Мы боролись за наше дело. Издательские фирмы закрывались, директора трех различных издательских домов приходили к нам в поисках работы. Но мы также находились на пути к закрытию, и вскоре закрылись совсем. Это стало ударом – во-первых, потому что это было наиболее интересное дело, в котором я участвовал, и, во-вторых, потому что я выдержал унижения освидетельствования на встрече с кредиторами; в процессе «поедания собаки» мое самолюбие и тщеславие получили несколько отвратительных потрясений.
Я не знал тогда, что если бы мы продержались еще, то были бы спасены возникшим из-за войны спросом на книги. Теперь же, когда экономическая жизнь в селе ухудшалась с каждой неделей, я не смог найти никакую работу. В конце концов, мой отец предложил мне небольшую работу на своей фабрике в городе, на которую я согласился. Итак, я вернулся туда, где начинал в семнадцать лет, в условия, чуждые моей сущностной натуре. Снова в ситуации присутствовало что-то от «возвращения» Успенского. Фабрика находилась в пяти минутах ходьбы от первоначальной на Вуд Стрит, где мой отец начинал свое дело в 1890 году. Я вернулся в точности в те условия и ранние воспоминания моей ветви семьи Нотт. Я не обижался на свою семью – я чувствовал близость к ней; я чувствовал обиду на мое вынужденное возвращение в шляпное дело. Казалось, с каждым днем я опускаюсь все ниже и ниже, и на несколько дней я впал в состояние страданий и уныния. Но организм, если человек не дает воли отчаянию, может волшебным образом приспособиться к странным условиям; и после первых нескольких недель работы (которую, я думал уже трижды, оставил навсегда) я встряхнулся и начал пытаться извлечь максимум из этой неприятной ситуации. Я даже стал полезным для дела, так что, когда через несколько месяцев по рекомендации друга мне предложили хорошую работу в большом издательском доме, я отказался. Мне стало интересно на фабрике, мне нравились мужчины и женщины, которые работали здесь, и я был свободен. Снова я почувствовал, что прорабатываю что-то в шаблоне моей жизни, исправляя что-то в моем прошлом. Мне снова напомнили то, что было сказано в моем гороскопе: «Ты находишься под влиянием Сатурна. Сатурн - тяжелая холодная планета – но она учитель. Каждый раз, когда ты подумаешь, что двигаешься по собственной воле, тебя резко одернут. Всю жизнь ты будешь под влиянием Ноттов, твоей семьи, негативным влиянием, но ты будете работать над преодолением себя и, поступая так, будешь учиться. В алхимии Сатурн олицетворяет свинец, а из свинца делают золото».
В уме я держал высказывание Гюрджиева, что человек должен платить за свое существование, исполнив жребий своей судьбы, исправляя прошлое. Человек не может избежать шаблона, кроме как переработав его – сознательно, что я и пытался сделать. Если, как Брат Лоренс, мы принимаем неприятную ситуацию и остаемся собранными внутри, мы не только экономим много нервной энергии, но и можем использовать ее для нашего существования. Брат Лоренс называл это «практикой Божьего присутствия».
Вскоре после того, как я начал все сначала на фабрике отца, я ощутил опыт «бесконечного момента». Как обычно, я вошел в автобус до фабрики с Таймс в руке; и как только я сел, ко мне пришло странное чувство, будто я наполнен энергией и светом, пониманием, но я механически открыл Таймс и начал читать; сила, или что это еще было, исчезла, оставив после себя такое чувство физической усталости, что я подумал, что заболел. Я отложил газету и попытался вернуть это чувство, но оно исчезло. Весь день я думал о нем. А потом я вспомнил, что два или три похожих ощущения у меня уже были раньше, я осознал, что всегда должен стараться «наблюдать», быть пробужденным и помнить себя в эти моменты, быть осознанным о нем и позволять силе течь, переживать кратковременный опыт настоящей сознательности.
Обдумывая жизненный путь – последовательность событий, происходивших со мной, я припомнил большинство высказываний моего деда; эти высказывания берут начало из жизненного опыта и могут оказаться полезными, если человек помнит о них. Но человек не помнит. Вот некоторые из них:
Мельница не может крутиться от воды, которая уже утекла.
