В 1926-1927 гг. написал девять киносценариев. В 1927 г. восстановил журнал «ЛЕФ» под названием «Новый ЛЕФ» (всего вышло 24 номера). Летом 1928 г. Маяковский разочаровался в «ЛЕФе» и ушел из организации и журнала. В этом же году он начал писать автобиографию «Я сам». В 1930 г. Владимир Владимирович организовал выставку, посвященную 20-летию своего творчества, но ему всячески мешали, а собственно экспозицию никто из писателей и руководителей государства не посетил.
Люди слишком устали от бурь и потрясений и хотели спокойной жизни без войн и революций, Маяковский сделался неудобным. Весной 1930 г. в Цирке на Цветном бульваре готовилось грандиозное представление «Москва горит» по пьесе Маяковского, генеральная репетиция намечалась на 21 апреля, но поэт до нее не дожил.
Маяковский впадал в депрессию, он много болел, в газетах поэта заклеймили как «попутчика советской власти», в то время как он сам видел себя пролетарским писателем, Лиля и Осип уехали в Европу. Спектакль «Баня» не принес желанного успеха, и можно было предсказать, что на премьере «Клопа» в зале будет сидеть несколько человек.
Он бы уехал к Брикам, но неожиданно поэту отказали в визе. 12 апреля, за два дня до самоубийства, у Маяковского состоялась встреча с читателями в Политехническом институте. Во время всего выступления в адрес поэта доносились хамские выкрики из зала.
Несмотря на то что Маяковский почти все время жил у Бриков, у него была и собственная комнатка в коммунальной квартире на Лубянке (ныне – Государственный музей В.В. Маяковского; Лубянский проезд, 3/6, стр. 4).
Утром 14 апреля Маяковский назначил свидание с Вероникой (Норой) Полонской, с которой Владимир Владимирович встречался второй год и настаивал на ее разводе, дабы они могли пожениться и жить вместе. Маяковский заехал за ней в восемь утра, так как в 10.30 у Вероники в театре должна состояться репетиция с Немировичем-Данченко. Какое-то время они провели у Маяковского. Он требовал, чтобы Вероника не шла на репетицию, актриса стояла на своем, за прогул из театра могли и выгнать. «Я не могла опоздать, это злило Владимира Владимировича, – писала Полонская. – Он запер двери, спрятал ключ в карман, стал требовать, чтобы я не ходила в театр, и вообще ушла оттуда. Плакал… Я спросила, не проводит ли он меня. „Нет“, – сказал он, но обещал позвонить. И еще спросил, есть ли у меня деньги на такси. Денег у меня не было, он дал двадцать рублей… Я успела дойти до парадной двери и услышала выстрел. Заметалась, боялась вернуться. Потом вошла и увидела еще не рассеявшийся дым от выстрела. На груди Маяковского было небольшое кровавое пятно. Я бросилась к нему, я повторяла: „Что вы сделали?..“. Он пытался приподнять голову. Потом голова упала, и он стал страшно бледнеть… Появились люди, мне кто-то сказал: „Бегите, встречайте карету «Скорой помощи»“… Выбежала, встретила. Вернулась, а на лестнице мне кто-то говорит: „Поздно. Умер“…».
|
|
За два дня до смерти, возможно, после встречи со студентами, Маяковский написал предсмертное письмо:
«В том, что умираю, не вините никого, и, пожалуйста, не сплетничайте, покойник этого ужасно не любил…
Мама, сестры и товарищи, простите – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.
Лиля – люби меня.
Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.
|
|
Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо.
Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.
Как говорят —
„инцидент исперчен“,
любовная лодка
разбилась о быт.
Я с жизнью в расчете
и не к чему перечень
взаимных болей,
бед
и обид.
Счастливо оставаться. Владимир Маяковский».
По сведениям, исходящим от недоброжелателей Катаева, последний «подсказал Маяковскому выход», когда, прощаясь в последний день его жизни, «крикнул ему вслед: „Не вздумайте повеситься на подтяжках!“».
