В начале 1949 года я услышал о возвращении Успенского в Англию. Была организована встреча, и он потряс своих учеников, сказав, что никогда не учил системе и что они должны начинать все сначала. Может быть, он осознал, что никогда не учил методу. Он, конечно, учил тому, что называл системой, и его старшие ученики хорошо в ней разбирались, но он не обучал методу внутреннего развития через самоощущение, самовоспоминание и самонаблюдение: сознательному труду и добровольному страданию, пяти устремлениям объективной морали, - основам внутренней работы.
Успенский вернулся из Америки больным умирающим человеком. Мадам Успенская осталась в Нью-Джерси и продолжила руководить работой на Франклин Фармс.
Напрямую новости об Успенском я получил только от де Гартманнов, после войны они останавливались у нас в Лондоне несколько раз. Они посетили Успенского, и рассказывали потом, что он очень злиться на меня, потому что я сказал, что его ученики застряли, и что единственной надеждой для них была встреча с Гюрджиевым и чтение Рассказов Вельзевула; Успенский передал мне просьбу не говорить ни с кем из его учеников. В любом случае они избегали меня, даже если я где-нибудь случайно кого-нибудь из них встречал.
Затем, однажды, я прочел в газете о его смерти, и меня охватило глубокое чувство жалости, я сожалел, что у меня не было возможности общаться с ним. Успенский был хорошим человеком и помог сотням людей. Его отношение к идеям было одним из самых достоверных, и доказательством тому Фрагменты неизвестного учения, блестящий образец объективного отчета. Но некая его странность заставила отвергнуть Гюрджиева как учителя. Успенский всегда хотел основать религиозную, философскую школу; и он основал очень успешную, с разветвленной структурой в Англии и Америке. Тем не менее, она не принесла ему настоящего «сущностного-удовлетворения». В конце жизни он, кажется, пришел к выводу, что философская школа ему, по существу, не нужна. Может быть он, как и остальные, должен был проработать что-то в схеме своей жизни: философскую школу и все связанные с этим теории, возможно, «в следующий раз» он будет лучше подготовлен для понимания настоящей работы внутреннего Учения.
|
|
Ко времени смерти Успенского его вариант учения Гюрджиева в Лондоне изучали около тысячи человек - работали в Лэйн Плейсе и встречались в большом зале на Колет Гарденс. Непосредственных последователей Гюрджиева было около двух сотен в Париже, Нью-Йорке и Лондоне.
Я посетил заупокойную службу по Успенскому в русской церкви в Пимлико, в церкви, с которой связано так много воспоминаний – свадьбы друзей, пасхальные службы, похороны. А теперь эта церковь, чьи камни были пропитаны положительными вибрациями тысяч людей, которые на короткое время заходили туда и получали что-то, не связанное с обычной жизнью, разрушена, а на ее месте соорудили стоянку для колясок с мотором.
После похорон Успенского, около трех недель спустя, я оказался в квартире Гюрджиева в Париже и, к изумлению, увидел там несколько ближайших учеников Успенского, одного из которых я последний раз видел во Франклин Фармс, Нью-Джерси, в день отъезда. Тем не менее, поскольку во всем, что касается Гюрджиева, сталкиваешься с экстраординарными и неожиданными событиями, я не выказал своего удивления, а только подумал: «Как странно, эти люди, которые не разговаривали со мной из-за того, как они считали, что я проигнорировал одно из правил Успенского, сами теперь разговаривают с Гюрджиевым и читают текст Рассказов Вельзевула!» За обедом Гюрджиев объяснил им ритуал науки идиотизма, некоторым были определены категории «идиотов» и мы выпили за их здоровье. После обеда мы набились в гостиную и затихли. Гюрджиев начал играть на небольшой гармонике, двигая одной рукой меха, наигрывая другой медленные мелодии всего из нескольких нот, и столь проникновенное звучание он создавал, что некоторые из учеников Успенского начали плакать. Он затронул их высшие эмоций так, как никогда за все годы их работы.
|
|
Гюрджиев постоянно напоминал своим ученикам: «Вы должны чувствовать, чувствовать, ваш ум - это роскошь. Вы должны страдать от угрызений совести в ваших чувствах».
