Маленький Карлик в изумлении озирался вокруг и даже немножко побаивался идти дальше. Странные, безмолвные всадники, скакавшие так быстро и бесшумно по длинным лесным дорогам, напоминали ему страшных призраков, – о них он слыхал от угольщиков, – компрачикосов, которые охотятся только ночью и если встретят человека, то превратят его в оленя и затравят насмерть. Но он вспомнил о маленькой Инфанте, и это придало ему мужества. Ему хотелось застать ее одну и сказать ей, что он ее тоже любит. Быть может, она в смежной комнате?
По мягким мавританским коврам он неслышно перебежал через комнату и распахнул дверь. Нет, и там ее не было. Комната была совершенно пуста.
То был тронный зал, служивший для приема иностранных послов, когда Король – что в последнее время случалось нечасто – соглашался дать им аудиенцию; в этом самом зале много лет назад были приняты посланники из Англии, явившиеся сватать свою Королеву, тогда одну из католических владык Европы, за старшего сына Императора. Стены здесь были обтянуты кордуанской золоченой кожей, а с черно-белого потолка свешивалась тяжелая люстра в триста восковых свечей. Под большим балдахином золотой парчи, на котором были вышиты мелким жемчугом кастильские львы и башни, стоял трон с наброшенным на него роскошным покрывалом из черного бархата, затканного серебряными тюльпанами и украшенного пышной бахромой из серебра и жемчуга. На второй ступени трона стояла скамеечка с подушкой из серебряной парчи, на которой преклоняла колена Инфанта, а еще пониже и уже не под балдахином – кресло для папского нунция – единственного, кто имел право сидеть в присутствии Короля во время публичных церемоний, и кардинальская шапка его с плетеными алыми кистями лежала спереди на красном табурете. Против трона на стене висел портрет Карла Пятого, изображенного во весь рост, в охотничьем костюме, с большою собакой; а всю середину другой стены занимал портрет Филиппа Второго, принимающего дары от Нидерландов. Между окон стоял шкафчик черного дерева с инкрустацией из слоновой кости и резьбой, воспроизводившей гольбейновскую Пляску Смерти, которая, говорили, была сделана рукой самого знаменитого мастера.
Но Карлика не слишком занимало все это великолепие. Он не отдал бы своей розы за все жемчуга балдахина, не отдал бы даже одного белого лепестка ее за сам трон. Ему нужно было совсем другое – повидать Инфанту прежде, чем она снова сойдет в павильон, и попросить ее уйти вместе с ним, когда он окончит танец. Здесь, во дворце, воздух тяжелый и спертый, а в лесу дует вольный ветер и солнечный свет играет на трепетных листьях, словно перебирая их золотыми руками. Там, в лесу, есть и цветы – быть может, не такие пышные, как в дворцовом саду, но зато аромат их нежнее: ранней весной – гиацинты, что заливают багряной волной прохладные долы и холмы, поросшие травою; желтые первоцветы, что гнездятся целыми семьями среди узловатых корней старого дуба; светлый чистотел и голубая вероника, золотые и лиловые ирисы. А на орешнике распускаются серенькие сережки, и наперстянка никнет под тяжестью своих пестрых чашечек, облепленных пчелами. Копья каштанов покрыты белыми звездочками, и луны боярышника бледны и прекрасны. Да она обязательно уйдет с ним – только бы ему найти ее. Она уйдет с ним в прекрасный лес, и он целыми днями будет плясать для ее удовольствия. При одной мысли об этом глаза его засветились улыбкой, и он перешел в соседнюю комнату.
Из всех комнат эта была самая светлая и самая красивая. Стены ее были обтянуты алой камчой, расшитой птицами и хорошенькими серебряными цветочками; мебель была вся из литого серебра, с фестонами из цветочных гирлянд и раскачивающимися купидонами. Две большие ширмы, на которых были вышиты павлины и попугаи, отгораживали огромные камины, а пол из оникса цвета морской воды, казалось, уходил в бесконечность. И в этой комнате Карлик был не один. На другом конце зала, в дверях, стояла какая-то маленькая фигурка и наблюдала за ним. У него забилось сердце; крик радости сорвался с его уст, и он вышел на свет. Одновременно с ним вышла и фигурка, и теперь он ясно мог разглядеть ее.
