Очень скоро мс-с Ховарт и моя жена учили танцам в Мэндэме, как раньше в Лэйн Плейсе, по выходным было очень много деятельности, и, несмотря на все ограничения и запреты, организация Успенского стала положительным фактором для тех новых людей, которые никогда не изучали систему; очень многие люди могут вспоминать Успенского с благодарностью. В мире лунатизма и фантазий он, по крайней мере, предлагал им возможность получить нечто настоящее. Изучая жизни некоторых «святых», со всеми их спорными сторонами и ограничениями, можно осознать, что жизни Успенских принадлежали высокому уровню.
Кода сообщили новость о вторжении Германии в Россию, я случайно находился рядом с Успенским. Он был поражен и потрясен. «Невероятно! - воскликнул он. - Как это могло произойти? Это казалось невозможным!»
«Почему столь невероятно? - спросил я. - Вы сами писали, что подобная ситуация должна случиться».
«Где я это писал?»
«В Новой модели, где вы пишете об империях как огромных организмах, которые охотятся на маленькие страны и поглощающие их; и как в конечном итоге эти огромные организмы поворачиваются друг против друга и сражаются. Вот вам пример».
Он забыл. Почему мы часто забываем то, что сами написали или сказали – даже некоторую объективную истину? Потому что факты приходят только из одной части нас, из ума; они не прочувствываются и не прорабатываются, это не понимание, а всего лишь информация, и мы забываем ее.
Через некоторое время мы с женой, собираясь отправиться на чай к знакомым, случайно включили радио. Из прибора голосил отвратительный певец, будто бы терзаемый тупой болью; но это было всего лишь одно из проявлений того, что они называли «пением» «наивысшего уровня цивилизации, когда-либо известной в мире». Практически сразу же его прервали, и мужской голос начал возбужденно говорить; с трудом переводя дух, он едва мог выталкивать из себя слова. «Я должен сообщить, - говорил он, - об одной из величайших – величайшей, уф, катастрофе, какую когда-либо знал мир; одну из наиболее ужасных вещей в истории человечества: японские самолеты разбомбили Перл Харбор, множество кораблей затонуло, двенадцать тысяч человек погибли!» И так далее. Потрясение было столь сильным, что мы не смогли его воспринять и отправились пить чай со знакомыми, где в пол уха слушали говорившую о недостатках Успенского женщину. Только на следующий день мы ухватили суть и, осознав, что произошло, смогли обдумать возможные последствия. Газеты и радио пестрели новостями о вступлении Америки в войну, а диктор вещал о замеченных над Лонг-Айлендом вражеских самолетах; паники не было, только растущее осознание грядущих событий. Мое первое чувство ступора сменилось облегчением: Англия больше не была в одиночестве – мы и Американцы теперь были вместе. Затем выросло чувство сожаления о тысячах живых пока молодых американцах, которые, рано или поздно, будут вовлечены в эту вторую массовую мировую катастрофу и погибнут. Тем не менее, жизнь продолжалась, и, конечно же, не появилось никаких вражеских самолетов; мы находились слишком далеко, в безопасности от бомб.
|
|
И вновь произошло заметное изменение отношения американцев по отношению к нам; даже самые ярые анти-британцы теперь не могли обвинить Англию в попытке втянуть их в войну – это сделала Япония.
|
|
Случай с уничтожением Перл Харбора, который я посетил годы спустя, показал пример того, как тысячи жизней зависят от небольшой вещи, от отношения, проистекающего из тщеславия и самолюбия одного незначительного человека. Кажется, один из радистов, чьей обязанностью было слушать подозрительные звуки, доложил своему командиру, лейтенанту, что слышит похожие на моторы странных самолетов звуки, но этот тщеславный и глупый человек сказал ему «забыть», и радар выключили. Так, вместо того, чтобы быть предупрежденными, военные оказались абсолютно не подготовлены. В противодействии событиям войны, как землетрясению или извержению вулкана, один человек бессилен; все происходит так, как предназначено произойти; все должно случиться так, как должно случиться. Вызванные космическими силами и ненормальной жизнью людей причины находятся в прошлом; и война может остановиться только тогда, когда результаты причин сами себя исчерпают.
