______________________________________________________________________________
[1] Чтение, письмо и арифметика (англ.) (Reading, wRiting, aRithmetic)
[2] Пс. 23:7
[3] Притч. 6:13
[4] Притч. 20:13
[5] Пс. 118:126
[6] Рип Ван Винкль, отсталый, косный человек; ретроград (имя проспавшего двадцать лет героя одноимённого рассказа В. Ирвинга).
Мэндем
В конце сентября мы загрузили в нашу машину вещи, собаку, и с полными благодарности сердцами покинули Патни и отправились в Локаст Уолли, Лонг-Айленд. Здесь мы поселились в крыле красивого деревянного дома хаотичной постройки восемнадцатого века, принадлежащего нашим друзьям, - старом автовокзале, окруженном землями и садами.
И все же Локаст Уолли, после Панти и Браттлборо в Вермонте, казался чужестранным и запущенным. Чужестранным потому, что на фоне настоящих старых американских фамилий, владеющих окруженными стенами или оградами поместьями с лугами и деревьями, небольшими предприятиями здесь управляли представители первого и второго поколения центральноевропейцев; они не выглядели принадлежащими стране – чужаки, выполняющие, в том числе, и работу прислуги.
Хотя я и скучал по школе и жизни в Вермонте, приятно было снова обрести семейную жизнь, моя жена и младший сын были счастливы в Френдс Академи, а старший – в Патни. Вскоре я смог зарабатывать деньги как плотник и кровельщик. Материальная жизнь протекала спокойно, и мы возобновили встречи с друзьями в Нью-Йорке, в сорока милях от нас.
Хотя мы больше не посещали группы, мы не потеряли связь с Успенскими, и я иногда беседовал с м-ром Успенским. В конце октября я почувствовал необходимость работы в коммуне мадам Успенской, Франклин Фармс в Мэндэме, Нью-Джерси. Сам Успенский заведовал группами в Нью-Йорке, и не часто бывал в Мэндеме. В мой последний визит во Франклин Фармс я «поссорился» с Мадам. Во время разговора я сказал: «Знаете, работать здесь с учениками по системе Гюрджиева, без упоминания о нем и Рассказах Вельзевула, - все равно, что пытаться распространять христианство, не упоминая Иисуса Христа или Новый Завет». Это причинило ей боль и весьма ее возмутило. Но она так часто говорила об «искренности», что я, помня об этом, постарался быть искренним. Вскоре я вернулся в Патни. Память об этом случае будоражила внутреннее сопротивление, так что я начал колебаться – ««Я» хотел; «оно» не хотело. «Оно» не желало потому, что придется унижаться и возможно, быть отвергнутым… Теряя много нервной энергии в попытках преодолеть сопротивление самолюбия и тщеславия, я вынашивал эту идею. Я сказал себе: «Если я отброшу эту мысль, я сохраню нервную энергию, но я стану слабее внутренне. Если я сделаю усилие и спрошу, даже если мне откажут, я стану сильнее». В конце концов, я сделал усилие и написал ей в Мэндэм, и сразу же ко мне пришло ощущение силы в солнечном сплетении. Она ответила, что если я подчинюсь правилам не говорить о Гюрджиеве и Рассказах Вельзевула во Франклин Фармс, мне можно приехать. Я поехал, и провел несколько приятных недель, ухаживая за свиньями, чиня сараи, убирая урожай зерна с Леней, внуком Мадам, и выполняя разнообразную случайную работу. Я беседовал с Мадам, а также с некоторыми из учеников, об идеях и о Гюрджиеве, но в очень общих чертах. На выходные из Нью-Йорка приезжало много людей; на большой обед мы надевали смокинги и черные галстуки. И снова все было так, как если бы Лэйн Плейс был физически перенесен из Суррея в Англии в Нью-Джерси. Снова то же чувство скованности – люди настолько были заняты «воспоминанием о воспоминании» себя, что они забывали быть «собой». Даже некоторые из старой группы Орейджа, двадцать лет называвшие друг друга по именам, начали звать друг друга м-р и мс-с. Правило, что ученики не называют друг друга по именам, они восприняли буквально, и когда я неожиданно встретил старого друга на кухне и поприветствовал его: «Привет, Билл, как дела?» - на его лице появилось выражение ужаса. Хорошая идея не позволять людям быть шутливо фамильярными трансформировалась в вынужденный педантизм. «У каждой палки есть два конца», «Каждой хорошей вещи сопутствует плохая». По отношению к себе, и к группе, и к организации в работе человек должен быть постоянно настороже, чтобы не забыть свою цель и цель работы, не стать столь отождествленным с собственным отношением к работе и отношением к организации, что потерять из вида настоящую цель.
