«Двенадцать» и план ГОЭРЛО», спустя годы так определил он импульс, толчок времени, переломный момент в своей жизни.
Андрей хотел, было, получить иконку обратно. Людка засуетилась. Наум Ильич углядел нервозный процесс и угадал передачу чего-то из рук в руки. С перепугу, Людка засунула иконку в свой сапожок. А Гольдфарб подумал о шпаргалках, и, благородно пожалев Людку, снизил Андрею оценку на балл, поставил «трояк». Этот «трояк» отозвался и на итоговой оценке в дипломе, хотя Наум Ильич, чувствуя себя виноватым, и сожалел об этом. Он сказал об этом Андрею, когда год спустя после окончания Андреем института, просил его поймать ему такси, — они случайно встретились на улице.
Людка уже двенадцать лет как в Земле. Мир ее праху.Если бы он рассказал ей, как надо выходить на берег в шторм, может быть, она была бы жива. Надо как можно скорее обучить дочерей выходить из моря.
После того, как гроб с Людой опустили в землю, и все бросили по горсти земли… Поминки происходили в кафе.
Санька Сибгатулин совсем полысел. Он женился и породил двоих детей. На вопрос Андрея, о том, кто его жена, какая? смущенно ответил, что жена — тоже татарка. Так, мол, решил отец: ну, понимаешь…
На каждом новом курсе, или новом предмете, преподаватель, знакомясь с группой, по журналу зачитывал вслух фамилии — и каждый названный должен был привстать, представляясь. У Саньки фамилия была не простая:
- Си…Си…- Мучилась молодая женщина, ведущая курс программирования, пытаясь прочитать фамилию.
- СиГбатулин! – С готовностью подсказал Санька Кучин, приятель СиБгатулина, сидящий с ним рядом, они и в общежитии жили в одной комнате. В их комнате играл проигрыватель, там постоянно звучало с пластинки: «Вот небольшой вокзал…встретил я девушку… Вой-вой черный поЕзд, увез мою милую», — пел, вроде, болгарин и ударение в слове «поезд» ставилось не в том месте
-А-а, СиГбатулин, - поправляла ручкой в журнале преподаватель.
Кучин хихикал. А Сибгатулин — онемев от возмущения, с открытым ртом, стоя размахивал руками. Не мог произнести ни слова.
Как-то, где-то на младших курсах, между двумя экзаменами, они с Андреем резались в карты. Резались непрерывно от одного экзамена до другого. — Сашка вошел в раж. Андрей очередной экзамен сдал, а Сашка— завалил, надо было пересдавать. И тот оказался без стипендии. Тогда Санька Кучин, друг-ситный Сашки, — настойчиво его надоумил: «Мол, играли вы вместе, Андрей стипендию получает, а ты —нет!». И подначенный Санька, воспринявший все это всерьез, действительно заявился с претензией: мол, давай стипендию делить пополам... — На свете много забавного.
Санька Кучин тоже женился и тоже завел детей. В Киеве он получил квартиру. Все у него было хорошо, а в студенческие времена Андрею пару раз пришлось спасать его от оперотряда: претензии были к проносу водки, к пьянству. А какие претензии? Из двенадцати бутылок одиннадцать были пивными, и только одна— водка! Она и разбилась, когда сумкой грохнули об пол оперативники на входе в общежитие. А пивные не разбились, все оказались целы, вот физика, надо подумать— почему? «Гады оперативники!». Андрею пришлось подставляться, пока Сашка спускался по водопроводной трубе с четвертого этажа студенческого общежития, где Андрей жил в комнате номер 84. Андрею, заявившему, что бутылки— его собственность, ничего не сделали. Оперотряду он оказался не по зубам. Все-таки у него был жизненный опыт, а мальчишки, хоть и суровые лицами, подобное чувствуют.
На поминках Люды народа собралось много, столы не были составлены в один ряд. Родственники сели отдельно. А они — однокашники собрались за дальним столом. Когда речи и объединяющие зал тосты закончились, разговорились. Все уже изрядно выпили. Оказывается Серега Молодешников, как и Андрей тоже побывал в Чернобыле. Вспоминали.