Одним из результатов вовлечения Америки в войну стало то, что мы теперь остались отрезанными от контактов с Гюрджиевым, последние новости пришли о том, что он забрал свою семью и отправился в сельскую местность. Только после войны мы узнали о его экстраординарной активности во время оккупации, о формировании его первой французской группы и их интенсивной работе. Снова он обратил неудобства в выгоду для себя и других; сложившаяся необычная и сложная ситуация, под наблюдением немцев и правительства Виши, производила факторы для самовоспоминания, самонаблюдения среди членов его группы.
|
|
Прибыли несколько американских учеников, вовремя успевших сбежать из Парижа от немцев. Гюрджиев предупреждал их не позволять себе быть пойманными волной массового психоза, и «держать» себя – «Ирамсамкип», «Я поддерживаю себя». То обстоятельство, что теперь мы оказались отрезанными от Парижа, заставило сблизиться тех, кто работал с Гюрджиевым в Нью-Йорке. Мы встречались и обсуждали идеи, разговаривали о том, как мы понимаем их применение в наших жизнях и, хотя возникали дискуссии и даже перебранки об обычных земных вещах, несогласия служили тому, чтобы наши общие корни устремлялись все глубже. Уже немало – не соглашаться с другом по жизненно интересующему тебя вопросу, и, тем не менее, не позволять несогласию разрушать дружбу.
Пока мы жили в унылой квартире на четвертом этаже на 114-ой Вест Стрит, я получил опыт, сделавший впоследствии ясными некоторые вещи. Дверной звонок нашей квартиры очень пронзительно звенел; после нескольких недель жизни в этой квартире я проснулся среди ночи от звонка в дверь, поднялся из постели и открыл ее. За дверью никого не было. Время от времени все повторялось. Никто из моей семьи его не слышал; я думал, что кто-то шутит, хотя никого не замечал. Потом звонки прекратились. Несколько месяцев спустя я проснулся среди ночи от пронзительного звука того же самого звонка на ферме в Вермонте. Я сел, думая, что нахожусь в Нью-Йорке, а потом вспомнил, что я - в Вермонте и в доме совсем нет звонка. Приснился он мне – или скорее я слышал его отзвук во сне; или это была галлюцинация? Осознав, что он не настоящий, я никогда больше его не слышал. У этого случая было продолжение. Несколько лет спустя, когда я уже вернулся в Англию, умер мой отец; по прошествии некоторого времени моя мама начала выглядеть обеспокоенной, и, наконец, рассказала нам, что начала просыпаться среди ночи от трехкратного стука в дверь. Она вставала и открывала дверь, но за которой никого не было. Она верила, что это мой отец пытается связаться с ней, но никогда не видела его призрака. Ее священник, зашедший повидаться, посоветовал молиться и сказал, что тоже будет молиться за упокой души моего отца, но все это не остановила мистического стука.
Семья начала волноваться о ней. Я задумался над этой загадкой, и через некоторое время обнаружил, что каждое утро компаньон моей мамы приносил ей в постель чашку чая, троекратно стучась в ее дверь прежде, чем войти. Я поговорил об этом со своей матерью, рассказал ей о своем опыте в Америке и объяснил, что у нее может быть то же самое эхо или галлюцинация. Понемногу она осознала, что все должно быть так и есть, и никогда не слышала больше этого стука. Многие истории о привидениях основываются на похожих отголосках снов; то же самое относится и к видениям, видимые во сне фигуры могут существовать некоторое время после того, как спящий проснется – гипнопомпия; несколько секунд человек действительно думает, что видит фигуру, а поскольку она растворяется в воздухе, она должна быть призраком.
Не существует границ человеческой внушаемости и само-внушаемости. Человек может верить во что и в кого угодно, если кто-нибудь, или даже он сам, направит его в определенном направлении.