Инфанта? Как бы не так! Это было чудовище – самое уморительное чудовище, когда-либо виденное им. Непропорционально сложенное, не так, как все прочие люди, с горбатой спиной, на кривых ногах, с огромной, мотающейся с боку на бок головой и спутанной гривой черных волос. Маленький Карлик нахмурился, и чудовище тоже нахмурилось. Он засмеялся, и оно засмеялось и уперлось руками в бока, копируя его жест. Он отвесил чудовищу насмешливый поклон, и оно ответило ему таким же низким поклоном. Он пошел к нему, и оно пошло ему навстречу, повторяя все его шаги и движения и останавливаясь, когда он останавливался. С криком изумления он устремился вперед, протянул руку, и рука чудовища, холодная как лед, коснулась его руки. Он испугался, отдернул руку, и чудовище поспешило сделать то же. Он начал было наступать на него, но что-то гладкое и твердое загородило ему дорогу. Лицо чудовища было теперь совсем близко от его лица, и в лице этом он прочел ужас. Он отвел рукой волосы, падавшие ему на глаза. Чудовище сделало то же. Он ударил его, и оно отвечало ударом. Он начал его ругать – оно строило ему какие-то гадкие гримасы. Он отшатнулся назад, и оно отшатнулось.
Что же это такое? Карлик задумался на минуту, оглядел комнату. Странно, каждый предмет здесь как будто имеет своего двойника за этой невидимой стеной светлой воды. Здесь картина – и там картина; здесь канапе – и там канапе. Здесь спящий Фавн лежит в алькове у дверей – и там, за стеною, дремлет его двойник; и серебряная Венера, вся залитая солнцем, протягивает руки к другой Венере, такой же прелестной, как она.
Что это?.. Эхо? Однажды в долине он крикнул, и эхо откликнулось, повторило за ним все слова. Может быть, эхо умеет передразнивать и зрение, как оно умеет передразнивать голос. Может быть, оно умеет создать другой мир, совсем как настоящий. Но могут ли тени предметов иметь такие же, как предметы, краски, и жизнь, и движение? Разве могут?..
Он вздрогнул и, взяв со своей груди прелестную Белую Розу, повернулся и поцеловал ее. У чудовища оказалась в руках такая же роза, точно такая же – лепесток в лепесток. И оно точно так же целовало ее и прижимало к сердцу с безобразными жестами.
Когда истина вдруг открылась ему, он с диким воплем отчаяния кинулся, рыдая, на пол. Так это он сам – такой урод, горбатый, смешной, отвратительный? Это чудовище – он сам; это над ним так смеялись дети, и маленькая Принцесса тоже; он-то воображал, что она любит его, а она просто, как и другие, потешалась над его безобразием, над его уродливым телом. Почему не оставили его в лесу, где нет зеркала, которое бы сказало ему, как он уродлив и гадок? Почему отец не убил его, вместо того чтобы продать его на позор? По щекам его струились горячие слезы. Он изорвал в клочки белый цветок; барахтавшееся на полу чудовище сделало то же и разбросало по воздуху лепестки. Оно пресмыкалось на земле, а когда он смотрел на него, оно тоже смотрело на него, и лицо его было искажено страданием. Он отполз подальше, чтобы не видеть его, и закрыл руками глаза. Как раненый зверек, он уполз в тень и лежал, тихо стеная.
В это время через дверь с террасы в комнату вошла Инфанта со своими гостями и увидела безобразного Карлика, который лежал на полу и колотил скрюченными пальцами; это было до того фантастически нелепо, что дети с веселым смехом обступили его – посмотреть, что он такое делает.
– Его пляски были забавны, – сказала Инфанта, – но представляет он еще забавнее. Почти так же хорошо, как и марионетки, только, разумеется, не так естественно.
