– Да. Я пришлю сюда этого человека.
– Хорошо. Нельзя ли поставить сюда еще одну койку для меня? Мне придется остаться на некоторое время.
– Будет сделано.
Китти пошла в переднюю, где Карен дремала, сидя на скамейке. Она нежно погладила девушку по щеке. Карен подскочила и протерла глаза.
– Он в порядке?
– Нет. Очень сильные боли. Ты вернешься с детьми в Ган‑Дафну.
– Но, Китти…
– Не спорь. Скажи доктору Либерману, что я останусь здесь, пока не станет ясно, что он вне опасности.
– Но мы же послезавтра улетаем.
Китти покачала головой:
– Верни билеты. Потом купим новые. Мне нельзя уезжать отсюда, пока не пришлют кого‑нибудь, кто сможет ухаживать за ним.
Карен обняла Китти и пошла к выходу.
– Вот что еще, Карен. Съезди в Сафед и скажи Брюсу Сазерленду, что я здесь. Попроси его приехать в Хайфу. Пусть снимет номер в лучшей гостинице. Я его найду, где бы он ни поселился. Передай с ним что‑нибудь из моих вещей, а то мне не во что переодеться.
В полдень гости стали разъезжаться. Муса повез детей назад в Ган‑Дафну. Когда все уехали, охрану около Ари немного ослабили. Друз, говоривший по‑английски, сидел в комнате рядом. Китти Фремонт осталась наедине с Ари. Только теперь, когда тревога немного улеглась, ей стало ясно, что произошло. Она остановилась у кровати и посмотрела на раненого.
– Господи Боже мой, – прошептала она, – что же я наделала!
Поздно вечером явился наконец из Ягура посыльный с медикаментами. Ему пришлось пробираться горными тропами: всюду рыскали британские патрули.
Китти влила Ари литр плазмы и сделала укол пенициллина на случай инфекции. Затем она поменяла повязку и ввела морфий, чтобы унять боль.
Двое суток Китти колола Ари морфий. Рана постепенно заживала. Иногда Ари просыпался, но был еще слишком вял и плохо понимал, что с ним происходит. Друзы‑мужчины были в восторге от деловитости и энергии Китти, а женщины восхищались тем, как она командует мужчинами.
|
|
Когда Китти убедилась, что опасность миновала, ее снова начал мучить вопрос – как быть дальше, не остаться ли в Ган‑Дафне?
Вправе ли она оставить детей, которые так в ней нуждаются? А Карен? Не потому ли она согласилась поехать в Америку, что не хотела потерять Китти?
Больше всего Китти тревожило обстоятельство, которое она не могла объяснить. На Кипре она совсем уже решила не работать на этих странных людей, а потом увидела Карен… Теперь, накануне отъезда, – история с Ари. Совпадение это или вмешательство в ее судьбу какой‑то высшей силы? Как ни отгонял здравый смысл Китти эту фантастическую идею, она ей не давала покоя. Она чувствовала над собой власть Палестины и боялась этого.
Благодаря ее заботам Ари быстро поправлялся. Что ни говори, думала Китти, он необыкновенный человек. Боли, которые ему пришлось вынести, убили бы любого другого. К концу четвертого дня она уменьшила дозу морфия. Убедившись, что рана заживает, а инфекции опасаться нечего, перестала вводить пенициллин.
На пятое утро Ари проснулся и захотел помыться и побриться. Но чем оживленнее он становился, тем глубже Китти уходила в себя. Она отдавала распоряжения сухо и официально, как сержант новобранцу, и расписала Ари план лечения на следующую неделю, будто они чужие люди.
– Надеюсь, к концу недели отпадет надобность в морфии. Я требую, чтобы вы начали упражнять ногу и двигали ею как можно больше. Но помните: нужно соблюдать осторожность – шва‑то нет.
|
|
– А когда я смогу ходить?
– Без рентгена сказать трудно. Думаю, что в кости лишь небольшая трещина. Если бы были осколки, боль бы не прошла. Но на ноги вы сможете встать не раньше чем через месяц.
Ари легонько присвистнул.
– Я уйду ненадолго, – сказала она. – Вернусь через полчаса.
