Это всегда бросается в глаза обывателю при изучении их биографий. Бытовые биографии никак по-другому не могут преподносить авторов.
Поэтические натуры.
Поэты - как юродивые. Или бомжи. В общем-то не от мира сего.
Если в это состояние уверенно войти, пусть даже и только в собственном воображении, жизнь в каком-то смысле упрощается. Отпадают многие условности, среди которых привычно живут обычные люди, но которые опутывают, мешают «поэтическим натурам» проявлять себя.
Появляется своеобразная психологическая защита. Она проявляется в ощущении определенности, раз навсегда выбранности. И образа мыслей, и образа жизни. Все из обыкновенной жизни становится второстепенным, несущественным.
Ну и тогда... На просторе! Ух!
Обобщение.
«Текстопорождающая деятельность» - вот как названа эта работа в одной научной диссертации! Сверхобобщенно и никакой авторской романтики.
Как и откуда?
Он будто обманул природу. Или, может быть, высшие силы? Будто бы обманом взял то, что собрано было в книжке.
Это теперь не принадлежало ему, почти не имело к нему отношения. Не подступиться. Как к сбежавшему носу.
Каким образом это могло быть написано?! Он за собой ничего такого не помнил и не знал! Все уже написанное, принятое - как!? откуда!?
Особенно теперь. Когда его почти перестали посещать творческие восторги.
К типологии авторов.
«Тургеневский тип автора: одни девушки на уме. Барышни. Тургеневские».
Е.
«Сергей Нельдихен... Что-то общее: Вагинов, Добычин, Нельдихен. Не в творчестве, конечно. Общим было время. Все примерно из одного времени - из 20-х годов. И будто смотришься в зеркало. Из времени и племени забытых».
Об этом невольно задумывается один, не сказать что сильно известный, прозаический автор, перебирая старые, исписанные в докомпьютерные времена, потрепанные рабочие тетради с «ценными» мыслями:
«Куда все это?»
У той троицы из 20-х годов было гораздо больше шансов не пропасть в отвалах времени. Они посетили земной мир, когда литературный вид авторства еще был кому-то необходим в повседневной жизни. По ощущениям - впереди были еще тысячи лет! Если не литературе, то человечеству. Все только начиналось.
«Куда деваться современным Нельдихено-Вагиновым?»
Поэт в молодости.
Ему плевать на подлинное устройство этого мира. Он и не гонится за этим.
Он живет в этом мире. Как-то. Что-то всплывает в сознании… Сиюминутно живет...
Молодой совсем человек. И озабочен больше всего тем, что ему задают читать всякую хрень.
Античных авторов!
Пригодится ли ему это так же, как его предшественникам сто лет назад?
Автор fur sich.
*
Ничем не смущенное, не стесненное авторское сознание. Автор на этой земле, в этом мире.
Тот, кто ходит по земле, понимает этот мир, говорит о нем…
Это как вычленить из многослойной сложности понятия «писатель» самое ценное - авторское.
Как будто висящее в воздухе, в пустоте. Ничем не связанное, никому ничем не обязанное, не утилизируемое...
Чистое авторство. Почти ничем не ограниченное. Свободный полет. Это кажется возможным.
«Но для этого нужна крепкая вера и железные нервы», - подсказывает один такой автор.
*
«Естественные», натуральные формы авторства. Без подгонки под прежние шаблонные представления о них.
Авторство формируется, как формируется, идет, как идет. Почти совсем без всякого насилия. Как проявление внутренней потребности.
Может быть, это какое-то индивидуальное заблуждение. От самонадеянности.
Профи.
*
Они должны творить, выдавать «на-гора», без конца порождая новые тексты. Без особой на то литературной необходимости. А только с внелитературными целями: обслуживать потребности населения в чтении и кормиться с профессии самому. Ну и попутно, если получится, если снизойдет нечто, - добывать откровения. О жизни, о человеке, о мироздании...
И при этом связь качества откровений с возможностью их продавать всегда под вопросом.