Сын водопроводчика – Василий Васильевич Казин, русский поэт. Родился он 25 июля (6 августа) 1898 г. в Москве, действительно в семье водопроводчика, умер 1 октября 1981 г.
«А рядом с ним (имеется в виду, с Есениным. – Ю. А.) шел очень маленький, ростом с мальчика, с маленьким носиком, с крупными передними зубами, по-детски выступающими из улыбающихся губ, с добрыми, умными, немного лукавыми, лучистыми глазами молодой человек. Он был в скромном москвошвеевском костюме, впрочем при галстуке, простоватый на вид, да себе на уме. Так называемый человек из народа, с которым я уже был хорошо знаком и которого сердечно любил за мягкий характер и чудные стихи раннего революционного периода, истинно пролетарские, без подделки; поэзия чистой воды: яркая, весенняя, как бы вечно первомайская. „Мой отец простой водопроводчик, ну а мне судьба сулила петь. Мой отец над сетью труб хлопочет, я стихов вызваниваю сеть“».
Василий закончил реальное училище Игнатьева в 1918 г. Первая публикация относится еще ко времени ученичества. С 1918 г. принимал активное участие в организации Союза рабочей молодежи в Москве, работал секретарем Бауманского райкома комсомола. Учился в литературной студии Московского пролеткульта, сотрудником Наркомпроса, основал литературную группу «Кузница».
|
|
Из его наследия критики особенно выделяют сборник «Рабочий май» и поэму «Лисья шуба и любовь». Советская власть благосклонно относилась к появлению нового пролетарского поэта. «Живей, рубанок, шибче шаркай, шушукай, пой за верстаком, чеши тесину сталью жаркой, стальным и жарким гребешком… И вот сегодня шум свиванья, и ты, кудрявясь второпях, взвиваешь теплые воспоминанья о тех возлюбленных кудрях»…
«…Как видите, он уже не только был искушен в ассонансах, внутренних рифмах, звуковых повторах, но и позволял себе разбивать четырехстопный ямб инородной строчкой, что показывало его знакомство не только с обязательным Пушкиным, но также с Тютчевым и даже Андреем Белым», – продолжает знакомить нас со своим приятелем Катаев.
В 1931-1940 гг. Казин работал редактором Гослитиздата. В 1938-1953 гг. его почти не печатали. И новый всплеск популярности он почувствовал после выхода поэмы о субботниках «Великий почин».
Интересно, что в конце романа «Алмазный мой венец», где упоминается парк Монсо в Париже, Катаев видит статуи своих друзей, созданных из космического светящегося вещества и среди уже покойных писатель почему-то наблюдает и статуи В. Казина (сын водопроводчика), и Л. Славина (наследник), которые на момент написания романа были еще живы: «Маленький сын водопроводчика, соратник, наследник, штабс-капитан и все, все другие. Читателям будет нетрудно представить их в виде белых сияющих статуй без пьедесталов».
Впрочем, произведение заканчивается превращением и самого В. Катаева в памятник: «Я хотел, но не успел проститься с каждым из них, так как мне вдруг показалось, будто звездный мороз вечности сначала слегка, совсем неощутимо и нестрашно коснулся поредевших серо-седых волос вокруг тонзуры моей непокрытой головы, сделав их мерцающими, как алмазный венец.
Потом звездный холод стал постепенно распространяться сверху вниз по всему моему помертвевшему телу, с настойчивой медлительностью останавливая кровообращение и не позволяя мне сделать ни шагу, для того чтобы выйти из-за черных копий с золотыми остриями заколдованного парка, постепенно превращавшегося в переделкинский лес, и – о боже мой! – делая меня изваянием, созданным из космического вещества безумной фантазией Ваятеля».
Мулат – Борис Леонидович Пастернак. Родился 29 января (10 февраля) 1890 г. в Москве. Отец – академик Петербургской Академии художеств Леонид Осипович (Исаак Иосифович) Пастернак, мать – пианистка Розалия Исидоровна Пастернак (урожд. Кауфман, 1868-1939). Незадолго до рождения Бориса семья переехала из Одессы.