Причиной появления учеников Успенского в квартире Гюрджиева была Мадам Успенская, которая после смерти Успенского посоветовала им всем отправиться к Гюрджиеву. Для них это стало громадным потрясением, после того, как на протяжении многих лет им говорили не иметь никаких дел с Гюрджиевым или его учениками.
В разговоре с некоторыми из них я отметил: «Теперь все мы в одной лодке». Они ответили: «Вы правы».
Две недели спустя, когда я и еще три человек ужинали за Гюрджиевским столом, раздался звонок. Кто-то открыл дверь, вернулся и сказал: «М-р и мс-с Беннет с учениками». Их было около двадцати. Для них приготовили место за столом и принесли ужин, они начали есть. Никто не разговаривал. После некоторого молчания, во время которого Гюрджиев внимательно их рассматривал, он начал рассказывать м-ру Беннету о науке идиотизма, о категориях «идиотов», и назначил его распорядителем тостов в этот раз. Потом Гюрджиев спросил, к какой категории принадлежит он, - он, конечно же, не знал. Гюрджиев сказал ему, и сразу же, как и у любого, кому он давал его «идиота», некоторые из нас удивительно ясно увидели характер м-ра Беннета.
|
|
После обеда мы отправились в зал Плейель, чтобы посмотреть, как французская группа выполняет движения. Потом Гюрджиев подозвал м-ра Беннета и его подопечных и каждого поручил одному из французских учеников, которые показали им жесты, позы и движения одного из танцев.
Пояснения к танцам дал позже один из старших учеников, «правая рука» Гюрджиева, чьи объяснения к танцам впервые звучали в Лесли Холле в Нью-Йорке, на первой демонстрации.
Священные танцы и движения всегда играли важную роль в работе настоящих школ. Они выражали неизвестное измерение и приоткрывали то, что спрятано от среднего человека – реальность высшего уровня бытия. Если мы можем перейти от нашего обычного уровня к более высокому, значит, что-то в нас изменилось. Изменения управляются определенными космическими законами, знание этих законов существует и может быть раскрыто. Гюрджиев в своих ранних путешествиях и временных остановках в храмах и монастырях Среднего и Дальнего Востока и Центральной Азии был свидетелем и принимал участие в разнообразных ритуальных танцах и церемониях; он понял, что танцы могут использоваться как язык для выражения знания высшего уровня – космического знания. Это математический, четко выверенный язык. Каждое движение имеет свое место, продолжительность и значение. Их комбинации и последовательность математически рассчитаны. Позы и позиции организованы так, чтобы воспроизводить определенные, заранее рассчитанные эмоции. В движениях могут быть задействованы высшие эмоции и высший ум, зрители могут также участвовать – они могут читать их как рукопись.
В создании этих движений имеет значение каждая деталь, малейший элемент принимается в расчет, ничто не оставляется случаю или воображению. Есть только один возможный жест, поза или ритм, который представляет определенное состояние человека или космоса. Другой жест, поза или движение не будут соответствовать истине – он будет фальшивым. Если допущена малейшая ошибка в композиции движения – танец перестает быть священным, воображение занимает место знания. М-р Гюрджиев, всю свою жизнь преданный приобретению знаний и поиску ответов на вопросы, овладел принципами этих священных танцев, представляющих собой ветвь объективного искусства. Овладев принципами, он смог продемонстрировать истину через движения.
Ученик, уже в самом начале, благодаря высокому уровню устойчивого внимания, необходимого для совершенствования себя в движениях, использует один из особенных способов самопознания и достижения «познания и понимания реальности».
На следующее утро, когда мы с Гюрджиевым пили кофе в кафе де Акасиас, я сказал: «М-р Беннет со своей организацией, все эти ученики, могут стать очень полезными для работы; и, кажется, у них есть деньги».
Гюрджиев лаконично ответил: «Беннет – пустяки. Полезный с точки зрения денег - да. Он приведет мне тысячу учеников, и среди них я выберу, возможно, десять человек».