*
Работа для «пропитания», далеко уводящая от необходимого, от несомненного.
Чем они отличаются от простых смертных? Только несомненностью музыки, немногими стихами и неким духом, витающим между строк настоящей прозы.
И еще тем, что нельзя предъявить.
Тем спрятанным, не имеющим выхода из тюрьмы внутреннего мира, неуловимым, не описываемым, не объяснимым запросто – тем, что, несомненно, существует, но доказать существование чего почти невозможно.
Только косвенные доказательства: те самые несомненность музыки, немногие стихи и ветер между строк прозы.
*
«Профессионалы? Нет, они просто сразу, еще давно, решили, что ничего другого в жизни не будут уметь делать. И не умеют. Профессионалы в том смысле, что ничего другого никогда не делали. И не хотят. За падло».
*
Профи нацелен на побочный результат – тот, за который платят деньги в словесности. Результат – по строкам, печатным листам, тиражам, изданиям... Еще как-то. Цель – создать хит, с которого можно кормиться.
В то время как должно быть непрерывное движение авторского, словеснического или какого еще познания!
«Усильное напряженное постоянство».
Только не в том, что у Сальери, а в поиске понимания.
А у них главное – быть при деле, оправдывать себя как словесного профи, выдавать на гора продажную продукцию.
И вот шестидесятилетний не профи тащится на службу в департамент...
Обман.
Авторское хулиганство. Вроде как все можно. Никто ничего не запрещает. Кроме самого себя.
Постоянное нахождение в положении полной, ничем не ограниченной свободы, так сказать, самовыражения.
Где-то в этом прячется иллюзия, обман.
Это как разувериться в высоких чувствах. Заподозрить их.
Обман умеет прятаться. Он и прячется. В глупости. Глупость подводит.
Власть и поэт.
Споры не кончаются. Никак не решить, как понимать поэта, художника... в одновременном мире.
Как интеллигенцию? Наряду с рабочими, колхозниками, военными...
В едином строю! Как на плакатах советских времен.
Власть так их и понимает.
У прежней власти все было разложено по полочкам.
Есть еще техническая интеллигенция. К ней никогда претензий не было.
А вот к творческой, так сказать, интеллигенции...
У нее у самой к власти не кончаются претензии. Неуживчивая она какая-то!
Есть мир. В нем есть власть. И все это преходит.
И есть Поэт, Художник, Автор... Почти Творец.
У Автора не социальная функция – обслуживать остальное население – а нечто особое в этом мире.
Прибитость, приставленность к профессии – это просто дань порядкам этой жизни. Кем-то же надо быть для прокормления.
Но все-таки главное в Авторе – понимание. В том числе и власти.
Времени, этого мира, людей, отношений... Звезд над головой – в конце концов!
«Ишь чего хочут!»
Незаменимость.
Актеры, художники, писатели, композиторы... Кто еще? Авторы - одним словом.
В них, в их труде, в их существовании должна возникнуть абсолютная потребность. Именно в этом месте, в это время.
Они должны нащупать в этом мире свою незаменимость.
Всем должно казаться, что без них никак невозможно. Что без них – «ужас что сотворится с этой жизнью»!
А потом можно пережить свою незаменимость.
Старатель.
Он похож на старателяь, которому достался не очень «талантливый» участок.
Но он «старается»! Роет, копает, что-то иногда находит, какие-то крупицы золотого словесного песка...
И все же это, конечно, несоразмерно тем горам мусора, пустой словесной породы, которую ему приходится перерабатывает денно и нощно.
Кому пожалуешься! Вот и продолжает «стараться». Старатель!
Творческий ВУЗ.
Как профессора угадывают в этой еще молодежной ненаполненности то, что из них может что-то получиться?
Сколько бы они ни образовывались, сколько бы ни старались, у них сей момент ничего не получится. Это должно набраться, накопиться в человеке. Причем, накопиться с неожиданной стороны, накопиться, может быть, из совсем другого источника, нежели тот, который считается самым нужным и полезным.
Может быть, поэтому жалко их – молодых да ранних. Они еще не получились и не скоро получатся.