В Мэндеме я часто чувствовал движение октав, восходящих и нисходящих. Я обнаружил, что, работая над собой, используя окружающую жизнь, взаимоотношения как средства напоминания, я мог своим собственным скромным путем многому научиться, тогда как я чувствовал, что приобретающая понемногу все большую организованность группа сама по себе двигается все дальше от фундаментальной цели учения Гюрджиева. То же самое можно проследить, изучая то немногое, что мы знаем о группах ранних христиан; то же самое происходило с учением Будды и Магомета. Ученики вскоре отождествляются со своим собственным отношением к работе, и, если у них есть деньги и влияние, их слушают другие, которые подвергаются влиянию и отходят все дальше от оригинального учения. Но у нас есть Рассказы Вельзевула, критерий и ориентир; а также упражнения, движения и танцы, которые, если их четко придерживаться, помогают человеку идти правильным путем. Всегда, в соответствии с законом октав в этой работе, так же как и в других учениях и в обычной жизни, - организации понемногу отходят все дальше и дальше от их первоначального намерения.
Мне нравились ученики Успенского, особенно некоторые из них. Но для меня они выглядели оказавшимися в магическом круге. Гюрджиев рассказывал, что видел мальчика - йезида, пытавшегося выйти из начертанного вокруг него в пыли круга. Даже когда Гюрджиев подошел к нему и попытался его вытянуть, тот не смог выбраться. Только когда круг разомкнули, он смог выйти.
Любой человек в любой организации имеет тенденцию попадать в магический круг - становиться загипнотизированным, и до тех пор, пока круг не будет разрушен внешней силой, выхода быть не может - возможно поэтому Гюрджиев так часто ликвидировал Институт и группы - и отдалял людей. Суфии, когда работа достигает определенного уровня, «ликвидируют» ее и начинают нечто новое.
В миле пути на окраине Мендэма жила семейная пара - ученики Успенского. Приятные люди, которых я знал несколько лет, пригласили меня на ужин. За прекрасной едой разговор зашел о книге Гюрджиева, они спросили меня, о чем она; (они называли ее Вельзевул). Так как я никогда не соглашался с условиями Успенского и его учеников относительно разговоров о Гюрджиеве и его писаниях вне Франклин Фармс, я ответил: «Это Библия «работы», сама суть идей Гюрджиева. Беспристрастная критика жизни человека на Земле, изложение причин его падения и объяснение значения искупления. В ней есть все, что касается его работы; все, что мы можем знать о жизни, от атома до мегалокосмоса. Писания наивысшего качества; священное писание. Гюрджиев говорит, что придет время, когда на основе даже частичного понимания некоторых содержащихся в ней истин напишут эпосы. Другими словами, это произведение объективного искусства».
«Мы никогда ее не видели. Возможно ли для нас прочесть ее?»
«Вы должны спросить у Мадам Успенской, - сказал я. - Я дал м-ру Успенскому одну из копий десять лет назад. Если Мадам согласиться, чтобы некоторые из старших учеников услышали ее, я почитаю ее для вас». Они выглядели благодарными и сказали, что поговорят с ней. Затем они спросили о Гюрджиеве, и я поделился с ними некоторыми впечатлениями о нем самом и некоторыми примерами его работы со мной. Мы провели очень приятный, и как мне показалось, плодотворный вечер; я почувствовал, что наконец-то я установил настоящий контакт, связь, по крайней мере, с двумя учениками Успенского. К тому же, поскольку война разрасталась, обстановка в Европе менялась от плохой к ужасной, новости из Франции не приходили и было похоже, что мы никогда больше не увидим Гюрджиева, нечто важное можно было сделать в Америке - читая Рассказы Вельзевула в группах можно было придать новый импульс работе в растущей организации Успенского. Я достаточно оптимистично смотрел в будущее. Но человек предполагает, а организация располагает.
На следующий день было воскресенье, ясный холодный день раннего декабря. Около полудня я сидел с остальными на мерзлом поле, очищая от шелухи кукурузу, когда ко мне пришли с сообщением, что Мадам Успенская хочет меня видеть. Я сразу же почувствовал, что случилось что-то странное. Что – я не мог себе представить.
Мадам лежала в постели (она много отдыхала в то время) в своей большой и красивой комнате.
Она достаточно сурово на меня посмотрела и начала: «Некоторые вещи мне в вас нравятся, а другие – нет».
«Что же вам не нравиться?» - спросил я.
«Мне не нравиться то, как вы нарушаете правила и соглашения».
«Какие правила я нарушил?»
«Вы разговаривали с С. о м-ре Гюрджиеве и Рассказах Вельзевула».
«Да, разговаривал. Но за пределами Франклин Фармс. Не здесь, а в их собственном доме».
«Это просто увертка. Вы прекрасно знаете, что вы согласились с условиями» - она разозлилась.
«Это не увертка, - сказал я. - И я не вижу, в чем я был неправ».