В этом вся суть всех будущих ассоциаций м-ра Беннета с Гюрджиевым и его учением. Его личные отношения с Гюрджиевым продолжались около полутора лет с перерывами, вплоть до смерти Гюрджиева. Двадцать пять лет назад он жил в Приорэ около двух недель.
Я много раз видел м-ра Беннета и его учеников после, в Кумб Спрингс. Моя жена, с разрешения Гюрджиева, преподала в Кумб несколько танцев; но м-р Беннет вскоре отделился от Гюрджиевской организации и работал сам по себе. Позже Кумб Спрингс на время стал штаб-квартирой Субуда, а затем центром суфизма. В итоге он попал в руки так называемых «разработчиков», которые превратили его в «улей» для растущего населения.
С приходом учеников Успенского, чувствовавших необходимость в более глубоком знании учения, Гюрджиев решил, что пришло время опубликовать Рассказы Вельзевула своему внуку, Все и вся, книгу, которую мы читали в машинописи с 1924 года. М-ра Беннета назначили представителем Гюрджиева в Лондоне, он начал работать над публикацией со статьи в журнале Каждый. «Это прочтут восемь миллионов человек», - сказал он.
«А многие ли откликнуться?» - спросил я.
«Сотни, возможно тысячи».
Я не согласился ни с ним, ни с придуманными им большими и яркими объявлениями.
«Мы хотим добраться до людей на улицах», - сказал он.
«Но работа не для людей с улицы».
«Гюрджиев хочет публикацию», - сказал м-р Беннет.
«Не такую. Не разбрасывайте жемчужин перед свиньями».
В результате публикации статьи было получено восемь писем. Объявления так никогда и не использовали. Неделю или две спустя двоих учеников Успенского назначили представителями Гюрджиева и, после его смерти, они заведовали публикацией Рассказов Вельзевула в Нью-Йорке и Лондоне.
Я разговаривал с Гюрджиевым о появившихся в Лондоне статьях. Он спросил, почему эти люди, которые едва знали его, пишут о нем статьи в Англии? Я сказал, что возможно они думают, что это «новости», и хотят быть к ним причастными.
Присутствующий при этом Френк Пиндер спросил Гюрджиева: «Почему вы публикуете Рассказы Вельзевула сейчас? На каждой странице есть грамматические оплошности, неправильная пунктуация и даже ошибки. Их нужно должным образом отредактировать».
«Книга - совершенный бриллиант, - сказал Гюрджиев. - Нет времени сейчас ее редактировать. Она должна выйти».
«Зачем вообще разрешать им ее публиковать? – спросил Пиндер. - Они только все испортят».
«Они портили гораздо лучшие вещи, - ответил Гюрджиев. - Сегодня публикация необходима».
Таким образом, книгу, над которой Орейдж и его группа работали двадцать лет, собирали деньги для печати, и которую отвергли ученики Успенского, опубликовали усилиями, в основном, тех же самых учеников.
Ученики Успенского, не присоединившиеся к Гюрджиеву, на некоторое время задержались в Лэйн Плейсе; но, в итоге, он был продан и стал лечебницей для умственных инвалидов; Приорэ стало лечебницей, но для инвалидов физических.
Школа Гюрджиева в Лондоне стала теперь по-настоящему деятельной. Полуофициально проводились демонстрации танцев и движений (так называемые «открытые уроки»), а однажды на встречу пришли пять сотен человек, которые смогли насладиться хорошей едой, доставленной на Колет Гарденс, - большой зал, где Успенский проводил свои встречи. Позже в театре Фортюн в Лондоне французская группа провела публичную демонстрацию некоторых танцев. Все места были раскуплены, даже, несмотря на высокую цену.
Колесо сделало полный оборот. Успенский, который вел первые группы в Лондоне, организованные Орейджем, и порвавший с Гюрджиевым, теперь, через своих учеников, стал причиной возобновления настоящей Гюрджиевской работы в Лондоне – источник ее, однако, находился в Париже. Более половины учеников Успенского, которые не пошли к Гюрджиеву, основали свою собственную организацию и начали вести группы по изучению философских идей Успенского, каким-то образом связанных с «экономической наукой», таким образом, продолжая школу философии Успенского, но не Учение Гюрджиева, который, как они говорили, предал систему после Ессентуков; а поскольку они никогда не встречали Гюрджиева, не приезжали в Приорэ или Париж, они, конечно же, знали все. Они напоминали мне о Герцоге Веллингтоне. Когда к нему на одном празднике подошел человек и сказал: «М-р Беллами, я верю», Герцог ответил: «Если вы верите, вы поверите во что угодно».