И она обмахивалась своим огромным веером и хлопала в ладоши. Но маленький Карлик даже не взглянул на нее; его рыдания постепенно стихали. Вдруг он как-то странно подпрыгнул и схватился за бок. Потом упал и вытянулся без движения.
– Это у тебя очень хорошо получилось, – сказала Инфанта, подождав немного, – но теперь ты должен потанцевать для меня.
– Да, да, – закричали все дети, – теперь вставай и танцуй, потому что ты ничуть не хуже барбарийской обезьянки, даже забавнее.
Но маленький Карлик не откликался.
Инфанта топнула ножкой и кликнула дядю, который гулял с Камергером по террасе, читая депеши, только что полученные из Мексики, где недавно учреждена была святая инквизиция.
– Мой смешной маленький Карлик капризничает и не хочет вставать. Поднимите его и велите ему танцевать для меня.
С улыбкой переглянувшись, они вошли в комнату, и Дон Педро нагнулся и потрепал Карлика по щеке своей вышитой перчаткой.
– Изволь плясать, маленький уродец, изволь плясать. Наследная Принцесса Испании и обеих Индий желает, чтоб ее забавляли.
Но маленький Карлик не шевелился.
– Его надо хорошенько отстегать, – устало молвил Дон Педро и опять ушел на террасу.
Но Камергер с озабоченным видом опустился на колени перед маленьким Карликом и приложил руку к его груди. А минуту спустя пожал плечами, поднялся и, низко поклонившись Инфанте, сказал:
– Mi bella Princesa, ваш забавный маленький Карлик никогда больше не будет плясать. Как жаль! Он так безобразен, что, пожалуй, рассмешил бы даже Короля.
– Но почему же он никогда больше не будет плясать? – смеясь, спросила Инфанта.
– Потому что у него разбилось сердце.
Инфанта нахмурилась, и ее прелестные розовые губки сложились в хорошенькую надменную гримаску.
– И на будущее, пожалуйста, сделайте так, чтобы у тех, кто приходит со мною играть, не было сердца! – крикнула она и убежала в сад.
Рыбак и его душа
Каждый вечер выходил в море молодой Рыбак и забрасывал сети.
Когда ветер был береговой, у Рыбака ничего не ловилось или ловилось, но мало, ибо береговой ветер есть злобный ветер – у него черные крылья, и буйные волны вздымаются навстречу ему. Но когда ветер был с моря, рыба поднималась из глубин, Рыбак относил ее на рынок и продавал ее.
Каждый вечер выходил молодой Рыбак на ловлю. Однажды такой тяжелой ему показалась сеть, что трудно было поднять ее в лодку. Рыбак, усмехаясь, подумал: «Видно, я выловил из моря всю рыбу, или попалось мне, на удивление людям, какое-нибудь глупое чудо морское. Но, может быть, моя сеть принесла мне такое страшилище, что великая наша королева пожелает увидеть его».
Напрягая силы, он налег на грубые канаты так, что длинные вены, точно нити голубой эмали на бронзовой вазе, обозначились у него на руках. Он потянул тонкие бечевки, все ближе и ближе большим кольцом подплыли к нему плоские пробки, и сеть наконец поднялась на поверхность воды.
Но в сети оказалась не рыба, не страшилище, не подводное чудо, а маленькая Морская Дева, которая крепко спала.
Ее волосы были подобны влажному золотому руну, и каждый отдельный волос был как тонкая нить из золота. Ее белое тело было словно изваяно из слоновой кости. Ее жемчужно-серебряный хвост обвивали зеленые водоросли. Уши были похожи на раковины, а губы – на морские кораллы. Об ее холодные груди бились холодные волны, и на ресницах ее искрилась соль.
Она была так прекрасна, что, увидев ее, исполненный восхищения юный Рыбак потянул к себе сети и, перегнувшись через борт челнока, охватил ее стан руками. Но как только он прикоснулся, она вскрикнула, будто вспугнутая чайка, пробудилась от сна, в ужасе взглянула на него аметистово-лиловыми глазами и стала биться, стараясь вырваться. Но он не отпустил ее и крепко прижал к себе.