Школа Патни, Вермонт
Осенью я отправился погостить у молодой пары в Гилфорде, Вермонт, где меня столь восхитили и захватили сельская местность и люди, что я начал планировать привезти сюда свою семью. Следующей весной эта же пара предоставила нам дом, неподалеку от своего, где мы провели Пасхальные выходные. Они рассказали нам об интересной школе неподалеку, в Патни, и написали ее главе – мс-с Хинтон, которая пригласила нас на обед. Каково же было наше удивление, когда мы обнаружили там несколько мальчиков и девочек из школы Баджис Хилл в Хэмпстеде, где преподавала моя жена и учились наши сыновья. Это было очень счастливое воссоединение. Последним мужем мс-с Хинтон был сын Ч.Г. Хинтона, написавшего Научные Романы – фантастику, идеи которой были навеяны Г. Уэллсом.
Мс-с Хинтон открыла школу несколько лет назад. Что нас чрезвычайно заинтересовало и что придавало всему редкую жизненность, это трех-центровой образ жизни – очень похожий на Талиесинское Содружество. Английская идея здорового ума в здоровом теле хороша, но она оставляет в стороне третью силу – примиряющую или нейтрализующую, эмоции. Идея Патни заключалась в том, что ученики, в возрасте от двенадцати до семнадцати лет, должны жить хорошей физической жизнью – не организованные игры и физические тренировки, а нормальная жизнь, возможная при работе на тысяче акрах поместья; интеллектуальную жизнь питали три Р[1] и обычная школьная работа; молодые растущие эмоции подпитывались музыкой, пением, изобразительным искусством и драмой. Школа произвела на нас глубокое впечатление, и по возвращению в Нью-Йорк у меня начала вызревать идея. С одной стороны, мне невозможно было получить работу, и мне было не по себе. Идея получить работу в школе Патни начала расти в моем уме и, в конце концов, завладела мной. Я не могу сказать, что решил что-то сделать, нечто во мне толкало меня к этому; возможно, «нечто» снова подталкивало меня в соответствии с планом моей жизни. В любом случае, желание отправиться в школу Патни становилось все сильнее, но в то же время мое нежелание покидать семью также росло; наша совместная жизнь, с тех пор как я приехал в Нью-Йорк, была удовлетворительной, а, после Нью-Рошелла, очень счастливой.
Повторилась давняя борьба – желание сделать что-нибудь полезное и желание остаться с моей семьей.
В итоге я написал письмо, предложив поработать на ферме в Патни за хлеб и кров; если они будут довольны мною, то могут заплатить что-то, если нет – я вернусь в Нью-Йорк. Мс-с Хинтон согласилась, и я, загрузив вещи, включая два больших тома Рассказов Вельзевула, в свою машину оторвал себя от своей семьи и отправился за две сотни миль в Вермонт.
Когда я приехал, стоял ранний май, грязь после апрельской слякоти прошла, и воздух был кристально чистым. Работники поместья, к которым я тоже теперь относился, мало со мной разговаривали день или два; они приглядывались ко мне, но так как я не важничал и делал свою работу настолько хорошо, насколько мог, они очень быстро приняли меня за своего. Жизнь для меня, практически с самого начала, протекала очень интересно. Здесь присутствовало то же самое чувство созидания и роста, которое я оставил в Талиесине, чувство, приходящее от жизни и работы с использованием трех центров. Каждый ученик часть времени работал на ферме - чистил конюшни, помогал со скотом, работал на полях или плотничал. Рабочие фермы, плотники, маляры и все остальные были вермонтцами до мозга костей; некоторые жили в поместье, другие по соседству в долине Патни, но учителей собрали со всей Америки. Коренные вермонтцы были настоящим представителями старого племени Новой Англии. Их стиль жизни походил на английский, даже акцент представлял собой разновидность смешения Белдфордширского и Дорсетского; местность отличалась красотой – зеленые горы, покрытые лесом, и плодородные долины между ними. Большинство ферм располагались на верхушках холмов, так как ранее, когда Вермонт был новой северо-западной границей, двигавшиеся вдоль побережья англичане поднимались на холмы, подальше от державшихся речных долин индейцев. Мальчишкой в Хертфордшире я читал книгу из библиотеки Воскресной школы под названием Мальчики зеленой горы; она рассказывала об этой части страны, история об Итане Алане и его людях, сражавшихся с англичанами в войне за независимость. Книга тогда произвела на меня впечатление – и вот я здесь; будто вызванные прочтением книги впечатления и чувства были предчувствием происходящего сорок лет спустя. Вермонт – «Зеленая гора».