Одно дуновение ветерка может вывести нас из себя.
Хочешь узнать, что такое деньги? Попробуй их занять.
Вовремя приходит тот, кого посылает Бог.
Тот, кто однажды обманул, всегда находиться под подозрением.
Человек понимания не будет волноваться о том, чего он не может иметь.
Как только построят храм во имя Господа, сразу же Дьявол строит рядом часовню.
Гораздо больше сожалеют о сказанных словах, чем о молчании.
Мудрый и понимающий отец гораздо лучше, чем сотня «учителей».
Когда Господь наказывает человека, он первым делом отнимает понимание.
Для того, у кого есть воля, пути не нужны.
Хорошие мастера очень редко богаты.
Будь скуп на похвалу, так как все меняется.
Не отдавай много Петру, так как у тебя ничего не останется для Павла.
Красивые слова скрывают плохие дела.
Глупец может бросить в колодец камень так, что и сотня мудрецов его не достанут обратно.
Каждый думает, что его мешок самый тяжелый.
Бог там, где мир.
Великая сила скрыта в милой просьбе.
Эмоциональная любовь замутняет самый зоркий глаз.
Только тот, кто носит обувь, знает, где она жмет.
Здоровье без денег – наполовину болезнь.
Кратчайший ответ – это дело.
Тот, кто обижает, никогда не прощает сам.
В астрологии, несомненно, существует истина, но наши модные астрологи никак не могут ее отыскать.
Тяжелы три вещи: алмаз, гранит и знание самого себя.
Недовольство часто вырастает из наших желаний, а не из наших потребностей.
Тот, кто постоянно жалуется, никогда не вызывает сочувствия.
Нельзя охотиться на двух зайцев с одной собакой.
Тот, кто жениться по любви и без денег, ночью получает наслаждение, а днем – заботы.
Три женщины – уже рынок.
Один из китайских иероглифов, означающий «ссору», изображает двух женщин под одной крышей.
Осел, груженный золотом, все же остается ослом.
Отрицая ошибку - удваиваешь ее.
Тот, кто заботиться о том, что о нем говорят люди, никогда не будет знать покоя.
Время шло, и я опять начал обосновываться. Мы жили теперь в небольшой квартире на Гондар Гарденс в Хэмпстэде; дети ходили в школу Баджис Хилл неподалеку, а выходные и праздники мы проводили в доме в Хертфордшире. Вопреки упадку и борьбе за деньги, мои личные отношения и семейная жизнь, контакты с моими родителями и друзьями, оставались очень хорошими.
Однажды в субботу, весной, я поехал в Хаутен Реждис, чтобы повидать друга семьи, женщину, наполовину еврейку - наполовину цыганку. После чая, во время которого я рассказывал о своих трудностях, она, как обычно, достала свои карты и сказала: «Я посмотрю, что скажут карты». Она велела мне сдвинуть карты особым образом, проделала небольшой ритуал, разложила их особым образом и начала говорить мне различные вещи, все, как обычно, туманно. Неожиданно она подпрыгнула и произнесла: «Но он преодолеет это, он преодолеет это».
«Что вы имеете в виду?» - спросил я.
«Один из ваших сыновей. Но не волнуйтесь, он это преодолеет».
Я никогда не воспринимал предсказания судьбы серьезно и через день или два забыл о нем. Потом, около месяца спустя, одним прекрасным июньским утром ко мне пришло странное чувство, будто должно произойти что-то необычное; со мной или с кем-то другим, я не знал. Я находился в очень взвинченном состоянии и не знал покоя, гостившей у нас женщине я сказал: «Знаете, вы не можете быть уверенными в жизни. Вы никогда не знаете, что приготовлено для вас», - и еще в том же духе.