И никакой талант, никакое умение налету все схватывать, адаптировать для себя, принимать как свое... не дадут нужного немедленного результата – стать самостоятельной, устойчивой творческой единицей. Здесь нужно через что-то пройти. Что-то жизнь должна дать помимо обычного набора способностей творческого работника. Что-то должно потрясти.
Одним только перевоплощением ничего не добиться.
Чужую мысль можно, конечно, примерить на себя как костюм, как грим... Но не всем она впору, по плечу. Не доросли еще.
О цинизме.
«Цинизм - как и злодейство! Это почти одно и то же. Если ты без этого не можешь, если это для тебя непреодолимая задача, то ты не тот автор, который нужен этому миру, и грош цена твоему, так называемому, творчеству. Творческим потугам. Все оправдания ничтожны. Это железобетонный закон авторства на этой земле.
Конечно, слаб человек, «мягка человеческая глина». В этом все дело. И что с этим делать, никто не знает. Но это не объедешь, не обойдешь. Это выбор одноразового человека. И быть по сему».
Литературоведение.
Есть разные виды литературоведения - в зависимости от того, что именно интересует интересующихся литературой.
Обычно, конечно, пытаются понять, как сделана литературная вещь. Ее добротность, необычность, новизна, модность...
Других больше интересует идейное, смысловое содержание – то, как в литературной вещи раскрываются злободневные или, напротив, вековечные темы.
Но возможен и другой подход к литературному творчеству.
Ищешь в текстах, помимо прочего, еще и следы авторского понимания вопросов, которые можно обобщенно обозначить как «жизненная философия».
Это ищешь у Пушкина, Ахматовой, Тарковского, Бродского... Да мало ли!
Конечно, больше всего интересуешься не чем-то второстепенным, повседневным, а самым неотвратимым, что только может быть в человеческой жизни.
Как, например, справлялись разные авторы с необходимостью сохранения достоинства перед ужасом жизни?
Начинаешь в авторах, чуть ли не главным образом, интересоваться именно этим.
Автор – как некая особая личность, которая, хочет – не хочет, а углубляется в такие вопросы миропонимания, в какие никто и не пытается входить. У них это, можно сказать, главная забота – и авторская и человеческая.
Это, конечно, несколько сомнительное литературоведение. Из всего массива творчества автора выбирается только то, что объясняет реальность с точки зрения жизненной философии. Дает примеры не только авторской, но и просто человеческой жизнестойкости.
Если таковые находятся.
Возможное.
Художническая доблесть. За нее только и надо поздравлять, чествовать, награждать. За то, что как-то продернул этот мир хоть чуть-чуть в сторону понимания. Не какая-то там абсолютная ценность, безупречная и сокрушительная, а что-то только хотя бы приоткрывающее тайну, намекающее на разгадку. Человеческим силам большего не дано.
Здесь, как и в любом артистическом деле, много идет в отвалы. Ведь копают всё подряд, ищут то, что не теряли.
И находят иногда. Случайно.
Лекарство.
«Им всем надо прописывать авторство. Конечно, они и в авторском состоянии могут быть несчастными, но эта несчастность будет уже совсем другого – более высокого - свойства. И не так безнадежна».
Чужое.
Что важнее? Нет, не так! «Что имеет смысл, а что почти не имеет?» - вот как надо спрашивать!
Погружаешься в хаос чужого, несравнимо более высокого сознания и понимаешь, что именно это и важнее!
Это напряжение поиска смысла, угадывание, прорывы в озарения, откаты назад в мрак и отчаяние и опять, опять напряжение поиска.
Автор с его непросекаемыми текстами! Сплошным потоком - загадки смыслов.
Он убеждает именно в этом – в том, что важнее этого поиска нет ничего в земном существовании.
С любым результатом поиска!
И с завистью думаешь о том, что для этого «трудного» автора и не стоял такой вопрос - что важнее?
Устройство жизни.
«Так устроил свою жизнь, чтобы она давала все эти словесно-текстовые выжимки.