У них дома часто бывали художники И.И. Левитан, М.В. Нестеров, В.Д. Поленов, Н.Н. Ге. Их посещали Л.Н. Толстой, музыканты А.Н. Скрябин и С.В. Рахманинов.
В Москве Борис поступил в 5-ю гимназию (ныне – школа № 91), причем сразу во 2-й класс. В 13 лет, упав с лошади, сломал ногу, кость неправильно срослась, из-за чего Пастернак всю жизнь хромал и был освобожден от службы в армии. Об этом можно прочитать в его стихотворении «Август».
В 15 лет попал под казачьи нагайки, когда на Мясницкой улице столкнулся с толпой митингующих, которую гнала конная полиция. Этот эпизод войдет потом в книги Пастернака.
Пастернак закончил гимназию с золотой медалью, освободили его только от сдачи экзамена по Закону Божьему, так как он исповедовал иудаизм. В то время Борис мечтал стать музыкантом и серьезно готовился к экзамену в Консерваторию по курсу композиторского факультета.
Всю жизнь для Пастернака было важно добиваться наивысших профессиональных успехов. «Ничто не было так чуждо Пастернаку, как совершенство наполовину», – пишет В. Асмус, – то есть у него был достаточно высокий ценз, а следовательно, он понимал, что как раз в музыке ему мало что светит: „Больше всего на свете я любил музыку… Но у меня не было абсолютного слуха…“»[113]. «Музыку, любимый мир шестилетних трудов, надежд и тревог, я вырвал вон из себя, как расстаются с самым драгоценным».
«Королевич совсем по-деревенски одной рукой держал интеллигентного мулата за грудки, а другой пытался дать ему в ухо, в то время как мулат – по ходячему выражению тех лет, похожий одновременно и на араба, и на его лошадь (образ взят из очерка Марины Цветаевой «Световой ливень» (1922): «Внешнее осуществление Пастернака прекрасно: что-то в лице зараз и от араба, и от его коня». – Ю. А.), – с пылающим лицом, в развевающемся пиджаке с оторванными пуговицами с интеллигентной неумелостью ловчился ткнуть королевича кулаком в скулу, что ему никак не удавалось».
Первые стихи Пастернак опубликовал в возрасте 23 лет, а в 65 лет закончил «Доктора Живаго». Еще через три года получил Нобелевскую премию по литературе, вслед за этим подвергнут травле и гонениям со стороны советского правительства.
Соратник – Николай Николаевич Асеев. «Самое удивительное, что я никак не могу написать его словесный портрет. Ни одной заметной черточки. Не за что зацепиться: ну в приличном осеннем пальто, ну с бритым, несколько старообразным сероватым лицом, ну, может быть, советский служащий среднего ранга, кто угодно, но только не поэт, а между тем все-таки что-то возвышенное, интеллигентное замечалось во всей его повадке. А так – ни одной заметной черты: рост средний, глаза никакие, нос обыкновенный, рот обыкновенный, подбородок обыкновенный. Даже странно, что он был соратником Командора, одним из вождей Левого фронта. Ну, словом, не могу его описать. Складываю, как говорится, перо» (В. Катаев).
Родился Н.Н. Асеев 28 июня (10 июля) 1889 г. в городе Льгове (ныне – Курской обл.), в дворянской семье, отец исполнял не слишком значительную должность страхового агента. Его мать умерла, когда мальчику исполнилось всего 8 лет, отец женился вторично, после чего отправил сына на воспитание к деду, Николаю Павловичу Пинскому, заядлому охотнику и рыболову, любителю народных песен и сказок и замечательному рассказчику.
Николай окончил Курское реальное училище, после чего поступил в Московский коммерческий институт на экономическое отделение (1909-1912 гг.) и далее учился на историко-филологических факультетах Московского и Харьковского университетов.
