- Ладно, дальше можешь не объяснять.
Оправдывание.
Оправдания. С детства: «Не оправдывайся!» Почему-то нельзя было оправдываться...
Бесконечные оправдания перед ними. Они мужественны, хладнокровны. Они пишут соответствующие вещи. А это? Это смешно...
Всё равно - оправдывания. Проборматывание, как бесконечные разговоры у Феллини в «Джульетте и духах».
Две большие разницы.
Разница между ним и теми... Это его проблемы. Он должен из них выпутываться, искать пути. Не праздное литературное или киноведческое любопытство ведёт его, а жизненная необходимость. Чуть ли не физическая. А для них это рутинная служба, присутствие, просиживание, отрабатывание зарплаты, денег, «вложенных государством» в их образование.
Рок-звезда.
Они напоминают рок-звезду. Уже нечего им дать публике. Они ломают об колено гитару, бросают её в толпу, снимают футболку, она летит туда же... Чтобы отдавать, надо накопить. Но толпа требует, а творчески дать нечего, этот колодец не так просто наполняется. Но толпа просит...
Компания.
Всё не нравится. Вся эта компания. В том числе эти бабы с развороченным, как рассыпчатая картошка, сознанием, с их ядовитым опытом, суетой самоутверждения, бездушием всепонимания.
Профессиональные пониматели и жалетели. Как адвокаты в суде. Не от себя, а от своей функции.
«Способ существования».
Они не могут не быть многословными. Они считают, что все эти слова должны быть сказаны. Не пробиться сквозь плотную ткань словес. Жизнь в словесном избытке. Как рыбы могут существовать только в воде, так они могут жить только в словесной ванне, пруде, бассейне. Слова. Чтобы мягче было. Так подкладывают под старые кости многочисленные подушечки...
Старается быть понятным, проговаривает все слова в фразе, в предложении. Законченные, словесно оформленные мысли. Это может быть и характером и, опять же, чем-то профессиональным. То есть тем, из чего, в конце концов, капают финансы...
Неточно употреблённые слова... Люди, которые «творят» только в творческой лаборатории. То есть живут где-то дома, а творят в лаборатории. Живут вне творчества, а творить «приходят» только в творческую лабораторию. Творят только в строго отведенных местах... Так кажется. По тексту. Творят толчками. Когда деться уже некуда. И жизнь позволяет. Запойные. Живут запойно и творят так же. Уж как выйдут из жизненного запоя, то так и пишут, так и пишут. И мозг работает как швейцарские часы. Включаются, раскочегариваются, жмут на всю катушку.
«Ай да, Пушкин! Ай да, сукин сын!»
Жизнь в литературе.
Они не выходят за рамки литературоведения. Живут в кругу не просто литературных, а именно литературоведческих тем, событий, случаев. Жизнь в литературе. Не выходя в жизнь. Почти натуральное хозяйство. По большому счету их ничто другое не интересует.
Причины.
Пишут, пишут... Чтобы не оставаться один на один с действительностью. И по другой причине. Чтобы доказать себе, что у них всё в порядке.
Подкованность.
Они очень подкованные. Как это у них получается? Кухня? Заготовки? Специи? Приправы? Образованности на одну страницу, бывает что, больше, чем в трудах академиков. Ну, как-то они это умеют.
Тренировка.
То, что им не доставало в этом простеньком авторе, они искали и находили у себя. Некий выверт, изгиб, почти кривлянье. Они загоняли себя, как джин в бутылку, в это своеобразное духовное или, лучше, психиатрическое состояние, понимаемое ими как творческое. Тренировка. Гибкости.
Шумят.
Почему не «клеишься» на всё это, на весь этот тотальный мозговыверт? Бредёшь по окололитературному бездорожью, не «прельщаясь». Тогда как на дворе конец века. И какого века! Чего только не было! И как это долго тянется. Пошумят и уходят. Потом другие шумят.
Они играют.
Они играют. Они любят играть. Чернухой и идиллией попеременно. Они показывают, что всё может быть и таким и этаким. Это всё крайности. Искусственные, наигранные, от мастерства, а не от реальности, которая, конечно, не чернушна и не идиллична. Но они играют, они демонстрируют мастерство, до которого читателю, зрителю нет дела. Они играют.