Всегда боялся что-то поменять в жизни - в плохую или даже в хорошую сторону. Не дай Бог это изменение помешает, повредит авторской работе!
Такой работе. Той, что есть и как есть. Ведь может не быть никакой. Ее не сравнить, конечно, с чем-то полноценно литераторским. Но, может быть, это и не дано. Только чисто авторская. И немного - попутно - понимания этой работы».
Схоластический автор.
NN называет себя схоластическим автором.
Он считает чем-то незаконным, неправильным, ошибочным - использовать в беллетристических текстах что-то, пришедшее со стороны – из научных теорий, из политических учений – из всего того, что распространяется в виде готовых к употреблению результатов чужого интеллектуального труда.
NN всегда с настороженностью относится к тем, кто держит в голове и подпускает в свои произведения всякие ученые или полуученые умности, почерпнутые из других – не литературных - сфер человеческой деятельности.
«И вообще, - считает он, - любая мысль имеет свойство высыхать, омертвляться. В этом смысле цитатник – как гербарий когда-то живых мыслей. Старую мысль можно, разве что, попробовать оживить своим свежим пониманием».
Только свое, только в рукопашную, только своими силами...
Никак не решить, прав он или это глупости?
Профессия.
В авторах всегда присутствует что-то мелкое, суетливое, старательное...
Одно то, что авторам все время приходится болтать, зарабатывать на хлеб говорением!
Может быть, это вообще не мужская, а женская работа? Как актерское ремесло с его гримерками, париками, зеркалами, ужимками, притворством... Героиня Фрейндлих в «Успехе» так и говорила.
Фрагонар.
Жан Оноре Фрагонар, «Женщина с книгами».
Оборачиваемся и находим в прошлом тех, кто похожи на нас, думают как мы, смотрят на мир как мы.
Вот и Фрагонар, Ватто, наверное еще кто-то, так нравятся в нашем мире, прожившем в свое время какое-то время вместе с Мане, Ренуаром, Сезанном... Которые ориентировались на таких как Фрагонар с Ватто.
Импрессионисты, нами любимые, привили нам свои художественные вкусы.
Живописный мир пошел по тому пути, который только проглядывал у старых мастеров.
Муза.
Вдруг пытаешься быть будто бы честным. Унижаешь музу подозрением в конформизме.
Попытки обсуждения с ней, как бы «по чесноку», «чувствительных» тем. Тех, которые с женскими сущностями неприлично обсуждать. Кем бы эта муза ни являлась: женой, подругой, матерью, сестрой, девкой...
«Дни поэзии».
Совписовские авторы. По сборникам 60-х, 70-х... Без имен.
Содержательная, смысловая сторона поэзии, только и поощрявшаяся в идеологические времена. Да еще и с уклоном в социальный оптимизм и благополучие.
К ним не придираешься. Умные мысли, находки там всякие стихотворные... Но не было в них, за редкими исключениями, какого-то преодоления себя, времени, мира на этой планете... Не было богоборчества! Не было других задвигов, говоривших бы о мучительном поиске понимания, поиске выхода для человека в земной жизни. Опять же – за редкими исключениями.
Может быть, много от них требуешь. Может быть.
Не всем дано. Таких всегда один на миллион.
«Исследования» по Гумилеву.
Такие были несерьезные. Все время примешивали женщин к литературе. Анна Первая, Анна Вторая, поклонницы, «ученицы»…
«…Анна Николаевна все время (до весны 1921 г.) оставалась в Бежецке вместе с дочерью (там же находился в те годы и Лев Гумилев); лишь изредка наезжала она в Петроград. Гумилев же, вращаясь в литературно-артистических кружках, окружен был ученицами и поклонницами. Вместе с тем бесспорно, что он питал к своей второй жене нежное и благодарное чувство. Ей был посвящен сборник “Огненный столб”…»
Что значит «вращался»? А то и значит! Слонялся, приходил, уходил, придумывал себе занятия на вечер, на день, ходил по комнате, «рифмами пиликая»... Загадка образа жизни. «Цех поэтов». Производители поэтической продукции. При деле. В рабоче-крестьянской стране…
Его дочь Леночка умерла в блокаду. Вся семья Энгельгардтов. И Анна Вторая в том числе. Ей мучительно завидовала подруга, так как Н.Г. выбрал не ее.