Первые публикации – в журнале для детей «Проталинка» (1914-1915). В 1915 г. призвали в армию, в сентябре 1917 г. Асеева избрали в полковой совет солдатских депутатов, и вместе с эшелоном раненых сибиряков он отправляется в Иркутск. Во время Гражданской войны оказался на Дальнем Востоке. Заведовал биржей труда, затем работал в местной газете, сначала выпускающим редактором, позже в качестве фельетониста.
В 1922 г. переведен в Москву А.В. Луначарским. Участвовал в группе «Творчество» вместе с С.М. Третьяковым, Д.Д. Бурлюком, Н.Ф. Чужаком, через год – один из лидеров группы ЛЕФ, друг Маяковского и Пастернака.
«Во дворе Вхутемаса, в другом скучном, голом, кирпичном корпусе, на седьмом этаже, под самой крышей жил со своей красавицей женой Ладой бывший соратник и друг мулата по издательству „Центрифуга“, а ныне друг и соратник Командора – замечательный поэт, о котором Командор написал: „Есть у нас еще Асеев Колька. Этот может. Хватка у него моя. Но ведь надо заработать столько! Маленькая, но семья“».
В мемуарах П.В. Незнамова мы находим вот такой портрет Асеева: «…он – подтянутый и стройный, какой-то пепельно-светлый, потому что рано поседевший – шел своей летящей походкой».
Ю. Олеша так же дает описание Асеева в своей «Книге прощания»: «Одно из первых посещений пивной у меня связано с воспоминанием об Асееве <…> Асеев, тогда, разумеется, молодой, но с тем же серым лицом, все предлагал заказать целый ящик пива. Причем не ради того, чтобы побольше выпить, а только из желания позабавиться – тащат ящик, ставят у ног».
Во время Великой Отечественной войны Асеевы находились в эвакуации в Чистополе. Известно, что Марина
Цветаева завещала им заботиться о ее сыне Муре: «Не оставляйте его никогда. Была бы без ума счастлива, если бы он жил у Вас». Сам Георгий (Мур) писал в дневнике: «Асеев был совершенно потрясен известием о смерти Марины Цветаевой, сейчас же пошел вместе со мной в райком партии, где получил разрешение прописать меня на его площадь…». Но вот дочь Цветаевой, Ариадна Эфрон, обвиняла Асеева в том, что именно он виноват в самоубийстве ее матери. Не оказал помощь. Она так и писала Б.Л. Пастернаку в 1956 г.: «Для меня Асеев – не поэт, не человек, не враг, не предатель – он убийца, а это убийство – похуже Дантесова».
Впрочем, это только ее мнение. Известно, что Асеев помогал молодым поэтам в период хрущевской «оттепели».
Лада – Синякова Ксения (Оксана) Михайловна (1892-1985). «Синяковых пять сестер, – пишет Л.Ю. Брик. – Каждая из них по-своему красива. Жили они раньше в Харькове, отец у них был черносотенец, а мать человек передовой и безбожница. Дочери бродили по лесу в хитонах, с распущенными волосами и своей независимостью и эксцентричностью смущали всю округу. Все пятеро были умны и талантливы. В их доме родился футуризм. Во всех них поочередно был влюблен Хлебников, в Надю – Пастернак, в Марию – Бурлюк, на Оксане женился Асеев».
«В дверях появилась русская белокурая красавица несколько харьковского типа, настоящая Лада, почти сказочный персонаж не то из „Снегурочки“, не то из „Садко“», – представляет нам свою героиню В. Катаев.