Рыбкин ностальгируя, сказал:
- Если бы на ней тогда опять была бы та красная кофточка, я бы на ней женился, если бы она еще раз пришла в ней...я загадал. –Это о студенческих временах, о Людке.
За одним столом с ними сидела супружеская пара: здоровенный мужчина и изрядная тетя. В студенческие годы они были юношей и девочкой, учились на соседнем потоке. Вместе с мужем Людмилы, мужчина, этот, тогда немногословный парень, участвовал в оперотряде. А она была изящной малышкой – Шурочка Атамолян, наполовину армянка. Своему мужу она досталась по наследству: парня из компании, которой держались оперативники, и с которым она была неразлучна, отчислили за неуспеваемость и забрили в солдаты.(Вообще-то в оперотряд стремились не шибко способные, они как бы получали дополнительный шанс на неотчисление). Теперь Юра, так звали мужа, стал разговорчив. Оказалось, он ни дня не работал по специальности: тесть устроил его к себе в Водоканал. Должность хорошая и квартиру они почти сразу получили. Рассказывая, Юра опрокинул очередную стопку и закусывал. Накрутил на вилку сразу полтарелки квашенной капусты, разинул…– трудно назвать что это такое — хайло? – и отправил туда накрученное, — как в топку паровоза. На него смотрели. Шурочка, стесняясь, постаралась урезонить мужа:
-Юра!
- А чего? – обернулся он к ней, по детски улыбаясь.
Вдруг заплакал Сид. Слезы брызнули из глаз. Чтобы скрыть их, он упал на лицом на положенные на стол руки. Плечи сотрясались от рыданий.
- Сид, ты чего? Чего? – Старался успокоить его Андрей.
- …Я буду следующим. – Приподняв заплаканное лицо, сказал Сид.
Он оказался прав: умер в 94-ом. Обстоятельство: еще будучи «на дипломе» в родном Киеве, он попал под пучок нейтронов – в защите исследовательского реактора оказалась неучтенная щель. Облучился так, что его даже стерилизовало. У него были проблемы: он развелся с первой своей, чьи фотографии показывал Людмиле, женился на молоденькой, а та родила. Как?
В Киеве его похоронили тихо. Ни из Москвы, ни откуда еще, никто не приехал. Андрею звонил расстроенный Санька Кучин: «Ну, хотя бы ты мог приехать.». А как ехать, когда Андрей с женой и двумя маленькими детьми сидели без копейки: Андрей опять лишился работы. И вроде, как раз что-то поблазнило: его прежний напарник по службе в банке, вроде, договорился, и назавтра он должен был идти на переговоры, — быть может, — надежда! — стать охранником в «валютке».
Солнце, вода....Большое солнце, Большая вода. Как живому существу, они — наиглавнейшее в мире, понял это еще мальчишкой, давным-давно. А как мужчину меня больше всего волнует танцующая девушка, это я постигал мужая. Но как человеку – необходим простор невидимый мне — вместилище духа и душ. Чтоб не был пуст он, как опорожненная бочка. Ибо окажись ты на Земле один, как перст — к чему жить? Тот простор, откуда приходит дыхание – человечность; в котором душой обитал Варлаам Шаламов, устраивая себе Афинские ночи в лагере ГУЛАГа на Колыме. Это чтоб из того пространства услышать голос отделенного тысячами километров человека, мчал он, анахорет, так горько высказавшийся о гуманизме, по Колымскому зимнику за письмом Пастернака. Удачливая кинозвезда Хепберн, девочкой хлебнувшая горя военных лет, подытожила свою жизнь: никакие деньги не заменят сердечности. И это опять о том же вел речь дядя Людмилы, приехавший на ее похороны с Украины из города Сумы: «Людаша...» — чередовал он на поминках ее имя с бравыми рассказами из своей жизни: «А я говорю Цеденбалу: «Поднимай флаг на верблюде!» – Людаша...» Возле него, балагура, хотелось греться, — мы грелись, — и он вполне осознавал свою роль утешающего центра притяжения, веселил нас, осиротевших ее однокашников: «Да, ребята, я много языков знаю... Русский литературный, русский письменный; устный, матерный...»