«И за что это мне, Господи! Мы в один день с нею с ним познакомились; одинаково и очень обе ему понравились (это-то я наверное знаю); и вот – он пишет ей, а я забыта им, как снега прошлых зим, как зелень старых весен… за что, Господи? Нежной и страстной была я в его руках!..» «Мне – мелкие радости, мелкие печали, мелкие волнения, - а ей – любовь и письма прекрасного, великого, бурного поэта!..» «Он возил ее на острова в автомобиле, они ели в Астории икру и груши, приехал к ней в Вознесенск, и грозой, в беседке с настурциями, безумно целовал ее – как меня… Он посвящает ей стихи и посылает розы!»
Не будь революции, все их жизни не казались бы такими несчастными. Несчастья растворились бы во времени, протекшем спокойно и незаметно. Может быть, мы бы и не прочитали дневник Гильдебрандт-Арбениной. По той простой причине, что жизнь Н.Г. не закончилась бы в застенках ЧК, и его имя не было бы под столь пристальным вниманием потомков. Он был бы первым мужем Анны Первой. Какую биографию сделали ему большевики! Они многим сделали биографии.
Что бы сталось с ними – с А.А., О.М., Б.П., В.М., МЦ… не будь 17-го года и последующих лет и событий? Обывательская скука, нескончаемые «вращения», новые журналы и сборники, заграничные поездки, тихая старость и незаметное исчезновение из жизни.
Мы до сих пор «переживаем» поэзию через революцию и всё последующее. Высоцкий, Окуджава, все остальные начинавшие при Советах. На их биографиях отсвет «революционного» огня. И вот только теперь начался отсчет совсем другого времени. Тихое болото «вавилонщиков», «Митиных журналов», «Авторников» и прочих литературно-артистических кружков, где можно до старости «вращаться». Никто тебя к стенке не поставит, не будет никакой политической эмиграции, лагерной пыли… Строчи и строчи… Вот только о чем?
А может быть, найдутся какие-нибудь новые «темные силы». Для предмета писаний. Злые «новые русские», продажные чиновники…
Разделение труда.
Функции автора в общественном разделении труда.
Сапожник шьет сапоги, токарь делает детали, летчик водит самолеты, военные охраняют рубежи родины...
А что делает автор?
Автор пишет романы, стихи, рецензии, очерки, фельетоны, выступает на собраниях и юбилеях, участвует в различных полезных обществах, высказывается, поучает, философствует о человеке труда, вопиет о недостаточной охране природы, является охранителем и пропагандистом культурного наследия в виде книг, церквей, отдельных зданий, в которых жила та или иная знаменитость...
За автором числятся обязанности быть оком, совестью, памятью, «колоколом вечевым», «чутким сейсмографом глубинных сдвигов» в жизни народа, мира…
Автор поругивает НТР, плохих руководителей, понимает душу простого человека...
Короче, много обязанностей. Не перетрудился бы!
Авторская жизнь.
*
Из бытия – в быт. Из бытия отшельнического самоуглубления – в громокипящий быт.
*
Хорошо, что живет здесь, и живет трудно. Там было бы легче. Создавалась бы иллюзорная картина мира.
*
Недолгое время авторского отношения к миру. Относительно, конечно, недолгое.
Потом бытовая реальность все пожирает, все подминает под себя, все подменяет собой.
*
Литературно-жизненные тупики. В них закономерно попадаешь в свое время. Неизбежно. Правда, до них еще дожить надо в авторско-человеческой жизни. Сильно постараться.
И вдруг праздники литературы будто заканчиваются. Не враз, но сходят на нет. Праздники мечтаний, праздники полета высоких чувств, обнимающих все в этом мире. Совсем так, как заканчиваются и жизненные праздники.