«Это было временное жилище недавно вернувшегося в Москву с Дальнего Востока соратника (Н. Асеев). Комната выходила прямо на железную лестницу черного хода и другого выхода не имела, так что, как обходились хозяева, неизвестно. Но все в этой единственной просторной комнате приятно поражало чистотой и порядком. Всюду чувствовалась женская рука. На пюпитре бехштейновского рояля с поднятой крышкой, что делало его похожим на черного, лакированного, с поднятым крылом Пегаса (на котором несомненно ездил хозяин-поэт), белела распахнутая тетрадь произведений Рахманинова. Обеденный стол был накрыт крахмальной скатертью и приготовлен для вечернего чая – поповские чашки, корзинка с бисквитами, лимон, торт, золоченые вилочки, тарелочки. Стопка белья, видимо, только что принесенная из прачечной, источала свежий запах резеды – аромат кружевных наволочек и ажурных носовых платочков. На диване лежала небрежно брошенная русская шаль – алые розы на черном фоне.
Вазы с яблочной пастилой и сдобными крендельками так и бросались в глаза.
Ну и, конечно, по моде того времени, над столом большая лампа в шелковом абажуре цвета танго».
«Когда он (художник Анатолий Зверев) в первый раз меня привел к ней, – вспоминает Владимир Лобанов, – все было чинно – представил, познакомил, – вдова Асеева, старая московская квартира, но постепенно там такое устроили… Он всех звал, поедем к старухе, посидим! Муж Сталину русскую поэзию преподавал, а она его любовницей была. Асеева дома сидит, а Сталин в дверь барабанит: „Открывай!“. И весь коридор, где ветер гуляет, затих. А потом одного гения всех времен сменил другой – Зверев. Удивительно с ней совпал в культуре, он первый увидел в ней родную душу, а не она в нем».
После смерти Асеева Ксения сошлась с художником А. Зверевым. Старая вдова Асеева, дама советской элиты, стала моделью зверевских полотен. Москва увлеклась романом века Зверев—Асеева. Молодость Оксаны воспел Н. Асеев в стихотворении «За косы ее золотые, за плечи ее молодые», а старость – Зверев.
Оксана Синякова – реликт 1920-х гг. – прославлена и Велимиром Хлебниковым, одна пятая поэмы «Синие оковы» посвящена ей, так как она одна из пяти сестер Синяковых – «красавица с золотыми косами».
Вьюн – Алексей Елисеевич Крученых. Родился 21 февраля 1886 г. в крестьянской семье поселка Оливское Херсонской губернии. Отец – выходец из Сибири, мать – полька (Мальчевская). В 1906 окончил Одесское художественное училище.
С 1907 г. он жил в Москве. Начинал как журналист, художник, автор пародийно-эпигонских стихов (сборник «Старинная любовь»). Иногда подписывался псевдонимом «Александр Крученых». В истории остался как русский поэт-футурист. Ввел в поэзию понятие «заумь», то есть абстрактный, беспредметный язык, очищенный от «житейской грязи», утверждая право поэта пользоваться «разрубленными словами, полусловами и их причудливыми хитрыми сочетаниями».
«Тут же рядом гнездился левейший из левых, самый непонятный из всех русских футуристов, вьюн по природе, автор легендарной строчки „Дыр, бул, щир“. Он питался кашей, сваренной впрок на всю неделю из пайкового риса, хранившейся между двух оконных рам в десятифунтовой стеклянной банке из-под варенья. Он охотно кормил этой холодной кашей своих голодающих знакомых. Вьюн – так мы будем его называть – промышлял перекупкой книг, мелкой картежной игрой, собирал автографы никому не известных авторов в надежде, что когда-нибудь они прославятся, внезапно появлялся в квартирах знакомых и незнакомых людей, причастных к искусству, где охотно читал пронзительно-крикливым детским голосом свои стихи, причем приплясывал, делал рапирные выпады, вращался вокруг своей оси, кривлялся своим остроносым лицом мальчика-старичка.
У него было пергаментное лицо скопца.
Он весь был как бы заряжен неким отрицательным током антипоэтизма, иногда более сильным, чем положительный заряд общепринятой поэзии.
По сравнению с ним сам великий будетлянин (В. Хлебников) иногда казался несколько устаревшим, а Командор просто архаичным».