Ученики Успенского в Америке покинули Франклин Фармс в Мэндеме и рассеялись. Родни Колин Смит и его жена, никогда не встречавшие Гюрджиева, отправились в Мексику и основали свою собственную школу, используя движения, которым мс-с Ховарт и моя жена обучали на классах в Лэйн Плейсе. Гюрджиев отправился в Нью-Йорк. Началась интенсивная деятельность со старыми учениками Орейджа, Мадам Успенской и ее учениками. Гюрджиев сам посетил Мэндем, чтобы увидеть Мадам Успенскую, но никогда там не останавливался. Мадам подарила ему полную копию Фрагментов неизвестного учения, и, послушав их чтение, Гюрджиев, сказал, что Успенский в этом отношении был хорошим человеком. Он записал то, что слышал от него, совершенно точно: «Как будто я слышу, как я это говорю».
Коммуна во Франклин Фармс продержалась несколько лет после смерти Гюрджиева и Мадам Успенской. Но в итоге имущество было распродано. Группы в Нью-Йорке росли, и сегодня, в 1968 году, с ними связаны несколько сотен людей. Они владеют участком в штате Нью-Йорк, где ученики заняты работой в садах и разнообразными ремеслами. Несколько человек из первоначальной группы Орейджа (которая берет начало с разговора в книжном магазине Санвайз Терн в декабре 1923 года) сейчас среди лидеров современных групп.
Нашему сыну Адаму исполнилось девятнадцать, Джеймсу шестнадцать. Адам учился в школе во Франции, Джеймс - в школе св. Павла в Лондоне. Мы никогда не говорили с ними об идеях и воздерживались от их обсуждения с друзьями в их присутствии. Только однажды учение Гюрджиева выплыло наружу, когда младший презрительно сказал: «Мне не интересно то, что вы называете идеями!» Я отпарировал: «Да, они не для тебя. Они только для определенных людей».
Шесть месяцев спустя наступил канун Пасхи. С некоторых пор я чувствовал необходимость отвезти семью в Париж к Гюрджиеву, но я едва сводил концы с концами, и между этими двумя концами не оставалось ничего для поездки во Францию. И все же, я всегда знал, что если сильно хочу что-то сделать, если это не праздное «хотение», а настоящее желание, и если я сполна его не удовлетворяю, я страдаю. С другой стороны, если я прилагаю усилие для его выполнения, то получаю глубокое удовлетворение и, часто, благословление. Таким образом, за неделю до Пасхи я, где только мог, начал собирать деньги, и собрал достаточно, чтобы купить практически последние билеты на последний поезд в Париж в среду перед Пасхой. И все же из-за движения транспорта все висело на волоске; мы сели на поезд за две минуты до отправления.
Наш старший сын Адам встретил нас в Париже. Каждый день мы ходили обедать и ужинать в небольшую квартиру Гюрджиева на Рю де Колонель Ренар, которая была переполнена учениками из французской группы, Лондона и Нью-Йорка, но, несмотря на переполненность, здесь всегда было место еще человек для десяти.
По возвращению в Лондон Джеймс упросил нас разрешить ему поехать в Париж, чтобы жить и работать с Гюрджиевым. Так он и поступил, и прожил там несколько месяцев. Всякий раз, когда Адам приезжал в Париж из своей школы в Севенне, он приходил к Гюрджиеву. Оба они с тех пор участвовали в группах. Тем не менее, если бы я в тот самый праздник не сделал определенного усилия, их встреча с Гюрджиевым могла бы отодвинуться на неопределенное время. Хорошо, что это произошло на Пасху.