– Китти, подождите минуточку. Вы были очень добры ко мне, берегли меня, как ангел. Но сейчас вы почему‑то злитесь. В чем дело? Я что‑то сделал не так?
– Я просто устала, очень устала. Пять ночей почти не спала. Увы, но я не в силах ни спеть, ни сплясать, чтобы вас повеселить.
– Вы, верно, жалеете, что сюда приехали.
– Да, жалею, – ответила она тихо.
– Вы ненавидите меня?
– Ненавижу? Кажется, я достаточно ясно дала понять, что именно чувствую к вам. Оставьте это, пожалуйста. Я устала.
– Тогда в чем же дело? Вы должны мне сказать.
– Я презираю себя за то, что неравнодушна к вам. Будут еще вопросы?
– У вас очень сложный характер, Китти Фремонт.
– Какой уж есть.
– Почему мы с вами постоянно воюем, наступаем друг на друга, маневрируем, отступаем?
Китти пристально посмотрела на него:
– Может быть, потому, что я не привыкла жить по вашим первобытным правилам: вы мне нравитесь, я вам тоже, давайте ляжем в кровать. В уставе Пальмаха, где‑то на странице четыреста сорок четвертой, у вас, наверное, записано: девушки не должны ломаться. Женщины Палестины, будьте передовыми! Если вы кого‑нибудь любите, ложитесь с ним.
|
|
– Мы не ханжи.
– А у меня не такие передовые взгляды, как у Иорданы или у вашей бессмертной Дафны.
– Замолчите! – закричал Ари. – Как вы смеете думать, что моя сестра или Дафна – шлюхи? Иордана любила в жизни только одного мужчину. Что плохого в том, что она спит с ним, если неизвестно, доживут ли они до конца недели? Вы думаете, я не предпочел бы жить мирно в Яд‑Эле с Дафной вместо того, чтобы подставлять ее под пули и ножи бандитов?
– А я вот живу не ради благородных целей. У меня все очень просто, Ари. Если я люблю мужчину, я должна знать, что нужна ему.
– Да бросьте, – ответил Ари. – Разве я не давал вам понять, что вы мне нужны?
Китти горько засмеялась.
– Да, я вам была нужна, Ари. Я вам нужна была на Кипре, чтобы проносить из Караолоса липовые документы, а теперь – чтобы вытащить пулю из вашей ноги. Кстати, у вас поразительно трезвый ум. Вы были тяжело ранены, терпели страшную боль, но, кажется, предусмотрели решительно все: погрузить детей в машину, чтобы не вызвать подозрений, не брать лекарств. Вам не я была нужна, Ари, а тот, кто сумеет обмануть бдительность англичан. Но я вас не виню. Я сама во всем виновата. У каждого свой крест, а мой крест, по‑видимому, – вы, хотя я не могу нести его с вашей сабрской стойкостью.
– И это дает вам право относиться ко мне как к зверю?
– Вы и есть зверь. Бесчувственный и настолько одержимый вторым Исходом Израиля, что забыли, каким должен быть человек. Вы не знаете, что такое любовь, и умеете только воевать. Хорошо же, Бен Канаан, я тоже буду воевать. Я ударю вас и забуду. Навсегда.
Она стояла, наклонившись над кроватью, и слезы гнева туманили ее глаза. Ари лежал молча.
– Когда‑нибудь вам действительно кто‑то станет нужен, и это будет ужасно: вы же не способны просить о помощи.
– Вы хотели куда‑то идти? – спросил Ари.
– И пойду. Можете меня больше не ждать. Сестра Фремонт сделала свое дело. Через пару дней придет кто‑нибудь из Пальмаха. Ничего с вами не станется.
Она резко обернулась и распахнула дверь.
– Китти, вы тут много наговорили, но я так и не понял: каким все‑таки должен быть ваш герой?
– Он должен уметь плакать. Мне жаль вас, Ари Бен Канаан.
В то же утро Китти уехала из Далият‑эль‑Кармеля.