Похожий портрет поэта Крученых оставил в 1931 г. в своих воспоминаниях Б.К. Лившиц: «…крикливые заявления вертлявого востроносого юноши в учительской фуражке, с бархатного околыша которой он тщательно удалял все время какие-то пылинки, его обиженный голос и полувопросительные интонации, которыми он страховал себя на случай провала своих предложений, весь его вид эпилептика по профессии, действовал мне на нервы».
Первую мировую войну и революции Крученых встречает в Тифлисе, где основывает группу футуристов «41», пишет стихи и теоретические работы по стихосложению.
В 1920 г. перебирается в Москву, знакомя ее с идеями футуризма. Одновременно сотрудничает с группой ЛЕФ. Живет продажей старых книг и антиквариата. Известно, что Маяковский высоко ценил Крученых как футуриста и называл его стихи «помощью грядущим поэтам». Тем не менее с ним мало кто по-настоящему дружил.
Будетлянин – Велимир Хлебников (настоящее имя Виктор Владимирович Хлебников). Родился 28 октября (9 ноября) 1885 г. в главной ставке Малодербетовского улуса Астраханской губернии (ныне село – Малые Дербеты, Калмыкия). Отец – Владимир Алексеевич Хлебников, естественник-орнитолог, мать – Екатерина Николаевна Хлебникова (урожд. Вербицкая), историк по образованию. Упоминая о месте своего рождения, Хлебников выразился так: «Родился… в стане монгольских исповедующих Будду кочевников… в степи – высохшем дне исчезающего Каспийского моря» (автобиографические заметки). По отцовской линии поэт происходил из старинного купеческого рода – его прадед Иван Матвеевич Хлебников, купец 1-й гильдии и потомственный почетный граждани Астрахани.
По службе отца семейства жене и детям часто приходилось переезжать с места на место: находясь в Симбирске, Виктор начал свою учебу в гимназии, а когда отца перевели в Казань, продолжил обучение там. Далее Хлебников поступил на математическое отделение физико-математического факультета Казанского университета. Находясь на первом курсе, принимал участие в студенческой демонстрации, за что был арестован и месяц провел в тюрьме. В 1904 г. переходит на естественное отделение физико-математического факультета Казанского университета, где продолжил обучение и одновременно написал пьесу «Елена Гордячкина». В том же году он отсылает в издательство «Знание» означенную пьесу, но безуспешно. В 1904-1907 гг. Хлебников занимается орнитологическими исследованиями, после экспедиций в Дагестан и на Северный Урал он опубликовал несколько статей на эту тему.
В сентябре 1908 г. Хлебников зачислен на третий курс естественного отделения физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета и, соответственно, переезжает в город на Неве. Главной причиной переезда стало желание серьезно заниматься литературой. До этого сошелся с поэтом В. Ивановым, чья статья «О веселом ремесле и умном веселии», опубликованная в 1907 г. в журнале «Золотое руно», произвела на него большое впечатление.
В Петербурге В. Хлебников знакомится с символистами А. Ремизовым, С. Городецким, В. Каменским.
В апреле 1909 г. начала работу «Академия стиха» на «башне» Вячеслава Иванова. «Башней» называлась квартира Иванова с круглой угловой комнатой, находившаяся на последнем этаже дома № 35 по Таврической улице. Ее посещал и Хлебников в конце мая 1909 г. и после возвращения из Святошина.
Пытался изучать японский и даже через год после поступления подал прошение о переводе его на факультет восточных языков по разряду санскритской словесности, но потом перевелся на историко-филологический факультет славяно-русского отделения. Знакомится с Н.С. Гумилевым, А.Н. Толстым, М.А. Кузминым. Осенью 1909 г. берет себе псевдоним Велимир («большой мир») и становится членом «Академии стиха».