У цветов, растущих в саду, или постоявших в вазе, облетают лепестки. И это будто уже не цветы.
И это уже будто не литература. И будто уже не жизнь. Другое качество пониманий и ощущений.
И напрасный труд связывать это состояние с тем, что было прежде. Вот где самый очевидный и безнадежный тупик!
*
Все-таки это он сам с его искривлением жизненного и временного пространства своими авторскими наклонностями способствовал всем остальным искривлениям в своей внешней жизни.
Само по себе это авторское занятие! Оно корежит, деформирует человека. Делает его самого и окружающих заложником этой своего рода ненормальности.
Так что виноват, виноват! Не отвертеться. Не бывает невинных, нейтральных вещей в этой жизни.
*
- Авторская жизнь. Воображаемая...
- Это как?
- Ну, это когда день разбит на разные полезные в этом деле части. Есть время на отдых, писания, чтение, слушание музыки, беседы о литературе…
- А потом у тебя выросла бы борода и завелась жена по имени Софья Андреевна.
*
Осознает себя не совсем обычным. Так наверное и есть.
Можно сказать, его необычность - вынужденная. Эта необычность нужна для авторской работы.
Она неотъемлемая часть авторской работы. Как он ее понимает.
Десятилетиями вырабатывался такой – авторский - подход к реальности.
Несколько отстраненный. Наблюдатель, соглядатай, человек на пороге...
В том числе в личной, что называется, жизни.
Что-то личное - будто на втором плане, почти только информативно: принимается таким, как есть. И в понимании, что может быть еще хуже, еще несчастней...
Это важная вещь! Нужно относиться ко всему, в том числе и к самому себе, как бы со стороны. Ведь своя собственная авторская жизнь – главный, самый важный, самый достоверный источник материала для писаний. Как без этого!
Такова авторская работа. Такова авторская жизнь.
*
Авторски обслуживают свои жизненные впечатления, свои личные отношения, обстоятельства своей жизни... Над этим они трудятся ежедневно. Чем им еще заниматься!
*
Для людей жизнь – это, можно сказать, растворение во времени и пространстве.
А вот авторская жизнь - это не просто растворение, а растворение с осадком. В виде остающейся после них текстовой продукции.
*
Непременное требование к автору – быть честным. Не только в авторской работе, но и в самооценке, и просто по жизни.
Иначе все обессмысливается, обесценивается, сходит на нет. Ведь объективную реальность нельзя обмануть.
Во всяком случае – не навсегда.
*
Иногда вдруг как осеняет - возникает, будто ниоткуда, будто беспричинно, ощущение счастья. Чувство, что пока все в относительном порядке, хоть на время, и что можно работать. Есть для этого время и возможность. И еще можно успеть!
Предоставленность работе. Может быть, в этом все дело. Счастье – это возможность каждый день выбираться часа на три-четыре, но можно и меньше, на работу за столом.
Констатация. Объяснение самого себя самому себе. Часы предоставленности неспешным мыслям, поискам понимания, вдумыванию в самое разное, старое и новое, свое и чужое, книжное и прямо из текущей жизни...
Все как-то расставляется за время такой работы по своим полочкам, и будто смягчается чувство тревоги и беспокойства от всего того, что дотягивается до тебя из бестолковой жизни. Которая другой быть не умеет.
И все это с помощью одних только слов на экране монитора! Такая, можно сказать, словесная самотерапия.
А литература? А литература – уж как получится.
*
Бесчисленные №№ в «рабочих тетрадях»... Будто у всего этого есть бесконечное продолжение.
*
«Чем больше литературное поприще, тем разрушительней оно действует на близких. Все подчиняется бесовскому – авторству».
Сомнения.
«Этот, с позволения сказать, роман еще в прошлом веке сочинялся! Точно не писатель! Такие провалы в производстве! Подход совсем не писательский. Подавай откровения! Что-то в “высшей мере”!
В этом была чуть ли ни главная тема того “законченного, но не завершенного” романа.