Катастрофа случилась на следующий день – несчастный случай, в котором наш младший сын шести лет едва выжил и остался навсегда с покалеченной ногой. Обстоятельства были таковы, что нас, казалось, парализовало горем; и я понял, как люди могут потерять рассудок или умереть от шока. К счастью для мальчика, сила самовосстановления человеческого организма, особенно у детей, такова, что через несколько недель он снова плавал и катался на своем велосипеде с искусственной ногой. Со временем он научился ездить на пони, мотоцикле, водить машину, плавать под парусом, танцевать и делать все, что может делать любой нормальный человек. Он стал загребным в судовой команде школы св. Павла, а затем в клубе Тэмз Роувинг. Но все это было в будущем. А пока мы, его родители, страдали. Я думал о том, что наша знакомая видела в картах. Она видела или скорее чувствовала что-то через мое присутствие и карты. Но как? Был ли несчастный случай предопределен? Видела ли она его в рисунке жизни моего сына?
Я вспомнил несчастный случай с Гюрджиевым, но не мог прояснить для себя, почему случаются подобные вещи – не внешнюю очевидную причину, но настоящую скрытую. Настоящие причины всего, что с нами происходит, лежат глубоко в нас самих, нашем прошлом, или в комбинации влияний. Но почему?
Не удивительно, что Хассин в Рассказах Вельзевула, хотя никогда не сомневался в существовании справедливости, спрашивал «Почему?»
Случилось так, что Джейн Хип именно тогда отправлялась увидеться с Гюрджиевым, и я дал ей небольшую сумму денег, чтобы передать ему – «в благодарность», - сказал я. Она писала: «Я увидела м-ра Г. в квартире, рассказала ему о несчастном случае и передала ему подарок, сказав, что он «в благодарность». Я увидела, как в его глазах появилась скорбь, и он произнес: «Почему благодарность мне?» Я ответила: «Я не знаю». Он выглядел задумчивым, а затем произнес: «Хорошо, хорошо».
Так скоро, как я смог, я отправился увидеть Гюрджиева и нашел его в Кафе де ля Пэ. Я упомянул несчастный случай, он сказал, что слышал о нем и начал говорить о подготовке к будущему. Я был слишком взволнован, чтобы слушать внимательно, и очень скоро он поднялся и ушел наверх. Когда он вернулся, он сказал: «У вас есть дела?» Я ответил: «Мое дело – быть с вами». Он сказал: «Сейчас я ухожу. Приходите на обед».
На обеде кроме меня присутствовали еще двое. Состоялся небольшой разговор, и вскоре, после того как мы закончили есть, он отослал их, сделал мне знак рукой и отправился в гостиную. Несколько минут мы просто сидели тихо, потом он поднял свою фисгармонию, и, пристально глядя на меня с глубоким сочувствием и силой, начал играть простую мелодию со странной гармонией, повторяя и повторяя ее, все время с различной комбинацией нот. Понемногу я начал осознавать, что он что-то передает мне и через музыку – комбинацию нот – и с помощью телепатического способа, которым он хорошо владел. Во мне начали происходить изменения; я начал понимать нечто, чувство сознательной надежды и сознательной веры начали вытеснять темную безнадежную тоску.
Музыка продолжалась около десяти минут. После того как он остановился, мы сидели в молчании. Затем я поднялся, взял его за руку и сказал: «Спасибо вам. Это то, что я пришел услышать».
Процесс излечения физических ран начался, и я вернулся в Англию в совершенно другом состоянии чувств и ума.
Две вещи я открыл в результате этого несчастья. Одна – то, что за страданием моего организма – инстинктивным, эмоциональным и интеллектуальным страданием – существовало нечто спокойное и неподвижное – сердцевина сущности, где, возможно, сохраняется объективная сознательность. Это разновидность чувства, которое я уже испытывал много лет назад на одном из адских полей сражений во Франции, когда я думал что меня убьют. Во время сильного страдания личности внешние проявления организма могут быть отброшены - и в дрожащей массе страдающей сущности открывается объективная сознательность, которая может воспринимать жизнь так ясно, и среди урагана горя и страдания нечто остается спокойным и не потревоженным: тихий небольшой голос.
Вторая – настоящая доброта и сострадание моих родителей, Успенских, пославших мне своего собственно доктора, и всех остальных наших друзей. Не столько в том, что они сделали – хотя это было немало – сколько в их отношении.