Тютькин.
Тютькин. Его книга в продаже. Он очень мучительно пытается.
Этак надевают тесную одежду. Душит воротник, не разогнуться, не пошевелить руками, но вот же - надел. Кандидат в Золушки. Его жалко. Отбивная котлета текстов. Теперь это тоже литература. Сейчас всё можно. Сейчас всем можно.
«Каждому можно, но не каждый может», - есть такой каламбур.
Рыцарские прозвища.
Они пишут, будто в какой-то спешке и ожесточении. Захлебываются словами. Боятся, что их начнут перебивать, спорить с ними. Привычка с бою отстаивать своё.
Такими были монахи-воины. Под сутаной у них была надета кольчуга, мечи скрывались в складках одежды. Так и они только с виду и издалека - мирные литераторы, рассеянные пастушки, играющие на свирели.
Зубры! Волки! Вепри! Буйволы и Туры! Были такие рыцарские прозвища.
Они.
*
Давнее... Все думаешь, что, может быть, со временем поймешь это их притворство. Поймешь и будешь знать твердо, как они.
*
А эти как будто понимают, что происходит. Так они уверенны, убедительны, заразительны в своем понимании и знании.
*
Они помнят, что это было как бы в полудетском, первоначальном состоянии. Поэтому - стремление вернуться в это состояние. Хотя бы прикинуться, притвориться. Без этого, в самом деле, ничего нельзя.
*
Они думают, что это лежит перед глазами. Стоит только это всё перетасовать и слепить. А это пустая оболочка, видимость вещей.
*
Они непременно хотят из своей жизни сделать книгу. Один к одному. Простодушные.
*
Они всё-таки не могут не бороться с пустотой, с опустошенностью, с опустошаемостью. Как же это у них получается? Или не получается?
*
Неужели они это считают... чем-то?
*
Они разгребают литературную кучу, чтобы было удобней и уютней.
*
Они думают, что могут, если захотят, если постараются. Их просто должны к этому призвать. И они выдадут на-гора.
*
Чем больше от них отталкиваешься, отступаешь от них, тем понятней, что отступать некуда. Они везде.
*
Они очень уверены в своей значимости. У них книжки с эпиграфами, предисловиями и послесловиями. У них оригинальные названия и необычная композиция. Ну что с ними делать? Кладешь книгу на полку.
*
Они вовлекают в свой мир. Навязывают тот мир, который сформировался в их сознании. Они так всё понимают.
*
Интересно, как подключаются они к проблемам. Вот их ещё совсем нет, а вот они уже учат уму-разуму, устало рассуждают о взаимоотношениях школ, поколений, о вековечных проблемах бытия и литературы...
*
Безжалостно жесткие создатели. Ни капли мелодраматического расслабления не дали персонажам!
*
Эта манера напускать на себя важность, отбиваясь от публики!
И пробираться сквозь товарищей по искусству.
И задирать классиков и уже признанных мэтров.
*
Они уже успели перебрать все убогие человеческие мысли и теперь пользуются одними шедеврами.
*
«Какое беспокойство их свербит, что они пишут такие книги?
Или они просто решили, что у них такая работа, и, хочешь - не хочешь, надо ее делать, как умеешь?»
*
Какие-то они себе ставят задачи. Помимо того, чтобы напомнить о себе, продемонстрировать творческую потенцию. Еще что-то должно быть. Укромное. Свои темы. Если этого нет... Ну, тогда это вообще бессмыслица с начала до конца!
*
Важные, ироничные, неприступные, бестрепетные... В виду друг друга. А в своих «творениях» они не такие твердокаменные. Им кажется, что они наедине с собой. Так кажется и сумасшедшим. И все их простодушие как на ладони. Легко читаемо. Если бы вне текстов они не были такими величественными, то можно было бы и обмануться на их счет.
От изощренности их «аналитических умов» страдает их беллетристика. Но сами они это не способны понять. Они мастера, в сущности, своего дела. Классные мастера. Ассы. Художники слова. Профессионалы. Только вот их мастерство часто ничего не вызывает, кроме отвращения.