Вскоре Каменский знакомит его с Д. Бурлюком, М. Матюшиным, Е. Гуро. Вместе они организовали группу будетляне и издавали сборник «Садок судей». В 1912 г. Хлебников знакомится с Маяковским и Крученых и приглашает их в группу. Тогда же выходит первая его книга «Учитель и ученик», в которой Хлебников попытался рассказать об открытых им «законах времени», в том числе предсказал бурные российские события 1917 г., Февральскую и Октябрьскую революции: «Не стоит ли ждать в 1917 году падения государства?». Вскоре, в августе, в Москве опубликована «Игра в аду», поэма, написанная в соавторстве Крученых и Хлебниковым; в ноябре вышла еще одна совместная работа двух поэтов – «Мирсконца». Эти книги, выпускавшиеся в основанном Крученых в издательстве «ЕУЫ», выполнены в технике литографии, причем текст на литографском камне Крученых написал от руки (в предисловии авторы высказывали мнение, что почерк очень влияет на восприятие текста).
«…Во дворе Вхутемаса, куда можно было проникнуть с Мясницкой через длинную темную трубу подворотни, было, кажется, два или три высоких кирпичных нештукатуреных корпуса. В одном из них находились мастерские молодых художников. Здесь же в нетопленой комнате существовал как некое допотопное животное – мамонт! – великий поэт, председатель земного шара, будетлянин, странный гибрид панславизма и Октябрьской революции, писавший гениальные поэмы на малопонятном древнерусском языке, на клочках бумаги, которые без всякого порядка засовывал в наволочку, и если иногда выходил из дома, то нес с собой эту наволочку, набитую стихами, прижимая ее к груди», – пишет В. Катаев в «Алмазном венце».
Кстати, председателем Земного шара В. Хлебников провозгласил себя после Февральской революции 1917 г. – это отражено, например, в его стихотворении «Воззвание Председателей Земного шара» (апрель 1917).
«Теперь трудно поверить, но в моей комнате вместе со мной в течение нескольких дней на диване ночевал великий поэт будетлянин, председатель Земного шара. Здесь он, голодный и лохматый, с лицом немолодого уездного землемера или ветеринара, беспорядочно читал свои странные стихи, из обрывков которых вдруг нет-нет да и вспыхивала неслыханной красоты алмазная строчка, например:
„…деньгою серебряных глаз дорога…“ —
при изображении цыганки. Гениальная инверсия. Или:
„…прямо в тень тополевых теней, в эти дни золотая мать-мачеха золотой черепашкой ползет“…
„Мне мало надо! Краюшку хлеба, да каплю молока, да это небо, да эти облака“.
Или же совсем великое!
„Свобода приходит нагая, бросая на сердце цветы, и мы, с нею в ногу шагая, беседуем с небом на ты. Мы воины, смело ударим рукой по суровым щитам: да будет народ государем всегда навсегда здесь и там. Пусть девы поют у оконца меж песен о древнем походе о верноподданном солнца самосвободном народе…“[114].
Многие из нас именно так моделировали эпоху.
Мы с будетлянином питались молоком, которое пили из большой китайской вазы, так как другой посуды в этой бывшей барской квартире не было, и заедали его черным хлебом.
Председатель Земного шара не выражал никакого неудовольствия своим нищенским положением. Он благостно улыбался, как немного подвыпивший священнослужитель, и читал, читал, читал стихи, вытаскивая их из наволочки, которую всюду носил с собой, словно эти обрывки бумаги, исписанные детским почерком, были бочоночками лото.
Он показывал мне свои „доски судьбы“[115]– большие листы, где были напечатаны математические непонятные формулы и хронологические выкладки, предсказывающие судьбы человечества.
Говорят, он предсказал Первую мировую войну и Октябрьскую революцию.
Неизвестно, когда и где он их сумел напечатать, но, вероятно, в Ленинской библиотеке их можно найти. Мой экземпляр с его дарственной надписью утрачен, как и многое другое, чему я не придавал значения, надеясь на свою память. Несомненно, он был сумасшедшим. Но ведь и Магомет был сумасшедшим. Все гении более или менее сумасшедшие.