Дети могут забыть шрамы, физические и эмоциональные; у родителей эмоциональные шрамы остаются.
Вкус бюрократии
Спустя некоторое время из-за ухудшения экономической жизни в стране дело моего отца столкнулось с трудностями, его реорганизовали, и я снова оказался без работы. В течение трех месяцев я работал на правительственную организацию, учрежденную для помощи заполонившим страну спасавшимся от Гитлера чешским беженцам. Это был мой первый (и я надеюсь, последний) опыт – не считая жизни в армии – работы на официальную организацию. Глава моей секции был одновременно сообразительным и бестолковым, тщеславным человеком, который возмущался по поводу любого предложения человека ниже его и терял время и деньги на бесполезные проекты и планы. Тем не менее, мои коллеги ему соответствовали; они научились принимать все, что он говорил без вопросов. До тех пор, пока человек не использовал свой разум чтобы думать, все шло хорошо. Тщеславие и самолюбие, глупость некоторых обладающих властью – даже самой небольшой – существ в правительстве и муниципальных организациях часто невообразимы; чудо, что общественная жизнь вообще продолжается.
Мой опыт напомнил мне историю человека, который нашел трудным думать, и чтобы проверить, все ли у него в порядке с головой, отправился к доктору. Доктор осмотрел его и сказал: «Если вы оставите мне свои мозги, я их очень тщательно осмотрю; вы сможете вернуться за ними через несколько дней». Человек согласился, оставил свой мозг и ушел. Время шло, а он все не звонил. Спустя несколько недель доктор сам позвонил ему: «Помните, у меня ваши мозги. Вы придете за ними?»
«Ах, это, - ответил человек. - Мне они теперь не нужны. Я получил работу в правительстве».
В правительстве, в политике, в большом бизнесе и юридической сфере, настоящие чувства и настоящие мысли не только не нужны, но зачастую являются помехой. Человеку требуется только форматорный аппарат.
Работа в этой организации привела меня однажды в большой дом в Блумсбери, где опрашивали беженцев-евреев из Германии. В большом холле ожидали толпы евреев. Мне показалось, когда я вошел, будто в меня ударила осязаемая и пагубная сила, я понял, что она происходит из негативных эмоций сотен людей; они оставили своих близких и свои дома в Германии и находились теперь в Лондоне, полные страха, возмущения и опасений о своем будущем. Отрицательные эмоции отчаяния, страха, ненависти и горечи сжались в этом ограниченном пространстве, заставив атмосферу дрожать от пагубных вибраций.
Даже до того, как я встретил Учение, я обладал способностью в определенных состояниях заглядывать в людей, особенно когда они находились в состоянии ненависти к другому человеку и старались не показывать этого. Я мог наблюдать происходившие внутренние изменения, как бы сильно они не старались маскировать их; иногда это было столь неприятно, что я старался не смотреть на них. Как говорили, я был «медиумом»; что есть ни что иное, как нормальная сущностная реакция на вибрации людей – она присутствует у многих детей. И теперь, открывая в самом себе все более и более уродливые вещи, на которые прежде закрывал глаза, я стал осознавать и способность видеть других людей насквозь; всего лишь удерживая в уме факт, что я такой же, как они и они такие же, как я, я мог оставаться совершенно беспристрастным. Я достиг такого этапа, когда не мог и не желал обманываться, и другие обмануть меня уже не могли. Я думал об истории человека, который видел внутреннюю жизнь людей во всей ее неприглядности просто оборачиваясь и смотря на них через плечо; его опыт был столь болезненным, что, в конце концов, он отправился жить на необитаемый остров; поэтому никогда в жизни у него не было шанса взглянуть через плечо на себя и увидеть свою собственную внутреннюю жизнь, у него никогда не было зеркала.
Война
В июне или июле того же года Мадам Успенская сильно заболела, и когда я говорил о ней с одним из старших учеников, тот сказал: «Вы знаете, мы сделали все что смогли. В нашем распоряжении лучшие из возможных профессиональных консультаций, но ничто из сделанного не приносит изменений». Он добавил: «Я собираюсь сказать вам кое-что, что может показаться довольно странным, но вы должны дать мне слово, что мое имя никогда не будет упомянуто».