«Вы согласились придерживаться правила не говорить о м-ре Гюрджиеве и Рассказах Вельзевула с нашими учениками».
«Но только здесь. Я не принимал условий м-ра Успенского и его групп в Нью-Йорке. Так как Гюрджиев и Орейдж заложили основание работы в Америке, я не мог согласиться с такими условиями. Семь лет в Лондоне я придерживался соглашения не обсуждать книгу или м-ра Гюрджиева с вашими учениками, даже более строго, возможно, чем было необходимо. Вы с этим согласны?»
«Пожалуй, да».
«И я соблюдал правило здесь, во Франклин Фармс, часто вопреки трудностям. Но в других местах я считаю себя свободным».
«Тогда я не могу позволить вам иметь какие-либо контакты с моими учениками».
Она продолжала в том же духе, будто пытаясь заставить меня почувствовать, как плохо я поступил. Я видел всю абсурдность ситуации и сказал: «Но разве вы не обучаете системе м-ра Гюрджиева? Разве ваша работе не основана на том, что вы от него получили? М-р Гюрджиев был вашим учителем, и он по-прежнему учитель для меня».
«Это совсем другой вопрос», - сказала она, и снова начала меня бранить. Но теперь нечто, незаметно вскипавшее во мне годами, неожиданно дошло до точки кипения. Чувства во мне взяли верх, и я ответил очень эмоционально: «Но это нелепо. Для меня работать с вашими учениками в этих обстоятельствах невозможно. Вы знаете, ваши ученики застряли на ноте «ми», и для того чтобы перейти в «фа» нужен толчок, толчок может дать им встреча с м-ром Гюрджиевым и чтение Рассказов Вельзевула. Что касается меня, мое пребывание здесь бесполезно. Я уеду завтра. Но позвольте мне сказать, что мне очень нравитесь лично вы и м-р Успенский тоже, и мне жаль покидать вас. Камень преткновения – это м-р Гюрджиев и его книга. Он мой учитель. Я смотрю на вас обоих как на друзей, наши отношения всегда были дружескими, и я очень их ценю, поскольку для меня они значат очень много. Но я вижу, что отношения учитель - ученик между нами невозможны. Теперь я должен сказать «прощайте». Мы пожали руки, и я покинул комнату. Это оказалось настоящее «прощайте», поскольку, хотя она и прожила еще около двадцати лет, я больше никогда не видел ни ее, ни Успенского.
За обедом в тот деть я видел С., они не смотрели в мою сторону. Они производили впечатление несчастных мужчины и женщины, угнетенных изгнанием из Рая, и я заметил явное изменение в атмосфере среди учеников Успенского; температура по отношению ко мне упала. Ученики излучали что-то по отношению ко мне – человеку, совершившему непростительный грех. Только Леня, внук Мадам Успенской, не выказывал холодности. Когда я кормил свиней, он подошел ко мне и сказал: «Вы ведь не по-настоящему уезжаете?»
«Нет, я уезжаю завтра».
«Но, когда мы снова увидимся? Когда мы снова сможем увидеть вас?»
«Кто может сказать? Возможно - скоро, возможно – никогда».
На следующее утро, пока я, вместе с некоторыми учениками, ждал машину до станции, я заметил, что они от меня отгородились. Когда-то они рвались помочь мне с моими тяжелыми сумками. Теперь никто не пошевелил и пальцем. И когда мы сели на поезд в Мэндеме, они избегали меня. Это стало последней каплей. Я перешел в другой вагон и никогда больше их не видел, кроме одного, годы спустя.
С этого времени мы больше не встречались с Успенскими, ни в Мэндеме, ни в группах в Нью-Йорке, хотя Мадам присылала подарки на Рождество, а я ей писал.
По прошествии времени я обдумал ситуацию и увидел, что действовал поспешно под влиянием своих эмоций; возможно, потому что я больше привязался к Успенским, чем сам осознавал. Мне они нравились как люди, и я всегда наслаждался праздничными собраниями в Лэйн Плейсе и Мэндеме; это не были «работой» в Гюрджиевском смысле, а определенной человеческой социальной вещью, которую я потерял. Тем не менее, я лучше понял, что с тех пор как Успенский отрезал себя от Гюрджиева, его работа начала терять ценность. Его философская школа все больше и больше становилась группами интеллектуальных вопросов и ответов. Что источником их жизни была физическая работа в Мэндеме. Несмотря на все это, Успенский непрестанно работал над Фрагментами Неизвестного Учения и, будучи профессиональным журналистом и писателем, обладая интеллектуальной прямотой, смог отделить свои мысли от личных чувств и таким образом беспристрастно передать большой объем высказываний Гюрджиева; возможно, одним лишь этим он отплатил Природе за свое «появление и существование». Он давал мне почитать практически завершенную рукопись, и я понял, что это настоящий шедевр. И все же, хотя школа Успенского имела немного ценности для внутреннего развития человека, все же она давала людям кое-что. Она помогала поддерживать их интерес к идеям, находящиеся выше обычной механической жизни. И подготовленные до определенной степени ученики, рано или поздно, могли почувствовать потребность в настоящей работе над собой, и тогда появляется возможность встретить настоящего учителя, такого, как Гюрджиев, или работу в другой форме.