Авторская прозаическая изощренность должна быть преодолена. Ее преодолел Катаев…
В беллетристике надо все объяснять, придумывать фабульные ходы... Надо все понимать. В этом понимании совершенно противопоказан цинизм. Преодоление знания. Не забывать то, что знаешь, а как-то суметь подняться над этим.
И все-таки самое важное – быть внутри и не хотеть наружу. Все пропускать через искреннюю заинтересованность.
*
Что-то заставляет их заниматься «литературным» бизнесом. Унижаться, выпрашивать подачки, добиваться каких-то кусков общественного пирога. И больше ничем заниматься в этой жизни не хотят. С голоду сдохнут. Порода такая?
*
В чем тут порок? Они ведь не нравятся. Этому должны быть и наверняка есть причины. Это серьезные причины. Существенные. Но им они неизвестны.
Они умны, талантливы, делают свое дело легко, с удовольствием…
Только вот скорее всего это никому не будет нужно. Кому нужны сытые, самодовольные авторы?
Артель «напрасный труд». Может быть, это уже сразу мертво? До конца не можешь понять.
*
Они легко воображают себя солью земли. В экстазе творческого упоения. Своем собственном или товарищей своих «в искусстве дивном». Это так соблазнительно легко воображается! Мир на кончике пера! Или в музыкальной фразе!
*
Они как пассажиры плавсредства под названием «Литература».
Несет их куда-то. Поток. Они плывут. Мимо всех, мимо всего...
И почему-то с жалостью смотрят на тех, кто не попал на это не пойми что «без руля и без ветрил».
Соблазн облегчения.
Пишет, не выходя из собственной жизни. И не хочет выходить. Просто, потому, что это будет «нечестно». Работа лишится подлинности, станет игрой…
Он будто из дурдома сбежал. Но не просто дурдома, а дурдома шестидесятых годов. Он так обстоятельно описывал свои фобии и «шизоиды»! Это напоминало стилистику «солнечного» шпаликовско-хуциевского кинематографа. Но выглядел он молодо. Странно было.
«Перестанешь доверять самому себе, - продолжал он рассказывать на ходу. - Хочешь «облегчения» и понимаешь, что «облегчение» - враг настоящей работы. Соблазн «облегчения»…»
Библиотека.
Это в публичной библиотеке их жизнь и слава приобретают такой потрепанный вид.
Примочки.
Недобитый «андерсизм». Раздражение. Будто всё время показывают сюсюкающие притворные мультфильмы. Сказочники, трубочисты, лудильщики, принцессы... Кукловоды. Вот и эта дурочкой прикидывается, слова неправильно ставит. Юродивая. Это больше женское. У мужского контингента свои «примочки». Хочется обругать их. «Литературная нечисть». Это один сорт. Другой - те, кто ещё не решился стать первым сортом. Они накапливают разочарование, безуспешно пытаясь «творить». Творчество - это умение быть невинным ребенком. Они и пытаются быть детьми. Притвориться. Они будто решают задачу с конца, заранее зная ответ. Для строгой учительницы. Строгая учительница - это литература. «Капризная старая ведьма. Вечно ей что-то не нравится».
Жестокая проза.
«Жестокая проза». От молодости. Вроде как из мира можно лепить, что захочется. Мир застонал от такого сурового обращения, но стерпел. Куда денешься. От этих молодых авторов.
Женское письмо.
*
Они всегда пишут «оптимально». Текст оформлен наилучшим образом. Выверен, сбалансирован…
Не ленятся. Они на это очень способны.
Но при всей своей изощренности в этом деле они простодушны. Они ничего не оставляют про запас. Может быть, по причине той же оптимальности. Всё ведь уложено наилучшим образом – никаких излишков.