Я согласился, и он продолжил: «Я убежден, что только один человек может сделать что-нибудь для нее».
«Кто же?»
К моему удивлению он ответил: «Гюрджиев».
«Гюрджиев!» - воскликнул я.
«Да. Но он уже не тот человек, что был раньше. Не так ли?»
«Что вы имеете в виду?»
«Я понимаю, что после Ессентуков он потерял связь с источником, а со времени несчастного случая, ослабившего его разум, он передавал много учения».
«Во-первых, - сказал я, - я согласился не обсуждать его ни с кем из вас, но это касается благополучия Мадам, так что в этом случае я не хочу придерживаться договоренности. Я согласен с вами, что он - единственный человек, который может помочь. Что до того, что он не тот человек, которым был когда-то, я скажу, что он даже более является собой. К тому же он совершенствует себя и делает это своим собственным способом. Он не только не сумасшедший, как некоторые из вас, кажется, думают, наоборот - он абсолютно нормален – объективно нормален. Однако оставим это, вы думаете, может ли Мадам отправиться и повидаться с ним?»
«Нет, она не может сейчас путешествовать».
«Сомневаюсь, что сможет он».
«Посмотрите, что можно сделать, - сказал он. - Я сделаю, что смогу, но я должен вновь попросить вас дать мне ваше слово, что вы не будете упоминать мое имя в этой связи».
Конечно же, я согласился. В Париже я рассказал Гюрджиеву о ее болезни, и что она всегда хотела знать все о нем, и о том, что она делает и чему учит; я рассказал ему, что ученик Успенского сказал, что он, Гюрджиев, – единственный человек, способный действительно что-нибудь для нее сделать.
«Если бы это можно было организовать, - спросил я, - вы поехали бы в Англию увидеться с ней?»
Он серьезно и спокойно выслушал меня, подумал немного и сказал: «Если возможно, я поеду. Но она тоже должна сделать усилие».
Однако, в то время во мне присутствовало чувство, что может пройти очень много времени, прежде чем я снова увижу Гюрджиева. Гитлер кричал о войне и Муссолини угрожал нам своими «восемью миллионами штыков». Гюрджиев не ответил на мой вопрос о возобновлении войны, но сказал о том, что нельзя позволять себе быть захваченным массовым психозом, что мы должны стараться выйти достойно из любой складывающейся ситуации. Когда я спросил его, что я могу сделать для работы, он снова заговорил о роли, которую я могу играть и о том, что я могу сделать относительно групп; если не сейчас, то в будущем. Еще он снова довольно неопределенно говорил об имевших место ужасах на большой шкале. Когда придет война, сказал он, произойдет «отвратительное смешение». Когда я попрощался и уже стоял снаружи на тротуаре, он высунулся из окна и снова повторил, что мне нужно делать.
Прошло около шести лет, прежде чем я снова его увидел, и гораздо больше до того времени, когда я смог принять участие в работе, на которую он указывал. И все же это пришло со временем, и очень внезапно.
Наши планы привезти его в Лондон провалились. После больших предпринятых усилий уже не один и не два человека были взволнованы надеждой увидеть Гюрджиева в Лэйн Плейсе; но за несколько дней до его ожидаемого приезда в Лондон разразилась война. Жизнь снова превратилась в хаос. Мадам Успенской понемногу становилось лучше, и позже она смогла уехать в Америку, где, много лет спустя, и окончила свои дни.
В последний мирный год встречи Успенского проводились на Колет Гарденс 46, в большом здании с холлом и сиденьями на пять сотен мест. Здесь он сидел на сцене с одним из старших учеников, который принимал вопросы, и даже еще более философски отвечал на вопросы учеников. На встречах всегда было очень много людей, ощущение таинственности секретного общества и сдержанности стало более ощутимым.
На Колет Гарденс провели демонстрацию некоторых танцев и движений, которым научили мс-с Ховарт и моя жена. Успенский вкратце пояснил аудитории, что танцы, которые они увидят, были собраны некоторыми учениками м-ра Гюрджиева. Демонстрация сильно впечатлила, казалось, что упражнения и танцы могут стать тем необходимым толчком, способным привнести новую жизнь в работу в Лэйн Плейсе.