... —.Но, во влажной глубине, его глаза открывали вселенское пространство: «...Я один язык знаю, ребята, —...человеческий. ..». « Зачем тебе все сокровища мира, коли их ты приобретешь, но душу свою – потеряешь?». Именно то пространство мне хочется оборонить и приумножить для своих дочерей, чтоб не остались они на дребезжащей поверхности, а иначе не будет мне покоя. Ведь если мать более отвечает за рождение тела и за физическое сохранение рода — отец ответственен за преумножение духовного. Мы не последнее поколенье на Земле. «Не бойтесь убивающих тело, но бойтесь тех, кто и душу и тело может погубить». Есть правда отдельного человека, а есть— правда народа. Какова правда русских? “Свобода, равенство, братство”? - за два века симбиоза человек-доллар, — жадный доллар выел внутреннее благородство, осталась по-американски яркая упаковка. Есть техногенная химера — раздувающийся пузырь, с нарисованною улыбкой, который оглушительно лопнет, и, быть может, увлечет в гибель все человечество. Тысячелетний завет Владимира Мономаха: «Страх Господень и любовь к человечеству». — И— «демократия». В самодовольной моральной уравниловке нет благоговенья, тайн мирозданья.
Черный карлик не любит ленивых и грязных на своей карусели. Пусть веселятся красивые. Его заботит одно: чтобы не думали пристально, не смотрели на небо, не зрили в глубь себя. На витрину, на витрину смотри! Набил черный карлик подушку уворованными человеческими грезами и смеется, исподтишка потешаясь над каруселью мелких страстей.
Бутоны мать и мачехи тронулись, раскрывались прямо на глазах. Это теперь, в нынешние времена, Коломенское стало людным местом. Автомобилям, что на шоссе рядом, привозят посетителей, негде припарковаться. А в начале девяностых царило запустенье. Все кинулись в новую эру, в новое время. В жизнь, что кишела где-то отсюда в стороне: на Стерлинговских биржах, фондах, рынках, МММэмах; на толкучках в Турции и Польше.
Неподалеку от места, где сейчас проходит торная входная дорога в заповедник, в двухэтажном здании раньше находилась школа для умственно неполноценных детей. Они-то и были почти единственными, кто попадался на глаза. В огромный заброшенный яблоневый сад, обнищавшие после Гайдаровской реформы пенсионеры по осени ходили собирать яблоки. Вход в облупленный Храм Усекновения Головы Иоанна Крестителя был грубо, накрест, заколочен досками. На старой деревянной лестнице, ведшей к нему за оврагом с прудом, не хватало многих ступеней. А по весне, когда еще не полностью сходил снег, возле прудов, расположенных в широкой балке между храмами, появлялась странная парочка. Мужчина и женщина. В затишке они раздевались до гола, и, как антенны обращались к яркому, живому солнцу. Приподнимали разведенные в сторону руки, растопыривали пальцы и замирали. Они не были красавцы: полненькие, да и возраст — им было где-то к сорока. Они не стеснялись, что их разглядывают. Мужчина даже хмыкал.