*
Отличницы. Скучно с ними иногда. Они всегда знают, как что называется. И у них нет сомнений в том, что это должно как-то называться. А ещё нет сомнений, что они это правильно называют. И нет сомнений, что из всего разнообразия слов они выбрали нужное. Их так научили. Это «купы» и ничто больше. «Купы розовато-голубоватых гортензий». Отличницы по литературе. У них всё на своем месте и при деле. Так образ Печорина расчихвостят, аж пух полетит. От «зубов отскакивает» вся эта литературная премудрость. «Буераки, реки, раки». «Кто ясно мыслит, тот ясно излагает». Для них есть незыблемые вещи. Они не усомнятся в них никогда.
*
Простая женская литературная доля. Толстая, Петрушевская, Улицкая… Без будущего. Без литературного будущего. Дорога в литературное «никуда». Останутся в гербарии какого-нибудь ТВ-шоу: «Женская доля», «Женские судьбы»...
Поэт.
Поэт. Жирные пальцы с длинными ногтями, чёрное демисезонное мешковатое пальто на мешковатой фигуре. Русые длинные немытые волосы. Он сидит в кафешке напротив жующего приятеля. Приятель не хочет его угощать. Поэт делает вид, что ему ничего не хочется. Его не угощают. А он поэт. Ему и выпить хочется. Он днем сидел в своей запущенной квартирке, доставшейся ему от матери и сочинял эротические стихи. Потом в разгар вдохновения вспомнил, что голоден. Дома ничего нет. И денег нет. Надо куда-нибудь, к кому-нибудь пойти, попудрить мозги. Может быть накормят.
Он барабанит жирными пальцами с длинными ногтями по застеленному клеёнкой столу, глядя на жующего приятеля.
Паузы.
Паузы. Занимаются разного рода исследованиями, учатся чему-нибудь, к примеру, кулинарии. В эти-то периоды в них и обнаруживаются те разнообразные таланты, о которых потом много говорят. Рисуют, печки кладут, охотятся и рыбачат, строят дома и мебель. Бывает, что этот отпуск в работе незаметно оборачивается литературной пенсией. Наступает момент, когда уже больше ни знать, ни понимать о мире они не могут. Всё. Тужься и выпрыгивай – не поможет. Пустая порода. Расточились. А подпитки извне у них нет… А наверное были и есть те, кто получает из космоса ещё и ещё. Но и они уже вкусили пустоты. Они знают, что она подстерегает их. Нельзя знать больше положенного. Пресекание излишней болтливости… А вот эти? У них что? Есть подозрение, что это обычное притворство и баловство.
Миссия.
Так психи воображают, как они осчастливят человечество своими гениальными выдумками. Строят планы, лелеют надежды. Они гордо «чернь раздвигают плечом». У них миссия. Они не напрасно коптили небо. Их вредное воздействие на атмосферу, нагрузка на почву, их греховность зачтутся им благодаря тому великому и непреходяще-ценному, что породил их мозг.
Автор.
Профиль автора на коммунальной кухне. Задумчиво готовит обед, склонившись над плитой. Рассеянно улыбается шуткам соседок по кухне. Ему бы чуть остудить голову на кухне, отдышаться. А потом опять - на другую, на авторскую, кухню. Варить. Нечто. Из воспоминаний, из мыслей, попавшихся под руку, из случайных разговоров. В том числе из разговоров на коммунальной кухне.
Театр.
Взгляд за кулисы. На сцене - пафос, выспренность, выпрыгивание из штанов. За сценой - холодный цинизм. Лицедейство кончилось.
Когда на сцене апофеоз, весь зал в полугипнотическом трансе, в экстазе, на глазах актеров и зрителей неподдельные слёзы, ещё мгновение и встанут, чтобы петь «Интернационал», в это время за кулисы со сцены выходит актер, ещё как бы потрясённый, ещё будто не стряхнувший с себя наваждения от общей игры, от всего этого пафосного действа… И мы по каким-то неуловимым искоркам во взгляде, по микроскопическим движениям лицевых мускулов, по походке и прочему видим, что всё это неправда, лицедейство. Неправды-то было с маковое зёрнышко, ещё сам её носитель, как только что инфицированный больной, не знает, что он болен, но этого достаточно, чтобы ложь выжила, размножилась, передалась на всё окружающее. Не холера, так чума, не чума, так СПИД. Нетленная ложь, неизбывный абсурд жизни.
Путеводители.