При встрече в Париже Гюрджиев сказал моей жене: «Розмари, ты помнишь тот первый месяц в Приорэ, около тридцати лет назад, когда ты была еще совсем молоденькой девушкой! Я о многом тебе тогда сказал. Теперь ты замужем, у тебя сыновья. Они пришли увидеться со мной. Знаешь, я удивлен, настолько они хороши!»
Я нечасто виделся с Гюрджиевым в последние месяцы его жизни; с одной стороны, у меня редко было достаточно денег для оплаты поездки в Париж; с другой - я обнаружил, что начал плохо слышать и мне стало трудно понимать, что говорят люди. Хотя я мог отчетливо слышать голоса, окружающие, казалось, говорят на незнакомом языке; слова смазывались. Я безрезультатно посетил несколько «специалистов», которые, забрав мои деньги и, перепробовав всевозможные инструменты, так и не смогли помочь; в госпитале мне сказали, что я один из многих людей моего возраста, которые страдают от нервного расстройства слуха, вызванного оружейной стрельбой и взрывами первой войны, его нельзя излечить, для него не существует лекарства, и оно понемногу должно прогрессировать. Специальные приспособления не годились, так мне, так же как и остальным, нужна была четкость, а не громкость, а аппаратные средства только усиливали звук. Я начал чувствовать напряжение и беспокойство, но не осознавал этого, пока однажды случайно Гюрджиев не сказал мне: «У вас неважное выражение лица, поскольку вы не можете слышать. Я знаю очень хорошую немецкую слуховую машину, и достану вам одну». Я объяснил, что она будет для меня бесполезна. Он немного поговорил со мной, и это изменило мое отношение к самому себе и моей глухоте. Я начал ее принимать, и напряженный, беспокойный вид исчез. Я даже начал извлекать из нее пользу. Понемногу я обнаружил, что из всего обсуждения за столом, я могу понимать одновременно только одного человека, и то только если он сидит напротив меня. Пять лет я ходил на уроки чтения по губам, но так незначительно продвинулся, что оставил их; человек должен начинать читать по губам в молодости. Мало-помалу я стал отрезан от обмена идеями с людьми; я мог пропустить слово, и таким образом получить неверное представление обо всей фразе, мой ответ зачастую вызывал или улыбку, или ошеломление. Поначалу было трудно принять глухоту, так как я всегда наслаждался разговорами и обменом мыслями с людьми, но когда я ее полностью принял, ко мне пришли определенный внутренний покой и более глубокое понимание себя и людей. Я начал разбираться в том, что люди думают и чувствуют – развилась интуиция. За обедом или на собрании, чтении или беседе, слушая, но не понимая, я мог делать умственные упражнения или изучать людей вокруг, их позы и выражения, и таким образом узнавать о них что-то.
К счастью, я мог по-прежнему наслаждаться музыкой, если я сидел возле инструмента, хотя, кроме звучания пианино и скрипки, звуки стали расплывчатыми. И я по-прежнему мог слышать пронзительное щебетание птиц. Звуки двигателей и транспорта я различал столь же ясно, как и люди с нормальным слухом.
Сейчас я могу понимать всего несколько людей. Я слышу их, но звуки голосов неясны, так расплываются объекты для плохо видящих людей; и, тем не менее, совсем недавно мы три часа беседовали с моим старым другом, писателем. Я предусмотрительно приготовил листы бумаги для того, чтобы он мог писать каждый вопрос и каждое наблюдение. Я, конечно же, мог ему отвечать вслух. При расставании он сказал: «Ты знаешь, это наиболее интересная и вдохновляющая беседа, какой не было уже давно».
Я обратил внимание, что очень немного людей хотят слушать тебя; все хотят, чтобы слушали их. Иногда я разговариваю с людьми в течение двадцати минут, используя принцип, описанный Гюрджиевым в главе об Америке в его книге: чтобы улаживать дела и вести другие беседы ему хватало всего пяти выражений. Теперь я зачастую могу обходиться, используя всего два слова – «да» и «нет». Я улыбаюсь, когда улыбаются остальные, и смеюсь, когда все смеются; когда мне кажется, что мне задают вопрос, я покачиваю головой, как бы в сомнении. Люди могут подумать, что я простофиля. Какое это имеет значение? Я могу даже доставлять им удовольствие, слушая их. Иногда я могу уловить слово, и, повторяя его, производить впечатление, что я внимательно их слушаю.