Андрей с коляской, ранней весною гуляя в Коломенском, на солнышке раздевался по пояс и разматывал из пеленок дочь. Дома не печаля об этом Веру, ведь все женщины хотят кутать детей. Кожа ребенка проветрилась и загорала. С той поры прошло всего десять лет. Уже десять лет? Сколько воды утекло за это время. Часть кинувшихся в новый век людей преуспело, а большинство разочаровалось. Время поменялось. Пенсионеры перестали выбрасываться из окон. Нет ужасающей бедности начала девяностых. Но….Русская культура особо ранима, вследствие своей восприимчивости, открытости. Англичанин никогда не позволит хулить его родину. «Добрая старая Англия». И француз скажет: «Прекрасная Франция!» И это притом, что за время правления Наполеона средний рост французов снизился на десять сантиметров, ведь поубивали почти всех мужчин, годных к строевой службе. Однако французы не жалуются, наоборот, гордятся своей историей. Американец вообще безоговорочно верит в превосходство Америки. На всем белом свете только русские чернят собственное прошлое(причем, удивительно, как правило это интеллигенты, псевдоинтеллигенты? барствующие бездельники, богема) — это тоже особенность культуры. А «новые» так вообще просто пинают, то, что было до них. Развал державы — пора разброда и шатаний. В Белой Вежи четверо человек положили конец существованию Советского Союза. Только один из четырех представителей главных республик— Назарбаев, выступал против этого. А для белоруса Шушкевича, решающим стало пониманье: Горбачев — болтун и лжец, и надо от него избавляться. Кравчук и Ельцин хотели побыть царями, каждый в своей вотчине. «Что будем делать с Крымом?» - Спросил у Ельцина Кравчук, чувствуя себя неуютно: «знает кошка, чье мясо съела». — А, забирай! – Махнул рукой Ельцин: для него тогда главным выдернуть стул из под Горбачева. У него с ним были личные счеты. В пору своего коммунистического прошлого, Дядя Боря стремился быть архи коммунистом. Святее Римского Папы. И на партийном форуме даже обвинил Генерального Секретаря Партии, Горбачева в нескромности. За это Горбачев его «отшлепал». Дядю Ельцина даже, кажется, исключали из партии. И Ельцин слезно просился обратно. Говорил, что, мол, больше так не будет…
Во все времена ренегаты всегда были самыми злобными хулителями того, тех, кого предали.
И началось вакханалия.
- Ну, вы, демократы! - Ругнулся на своих детей Сашка Архипкин, брат жены Андрея, когда те, сидящие на заднем сиденье «жигуленка», чего-то не поделили и начали драться. Активно вмешаться Сашка не мог, потому, как управлял автомобилем.- У, демократы! Смотрите у меня! – Негодующе повторил он чуть поуспокоившимся отпрыскам, показав им через спину кулак. Вместе с Андреем они ехали к Сашке на дачу под Нарофоминском. Там, в окрестных полях, еще оставались нераспаханные колки — братские могилы красноармейцев, защищавших Москву.
1992 год. Все расшаталось. Рубль летел в пропасть. Отец Андрея, прежде получавший повышенную пенсию, как «Пенсионер Союзного Значения», вообще лишился выплат. Над ним издевались. После мытарств по кабинетам ему пришлось написать покаянное: мол, я отказываюсь от этого презренного звания «Союзного Значения» и прошу дать мне пенсию обыкновенную, российскую. Через полгода разбирательств, через полгода! — смилостивились, дали.
1992 год. Начало лета. Андрей с Верой и двумя маленькими дочерьми стояли на платформе Беговая, собираясь ехать к теще на дачу в Жаворонки. Электрички тоже «шатались», ходили редко и вне расписания. Наконец со стороны Белорусского вокзала подошла электричка, уже битком набитая. Народ, крича и толкаясь, густой толпой устремился с платформы в открывшиеся двери. С детьми было не влезть. Андрей отправил Веру в вагон, чтобы она пробилась внутрь. В форточку окна по очереди подал ей дочерей.
В девяносто втором, осенью, Андрея с Гошей упрекнули в Карачаево-Черкесии: «Ну ладно, мы маленький народ, нас просто вырежут. Но вы то, Россия, о чем думаете?»
-Хорошее оружие, - указал молодой чернявый парень в Черкеске на их ледорубы.
- Это не оружие, - сказал ему Андрей.
Что станет с Кавказом, если изойдет русский дух замиривший его?