ГЛАВА 19
Два дня Брюс Сазерленд ждал Китти в гостинице «Сион» в Хайфе. Никогда она еще не была так рада встрече с ним, как теперь. После ужина Сазерленд повез ее в Гар Гакармель, еврейский район города, расположенный на склонах Кармеля.
Они пошли в ночной ресторан, из которого были видны город, гавань и залив вплоть до Акко.
– Как девочка?
– Спасибо, Брюс, гораздо лучше. Я ужасно рада, что вы приехали. – Она посмотрела вниз на огни Хайфы. – Я была здесь с Ари в первую ночь после приезда в Палестину. Помню, мы беседовали тогда о постоянном напряжении здешней жизни.
– О, евреи привыкли к этому, как американцы к бейсболу. Оттого они такие суровые.
– Эта страна стала частью моей души, и мне трудно рассуждать трезво. Чем больше я пытаюсь разобраться, тем сильнее берут верх чувства. На меня словно действуют какие‑то необъяснимые чары. Надо бежать отсюда, пока не поздно.
– Китти, могу вас порадовать: Дов в безопасности. Он скрывается в Мишмаре. Карен я об этом еще не сказал.
– По‑моему, ей нужно об этом знать. Брюс, что теперь будет?
– Кто знает…
– Думаете, ООН уступит арабам?
– Наверное, будет война.
На сцене протрубил горн. Вышел конферансье, рассказал несколько анекдотов на иврите и представил публике рослого, красивого сабру с черными усами. На нем была обычная белая рубашка с отложным воротничком, вокруг шеи тоненькая цепочка со звездой Давида. Он настроил гитару и спел песню о возвращении на Землю Обетованную.
– Я должна знать, что будет с Ган‑Дафной.
– Арабы могут собрать войско из пятидесяти тысяч палестинцев и двадцати тысяч добровольцев из‑за рубежа. Там есть некий Кавуки, который возглавлял добровольцев еще в довоенные годы. Он снова собирает головорезов. Арабам гораздо проще достать оружие, чем евреям, у них кругом друзья.
– А остальные?
– Остальные? Египетская армия – около пятидесяти тысяч человек. У Ирака примерно столько же. Саудовская Аравия тоже выделит войска, которые вольются в египетскую армию. Сирия и Ливан выставят около двадцати тысяч. У Трансиордании есть Легион. Превосходные солдаты, хорошо вооруженные. По современным меркам арабские армии нельзя назвать первоклассными, но у них много частей с современной артиллерией, танками, авиацией.
– Вы ведь, кажется, советник Хаганы, Брюс. Что вы им сказали?
– Я им предложил создать оборонительную линию между Тель‑Авивом и Хайфой и попытаться всеми силами удержать эту полосу. Потому что оборотная сторона медали, Китти, довольно неприглядна. У евреев четыре или пять тысяч пальмахников, на бумаге в Хагане числится около пятидесяти тысяч бойцов, но у них не более десяти тысяч винтовок. Маккавеи тоже соберут тысячу человек, не больше, и то – слабо вооруженных. У евреев нет артиллерии, военно‑воздушные силы состоят из трех дряхлых «пайперов», а флот – из лоханок, на которых они переправляли нелегальных иммигрантов. Если говорить об армии, то у арабов превосходство сорок к одному, в населении – сто к одному, в снаряжении – тысяча, а в территории – пять тысяч к одному. Тем не менее Хагана отвергла мое предложение. Они собираются бороться за каждый мошав, за каждый кибуц, за каждый населенный пункт. Это касается и Ган‑Дафны. Продолжать?
– Не надо, – сдавленным голосом ответила Китти. – С меня хватит. Не странно ли, Брюс? Как‑то я провела ночь с молодыми пальмахниками на горе Табор, и у меня появилось чувство, что эти люди непобедимы, что они солдаты самого Бога. На меня сильно действуют свет костра и луна.
– На меня тоже, Китти. Все, чему я учился, весь мой военный опыт говорит о том, что евреи не могут победить. Но когда посмотришь, какие они чудеса совершили в этой стране, то оказывается, что ты не реалист, если не веришь в чудеса.
– О, Брюс, если бы я могла в них поверить!