С первых дней в школе Патни я почувствовал себя как дома; как и Талиесин, она настолько приблизилась нормальной жизни, насколько, за исключением школы Гюрджиева, человек мог только пожелать найти в западном мире.
Вскоре я увидел, что должен играть роль – рабочего фермы и подсобного рабочего, не должен никогда никого критиковать, не показывать, что знаю больше чем мои окружающие, но быть всегда готовым принять приказания от управляющего, маляра, столяра или с кем бы еще мне не приходилось работать. За исключением короткого периода работы в комитете по беженцам в Лондоне, я в первый раз после армии оказался у кого-то «в подчинении». Не позволять себе проявлять эгоизм, самолюбие и тщеславие, чтобы любому было приятно попросить меня что-то сделать, стало для меня хорошим упражнением, хорошим заданием, фактором постоянного самовоспоминания. Как человек, постепенно привыкающий к армии должен уметь делать своими руками все, так же и я много учился – о фермерстве, плотничьем деле и покраске, а более всего, о самом себе. Я постоянно читал Рассказы Вельзевула и, так как учение Гюрджиева - не только философия, а практический метод жизни, я старался претворить его в практику. Есть время, когда внешне человек должен быть активным, и есть время, когда человек должен уходить в себя, одновременно внешне оставаясь терпимым и внимательным к другим. Наступило время, когда я должен был адаптироваться к внешне пассивной роли, но внутренне оставаться активным. Как сказал древний китайский философ: «Иногда надо ничего не делать, чтобы не быть бесполезным».
Фермой управлял сын мс-с Хинтон, с которым я хорошо ладил. Когда он узнал, что я книгоиздатель и путешественник, то попросил меня провести с учениками беседу. Во мне началась давняя борьба – попытка сделать что-то, чего я желал, и сопротивление сделать то, чего часть меня боялась. Идея выступления перед аудиторией всегда наполняла меня страхом, хотя в то время я уже прошел период, когда мог разговаривать одновременно только с одним человеком, и больше не глотал язык в присутствии двух или трех человек за столом; но мысли об аудитории по-прежнему вызывали во мне интенсивное нервное возбуждение; оно возникало из самолюбия и тщеславия – чувство, что я могу сказать что-то неправильное, или сказать что-то не так и выглядеть глупо в глазах других. Поразмыслив, я осознал, что это возможность «сделать маленькую вещь, которую я хочу сделать, но не могу», и заставил себя сделать ее. Я согласился провести беседу, но последующие несколько дней прошли в нервных переживаниях. Я думал о моей лекции и делал записи, но когда вышел к скоплению молодых людей и учителей в лекционном зале я все забыл: и записи и вообще все. Тем не менее, после нескольких первых корявых предложений, слова начали изливаться сами собой и вскоре я почувствовал, что захватил свою аудиторию, когда час спустя я сел, то был вознагражден шквалом восхищенных аплодисментов.
Выступление изменило кое-что во мне и, в результате, отношение ко мне людей; я тут же почувствовал новую силу в солнечном сплетении.
Одной из моих главных слабостей был недостаток веры в самого себя, когда я сталкивался с возможностью сделать что-то, выходящее за рамки схемы моего обычного образа жизни. Тем не менее, я знал, что, только прилагая усилия по преодолению этой механичности, человек может расти и развиваться внутренне. В начале нам должны напоминать и помогать учитель и группа, позже мы должны делать это для себя сами; к тому же борьба против инерционной человеческой тенденции лениться, или же движение против потока обычной механической жизни никогда не становиться легким делом; все заинтересовано в том, чтобы «помочь» нам не делать усилий: инерция тела, принятых традиций, мнение окружающих и близких, и так далее. Человек должен быть всегда начеку по отношению к себе, своим склонностям.