1993 год. Демарши Верховного Совета. Заспавшийся было в лаврах, не чуждый рюмке, «всенародный» президент заметался, как раненный зверь: чего стоила одна его поездка к рабочим на АЗЛК, где он привычно рассчитывал на поддержку, да время уже пошло другое, и вышел «облом» – ни нашим, ни вашим. Советники его надоумили. Был объявлен весенний референдум. Время. Сейчас ему важно было не опоздать.
Андрей видел Ельцина разным: весной‑летом восемьдесят девятого — пристыженным, с трудом подбирающим слова, на митинге в Лужниках во время Первого Съезда, когда люди попрекали его за отказ баллотироваться в председатели Верховного Совета.
За спиною митингующих зеленым газоном поднималась насыпь кольцевой железной дороги, и локомотивы проезжающих составов притормаживали и отдавали гудками честь собранию.
Где те митинги? То весеннее настроенье? Воздух свободы?
В ту пору TV поливало дядю Борю помоями. А с импровизированной трибуны митинга худощавый начальник почтового отделения заступался за Ельцина, мол, не верьте! не верьте! чего про него наговаривают! Дядя Боря стоял с ним рядом, как школьник, потупив взор. Трогателен был тот почтовик в заношенном пиджачке. Как же он любовно произносил: «Борис Николаевич, Борис Николаевич...». Сказал, что можно писать письма без адреса, просто Ельцину, он, де, передаст.
Где тот почтовик, поднявший дядю Борю из грязи наверх?
1993. Накануне весеннего референдума, идя из поселкового магазина, Андрей проходил мимо двоих мужиков пиливших дерево. Они только что его повалили, решили передохнуть, присели на ствол. Было по-весеннему ярко от солнца, но не жарко. Однако взмокшие мужики рассупонились. Бородач-толстячок в кацавейке, вытирая пот со лба, ворчливо-обиженно обронил:
– Скорее бы этот Лифирендум.... никаких невров не хватаи‑ит.. половина бы народу поубивалося... продуктов стало б побольши‑и...
Поразило спокойное, — по коту-Матроскину нараспев прозвучавшее «поубивалося..». Уже тогда, в апреле 93-го, страсти были накалены.
«Коммунизм?... – ну, это.. заоблачное..... Жизнь – другое», – объяснял весной 1989-го коммунист Ельцин американцам во время своего первого, еще далеко до престольного, неофициального турне по Штатам. Горбачевское телевиденье, чтобы опорочить, показывало скандальные кадры – с замедленной, плавающей дикцией опального дяди Бори. Мол — тот пьян. Телевиденью не верили.
- Это – эффект Буратино! – Оправдываясь, не очень уверенно объяснил Ельцин собранию в Лужниках. И повернул голову к своему советнику: - Как фамилия фальшивщика‑оператора?
Телевидение мельком показало и другие пикантные кадры того заокеанского турне. Выйдя из американского самолета, привезшего его в какой-то американский городок, Ельцын, по простоте? ни мало не смущаясь, мочится на колесо самолета: приспичило. В то время все это ему прощали.
Верили в мечту, связывая ее с этим человеком, которого враги-ретрограды из Кремля, якобы, в мешке скинули с Успенского моста. Так он поведал об этом, заявившись мокрой курицей на посту охранников дачного поселка.(По другой версии, его, пьяного столкнул в воду другой, конкурирующий, любовник женщины, к которой наш герой направлялся.) Время. 1988 год. Тогда «демократы» с помощью американских грантов, наняли ему телохранителя. Тот потом многое порассказал о шефе. Например, как они постоянно пили коньяк, и у Ельцына разыгралась подагра. «Все, меняем ориентацию!». И они стали пить, постянно, водку.
А в конце 1989 Андрей встретил Ельцина идущим за гробом Сахарова. Они с Гошей поджидали на мосту. Автомобильное движенье было перекрыто милицией, и Сережа Танкевич, невесть как оказавшийся посередь пустого моста, бегал без призора, от милиционера до милиционера, тщетно выпрашивая себе автомобиль. Ему, – без пяти минут вице-мэру Москвы, – машины не дали. Минут через двадцать показалась колонна, спускающаяся вниз по мосту с Воробьевых гор.