Видя, что ей не уйти, Морская Дева заплакала:
– Будь милостив, отпусти меня в море, я единственная дочь Морского царя, мой отец стар и одинок.
Но юный Рыбак ей отвечал:
– Я не отпущу тебя, пока ты не пообещаешь, что на первый зов ты поднимешься ко мне из глубины и будешь петь свои песни, потому что нравится рыбам пение обитателей моря и всегда будут полны мои сети.
– А ты и вправду отпустишь меня, если дам тебе такое обещание? – спросила Морская Дева.
– Клянусь, отпущу, – ответил молодой Рыбак.
Дева дала ему это обещание, и подкрепила его клятвой обитателей моря. Тогда разомкнул Рыбак объятия – и, все еще трепеща от какого-то странного страха, она опустилась на дно.
* * *
Каждый вечер выходил Рыбак в море и звал к себе Морскую Деву. И она поднималась из вод и пела ему свои песни. Вокруг резвились дельфины, и дикие чайки летали над ее головой.
Дева пела чудесные песни – о жителях моря, что гоняют свои стада из пещеры в пещеру и носят детенышей у себя на плечах; о зеленобородых тритонах с волосатой грудью, что трубят в витые раковины во время шествия Морского царя; о царском янтарном чертоге – у него изумрудная крыша, а полы из жемчуга. Пела о подводных садах, где колышутся широкие кружевные веера из кораллов, над ними проносятся рыбы, подобно серебряным птицам; о что, что льнут анемоны к скалам, и розовые пескари гнездятся в желтых бороздках песка. Пела она об огромных китах, приплывающих из северных морей, с колючими сосульками на плавниках; о сиренах, рассказывающих такие чудесные сказки, что купцы затыкают себе уши воском, чтобы не броситься в воду и не погибнуть в волнах. Пела о затонувших галерах, за снасти которых ухватились матросы, да так и закоченели навек, а в открытые люки вплывает макрель и свободно выплывает оттуда; о малых ракушках, великих путешественницах: они присасываются к килям кораблей и объезжают весь свет. Пела о каракатицах, живущих на склонах утесов: они простирают длинные черные руки, и стоит им захотеть, наступает ночь.
Пела Дева о моллюске-наутилусе: у него свой собственный опаловый ботик, управляемый шелковым парусом; и о счастливых тритонах, которые играют на арфе и чарами могут усыпить самого осьминога великого. Пела о детишках моря, которые поймают черепаху и со смехом катаются на ее скользкой спине. Пела о девах морских, что нежатся в белеющей пене и простирают руки к морякам; и о моржах с кривыми клыками; и о морских конях, у которых развевается грива.
Пока она пела, стаи тунцов выплывали из морской глубины, и Рыбак ловил их, окружая своими сетями, а некоторых убивал острогой. Когда же челнок наполнялся, Морская Дева, улыбнувшись на прощание, исчезала в море.
И все же она избегала приближаться, боясь, как бы Рыбак не коснулся ее. Часто он ее молил, но она не подплывала ближе. Когда же он пытался схватить ее, она ныряла, и больше в тот день не показывалась. С каждым днем ее песни пленяли его все сильнее. Так был сладостен ее голос, что Рыбак забывал челнок, сети, и добыча уже не прельщала его. Мимо него проплывали стаями золотоглазые тунцы с алыми плавниками, но он их не замечал.
Праздно лежала острога у него под рукой, и оставались пустыми корзины, сплетенные из ивовых прутьев. С затуманенным от упоения взором, он неподвижно сидел в челноке и слушал, слушал, пока не подкрадывались к нему морские туманы и блуждающий месяц не пятнал серебром его загорелое тело.
В один из таких вечеров Рыбак сказал:
– Маленькая Морская Дева, я люблю тебя. Будь моей женой.
