открыть «гайтан», замок трала. Пытался выдернуть стальной клин— безрезультатно. На третий день, в нужный момент—Андрей помог дернуть трос. Отлично! С этого времени он действовал постоянно.
В тот день Серега Шевчук позвал Андрея сойти в трюм, на гору выловленной рыбы: рассказал-показал серебристую корюшку, которая пахнет свежими огурцами. И тут же, из улова одного замета, продемонстрировал шесть разных видов камбалы. Рассказал, какая вкуснее, «а вот эта, синявка»--вовсе не пищевая камбала». Серега оказался единственным человеком в экипаже, которого интересовала, пойманная рыба как существо. Остальным было, пожалуй, без разницы: хоть ловить окурки, — дело было в дыхании моря, в деньгах и в дружбе.
Дежурным блюдом в течение дня были крабы. В трубе-кастрюле крабов варили не целиком, а только самую выгодную их часть. Берешь здоровенного буро-фиолетового «камчатского» краба, переворачиваешь на спину,хватаешь его за ноги, и, наступив ногой на белое брюшко, тянешь. В руках остается оборвавшаяся как бы челюсть с шестью ногами и двумя клешнями. Ими набивалась труба-кастрюля. Тела крабов выбрасывались. Ведром, привязанным на веревке, из-за борта черпалась морская вода. Заливалась в кастрюлю. Варить требовалось всего пять минут. Вода сливалась. И в любой свободный момент между заметами, с «челюстей» можно было сломить себе ногу краба, состоящую из трех сегментов. Держа ногу одной рукой, другой надо потянуть оболочку одного из сегментов. Хитиновая оболочка снималась будто трубочка, обнажая белую, с красными прожилками мякоть. Размером и формой — будто сосиска.
Но как Андрей не призывал, кроме него в охотку крабов вкушал только Серега Шевчук. Остальные — клевали абы как: крабы обрыдли. Как героям Гиляровского в прикаспийских сплавнях «обрыдла» черная икра.
На третий день пребывания Андрея на сейнере капитан, после обеда, позвал Андрея в рулевую рубку. Предложил взять штурвал:
-Попробуй, порули.
Андрей бестрепетно встал к штурвалу. Ба, дело оказалось куда сложнее, нежели можно было вообразить. Штурвал, это было колесо диаметром чуть меньше полу метра, с десяти сантиметровыми рогульками, вертелся необыкновенно легко. Да что толку? Вертишь колесо, а сейнер, как валил в сторону, так и продолжает валить.
- Черт побери! Черт! – Не сумев сдержаться, вслух заругался, бестолково, пропеллером, крутя колесо туда-сюда.
- Да.- Выдержав паузу, кивнул капитан,- Тут и другие моряки, даже опытные, которые приходят с других кораблей теряются: крутишь, а он идет не в ту сторону, вот и думают: Ой! Да я не в ту сторону кручу! Отдашь руль, чтобы сойти на обед в кают-компанию, сядешь за стол. Смотришь: е. твою мать! в иллюминаторе солнце пошло по кругу. Да.
Вращать штурвал за рогульки было бесполезно, крайне неэффективно. Обороты требовалось делать быстро, для этого штурвал был оборудован горизонтальной ручкой — как на швейных машинках, где рукой крутят колесо.
Физически Андрей чувствовал себя уже великолепно. Экипаж напротив, похоже – был вымотан до предела в круглосуточной работе. Ночью капитан позвал его в рулевую рубку. Кроме них на судне, где-то внизу, бодрствовал только дежурный механик. Во мраке рубки мерцала картушка компаса. Капитан полчаса стоял рядом с Андреем, передав руль. В широких окнах рулевой рубки — океан освещался только ходовыми огнями сейнера. Приятно урча и упруго чуть покачиваясь, сейнер катил, словно по шевелящемуся черному полотну. Рулить стало получаться. Рысканье на курсе удавалось удерживать в пределах двух градусов. Когда сейнер начинал валить вправо — требовалось сделать полтора – два быстрых оборота штурвала против часовой стрелки. И тут же, не дожидаясь пока упрямое созданье вернется на курс— обратные обороты, чтобы под водой перо руля вернулось в нейтральное положение. Упрямец начинал валить влево— два оборота по часовой стрелке. И тут же, одерживая, два обратно. Надо было чувствовать подводное положения пера руля и понимать нрав упрямца-сейнера. Рулить было интересно.
Капитан, вздыхая в темноте рядом, безмолвствовал, поглядывая на лимб плавающей в котелке-компасе картушки. Сделав жуткий зевок, аж пошатнувшись, он спросил:
- Андрей, А что ты будешь делать, если навстречу попадется судно?
-Буду с ним расходиться!
Нахальство ответа пробудило в капитане любопытство. В темноте рубки он посмотрел пристально:
-…Да? …А как?
- Левым бортом! - Видимо ассоциируясь с правилами автомобильного движения, залепил Андрей. Какого же было его изумленье, когда вместо ожидаемой отповеди Сан-Саныч пробормотал:
-Да?...Ну, так или иначе, а я пошел спать. – И сшатался по трапу вниз.