– А что за армия у евреев! Парни и девушки без оружия, без знаков отличия и воинской формы, без жалованья. Командующему Пальмахом тридцать лет, а командирам трех его бригад нет и двадцати пяти. Да, есть вещи, которые невозможно понять, и арабам придется считаться с ними. Евреи готовы отдать свою кровь до последней капли. А сколько крови готовы отдать арабы?
– Неужели они победят? Вы верите, что они победят?
– Назовите это Божьим вмешательством, если вам так нравится, или скажем лучше, что у евреев хоть отбавляй Ари Бен Канаанов.
Наутро Китти вернулась в Ган‑Дафну. Она удивилась, когда застала в своем кабинете Иордану. Рыжая девушка чувствовала себя неловко.
– Вы зачем пришли, Иордана? – холодно спросила Китти. – У меня масса дел.
– Мы слышали, что вы сделали для Ари, – смущенно пробормотала та, – и я хочу поблагодарить вас.
– Вот как? Я вижу, ваша разведка хорошо работает. Мне очень жаль, что пришлось отложить отъезд.
Иордана заморгала и ничего не ответила.
– Впрочем, лично вы мне ничем не обязаны, – добавила Китти. – Для раненого пса я сделала бы то же самое.
Китти снова стала готовиться в путь. Однако доктор Либерман уговорил ее остаться на несколько недель. Алия Бет доставила новую партию детей, а с ними новый персонал, который требовалось обучить. Жилье для вновь прибывших строилось невероятными темпами. Многие дети были в очень тяжелом состоянии – они провели в лагерях для перемешенных лиц два года.
Но время шло быстро. Вскоре до отъезда Китти и Карен из Ган‑Дафны и Палестины осталось два дня.
К концу августа 1947 года комиссия ООН представила два плана. Каждый из них предусматривал раздел Палестины на отдельные еврейскую и арабскую территории, для Иерусалима же предлагался международный статус. Комиссия призывала разрешить иммиграцию шести тысяч евреев в месяц из лагерей для перемещенных лиц, а также к отмене запрета на продажу им земли.
Евреи просили, чтобы в их территорию включили пустыню Негев. У арабов были миллионы квадратных миль невозделанной земли. Евреи же добивались этой небольшой, в несколько тысяч квадратных миль, полосы, надеясь, что им удастся ее освоить. Комиссия ООН дала согласие.
Устав от полувековых препирательств, Еврейский национальный совет и Всемирная сионистская организация заявили, что идут на компромисс. Выделенные им земли даже после включения Негева больше походили на обрезки, чем на территорию, где можно создать жизнеспособное государство. Это были, в сущности, три полосы, соединенные между собой узкими коридорами, словно связка сосисок. Евреи теряли свою извечную столицу Иерусалим. Им оставляли те части Галилеи, которые они отвоевали у болот, Саронскую долину и пустыню Негев. Но бороться дальше не имело смысла. Евреи согласились на предложения комиссии и направили свой ответ в ООН.
Арабы тоже ответили Раздел Палестины – это война, сказали они.
Несмотря на угрозы арабов, комиссия представила план раздела Генеральной Ассамблее ООН, сессия которой должна была состояться в Нью‑Йорке в середине сентября.
Китти предусмотрела каждую мелочь. Снова наступил канун ее отъезда с Карен. Утром Брюс отвезет их в аэропорт, а вечером они полетят в Рим. Багаж отправили заранее пароходом. В коттедже осталась только ручная кладь.
Китти сидела за столом и раскладывала последние истории болезни. Оставалось закрыть шкаф на ключ и выйти из кабинета – навсегда. Она открыла первую папку, достала историю болезни и прочитала свои записи.