Состарившиеся поэты. И постаревшие люди. Зарытые в жизнь. Зарытые жизнью. Острословы. Неутомимые. И будто их жизненный маршрут уже внесён в путеводители. Путеводитель переиздается, дополняется и исправляется, но он всё тот же на протяжении многих лет. И к себе они относятся как к мемориальной ценности. И себя, как путеводитель, уже знают наизусть. Ведут экскурсии.
Успех.
Талант, работа, наглость - составляющие успеха. С годами добавляется ещё и здоровье.
Как поэт.
Пробует быть беспечным и беспомощным, как поэт. Но это страшно. Будто тебя подхватывает течением реки на глубине. Страшно не барахтаться, не пытаться плыть.
Поэт должен быть беззащитным, беспечным, беспомощным…
Хорошая проза.
Олег Борисов. Хорошая дневниковая проза. За автором с готовностью идёшь по закоулкам его жизни. С интересом следишь за всеми душевными движениями и мыслями, запечатлёнными на бумаге. Интересен мир, увиденный его глазами.
Не лень было подниматься с ним по старой грязной парадной дома по улице Правды на его четвертый этаж.
Хорошая проза. Не лень.
И в какие-то моменты: «страшащая близость». Мировоззренческая. И её-то - этой близости, вдруг пугаешься, её-то вдруг будто не хочешь.
По смешной причине. Во время чтения всё время думаешь о том, чем всё это кончается. Тем, чем кончилось у автора. И не кончилось даже, чему кончаться? – оборвалось! Как отрезало. Оторвалось. Шпок! - и нету. На полном ходу. В пылу рассуждений и самообъяснений.
Нельзя.
Нельзя быть холодным и ироничным. Это красиво, удобно, весело, безопасно... Но нельзя. Вредно для литературы.
Халтура.
Статья в журнале. Халтура. За нахватанностью «образованными» словами - пустота. Они похожи на студентов, прогулявших весь семестр, а потом за ночь «пробежавшихся» по материалу и идущих на экзамен. Та же пустота, чуть прикрытая дырявым забором слов. Они не жили этими проблемами достаточно долго. Просто нагличают, весело и нахально смотрят в глаза экзаменатору. Им нужно «спихнуть» предмет - написать статью.
Жизнь в космосе.
Автор так же чудоподобен, как жизнь в космосе. Существо прихотливое. Бессчётное количество условий. Да и при соблюдении всех условий это останется чудом, то есть чем-то рационально не объяснимым.
Как зарождение и существование живого на куске прежде безжизненной материи. Никакие научные слова не могут заполнить эту пропасть.
Вот горячая как солнце материя охлаждается, охлаждается… Вот она уже достаточно охладилась и всё же не сделалась такой же холодной и мертвой, как всё кругом...
Мёртвое горячее солнце, мёртвая холодная луна. И где-то в промежутке – чудо.
Спец.
Другого способа преодолеть весь этот разлад не видишь...
Вспоминаешь А.А. Специалист по истории литературы. У специалистов в любом деле, есть, кажется, что-то несокрушимое в их психическом устройстве. Что им все эти катаклизмы, когда у них есть их дело! Они в нём как за крепостной стеной. Трудно вообразить того же А.А. мрачно размышляющего о «судьбах мира, сползающего в пропасть». Он только что весело, легко, изящно пробежался по истории «вопроса» от Гераклита до Сапгира и Франчески Бабашкиной из Донецка. После невразумительных, мучительно воспринимаемых выступлений других желающих высказаться А.А. слушаешь чуть ли не с восторгом, настолько у него всё продуманно, ясно, богато идеями, которые родились, отнюдь, не тут же, импровизационно, к случаю. Чувствуется, что он «у себя дома» в тех вещах, которые излагает. Он лёгок, всё у него в голове, на языке, он готов в любую минуту, и сколько угодно, и в любой последовательности, и с разной степенью подробности и углублённости... Отговорил, улыбнулся, слушая детский лепет «оппонентов» и тех, кто вообще не врубается, соскучился и вышел на воздух. Покурить, хлебнуть пивца. Достоинство мастера, спеца, тихое, неброское - только для тех, кто «понимат». А.А., которому неинтересны «общие вопросы миропорядка». А.А., у которого есть его дело. Дело, которое, бывает, нужно людям. Не всем и не очень часто, но нужно...