Тогда – почти 20 лет назад – это казалось нормальным. При всем вопиющем максимализме и дикости. Заниматься пониманием! И ничем больше. Не обслуживать население, не плодить чтиво...
Но и тогда, и сейчас есть вполне обычный вариант – свернуть с этого пути в “высшей мере”. Куда? А в никуда. Как, положим, Олеша. Надо только согласиться, что все умное уже об этом мире подумано, сказано, что всё «суета сует», и, «что было, то и будет; что делалось, то и будет делаться». Ну, и так далее.
И все же, все же... Не сошелся же клином свет на беллетристике! Тот же Олеша. Он не бросил свои мысли и попытки понимания! Может быть, этого достаточно. А?»
Захар Прилепин о тяжелой доле талантливого литератора в России.
«Достоевский был помилован за считаные минуты до смертной казни, сидел в тюрьме, а потом много и азартно играл, словно пытался проиграть само вещество жизни, невыносимое для русского поэта. Чернышевский сидел в тюрьме. Мандельштам умер в лагере.
Гоголь не умел драться на дуэли и даже попасть в тюрьму не сумел, поэтому он старательно сошел с ума. Тоже выход.
Чехова не посадили в тюрьму, не отправили на Колыму, поэтому он сам уехал на Сахалин, надломил свое здоровье и в конце концов от этого умер, сорока четырех лет, молодой, в сущности, мужчина.
Гаршин выбросился в пролет лестницы. Афанасий Фет пытался отравиться, служанка заметила, отобрала отраву. Пока поэт бегал за служанкой по дому, его хватил инфаркт. Получилось-таки!
Лев Толстой был замечательно смелым офицером, севастопольским героем, усмирителем горцев, зачистки проводил, потом стал проповедником добра, до того себя довел, что сбежал неведомо куда и в пути умер.
Другой великий Толстой, Алексей Николаевич, казалось бы, примерный советский граф, умер от передозировки морфия: у него уже не было сил бежать.
Блок так ненавидел старый мир, что умер от счастья, когда этот мир разрушили; хотя был удивительно сильным человеком. Есенин повесил себя, Маяковский застрелил, Гумилев и Павел Васильев довели советскую власть до того, что она их убила. Могла бы и не убивать, но у Гумилева и Васильева были вполне определенные планы. Россия — страна самураев, безусловно.
И никакой красно-коричневый тоталитаризм тут ни при чем. Николай Добролюбов и Борис Рыжий ушли в двадцать шесть лет, хотя первый жил во времена просвещенного монархического тоталитаризма, а второй — в безвременье непросвещенного либерального.
Радищева затравили. Рылеева удавили. Бабеля застрелили.
Впрочем, рецепт спокойного долгожительства, конечно, есть: надо собирать пожитки и бросать эту Россию к черту. Так сделал Тургенев и жил себе. Так сделал Набоков, и ловил бабочек в горах. Так сделал Гайто Газданов и умер от непотребного, в три глотки, курения, но стариком. Так сделали Бунин, Мережковский, Шмелев и жили долго. А вот Куприн и Горький только вернулись — и сразу умерли. Цветаева вернулась — и удавилась.
Владимир Максимов вернулся и умер от огорчения: когда он приехал, здесь умудрились порубить на части собственную страну, как дурной мясник живую корову.
И Абрам Терц, он же Андрей Синявский, не перенес того же огорчения».
«Определенно, правы самые квасные и переквашенные патриоты: Россия — любимая Господня дочка. Здесь строго соблюдаются главные человеческие законы. Здесь, я говорю, отвечают за базар.
С маленьким талантом в России еще можно жить, с большим — надо скорей умирать или, в лучшем случае, все для этого делать. Воевать так, чтобы исключить саму возможность выживания — как воевали Виктор Астафьев, Юрий Бондарев и Константин Воробьев. Сидеть в тюрьме так долго, как Варлам Шаламов, — чтобы смертельным было даже осознание пережитого опыта, сам же опыт вообще находится за пределами человеческих возможностей.