Некоторые русские очень многое дают миру, но как нация они более упрямые в своем интеллектуальном отношении к жизни, чем англичане. Они проявляют в своем существовании ограниченность человеческой глупости. И вновь, что касается коллективного ведения сельского хозяйства. Как я уже говорил, правители России после революции восприняли идею «коллективного хозяйствования». Теперь они знают, что три четверти продуктов производят люди, выращивающие ее на своей собственной земле по собственной инициативе, и чувствуют, что коллективная система ошибочна; тем не менее, перед лицом фактов они упорствуют в своем отношении, и спустя сорок лет из-за коллективизации они недополучают продукты и закупают мясо у проклятых «империалистов-капиталистов». То же самое и с их сателлитами – Венгрией, например, которая до революции экспортировала продукты.
Упрямое отношение Успенского было русским, оно не позволяло ему принять то, что, отрезав себя от Гюрджиева, он сделал ошибку, и, как правители России в отношении коллективизации, хотя он что-то чувствовал, он все же хотел оградить своих учеников с помощью правил и сохранить свое отношение к Гюрджиеву. Как я уже говорил, когда Гюрджиев видел, что фаза работы уже отслужила своей цели, он ее ликвидировал и начинал что-то новое. Успенский всегда продолжал в том же самом направлении, и таким образом отходил все дальше от источника и от цели работы. Отрезанная от источника его работа неизбежно, хотя и совсем понемногу, попадает под влияние «безжалостного Геропасса», теряя свою ценность.
Я очень сильно страдал из-за этого происшествия и начал видеть, что если бы действовал более благоразумно, у меня не было бы причин для таких волнений, запустивших цепочку событий, происходивших вплоть до смерти Успенского. Если бы только мы видели будущее так же хорошо, как видим прошлое, наш внутренний и внешний мир мог бы быть другим. Но мы там, где мы есть; я был тем, кем я был; Успенский был тем, кем был он, и события развивались только так, как они могли развиваться. Много энергии теряется на спекуляциях по поводу «если». «Если бы я сделал вот так или вот так». «Если бы я сделал так и так, как все бы изменилось». «Если бы Наполеон вместо того, чтобы действовать так действовал бы вот так, то он…» И так далее. Правда же в том, что ничто, до тех пор, пока мы действуем бессознательно, не может стать другим. Несколько неправильно сказанных слов могут иметь далеко идущие последствия. Теперь я лучше понимаю, в отношении той ситуации, что мог сказать то же самое по-другому и таким образом поставить себя в сильную позицию, взамен слабой. Когда человек осознает, что он поддался чувствами и отождествился с предложенной ситуацией, у него могут возникнуть сознательные угрызения совести, и таким образом помочь исправить прошлое. Такая идея есть в Странной жизни Ивана Осокина Успенского, рукописи, которую он давал мне в Лэйн Плейсе – идея, что до тех пор, пока изменения не будут заработаны через работу над собой, мы не сможем себе помочь, а только будем повторять действия в тех же или схожих ситуациях. В этой работе человек учиться, что он должен платить за все – или в этой жизни, или в другой. Люди часто думают и чувствуют, что если бы оказались в другом месте, в другой ситуации, другой стране, они могли бы быть другими, более счастливыми - и иногда так оно и есть; и, тем не менее, хотя внешняя жизнь может поменяться и сталь лучше, внутренняя жизнь может остаться той же самой, или даже съежиться, стать хуже.
«Причины всех недоразумений нужно искать только среди женщин», - говорил Гюрджиев. Можно воспринимать это и буквально, и в отношении нашей пассивной части, низших эмоций. Когда мы действуем импульсивно, побуждаемые низшими эмоциями (которыми по-настоящему мы только и обладаем, и все они негативные) дела идут неправильно. Несколько экспрессивных слов могут установить эмоциональное отношение, которое может держаться годами, не разрушаясь.
Несмотря на то, что женщины чувствуют больше, чем мужчины, и более подвержены влиянию своих чувств, можно сказать, что причины большинства недоразумения нужно искать среди них. Мужчины более логичны. Хотя женщины могут освобождаться от влияния негативной эмоции быстрее, чем мужчины. Гюрджиев также говорил, что если вы начинаете новый проект, поговорите о нем с женщиной - и затем сделайте наоборот. Но хватит об этом.