Но она покачала головой и ответила:
– У тебя человечья душа! Прогони прочь свою душу, и мне можно будет тебя полюбить.
Тогда спросил себя юный Рыбак:
– На что мне душа? Мне не дано ее видеть. Я не могу прикоснуться к ней, не знаю, какая она. И вправду, я прогоню ее прочь, и будет мне великая радость.
Он закричал от восторга, и, встав в своем расписном челноке, простер руки к Морской Деве.
– Я прогоню душу, – крикнул он, – ты будешь моей юной женой, а я буду тебе мужем. Мы поселимся в пучине, и ты покажешь мне все, о чем пела. А я сделаю все, что захочешь, и жизни наши буду навек неразлучны.
Засмеялась от радости Морская Дева, и закрыла лицо руками.
– Но как же мне прогнать душу? – вскричал молодой Рыбак. – Научи, как это сделать, и я выполню все, что ты скажешь.
– Я сама не знаю! – ответила Морская Дева. – У нас, обитателей моря, никогда не было души.
И, горестно взглянув на него на прощанье, она погрузилась в пучину.
* * *
На следующий день рано утром, едва солнце поднялось над холмом, юный Рыбак подошел к дому Священника и трижды постучался в дверь.
Послушник взглянул через решетку окна и, увидев, кто пришел, отодвинул засов:
– Войди!
Юный Рыбак вошел и преклонил колени на душистые тростники, покрывавшие пол, а затем сказал Священнику, читавшему Библию:
– Отец, я полюбил Морскую Деву, но между нами встала моя душа. Научи, как избавиться от души, ибо поистине она мне без надобности. Для чего душа? Мне не дано ее видеть. Я не могу прикоснуться к ней. Я не знаю, какая она.
– Горе тебе, ты лишился рассудка! Или ты отравлен ядовитыми травами? Душа есть самое святое в человеке и дарована нам Господом Богом, чтобы мы достойно владели ею. Нет ничего драгоценнее, чем душа человеческая, никакие блага земные не могут сравняться с нею. Она стоит всего золота на свете и ценнее царских рубинов. Поэтому, сын мой, забудь свои помыслы, ибо это грех, которого не искупить. Обитатели же моря прокляты, и прокляты все, кто вздумает с ними знаться. Они, как дикие звери, не знают, где добро и где зло.
Выслушав жестокие слова Священника, Рыбак разрыдался и, поднявшись с колен, сказал:
– Отец, фавны обитают в чаще леса – и счастливы! На скалах сидят тритоны с арфами из червонного золота. Позволь мне быть таким, как они, – умоляю тебя! – ведь жизнь их, как жизнь цветов. А к чему мне моя душа, если встала она между мной и той, кого я люблю?
– Грязна плотская любовь! – нахмурив брови, воскликнул Священник. – И пагубны те твари языческие, которым Господь попустил блуждать по своей земле. Да будут прокляты фавны лесные, и да будут прокляты эти морские певцы! Я сам слыхал их по ночам: они старались меня обольстить и отторгнуть от молитвенных четок. Они стучатся ко мне в окно и хохочут. Они нашептывают мне в уши слова о своих погибельных радостях. Они искушают меня, и, когда я хочу молиться, они корчат мне рожи. Они погибшие, говорю я тебе, и воистину им никогда не спастись. Для них нет ни рая, ни ада, и ни в раю, ни в аду им не будет дано славословить имя Господне.
– Отец! – вскричал юный Рыбак. – Ты не знаешь, о чем говоришь. В сети я изловил недавно Морскую царевну. Она прекраснее, чем утренняя звезда, она белее, чем месяц. За ее тело я отдал бы душу и за ее любовь откажусь от вечного блаженства в раю. Открой мне то, о чем я тебя молю, и отпусти меня с миром.
– Прочь! – закричал Священник. – Та, кого ты любишь, отвергнута Богом, и ты будешь отвергнут вместе с ней.