Минут через десять, грузовик, везущий гроб академика, с ними поравнялся. Ельцин и Танкевич пожали друг другу руки. Внизу моста при сходе-повороте к Лужникам опасались встретить сопротивленье милиции, решили создать пробивающую цепь: самые ближние к грузовику взялись за его борт, протянув другую руку стоящему сбоку. Следующий человек принимал руку; а свою вторую протягивал соседу, так что в голове колонны получился расходящийся от машины клин сцепленных людей. Ельцин шел в острие, почти вплотную к машине с гробом, Андрей с Гошей — тоже в первой линии, только на краю мостовой. Лицо Ельцина набычено‑упрямое, словно показывало: нас не сломить, не разорвать. Симпатичный он был мужик, когда его защищал начальник почты. Да вот…каким стал? Спьяну, дирижировал немецким оркестром в Бонне. – Шут гороховый. Спьяну пообещал японцам Курильские острова. Когда ему утром следующего дня объяснили(охранник объяснил), чего он накуролесил, похмелившись, махнул рукой:
- А, скажите им, что я пошутил.
О, Господи!
Каждый своим аршином мерит свою правду обиженного или наоборот – довольного, человека. Есть правда человека, правда поколения. И существует правда народа. Иван Грозный, Петр Первый предстают в разных ракурсах по разному. Простится ли дяде Боре сотворенное при нем? Великое разграбленье страны. Насилие над ее духом. Унижение перед Западом.
«Ты свободен, свободен..» Но от чего освободили знакомого манси Сережу Бахтиярова, что пас оленей на приполярном Урале? От опеки матери‑Родины? Кому он теперь нужен со своими «олешками»? Полгода они выковыривают копытами из под снега чахлый ягель. И мясо тучных Аргентинских коров в сто, в тысячу раз дешевле: ведь тем не нужны даже коровники. Там нет зимы, пасись себе на сочных пастбищах. От чего освободили Ахмета? От возможности учиться? Его прямо толкнули в бандиты, ведь он юношей заявился в Москву с искренней верой в «перестройку». А его кинули выживать. Он выжил, озлобился и стал, кем стал.
Когда Андрей с профессором ехали по стране на велосипедах, 94ом, а потом в 97-ом, что видели они? Брошенные коровники, зарастающие подлеском поля. В средней полосе засеянные поля увидели лишь в Татарии. Страна едва-едва теплилась. Из четырех заводских труб – дымила одна. Ни одной новой промышленной стройки. «За это боролись?»
Жена, Вера, преподавала экономику в колледже. Раньше заведение называлось «Автомобильный техникум», теперь велеречиво переименовалось.
- Вера, чего ты там преподаешь?
-Экономику.
- Какая экономика, коли все решается наглецами – к их выгоде. Ты посмотри, кто там наверху. Совестливые где? Миша—«два процента»,- премьер. «Курочка по зернышку клюет»- Починок. Как там говаривал Бисмарк, помнишь?
- О чем? – Спросила Вера.
- Ну, о тех, кто пользуется плодами революций!
- …Подлецы?
- Какая экономика, коли все решается Вась-Вась. Или с помощью бандитов, убивающих конкурентов. Или полу бандитов — рейдеровскими захватами? Экономика.
Но Вера свято верила. Ее направили на курсы в Академию Экономики, «для повышения квалификации». Лекции читал профессор Лифшиц. Занятия проводились в вечернее время. Экономисты научно обосновывали, что вот-вот в стране грядет процветание.
Жена ходила на очередное занятие после работы в колледже и вернулась домой поздно. Андрей уже уложил детей спать, и сам, выключив свет, улегся с ними. Рассказывал им сказки. В детстве сказки на ночь ему читала мама. Чуть подрос — мама начала читать на ночь «Похождения бравого солдата Швейка». Два томика Гашека только что получили по подписке, через «посылторг».