С тех пор все ночи у руля принадлежали Андрею. В экипаже он уже стал «своим». И ему принадлежало все больше и больше. Через неделю после своего пришествия на сейнер, он уже полноправно работал на палубе, совмещая и должность кока.
- Андрей, дедушку поймали! – прибежал за ним на камбуз Юрка Солоненко, он только что выбрался из трюма, где разгребал гору рыбы вываленной после замета.
- Где? – Андрей, который только что, после расшвориванья трала, стащил с себя оранжевую робу, чтобы обратиться к готовке обеда, поспешил к трюму. Там обнаружился огромный-преогромный осминожище. Маленькие осминожки попадались в трал в каждом замете. А у этого— когда потом варил очищенное от кожи и присосок шупальце, — нарезанные части походили на куски белого шланга вакуумной резины, толщиною с руку. Главное, такое мясо не переварить: оно твердеет, как резина.
Однажды, дней через десять, после восшествия Андрея на борт, — вдвоем с Игорьком они пытались багром поймать «траловую» бочку, чтобы поднять ее на борт и взять ваер. Штормило и довольно сильно. Капитан правильно вывел сейнер на бочку. Бочка летала рядом с бортом. Да оказывалась то высоко над головой, то стремительно улетала в глубоченную яму, — дотянуться багром не удавалось. Сейнер очень валяло. И краем глаза Андрей увидел, как из рулевой рубки на спардек выскочил капитан, перегнулся через поручень. Стравившись, Сан-Саныч кинулся обратно, к штурвалу. «Ага»- можно было малость позлорадствовать. Андрею уже сам черт был не брат. Бочку поймали в процессе полета.
Когда на спускаемый на воду 306- ушел Петя Яскель, Андрей встал и за тралмастера. Благо Петя показал ему, как, с помощью иглички чинить и вязать ячейки сети. Секрет заключался в том, чтобы во время большим пальцем прижать петлю и затянуть.
Во время ночной разгрузки в Малокурильской бухте на Шикотане, которой командовал стармех, — по заведенному порядку капитан отдыхал перед последующим отплытием, — Андрей потребовал не разгружать трал, способом который сам же и придумал. Пару дней назад он предложил не расшворивать трал последнего замета. А поставить улов в нем на палубу. Ведь на берегу улов перегружали в самосвалы, так зачем опорожнять трал в трюм, когда можно расшворить его прямо над кузовом. Попробовали— получилось. Понравилось: лишней работы стало меньше. Но сейчас случился отлив, и сейнер по отношению к причалу сидел куда ниже, чем обычно. Пришлось бы очень сильно тянуть трал к грузовику: дель траловой сети опасно напрягалась. Но стармех настаивал все-таки тянуть трал к самосвалу.
- Тогда я за трал не отвечаю!
-…Да? – Сдался стармех, — Ну, делай, как знаешь. – Махнул рукой и ушел с палубы. Саше Рожкову было тридцать два. И он тоже первый раз примерил звание «стармеха».
«Тогда я за трал не отвечаю»- Андрей ляпнул сгоряча, и чуть не захохотал, сообразив забавность ситуации: две недели на палубе, сопля морская, и «за трал он, мол, не отвечает».
С тех пор всеми ночными разгрузками командовал Андрей. Дело пошло еще в два раза быстрее.
Старая каменная дорога, спустившись на луговину, закончилась. Москва река была впереди и уже рядом. Ручей справа вытекал из выхолощенного оврага. Дочь видела и слышала журчащую воду и попросила:
-Пап, я хочу попить.
- Потерпи, Машусь, вот дойдем до родничка…Тут уже совсем недалеко. - Пить из ручья малышке было бы неудобно, к воде было трудно подступиться, ведь она еще не умеет лежа отжиматься и опираться на руки.
-Пап, а покажи, какими будут ножки, если ими не ходить. - Помня давнишний урок, лукаво попросила она. Она уже, несомненно, подустала, однако у нее была крепкая воля, и она не жаловалась.
- Вот так получится, вот так. - Андрей подсел и заковылял в раскоряку.
Если прошлую субботу они свободно пошли по песку, спрыгнув с гранита набережной Москвы-реки — теперь воду подняли. Плескалась та на половине высоты гранитных плит. И, слава Богу, была пока чистой, дно было перед глазами. На другом берегу, с полей-отстойников прикрытых обильными зарослями кустов, так что было полное впечатление заливных лугов, белой стаей взлетели чайки. Разлился тревожный чуть жалобный крик. Делая широкий разворот, птицы пролетели рядом и опустились на воду под дальним берегом.
- Машунтий, а как называются эти белые птички?
-Чайки?
- Правильно.