Не дав ему благословения, он прогнал его от своего порога. Пошел молодой Рыбак на торговую площадь: медленна была его поступь, а голова была опущена на грудь, как у того, кто печален.
Увидели его купцы, и стали меж собою шептаться, а один из них, окликнув его, спросил:
– Что ты принес продавать?
– Я продам тебе душу, – ответил Рыбак. – Будь добр, купи ее. К чему мне душа? Мне не дано ее видеть. Я не могу прикоснуться к ней. Я не знаю, какая она.
Но посмеялись над ним купцы.
– На что нам человеческая душа? Она не стоит ломаного гроша. Продай нам в рабство твое тело, мы облачим тебя в пурпур и украсим твой палец перстнем, и ты будешь любимым рабом королевы. Но не говори о душе: для нас она ничто и не имеет цены.
Задумался юный Рыбак:
– Как удивительно! Священник убеждает, что душа ценнее, чем все золото в мире, а купцы говорят, что она не стоит и гроша.
Он покинул торговую площадь, спустился на берег моря и стал размышлять о том, как ему поступить.
* * *
К полудню Рыбак вспомнил, что его товарищ, собиратель морского укропа, рассказывал ему о некой искусной юной Ведьме, живущей в пещере у входа в залив. Рыбак пустился бежать, так ему хотелось поскорее избавиться от своей души, а облако пыли бежало за ним по песчаному берегу. Юная Ведьма узнала о его приближении: у нее зачесалась ладонь. С хохотом она распустила свои рыжие волосы. Она встала у входа в пещеру, а в руке у нее была цветущая ветка дикой цикуты.
– Чего тебе надо? Чего тебе надо? – закричала она, когда, изнемогая от бега, Рыбак взобрался вверх и упал перед ней. – Не нужна ли твоим сетям рыба, когда буйствует яростный ветер? Есть у меня камышовая дудочка, стоит мне дунуть в нее, голавли заплывают в залив. Но это недешево стоит, хорошенький мальчик, это недешево стоит. Чего тебе надо? Чего тебе надо? Не надобен ли тебе ураган, который разбил бы суда и выбросил бы на берег сундуки с богатым добром? Мне подвластно больше ураганов, чем ветру: я служу тому, кто сильнее, чем ветер, и одним только ситом и ведерком воды я могу отправить в пучину морскую самые большие галеры. Но это недешево стоит, мой хорошенький мальчик, это недешево стоит. Чего тебе надо? Чего тебе надо? Я знаю цветок, что растет в долине. Никто не знает его, одна только я. У него пурпурные лепестки, и в его сердце звезда, и молочно-бел его сок. Прикоснись этим цветком к непреклонным устам королевы, и на край света пойдет за тобою она. Она покинет ложе короля и пойдет за тобой на край света. Но это недешево стоит, мой хорошенький мальчик, это недешево стоит. Чего тебе надо? Чего тебе надо? Я могу в ступе истолочь жабу, и сварю из нее чудесное снадобье, и рукою покойника помешаю его. А когда твой недруг заснет, брызни в него этим снадобьем, и он обратится в черную ехидну, и родная мать раздавит его. Моим колесом я могу свести с неба луну и в кристалле покажу тебе Смерть. Чего тебе надо? Чего тебе надо? Открой мне твое желание, и я исполню его, а ты заплатишь мне, мой хорошенький мальчик, ты заплатишь мне красную цену.
– Невелико мое желание, – ответил юный Рыбак, – но Священник разгневался на меня и прогнал прочь. Немногого я желаю, но купцы осмеяли и отвергли меня. Затем и пришел я к тебе, хоть люди и зовут тебя злой. Назначь цену – и я заплачу тебе.
– Чего же ты хочешь? – Ведьма подошла к нему ближе.
– Избавиться от своей души, – сказал он.
Ведьма побледнела, и стала дрожать, прикрыв лицо синим плащом.
– Хорошенький мальчик… Мой хорошенький мальчик, – пробормотала она, – страшного же ты захотел!
Он тряхнул темными кудрями и засмеялся в ответ.