Беседы с учениками стали обязательной стороной моей жизни в Патни и так хорошо принимались, что я начал думать, что это легко, и стал меньше размышлять над своей речью. Однажды вечером, когда я недостаточно подготовился к беседе, я впервые почувствовал, что она провалилась. Я говорил только с помощью своей головы, без чувства.
Человек всегда забывает, всегда засыпает; а когда мы засыпаем, собаки внутри нас начинают лаять, сбивают нас с пути. Человек каждый день должен пытаться не спать, а «работать», помнить свою цель, так что я дал себе задачу читать Рассказы Вельзевула, каждый день стараться помнить себя и выполнять данные Гюрджиевым упражнения во время починки проволочного забора или пахоты на тракторе; и иногда посредине монотонной физической работы ко мне приходило чувство и ощущение «Я-есть-ности», проникавшее во все части моего существа – тело, эмоции и ум.
«Когда в полночь Бог идет к праведникам в Рай все деревья склоняются перед ним и их песни пробуждают петуха, который в свою очередь начинает славить Господа. Семь раз он кукарекает, каждый раз повторяя стих. Первый из них такой: Поднимите ваши головы, Поднимите, врата, верхи ваши, и поднимитесь, двери вечные, и войдет Царь славы![2] Пятый раз он поет: Доколе ты, ленивец, будешь спать? Когда ты встанешь от сна твоего?[3] Шестой: Не люби спать, чтобы тебе не обеднеть[4]. И седьмой: Время Господу действовать[5]».
Моя жизнь в школе Патни на самом деле состояла из трех жизней: жизнь среди вермонтцев, рабочих поместья – физическая жизнь; жизнь среди учеников, мальчишек и девчонок – эмоциональная жизнь; жизнь среди преподавателей – интеллектуальная жизнь. Мое тело питала физическая работа, мои чувства - музыка и пение в хоре, к которому я присоединился, а мой ум - разговоры с учителями; моя же внутренняя жизнь питалась стремлением работать согласно системе Гюрджиева.
Хорошей особенностью школы было поощрение присутствия учеников на ежегодной «Городской встрече» в администрации в Патни, где местные жители собирались обсудить дела и работу на год, назначить «члена городского совета» и так далее. Встречи продолжались два или три дня под председательством – «М-ра Председателя».
Как я уже говорил, в отношении особого американского способа жизни, лежащие в основе Талиесина и школы Патни идеи можно рассматривать как семена по-настоящему достойной цивилизации для Америки и для мира, в отличие от Голливуда, рекламы Мэдисон Авеню, ТВ, джаза, эстрады, завывания гитар, газет, бизнеса и технологической т.н. цивилизации, которые быстро разрушали человеческую расу, как на востоке, так и на западе. Я никогда не переставал удивляться контрасту между так называемой «цивилизованной» жизнью в Америке, которую весь мир старается скопировать, и которая всего лишь является признаками дегенерации, и обладающей такими хорошими возможностями сущностной жизнью американцев.
В конце июня кончился летний семестр. Ученики и большинство обслуживающего персонала отправились на каникулы, проделали приготовления к приему отдыхающих. Я устроил для моей семьи возможность принять участие в жизни лагеря; затем я отправился в Нью-Йорк, отказался от съемной квартиры, отправил мебель на хранение и привез свою семью обратно в Патни. Через несколько дней прибыл новый обслуживающий персонал, вместе с консультантами и сотней или более отдыхающих, мальчиков и девочек, в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет. Следующие два месяца мы принимали участие в жизни лагеря. Утром туристы работали на ферме и в саду; после обеда они были свободны, а вечером принимали участие в разнообразных занятиях – музыке, пении, актерском мастерстве, парных танцах. Проводились игры, сплавы на каноэ и плавание. Жизнь протекала бурно, каждый час был заполнен, и лагерь был свободен от организованной фальшивой дружелюбности, искусственности, сопровождавших организованные лагеря и пассажирские корабли в Англии и Америке. Неудивительно, что в конце августа, когда нужно было разъезжаться по домам, девочки плакали и лили слезы, а мальчики скрежетали зубами.