В отличие от туристов и отдыхающей на кораблях публики, моряки не жалуют прожорливых спутниц. Как-то начинающейся ночью, после лова камбалы, направляясь в Южно-Курильск на сдачу рыбы, они на №215-ом, включили поставленные мощные люстры, первый раз в той путине— испытать их перед грядущим поиском сайры. И началось сумасшествие. Вместо того чтобы спокойно спать в своих гнездах, с берега Кунашира налетели тысячи и тысячи чаек, всех видов, - больших и маленьких, глупышей и … орущих, орущих. Андрей держал штурвал, стоя на верхнем посту: на крыше рубки. Ополоумев, птицы орали в ухо, летя тысячами. Задевали машущими крыльями по голове. Оказывается, чайки помнили прошлые путины, ждали долгожданного события и деток своих научили: что, де, за подобным ночным светом настанет их великое пиршество. Жизнь.
А тяжелые, как пеликаны, чайки Крабозаводска? Эти сидели прямо в ящиках с рыбой двигающихся по конвейеру с причала в цех рыбозавода. Ленивые, самоуверенные, наглые. Чтобы согнать их, нужно было подойти вплотную. Обожравшиеся дармовой рыбой, они взлетали тяжело-тяжело.
Тепло. Солнце.
-Пап, я сниму кофту?
-А-а, давай, - он засмеялся.
Маша стянула кофту и осталась в одной майке.
Налетающий с воды легкий ветерок по временам приятно трогал щеки и шею мягкими прохладными пальцами. Москва-река улыбчиво и спокойно чуть шелестела о гранит набережной.
А может быть, написать так:
Обиделись овцы: что это, мол, нас гоняют на пастбище, как баранов? Шерсть с нас безропотных стригут. И почему это мы должны ходить за каким-то козлом, который всегда оказывается во главе стада? Долой тоталитарное общество! Мы все личности! Будем гулять, где захотим. Долой пастухов и охранных собак! Нет больше паршивых овец, все равны! Даже за головы схватились: паршивые-то овцы оказались самыми прозорливыми в стаде. Они всегда блеяли недовольно, и голова-то у них чесалась не от болезни, а от умных мозгов.
Короче говоря, затеяли овцы устроить у себя «демократию». Сняли «железный занавес», которым кошара была отгорожена, и ворота в которую прежде на ночь запирались. И стали интегрироваться в мировую экономику.
Больше всего этому, конечно, обрадовались волки. Вострозубых-то прежде от овчарни гоняли. Даже из ружей, бывало, постреливали. А теперь — цыц! Идет первоначальное накопление капитала! Жри, пей кровь направо и налево — полная свобода. Особенно хорошо ночью: у тебя глаза горят, кровь с зубов капает, — эйфория! — а глупые овцы только «бе, ме»-- непонимающе. А если кто утром кровь на земле увидит и робко заблеет…- Что?! Вы против демократических устоев?! А презумпция невиновности? Тридцать седьмой год опять хотите устроить?
А надо сказать, затевая реформацию, мечтали те овцы о каком-то сказочном удвоении своего стада. Дескать, демократия нас освободит, наступит процветанье. Там, за хребтом, тучные пастбища, где ждут нас с распростертыми объятьями, и мы будем жевать не свою скудную травку, а авакадо и ананасы. Побегут по земле молодые счастливые барашки. Да только как ни перисчитаются — все меньше и меньше их становится. С чего бы, почему? Чтобы разобраться даже «Счетную палату» придумали. А волки посмеиваются: как раз их-то число каждый год удваивается. А то даже утраивается. Заматерели, безнаказные, силы набрали. Их уже во всем мире зауважали. А как не уважать: когда они запросто по всему свету острова, замки, футбольные команды покупают. И в волчьих законах соображают покруче тамошних волков.
Попробовали, было, овцы навести в стаде порядок. Собачью службу опять в почет возвели. Да только за годы «демократии» почти всех порядочных кобельков волки растерзали, зуб на них имели. А сучки с волками повязались. И получилась помесь: по морде и должности вроде бы собаки, а по повадкам — шакалы какие-то. На волков с подобострастием смотрят и их объедками столуются.
А надо сказать, что блудливые бараны, которые с волками вась-вась, были и такие, и ныне телевизионными шоу для толпы-стада заведовали, волкам шепчут: мол, ребята, что ж вы делаете, эдак вы всех овец изведете, свою же кормовую базу подрываете. И чего вы их клыками да вздыбленными холками пугаете,- как бы те не возроптали те. Да, единственное чего добились, так это того, что напялили волки на себя овечьи шкуры. Напялили, и опять усмехаются себе в зубы. И вообще, говорят, не дрейфите ребята, изведем своих, так навезем китайских овец, таджикских баранов. Они еще лучше кровь страны по трубопроводам качать будут. А иного от них и не требуется.
И не забивайте себе головы. Ибо при прочих равных: «Человек человеку волк», всегда сожрет совестливого и добренького. Иного не дано, потому что такие для волков — просто лохи. И получается вместо русского: «Сам погибай, а товарища выручай», выходит: «Сам погибай, а волков в овечьей шкуре — не трогай». Гуманизм одних и отсутствие совести у волчьей породы.