Андрей, Вера и двое маленьких дочерей ночевали на полу, в большой комнате. Здесь расстилали матрасы. Маленькая комната двухкомнатной квартиры, была комнатой матери Веры. Квартира на «Автозаводской» была примечательна: когда-то в одной из двух ее комнат, — тогда это была коммуналка, — проживал Эдуард Стрельцов, знаменитый форвард, чьим именем назван стадион «Торпедо». Проживал, вместе со своей мамой. В пору обучения Андрея в МИФИ в «Комсомолке» вышла статья Валерия Воронина, полузащитника, одного из двух наших футболистов — его и Яшина, привлекавшихся в символическую «сборную мира: «Самый сильный и самый слабый». Стрельцова отчислили из сборной за очередное нарушение режима, он был уже в возрасте. По молодости его карьера супер форварда прерывалась: Хрущев санкционировал посадку его в тюрьму. Была какая-то история с девушкой, или девушками.
- Мам, а где ты была? – спросила старшая дочь, когда в темноте появилась Вера.
Отвечая на вопрос дочери, укладываясь, Вера рассказала, что ходит на занятия в Академию Экономики. Что, закончившие первую ее ступень, получают звание бакалавра. А закончившие высшую — звание магистра.
- Мам, а ты калабра? – спросила дочь.
- Да.- Спокойно сказала Вера, устраиваясь под одеялом.
- Калабра, калабра! – Подтверждая ее слова, тихонько засмеялся Андрей.
В то время Гоша тоже со своим семейством обитал на полу. В его двух комнатной квартире, — она располагалась в блочной пятиэтажке на первом этаже на улице Бутлерова. В меньшей из комнат окопалась его предыдущая жена. Вторая по счету. В свое время она приехала из Екатеринбурга(Свердловска тогда) поступать в аспирантуру. Татьяна занималась проблемами марксизма-ленинизма, а так же историей России. Ее внешний лоск привел родителей Гоши в восторг: ведь первая жена Гоши была лимитчицей, работала поварихой в столовой, — молоденькая, необразованная и расхристанная. В первом браке у него случилась романтическая и трагическая история. Родители Гоши были интеллигентами. Они буквально толкнули его ко второму браку. Но рожать детей Татьяна не хотела. «Сначала ты должен купить мне шубу, потом, купить…» — далее шел перечень. За каждое половое сношение, она требовала с Гоши пять рублей. Любимым ее словом было «парадоксально». А любимым занятием — сидеть в комнате с зашторенными окнами и курить. Но это выяснилось потом. А на следующее утро после регистрации брака, Гоша восторженно повел ее в магазин, сделать ей подарок.
На пути попался ювелирный магазин, она спросила:
- Нам сюда?
- Нет, лучше, лучше.
Проходили мимо витрины, в которой стояли женские манекены в красивой одежде.
- Нам сюда?
- Нет, лучше, лучше.
Гоша привел ее в спортивный магазин, и предложил выбрать туристские ботинки с рифлеными подошвами, они стоили тогда шестнадцать рублей.
- Ты что, дурак? – Вылупила она свои и без того выпуклые глаза.
Разглядывая ее сущность, Гоша невольно окунулся в философию и историю России. Татьяна ими постоянно манкировала. Разобрался, вник, – нет худа без добра: сам заинтересовался историей, – и понял, что она полная, законченная дура. Приобретя подобное знанье, он развелся, но из квартиры удалить ее не смог: гуманный суд оставлял за нею право на жилье. «В борьбе обретешь ты право свое!» - Цитировала Татьяна принцип. Чем она теперь, в пост коммунистические времена, занималась — никто не знал. На кухне вальяжная фря, по-тихаря воровала у Гоши из холодильника пожаренные им котлеты: она умела только болтать. Застав за этим, он воспитательно стукнул ее ложкой по лбу. Не сильно, но демонстративно. Парадоксально.