А вот «специалист по общим вопросам» Б.Б. Его заботит как раз то, как спасти мироздание. И, может быть, с помощью литературы. Потому что «другого способа» он не видит. Литература или что-то близкое, духовно-энергетическое, «посылающее сигнал» в то одно на всех, как говорят, духовное пространство. Не материальное, не чисто книжное, писчебумажное, воздействие, а какое-то только предполагаемое, едва осознаваемое, но ощущаемое, пафосное, порождаемое, может быть, только нашим горячим желанием. Как молитва. А литература при этом - это то, что получается само собой, из отходов основного духовного производства. И, кажется, что некогда становиться только узким специалистом, как А.А., некогда находить подтверждения своим мыслям в истории литературы. Тем более, что история ничему не учит. Можно знать, как А.А., что что-то уже на самом деле было, но от этого знания никому не легче.
И, в итоге, склоняешься к тому, что сейчас надо что-то делать.
Ощущение потребности пафосного воздействия.
Убожество.
«Убожество». Слово для его писаний. А для их писаний? Нет, конечно, не убожество. О них ничего подобного не скажешь. Они солидные, обстоятельные, уверенные в своем знании всего, что нужно, про свой бизнес. У них всё при деле, всё на своем месте. Не к чему придраться. И их много. Их больше всех. И не знаешь, что с ними делать. Куда весь этот дородный глянец их обложек, размашистость и развесистость их писаний употребить.
Некому давать.
Некому давать Нобелевскую премию. В начале и примерно до середины века были. А теперь таких нет. Один Солженицын, да и тот уже получил её. А все прочие... Что-то случайное, необязательное, мелкое, дутое. Ушли великие. А их на хозяйстве оставили. Охранять Литфонд и дачи в Переделкино.
Барды.
Барды. Условный мир. Песенный. Они в нём живут. А иначе не бывает. А иначе как? Все так. Кто подмешивает к жизни литературу. Литература сжирает сознание, подменяет собой реальное ощущение мира.
А те, кто не «подмешивает»? У тех просто - «устное-народное-блатное-хороводное». Творчество.
Жалоба.
Он пишет жалобу. Пишет вдохновенно, ночь напролёт. Жалоба в «соответствующие инстанции» становится похожей на речь старорежимного адвоката. В ней изобилуют риторические обороты, цитируются литературные классики, известные психиатры, моралисты, мыслители. Он упивается написанием этого текста, формальная суть которого сводится к чему-то совсем элементарному. На бытовой почве. Он пишет жалобу, чтобы жена прочла её. Вместо дела у него - литературное тщеславие.
Авторы.
Не выдерживают тон Создателя. Смущаются, суетятся, прячут слезу или улыбку, впадают в пафосные, проповеднические настроения…
Из литературоведения.
Это похоже на то, как если научный профессор отправится школу и начнет там поражать всех своими познаниями и умениями. По прочтении классиков.
Литература – это своего рода детство. А если в литературу приходят из литературоведения или из других университетских наук? Во всеоружии. Вот так, например: «…ничком опрокинулась лестница наверх», «за окном сумерки сочиняли вечер», «в город входил вечер. Вечер без заката. Закат не любил родиться в дождь». (Из сборника «Русский разъезд»).
Сочинение метафор. Они знают, как сделана литература. «Как сделана «Шинель». Есть такая работа В. Шкловского.
«Сделанность», прикинутость… Как ещё обозвать? Пообидней. Интеллигентские духовные рукоделия? Ну, Бог с ними.
Они ушли.