– Я отлично обойдусь без души. Ведь мне не дано ее видеть. Я не могу прикоснуться к ней. Я не знаю, какая она.
– Что же ты дашь мне, если я научу тебя? – спросила Ведьма, глядя на него сверху вниз своими прекрасными глазами.
– Я дам тебе пять золотых, и сети, и мой расписной челнок, а еще тростниковую хижину, в которой живу. Только скажи скорее, как избавиться мне от души, и я дам тебе все, что имею.
Ведьма захохотала насмешливо и ударила его веткой цикуты.
– Я умею обращать в золото осенние листья, лунные лучи могу превратить в серебро. Всех земных царей богаче тот, кому я служу, и ему подвластны их царства.
– Что же дать тебе, если тебе не нужно ни золота, ни серебра?
Ведьма погладила его голову тонкой и белой рукой.
– Ты должен сплясать со мною, мой хорошенький мальчик, – тихо прошептала она и улыбнулась ему.
– Только и всего? – воскликнул юный Рыбак в изумлении и тотчас вскочил на ноги.
– Только и всего, – ответила она и снова улыбнулась.
– Тогда на закате солнца где-нибудь в укромном местечке мы спляшем с тобою вдвоем, – сказал он. – И как только закончится пляска, ты откроешь мне то, что я жажду узнать.
Она покачала головой.
– В полнолуние, в полнолуние, – прошептала она.
Потом оглянулась вокруг и прислушалась. Какая-то синяя птица с диким криком взвилась из гнезда и закружила над дюнами, три пестрые птицы зашуршали в серой жесткой траве и стали меж собой пересвистываться. Больше не было слышно ни звука, только волны плескались внизу, перекатывая у берега гладкие камешки. Ведьма протянула руку, привлекла своего гостя к себе и в самое ухо шепнула ему сухими губами:
– Ночью ты должен прийти на вершину горы. Нынче шабаш, и ОН будет там.
Вздрогнул юный Рыбак, поглядел на нее, она оскалила белые зубы и опять засмеялась.
– Кто это ОН, о ком говоришь ты? – спросил Рыбак.
– Не все ли тебе равно? Приходи нынче ночью, встань под ветвями белого граба и жди меня. Если на тебя набросится черный пес, ударь его ивовой палкой – и он убежит. И если скажет тебе что-то филин, не отвечай ему. В полнолуние я приду к тебе, и мы пропляшем вдвоем.
– Но можешь ли ты мне поклясться, что тогда ты научишь меня, как избавиться мне от души?
Она вышла из пещеры на солнечный свет, и рыжие ее волосы заструились под ветром.
– Клянусь тебе копытами козла! – ответила она.
– Ты самая лучшая ведьма! – закричал молодой Рыбак. – Конечно, я приду и буду с тобой танцевать нынче ночью на вершине горы. Поистине я предпочел бы, чтобы ты спросила с меня серебра или золота. Но, если такова твоя цена, ты получишь ее, ибо она невелика.
Сняв шапку, он низко поклонился колдунье и, переполняемый радостью, побежал по дороге в город.
А Ведьма не спускала с него глаз, и, когда он скрылся из виду, вернулась в пещеру, и, вынув зеркало из резного кедрового ларчика, поставила его на подставку, и начала жечь перед зеркалом на горящих угольях вербену и вглядываться в клубящийся дым. Потом в бешенстве стиснула руки.
– Он должен быть моим, – прошептала она. – Я так же хороша, как и та.
* * *
Едва только показалась луна, взобрался юный Рыбак на вершину горы и стал под ветвями граба. Словно металлический полированный щит, лежало у ног его округлое море, и тени рыбачьих лодок скользили вдали по заливу. Филин, огромный, с желтыми глазами, окликнул его по имени, но он ничего не ответил. Черный рычащий пес набросился на него; Рыбак ударил его ивовой палкой, и, взвизгнув, пес убежал.
К полночи, как летучие мыши, стали слетаться ведьмы.