Как я уже говорил, хотя Успенский и не учил Методу, тем не менее, давал тысячам людей нечто, что в любом другом случае они никогда бы не получили; и я чувствовал, что придет время, когда многие из них могут захотеть больше узнать о внутреннем учении Гюрджиева.
Но, как часто случается на этой планете, когда расцветает что-то хорошее, его поражают негативные силы; оно засыхает или вынуждено борется за выживание. Казалось, Гюрджиевская работа может совсем исчезнуть; негативной силой явилась война.
В Париже Гюрджиев продолжал понемногу работать, в основном, со старой группой Орейджа - около тридцати человек в Нью-Йорке, небольшой группой американцев в Париже и несколькими английскими учениками – крупицы, по сравнению с тысячами Успенского. Всего один или два француза проявили интерес.
Великое напряжение возрастало, все это ощущали и чувствовали, но, тем не менее, надеялись и пытались верить, что все обойдется. Никто не мог и не смог бы ничего сделать, чтобы изменить направление событий. Гюрджиев во время Первой мировой войны говорил, что «Все происходит так, как должно происходить». И теперь все происходило так, как должно было. Причины заключались не в Гитлере, Муссолини, Сталине или Чемберлене, просто управляемых марионетках; хотя каждый из них и представлял наиболее плохие и глупые черты тех людей, которыми они управляли: Гитлер – невротическое состояние немцев, их высокомерие, жестокость, сентиментальность, жалость к себе; Сталин – жестокость русских, их безразличие к страданиям других; пустую помпезность итальянцев – Муссолини; алчность, злобу и мстительность французского характера - Лаваль; самодовольство, самоуспокоенность, лицемерие и тупое упрямство англичан – Чемберлен. Низшее и наихудшее в каждой нации проявилось в последовавшей вскоре открытой фазе разрушения. Тем не менее, я до сих пор могу согласиться с А.Р. Орейджем, что англичане самые лучшие и наиболее интеллигентные люди в мире, впрочем, это верхушка айсберга остальной человеческой расы.
Я жил в Америке, Франции, Германии и России, побывал еще в двадцати странах и, изучив их образ жизни, я все еще придерживаюсь мнения, что англичане наиболее интеллигентные люди. Тем не менее, когда рассматриваешь жизнь людей объективно и беспристрастно, ужас ситуации действует угнетающе.
По дороге вдоль Чансери Лэйн на встречу в офисе Нью Инглиш Викли с Филлипом Мэром меня остановила группа людей, слушавших радио: передавали новость о вторжении в Польшу; повторение новости столетней давности: «Наполеон пересек Неман». Чуть дальше по улице человек прикреплял на стенд объявление о правительства мерах по подготовке к обороне, с просьбой к тем, у кого не было срочных дел в Лондоне, уехать и отправиться в провинцию. Его читала молодая женщина. Мы грустно переглянулись, и я сказал: «Теперь она придет». «Да, - ответила она. - В конце концов». У людей не возникало чувства начала большого приключения, как это было в 1914 году; не было возбужденного трепета – только осознание приближающейся великой катастрофы, наподобие медленно сокрушающего наводнения или извержения вулкана, который даже сейчас все еще может успокоиться.
В это время я жил один в прекрасном доме, который я приобрел в Хэмпстеде год назад; моя жена находилась во Франции на встрече с Гюрджиевым, двое детей остались с друзьями в разных частях страны. Всего за несколько дней мы снова собрались вместе, но не в доме, а в доме возле Рэдбёрна. Все ждали бомбежек Лондона, и люди спешили уехать оттуда. Даже в этом доме мы находились слишком близко, поэтому, когда нам написали друзья и предложили свой дом в Дорсете возле Корфи Касл, который представлялся нам достаточно удаленным, мы упаковали личные вещи в машину и, сделав широкий крюк по дорогам, которыми не пользовались для массового бегства из Лондона, через Хай Вэйком и Тэйм, легко добрались до Корфи Касл.