Гюрджиев говорил о субъективной судьбе человека, чье проявление может быть несправедливым, но может произвести плодотворный для других результат. Когда я обнаружил себя отрезанным, то начал думать, что я могу сделать; идею я почерпнул из случайной реплики моего друга, сказавшего: «Почему вы не запишете то, что можете вспомнить о Гюрджиеве, его делах и высказываниях, пока еще помните об этом. Через двадцать лет мы все будем мертвы. Нужно записать его слова и дела для тех, кто придет следом».
Я понял, что это нечто, что я хотел бы сделать. Я всегда хотел уметь писать, быть признанным критиками человеком, который может хорошо писать по-английски, это желание тревожило меня с детства. Но, как только эта мысль пришла ко мне в голову и желание воплотить ее на практике начало расти, в то же время появилось и сопротивление, отрицающая сила, увещевающий дьявол, указывающий на незнание мною грамматических правил и на то, что я уже писал книги в прошлом, признанные непригодными. Я не брал в расчет опубликованную в Америке книгу для детей. Потом я вспомнил слова Гюрджиева о том, что если мы желаем приобрести внимание, волю, индивидуальность, сознательность, мы должны начинать с небольших вещей. «Возьмите одну вещь, некоторую мелочь, которую вы хотите, но не можете сделать, и заставьте себя сделать ее. Поступая так, вы приобретете вкус настоящей воли».
У меня уже не было такого желания писать, как несколько лет назад; я просто хотел записать то, что я помнил о Гюрджиеве. Итак, после некоторой внутренней борьбы между «да» и «нет» я начал, и сразу же почувствовал себя лучше; но это так никогда и не стало легким делом, семь лет я трудился над своими писаниями, часто с длительными перерывами ничегонеделания.
Я родился с сильными инстинктивным и эмоциональным центрами и никогда, пока не встретил учение Гюрджиева, у меня не было возможности использовать ум; любые интеллектуальные усилия, наподобие занятия литературой, для меня чрезвычайно трудны, и я обнаружил, что нахожу причины поработать и покопаться в саду, поплотничать, или даже заняться уборкой, лишь бы не сидеть и не писать; даже мысль об этом отталкивала меня. Но, как только усилие сделано, и я начинаю писать, то ощущаю освобождение и благополучие.
После каждого перерыва в написании книги, я прилагал громадные усилия, чтобы начать снова. В итоге, спустя семь лет, из моих собственных воспоминаний и заметок, записей других учеников я собрал достаточно материала для книги. Я планировал размножить ее на копировальной машине для использования в группах. Но, когда я показал ее некоторым старшим ученикам в главной группе, они убедили меня отнести книгу издателю. Я был против, поскольку думал, что ни одного издателя она не заинтересует. В итоге я согласился и передал машинописную копию издателю, приложив записку, что лично я не думаю, что ею заинтересуются, но некоторые друзья по Гюрджиевской работе рекомендовали мне так поступить.
К моему удивлению, менее чем через неделю пришел ответ, что вопреки моему мнению, они с радостью издадут книгу. Дневник ученика издали, и переиздавали несколько раз, причем отзывы были куда лучше, чем я ожидал или надеялся. Мне присылали письма со всего мира. Так, совершив усилие, я сделал что-то для своего ближнего и для самого себя.
Эта книга будто была сделана через меня, я был, так сказать, посредником. Другими словами «Я» желало сделать ее, «Я» заставляло организм трудиться и страдать, чтобы написать ее.
Ощущение, будто я - инструмент, что «Я» использует инструмент, сильно проявилось при переводе с французского Беседы Птиц. Я словно общался с Аттаром и понимал, что он хотел сказать.
Писательство очень много дало для моего развития. Все, что раньше было туманным, аморфным, кристаллизовалось. Вопросы и ответы стали более ясно сформулированными; то, чему я научился и передал другим, стало моим собственным.