Хотя, нет, два Гошиных сына спали не на полу, а на диване, положенные «валетом». Оттуда все было хорошо видно. Гоша рассказывал, как младший сын, проснувшийся как-то раз ночью, Тимофей, принялся стаскивать, спихивать его с Ирины. Мама под Гошей очень стонала, мучилась. И сын, будущий рыцарь, вознамерился ее защитить от надругательств. Без страха и упрека. Такая вот половая жизнь. Он был храбрецом. И когда Гошины сыновья пошли в школу, то заступался за своего старшего брата, не боясь драться с переростками.
Обещанное Вере и прочим экономическое процветание России наступило — дефолт 1998 года, как раз когда у Андрея с Верой родилась Мария.
- А что такое дефолт?- удивленно спрашивал вновь назначенный премьер страны.
Андрей покупал детскую коляску на рынке в Коломенской пойме. Цены все были выставлены странно: «У.Е.». Не рубли.
- Что такое У. Е.? – не понимая, спросил он продавца.
- А это значит «у ё. отсюда» — засмеялся кто-то из-за спины.
1999. Сосед по дому, Игорь, проживающий в соседнем подъезде в квартире с неприятным номером 13, развеселил. Прежде Игорь появлялся на «автозаводском» дворе, въезжая на белом «Мерседеса». Андрею даже в голову не приходило пытаться с ним контактировать. Теперь они приятельствовали. Андрей гулял вечерами с Бароном, а Игорь — с далматинцем по кличке Арни. Собаки дружили, что редко бывает между кобельками. Игорь продал свой белый «Мерседес». Оказывается «Герболайф», которым он занимался, лопнул, и у него осталось много долгов. «Ну что ж убьют, значит, убьют» — философски вздыхал он. Но не впадал в уныние. Он устроился в пиар компанию к приятелю.
«Пиар» — новое слово, Андрей впервые услыхал его от него. Болтливая «Демократия» принесла много новых слов: «Электорат, толерантность….»
Сейчас Игорь занимался пиаром одного из кандидатов в Московскую думу. Дело легкое: только плати. Для Андрея подобное было внове. И, вероятно, лицо выразило сомненье. Игорь улыбался: — Не сомневайся, легко! Были бы деньги. - Слушай, а давай мы твоего Барона изберем в Московскую Думу? А чего, в листовках так и напишем: честный! преданный! и взяток не берет! – Чистая правда!
В одном подъезде с Андреем, двумя этажами ниже, жили два брата. Родителей у братьев не было: то ли сидели в местах не столь отдаленных, то ли сгинули. Но квартира была их, пацанов, и там собирался шалман. Братья росли, девки вокруг них менялись. Во дворе можно было видеть пьяные драки. У Бориса, что жил через два подъезда угнали джип. Это сейчас такого добра полно, а в середине девяностых…Джип «чероки», правда, уже не новый, бывало, Борис даже возил на нем стройматериалы. Он строил себе дачу. И он, и его жена были строителями. Случайно, джип обнаружился во дворе дома неподалеку: видимо похитители не знали, где спрятать. Борис был уверен, что угон совершил старший из братьев. Борис тоже вечерами гулял с собакой — у него и его жены детей не было, а была сука, Яна, ротвейлер. Она и Барон были лучшими друзьями. Жена Бориса, славная, компанейская женщина, — Игорь, за ее большую голову с плоским лицом на длинной шее, худую, и при длинных ногах, — за глаза называл «мадам весло», — она, гуляя с Яной, поведала Андрею про взятки-откаты в московском строительстве. Сама была в «теме». «Потому-то туркам все и давали: они первые, не стесняясь, стали совать деньги чиновникам».
Последний раз Андрей видел своего соподъездника бандитенка, когда тот уже вырос, даже обзавелся брюшком. Андрея тот уважительно помнил. Они сошлись возле двери в подъезд. Кодовый замок не работал. Пошарпаная дверь не открывалась. Крыльцо-приступок покосился.
- Совок, совок, - осуждая безобразие, дружелюбно покачал головой бывший бандитенок, адресуясь к Андрею. Он стал помощником депутата, не хухры-мухры. Сумел всплыть-устроиться. Помнится, он собирал подписи по подъезду: мы партию свою организуем. У них получилось.