Они ушли. Им больше нечего сказать. Их тени корчатся в сознании бесчисленных читателей. Историки и литературоведы перемывают их белые косточки. Они и там ничего не знают. Потому что ничего нельзя знать. То, что там, - это очередной обман. Или вообще ничто. Им нечего сказать. Их ирония, их гениальность, мудрость, спокойствие, всезнание – блеф или заблуждение. Сознание не достаточно инерционно, чтобы они не успели перескочить со своей мудрости и умиротворенности на ужас, отчаяние, беспомощность, чтобы они не успели понять хоть на краткий миг, что всё это – театр, пустая оболочка, зоопарк, террариум, Земляриум… Глаза – долу. Закругление судеб. Смирение. Вздох бессильного облегчения. После оргий, дерзостей, страха, презрения к себе… Они делали вид, что ни о чем таком не подозревают. Как собака, полает – и лезет в конуру. Обиженная. Так и они – облаяли космос, звезды, холод пустоты…
Чеканка.
Самодеятельные художники. Жалко их. Беспомощных. Они ничего не поняли в том деле, которому отдали столько сил. Не жалко настоящих мастеров. Не так жалко. Им награда – то понимание, прикосновение к тайне, к чему-то высшему в их ремесле, в жизни. А этих наивных, полубессознательных чеканщиков, граверов, живописцев, скульпторов, авторов – жалко. Они как обманутые дети.
Все взрослые – обманутые дети. Их обманула жизнь. Почти всех. Исключения - те, «кому было дано» и уж безнадежные деревяшки.
От бардов так не отмахнешься. Что-то важное в них. Они вместили в себя самым естественным и достойным образом то прекрасное, человечное, что могло выживать в Советском Союзе 50-80-х годов.
Парсифаль.
Невинный, наивный, неискушенный…
Приехал. В город П.
Но никто не вручает ему копье Грааля.
Наверное потому, что копье положено отбирать у злого волшебника. Как-бишь его?
Из пустоты.
Не из «сора» даже... Из пустоты. Из пустоты наполненной музыкой.
Периферийное сознание. Музыка уводящая. В безлюдье, в пустоту.
N., двумя пальчиками брезгливо перебирающий грязное белье жизни. А NN радикальнее N: он и прикасаться не хочет.
Возможна ли хоть что-то при таком подходе?
NN не знает. Он живет так: ходит по ночному городу, среди человеческого жилья, мимо горящих окон...
Авторский обман.
Авторский обман. Не нарочно. А просто по своей природе, по обстоятельствам. Он не думает, что обманывает. Может быть, он верит в то, что пишет. Обман – когда по произволу, по своим теориям. Головным. В нарушение всех законов физиологии, психологии и т.д. Раньше ещё одна была причина нарушений естества – идеология.
В поезде.
К.Р. в качестве автора. Весь вагон спит. Все, кроме него. Он и должен не спать. Вместе с пьяницами, бомжами, проститутками, милиционерами, проводниками…
По вагонам дольше всех ходят «бритые затылки». Им все что-то надо. Может быть, осуществляют то, ради чего все их мытарства по вокзалам, поездам, рынкам… Их ящики, коробки, мешки надежно хранятся. Впереди почти двое суток беззаботной жизни. Можно расслабляться. В ресторане можно небрежно доставать купюры, взаимоугощаться, без конца говорить «за жизнь»…
Не спят бритые затылки, проводники, милиционеры, авторы и пассажиры, ждущие прибытия в Могилев.
Медицинские ассоциации.
Плохо чувствует себя. Воображает, что в положении. Ждет новую книгу. Хорошо бы. Тогда можно и потерпеть. А что если это другая болезнь?
Малевич.
«На Малевича можно не ходить. Его самое эпохально произведение я знаю наизусть. Могу с закрытыми глазами описать. А то и сам нарисовать. Он, как никто другой, в искусстве дошел до самого конца. Просто до конца. Последняя остановка. Ну, просто дальше некуда. Трамвайное кольцо. И это уже навсегда. Большая, жирная, черная, квадратная точка. Знак. Вроде кирпича для автомобилистов: «Проезд запрещён». Поворачивай оглобли. Профессия отменяется».
Лирический дар.
Неглубоко. Эскизно. Лирически. Совсем не больно. Н.Н. по-другому не может. «Лирический дар». Придет другой автор, который, напротив, будет мучить себя и своих читателей своими писаниями, и будет говорить только об «этом» и так, будто ничего другого и по-другому не свете не бывает. Миры, будто не существующие друг для друга.