И еще. В этой работе для ученика наступает время когда, чтобы сохранить приобретенное на опыте, он должен передать это кому-то другом. Я начал чувствовать потребность в этом; случилось так, что меня посетил читавший книги австралиец. Мы долго и много разговаривали, и в конечном итоге меня пригласили отправиться в Сидней. Ехать я не хотел. Хотя в молодости я жил и работал в Австралии, мне она никогда не нравилась, несмотря на многочисленные связи и хорошие отношения моей семьи с представителями старых Австралийских фамилий. Это последняя страна, которую я выбрал бы для посещения. Но мне представилась возможность сделать что-то, что я хотел сделать.
Я сделал усилие и поехал, что положило начало группе, с которой, после многочисленных трудностей и разочарований, теперь связано около сотни человек.
Однажды Гюрджиев сказал об идее начала группы: «Вы наживете врагов», так и произошло.
Многие сегодня интересуются Учением Гюрджиева, большинство из них только интересуются. Когда задевают их самолюбие и тщеславие, как и должно происходить в настоящей группе, ученики обижаются и уходят. Тем не менее, те, кто, несмотря на страдания, может себя заставить увидеть самих себя такими, какие они есть, получают хорошую награду – они начинают по-настоящему жить, становятся дважды рожденными. Практика этого Учения, которая вначале кажется легкой «точно то, что я искал», самая трудная вещь на свете. Все противится – внутри и снаружи – знанию себя, противится усилиям быть сознательным по отношению к себе самому. Суфии называют это «Сират», дорога или путь, мост от старой жизни к новой – тоньше волоса, острее меча, усеянный колючками и шипами; но, следуя путем и пересекая мост, человек получает бесценную благодать.
В письме Павла своим церквям – его группам – сегодня можно увидеть, как и тогда, одни и те же трудности, потому что человек, несмотря на все внешние изменения, внутри остается тем же самым; тот же самый разлад, те же самые разногласия. И они появляются в любой части света, где бы ни находилась группа. Тем не менее, несмотря на трудности и то, что я серьезно заболел во время обоих визитов в Австралию, последствия чего продолжались и после возвращения в Англию, результаты вознаграждают усилия. У австралийцев есть хорошие возможности, и у них есть качества, которых нет ни у американцев, ни у англичан. Я попытался передать некоторым из них то, чему я научился у Гюрджиева и его Учения за прошедшие сорок лет. Поступив так, я сохранил то, что имел. «То, что я отдаю, я сохраняю».
Во время моего пребывания в Приорэ спутниками Гюрджиева были люди высокого уровня развития; жаль, что только некоторые из них пережили своего учителя. В наши дни группы иногда критикуют за то, что ответственными за многие из них были женщины. Если даже и так, то не потому ли, что мужчины в основном все больше отождествляются с самодостаточными «знанием и прогрессом», и меньше открываются чувствованию настоящих идей? Может быть, Природе нужна созидательная консервативная чувственная сила, которая есть у нормальной женщины. И все же мужчина должен быть активной позитивной силой, и те, кто практикует «Учение», таковым и становиться.
Так как основная часть настоящих идей распространяется, все больше людей интересуются ими, группы растут и нуждаются в организации. «Учение» это одно, а организация - другое. Организация нужна, но некоторые неизбежно с ней отождествляются, становятся отождествленными со своим собственным отношением к тому, что они называют «Работой»; некоторые даже забывают, для чего нужна организация. Все это также происходит в соответствии с законом. Но внимательные искатели, признавая необходимость регулирования, могут не отождествляться с организацией и помнить свою настоящую цель.
Там, где почва плодородна, сорняки растут в изобилии. Уже появляются те, кто утверждают, что излагают идеи Гюрджиева и учат движениям – люди, которые не имеют ни малейшего представления о внутреннем учении; Гюрджиев называл их «ворами сущностных ценностей».
Учение остается неизменным; внешнее проявление его меняется. Гюрджиев, когда этап его работы сослужил своей цели, ликвидировал его и начинал нечто новое.