– Фью! – кричали они, чуть только спускались на землю. – Здесь кто-то чужой, мы не знаем его!
Они нюхали воздух, перешептывались и делали какие-то знаки. Молодая Ведьма явилась последней, ее рыжие волосы струились по ветру. На ней было платье из золотой парчи, расшитое павлиньими глазками, и маленькая шапочка из зеленого бархата.
– Где он? Где он? – заголосили ведьмы, когда увидели ее, но она только засмеялась в ответ, и подбежала к белому грабу, схватила Рыбака за руку, вывела его на лунный свет, и принялась танцевать.
Они оба кружились вихрем, и так высоко прыгала Ведьма, что были ему видны красные каблучки ее башмаков. Вдруг до слуха танцующих донесся топот коня, но коня нигде не было видно, и Рыбак почувствовал страх.
– Быстрее! – кричала Ведьма и, обхватив его шею руками, жарко дышала в лицо. – Быстрее! Быстрее! – кричала она, и, казалось, земля завертелась у него под ногами.
В голове у него помутилось, великий ужас напал на него, будто под взором злобного дьявола, и наконец он заметил, что под сенью утеса скрывается тот, кого раньше там не было.
То был человек, одетый в бархатный черный испанский костюм. Лицо у него было до странности бледно, но уста алели, как цветок. Он казался усталым и стоял, прислонившись к утесу, небрежно играя рукоятью кинжала. Невдалеке на траве виднелась его шляпа с пером и перчатки для верховой езды. Они были оторочены золотыми кружевами, и мелким жемчугом был вышит на них какой-то невиданный герб. Короткий плащ, обшитый соболями, свешивался с плеча, а холеные белые руки были украшены перстнями; тяжелые веки скрывали его глаза.
Как завороженный смотрел на него юный Рыбак. Наконец их глаза встретились, и потом, где бы юный Рыбак ни плясал, ему чудилось, что взгляд незнакомца неотступно следит за ним. Он слышал, как Ведьма засмеялась, он обхватил ее стан, и завертел в неистовой пляске.
Вдруг в лесу залаяла собака; танцующие остановились, и пара за парой пошли к незнакомцу. Преклоняя колена, они припадали к его руке. При этом на его гордых губах играла легкая улыбка, как играет вода от трепета птичьих крыльев. Но в той улыбке было презрение. И он продолжал смотреть только на молодого Рыбака.
– Пойдем же поклонимся ему! – шепнула Ведьма и повела его вверх.
Но когда он подошел к тому человеку, то внезапно, не зная и сам почему, осенил себя крестным знамением и призвал имя Господне.
Тотчас же ведьмы, закричав, словно ястребы, разлетелись, а бледное лицо, что следило за ним, передернулось судорогой боли.
Человек отошел к роще и свистнул. Испанский жеребец в серебряной сбруе выбежал навстречу ему. Человек вскочил на коня, оглянулся и грустно посмотрел на юного Рыбака.
Рыжеволосая Ведьма попыталась улететь вместе с ним, но юный Рыбак схватил ее за руки и крепко держал.
– Отпусти меня, дай мне уйти! – взмолилась она. – Ты назвал такое имя, которое не подобает называть, и сделал знамение, на которое не подобает смотреть.
– Нет, – ответил он ей, – не пущу я тебя, пока не откроешь мне тайну.
– Какую тайну? – спросила она, вырываясь от него, словная дикая кошка, и кусая запененные губы.
– Ты знаешь сама, – сказал он.
Зеленые, как полевая трава, ее глаза вдруг замутились слезами, и она сказала в ответ:
– Что хочешь проси, но не это!
Он засмеялся и сжал ее крепче.
И, увидев, что ей не вырваться, она прошептала ему:
– Я так же пригожа, как дочери моря, я так же хороша, как и те, что живут в голубых волнах.
И она стала ласкаться к нему, и приблизила к нему свое лицо.
Но он нахмурился, оттолкнул ее и сказал:
– Если не исполнишь своего обещания, я убью тебя, Ведьма-обманщица.