Минна (фамилия неизвестна), возраст – 7 лет. Родилась в Освенциме. Родители неизвестны. Предположительно из Польши. Доставлена Алией Бет в начале года. Прибыла в Ган‑Дафну ослабленной, физически и психически больна…
Роберт Дюбюэ, возраст – 16 лет, французский подданный. Найден английскими войсками в лагере Берген‑Бельзен. В тринадцать лет весил двадцать девять килограммов. На его глазах умерли отец, мать и брат. Сестру, впоследствии покончившую с собой, забрали в публичный дом. Нелюдим, агрессивен…
Самуил Каснович, возраст – 12 лет. Из Эстонии. Родственники неизвестны. Жил в семье христиан, затем два года скрывался в лесу…
Роберто Пуччели, возраст – 12 лет. Из Италии. Родственники неизвестны. Освобожден из Освенцима. Рука искалечена в результате побоев…
Марсия Класкин, возраст – 13 лет. Из Румынии. Родственники неизвестны, вывезена из Дахау…
Ганс Бельман, возраст – 10 лет. Из Голландии. Родственники неизвестны. Вывезен из Освенцима… Родных в живых не осталось…
Снятся те же сны, что и большинству людей из Освенцима: будто укладывает чемодан. Это символизирует смерть: чемоданы обычно укладывали накануне отправки в газовые камеры Биркенау…
Сны об удушливом дыме, символизирующем запах горелого мяса в крематориях…
Мочится под себя…
Проявляет агрессивность…
Кошмары…
Крайне нелюдима…
Китти достала копию письма, отправленного когда‑то Хариэт Зальцман.
«Дорогой друг!
Вы как‑то спрашивали, чем объяснить то, что мы добиваемся таких поразительных результатов у детей, находящихся на грани безумия. Так вот, я думаю, вы не хуже меня знаете, в чем тут дело. Вы сами подсказали мне ответ в тот день, когда мы познакомились в Иерусалиме. Это чудодейственное средство называется «Эрец Исраэль». Кажется невероятным, до чего дети здесь сильны духом. Они мечтают лишь об одном: жить и сражаться за свою страну. Я никогда не видела такой энергии и такого подъема у взрослых, не говоря уже о детях».
Китти Фремонт убрала картотеку в шкаф. Встала, оглядела кабинет, затем быстро потушила свет и вышла. У подъезда она остановилась. Наверху, на полпути к Форт‑Эстер, горел большой костер. Дети из Гадны, десяти‑, двенадцати – и четырнадцатилетние бойцы, должно быть, поют там и пляшут хору.
Она зажгла фонарик и пошла по газону. В ее отсутствие вырыли новые окопы. У домиков, где жили дети, построили просторные бомбоубежища.
Статуя Дафны по‑прежнему стояла на посту.
– Шалом, гиверет Китти, – радостно крикнули ей ребята, промчавшиеся мимо.
Она отперла дверь коттеджа. Чемоданы стояли около двери. На всех уже были ярлыки. Пустая комната производила тягостное впечатление.
– Карен, ты дома?
На кухонном столе лежала записка.
«Дорогая Китти!
Ребята захотели устроить мне прощальный костер. Скоро приду. Целую.
Карен»
Китти закурила и принялась ходить по комнате. Она задернула шторы, чтобы не видеть огней в долине, и вдруг поймала себя на том, что не выпускает из рук занавеску, которую подарили ей дети, прощаясь несколько недель назад. Добрый десяток из них уже оставили Ган‑Дафну и ушли в Пальмах, эту миниатюрную армию евреев.
В комнате стояла духота. Она вышла к калитке. В саду благоухали розы. Китти пошла мимо коттеджей, окруженных газонами, кустами и деревьями. Она дошла до конца дорожки, затем повернула обратно. В коттедже Либермана горел свет.
Бедный старик, подумала Китти. Его сын и дочь оставили университет и служат в Пальмахе, в бригаде Негева. Она подошла к двери и постучала. Экономка, такая же старая и чудаковатая, как и сам Либерман, провела ее в кабинет. Старый горбун сидел и списывал с черепка древнееврейский текст. Из приемника слышались негромкие звуки симфонии Шумана. Доктор Либерман поднял голову и, увидев Китти, положил лупу на стол.
– Шалом, – сказала Китти.
Он улыбнулся. Никогда раньше она не здоровалась по‑еврейски.
– Шалом, Китти, – ответил он. – Какое это чудесное слово и как оно подходит для прощания добрых друзей.
– Действительно чудесное, и еще лучше подходит, чтобы здороваться.
– Китти, дорогая…
– Да, доктор Либерман, шалом. Я остаюсь в Ган‑Дафне. Мое место здесь.