Я был взбешен, что его не издают, и решил повести будетлянина вместе с его наволочкой, набитой стихами, прямо в Государственное издательство. Он сначала противился, бормоча с улыбкой, что все равно ничего не выйдет, но потом согласился, и мы пошли по московским улицам, как два оборванца, или, вернее сказать, как цыган с медведем. Я черномазый молодой молдаванский цыган, он – исконно русский пожилой медведь, разве только без кольца в носу и железной цепи.
Он шел в старом широком пиджаке с отвисшими карманами, останавливаясь перед витринами книжных магазинов и с жадностью рассматривая выставленные книги по высшей математике и астрономии. Он шевелил губами, как бы произнося неслышные заклинания на неком древнеславянском диалекте, которые можно было по мимике понять примерно так:
„О, Даждь-бог, даждь мне денег, дабы мог я купить все эти драгоценные книги, так необходимые мне для моей поэзии, для моих досок судьбы“.
В одном месте на Никитской он не удержался и вошел в букинистический магазин, где его зверино-зоркие глаза еще с улицы увидели на прилавке „Шарманку“ Елены Гуро и „Садок судей“ второй выпуск – одно из самых ранних изданий футуристов, напечатанное на синеватой оберточной толстой бумаге, посеревшей от времени, в обложке из обоев с цветочками. Он держал в своих больших лапах „Садок судей“, осторожно перелистывая толстые страницы и любовно поглаживая их.
– Наверное, у вас тоже нет денег? – спросил он меня с некоторой надеждой.
– Увы, – ответил я.
Ему так хотелось иметь эти две книжки! Ну хотя бы одну – „Садок судей“, где были, кажется, впервые напечатаны его стихи. Но на нет и суда нет.
Он еще долго держал в руках книжки, боясь с ними расстаться. Наконец он вышел из магазина еще более мешковатый, удрученный».
Брунсвик – его прототип ваятель Осип (Иосель Аронович) Цадкин (1890-1967). Катаев рисует вот такой его портрет: «Он стоял передо мною, как всегда чем-то разгневанный, маленький, с бровями, колючими как креветки, в короне вздыбленных седых волос вокруг морщинистой лысины, как у короля Лира, в своем синем вылинявшем рабочем халате с засученными рукавами, с мускулистыми руками – в одной руке молоток, в другой резец, – весь осыпанный мраморной крошкой, гипсовой пудрой и еще чем-то непонятным, как в тот день, когда я впервые – через год после гибели Командора – вошел в его студию».
Цадкин родился 14 июля 1890 г. в Витебске. По сведениям самого скульптора, его отец – Ефим Цадкин, крещеный еврей и профессор классических языков в Смоленской семинарии, мать – София Лестер – происходила из семьи шотландских кораблестроителей. С 1905 г. Осип Цадкин учился в английской художественной школе, для чего переехал к родственникам на север Англии. Затем перебрался в Лондон, где учился в Политехнической школе и посещал Британский музей. В 1910 г. обосновался в Париже на Монпарнасе, работал в «Улье» («Ла Рюш»). В 1911 г. его работы выставляются в Осеннем Салоне и Салоне независимых. Дружил с Аполлинером, Брынкуши (Бранкузи), Пикассо, Бурделем, Матиссом, Делоне, Модильяни, выставлялся в Берлине, Амстердаме, Лондоне.
Так же, как Катаев, участвовал в Первой мировой войне, отравился газами и демобилизован в 1917 г.
«Я сделался свидетелем недолгой славы Брунсвика. Кажется, его звали именно так, хотя не ручаюсь. Память мне изменяет, и я уже начинаю забывать и путать имена». На самом деле, память у Катаева отменная. И тут перед нами открывается другая тайна. В романе Брунсвику уделяется роль скульптора, который призван создать скульптуры друзей Катаева, то есть сохранить их для истории, дав им новую жизнь в каком-то необыкновенном светящемся, возможно инопланетном, камне. Функция, которую писатель делит со скульптором, приглашая его таким образом в соавторы. Скорее всего, такая щедрость неслучайна и допустимо предположение, что на самом деле Брунсвик – собирательный образ, что-то в нем от Цадкина, а что-то от самого Катаева.