Дом смотрел через поля на Кингстон, здесь было достаточно земли, чтобы прокормить нас овощами, домашней птицей и яйцами. Вскоре мы более или менее приспособились к новой жизни, и я уже планировал сделать то, что давно хотел – взять небольшой земельный участок и выращивать продукты, я даже с нетерпением предвкушал осуществление моего желания. Но когда появилось это чувство приятного предчувствия, во мне тут же начало расти и другое чувство. Грядущие события отбрасывали свою тень; еще до того, как мы покинули Лондон, я обнаружил, что раздумываю о Нью-Йорке, как мы иногда думаем о людях или местах задолго до того, как события приводят нас в соприкосновение с ними. Мысленные и чувственные ассоциации с Нью-Йорком сопровождались чувствами уныния и практически антипатии к этому городу, хотя не существовало ничего, что могло бы вызывать эти чувства. Мои воспоминания о Нью-Йорке были полезными и приятными - Орейдж и группа, Гюрджиев и первые демонстрации, наши хорошие друзья.
Однажды утром появилось сообщение, что Чемберлен будет говорить важную речь по радио. Мы знали, что это предвещает, и чтобы дети не могли слышать ее, отослали их играть в сад. После речи мы продолжали разговаривать, когда старший, девяти лет, вошел и сказал: «Это война, да?» Как часто родители думают, что умно скрывают факты от детей, тогда как дети все знают!
Англия объявила войну, и неделей спустя мы услышали о планах эвакуации детей в Канаду и Америку. После обсуждения моя жена сказала, что думает, что лучше всего ей отвезти детей в Америку; желание вернуться в родную страну для нее было естественным, особенно когда мы потеряли работу; там у нее остались связи и дети там будут в безопасности. Мои чувства протестовали – настоящая любовь к деревне, родителями и друзьям противилась отъезд из Англии, но, спокойно рассудив, я понял, что для них так будет лучше. Я подчинил чувства рассудку, и в тот раз оказался прав, хотя и осознал все это гораздо позже.
Как только было принято решение об отправке семьи в Америку, в моем солнечном сплетении появилась тупая боль, страдание; то, что называется «душевной болью» (солнечное сплетение это то, что мы называем «душой») и она не прекращалась около шести лет.
На следующий день я взобрался на кручу за домом, пешком прогулялся вдоль гряды и уселся возле трех древних холмов. Стоял один из дней одной из самых красивых осеней, которые я помню: шесть ясных и светлых, затянутых легкой дымкой, теплых недель. На северо-востоке располагался Корфи Касл, широкое пространство Пул Харбора и Бэдберри Рингс вдалеке. На западе – колокольни, или башни, пяти деревенских церквей, на юге - Свонэйдж и залив. Я думал о войне и удивлялся, как много раз за последние пять тысячелетий нашей истории, со времен Эйвбери, взаимное уничтожение приходило в Англию. Сколько раз люди чувствовали себя как я сейчас и видели крушение прежней жизни! Даже в наше время приходили римляне, скандинавы, англы, саксы, датчане, норманны – убивая, сжигая и разрушая. Пытались прийти французы, и вот теперь пытаются немцы. С того места на древних холмах, где я сидел, люди наблюдали битву между Альфредом и датчанами в заливе Свонэйдж. Так много «победоносной» истории, утопившей землю на милю глубиной в крови. Каждый раз старый, и часто хороший, образ жизни оказывался сломлен, и каждый раз человек отстраивал заново что-то новое, зачастую более плохое. И вот снова уклад жизни должен был быть разрушен тем, что Гюрджиев описывал как «ужас ужасов во всей вселенной», что проходит красной нитью через всю жизнь человека на Земле - войной.
В сельской местности Дорсета и Уилтшира разбросаны остатки одной из великих цивилизаций, чьим центром был Эйвбери а «Римом» - Древний Египет - цивилизации, о которой мы ничего не знаем. Будущие поколения, возможно, будут обозревать руины нашей собственной, любопытствуя какими мы были людьми, и что было не так с нами, отчего наша «великая» цивилизация превратилась в ничто.