Говорят, что другие школы распространяют Учение в другой форме, достигая различных людей. Тем не менее, я сомневаюсь, что сегодня кто-то на Западе обладает чем-то сравнимым с силой, энергией, пониманием Г.И. Гюрджиева. Что касается работы Гюрджиева, нужно сказать, что она закончилась с его смертью, и группы теперь только повторяют слова, без понимания внутреннего значения.
Может быть, истина сохранилась в некоторых группах, но в каких? Безусловно, есть группы в Лондоне и других частях мира, которые ведут люди, никогда не встречавшие Гюрджиева, некоторые изучали философию Успенского. Эти группы имеют мало ценности в отношении внутреннего Учения; но они могут помочь некоторым ощутить необходимость чего-то большего.
И все еще существуют люди, которые работали с Гюрджиевым на протяжении нескольких лет, в группах они передают то, что получили непосредственно от него, и это имеет огромное значение.
Идеи Гюрджиева распространяются, во многих частях мира: в Англии и Франции, Северной и Южной Америке, Австралии, есть люди, изучающие их под руководством работавших непосредственно с Гюрджиевым учеников; и многие из этих разнообразных групп дают нечто, что помогает удовлетворить внутреннюю жажду не быть просто машиной или животным. Во многих людях я видел происходящие за несколько лет изменения – внутренние изменения, а за ними и внешние. С ростом внутренней жизни они становятся человечнее.
Может произойти так, как писал Гюрджиев, было у буддистов - после третьего поколения изучение идей станет более теоретичным, «последователи» разделятся на секты. Более не будет первого поколения учеников Гюрджиева; трактовка учения согласно Закону Октав мало-помалу измениться. Но останутся его писания, его музыка и танцы, движения; появятся те, даже если мы их еще не знаем, кто поймет внутренне учение.
Его писания могут оказать влияние даже на тех людей, которые его не знали, и изменить их отношение к жизни; они начнут думать по-другому, более нормально. У меня есть друг, который никогда не был в группе и не встречал никого, интересующегося идеями, за исключением меня. Он - ключевая фигура в гигантской компании. Несколько лет назад я познакомил его с Рассказами Вельзевула, и он говорит мне, что это его настольная книга. Он говорит, что люди не осознают глубины понимания Гюрджиевым истинной науки.
Затем, танцы и движения. Их бережно записали и отсняли на пленку, и если они выполняются точно в соответствии с заложенными в них правилами, они могут оказать животворное влияние на людей следующего поколения. Это объективное искусство и даже просмотр некоторых из них на экране производит глубокое впечатление на зрителей.
То же самое и с музыкой.
Профессор Дени Сора неоднократно говорил, что учение Гюрджиева будет иметь широкое влияние на человеческое мышление сто лет спустя.
Жизнь с каждым годом становится все более запутанной и менее удовлетворительной; старая жизнь повсюду рушиться. Человек приобретает все больше знаний, и чем больше он получает ординарного знания, тем больше уменьшается его понимание. Человек знает все обо всем – и понимает все меньше и меньше. Его энергия используется только умом, он практически уже не чувствует нормального образа жизни. Если так будет продолжаться, из-за переизбытка знания наша цивилизация может разрушиться. Только Учение может дать новое направление, показать путь достижения бытия, которое может противостоять чрезмерному знанию.
Кришна сказал: «Когда цивилизация придет в упадок, я проявлю себя»; Учение дано в подходящей ко времени и условиям форме. Оно берет начало на Востоке и исходит от настоящих Суфиев. Оно существует со времени падения человека и передается время от времени в различных формах. Гюрджиев адаптировал вечное Учение для Запада и для нашего времени. Он говорил, что мы должны всегда быть благодарны человеку, через которого мы встретились с Учением.
Кто бы ни был старше в понимании, тот и учитель. Как Евангелист в Путешествии Пилигрима, учитель может сказать:
Я посеял, ты должен пожать; грядет день, когда «тот, кто посеял, и те, кто собрал урожай, воссоединятся»: если ты выдержишь, «в нужное время ты пожнешь, если не дрогнешь».
А теперь я закончу словами коптского писца, жившего около 150 года от Рождества Христова
Помилуй Господи
душу
грешника
написавшего эту книгу