В наше распоряжение предоставили небольшой дом в двух милях неподалеку. Июль и август – два самых жарких месяца в Вермонте, и каждый день мы ходили в ледяной дом у озера, где в опилках хранились и не таяли сотни кусков льда, даже когда градусник показывал сотню снаружи. Куски, которые мы приносили назад, завернув в мешки, поддерживали нашу пищу свежей на протяжении почти тропического лета.
Мы остались еще на некоторое время после окончания лагеря. Мне хотелось, чтобы все мы жили в Патни, где и я и моя жена могли бы преподавать. Она преподавала у Сары Лоренс, но теперь ей предложили хорошую должность и возможность младшему сыну учиться в Френдс Академи на Лонг-Айленде. Поскольку я также, с помощью друзей, договорился об обучении старшего в Патни, то, после окончания всех обсуждений, взвесив все за и против, или, как теперь говориться, после «мучительных раздумий», было решено, что я должен остаться, а она должна отправиться на Лонг-Айленд. Снова мы оказались в разлуке.
«У каждой палки два конца - хороший и плохой», хорошим в данном случае был тот, что хотя наш совокупный доход составлял всего сорок долларов в неделю, наши сыновья учились в двух лучших школах Америки - школах, следовавших всему лучшему в американском образе жизни, а мы сами могли комфортно существовать. Плохим – разделение семьи.
В это время я начал чувствовать необходимость время от времени находиться вдали от людей; а писательский зуд, который все это время дремал, начал просыпаться. Я случайно упомянул об этом Рэймонду Грэм Свингу, который владел сельским домом сразу за горой Патни, и он предложил мне обосноваться в покинутом фермерском доме по дороге в Ньюфэйн; мы всей семьей там жили летом и полностью наслаждались собой, так что я получил разрешение на отъезд из школы, упаковал некоторые вещи и кухонные принадлежности, посадил в машину свою собаку, уехал за гору и поселился в доме. В то время по Вермонту разбросаны были сотни покинутых ферм, их можно было приобрести практически даром; хорошо построенные деревянные дома, чьи хозяева или отправились на дальний Запад пятьдесят лет назад, или в отчаянии сдались. Трудность ведения хозяйства состояла в количестве булыжников и больших круглых камней на плодородной почве, у каждого фермера имелась «каменная лодка», разновидность салазок, на которых они каждый год с полей вывозили камни. Это, вкупе с густым лесом, булыжниками и камнями, длительными свирепыми зимами, крутыми холмами и ветрами делали условия для земледелия в Вермонте такими сложными, как нигде в мире.
Дни индейского лета ясные, жаркие и безветренные, ночи – холодные и морозные. Каждый день листья в горах меняли свой цвет, приобретая не теплые коричневые тона как в Англии, или даже на Лонг-Айленде, а пылающие красные, придававшие холмам вид застывшего пламени.
По началу новизна оказалась приятной, хотя по ночам возникали некоторые сложности, когда мои чувства и инстинкты обострялись, взвинченные, как у животного. Иногда, когда я читал в постели (на матрасе, постеленном на пол), моя собака вскакивала, устремляла взгляд в одну точку и начинала рычать. По ночам дикие животные приходили из леса и бродили вокруг дома – олени, дикобразы, дикие коты; однажды ночью я услышал сопение медведя. Медведи, предоставленные сами себе, безвредны, хотя один из них совсем недавно в нашей округе убил человека, но тот стрелял в него и ранил. Дикобразы опасны для собак. Зайдя однажды на одну из ферм, я обнаружил там жену фермера, достающую щипцами иглы дикобраза из головы ее собаки. «Если вы оставите одну, - сказала женщина, - она загноится и может убить собаку».
Местность, в которой я жил, не отличалась от части штата Нью-Йорк, о которой писал Вашингтон Ирвинг в его Книге Эскизов. Более тридцати лет назад я и еще один старик жили в хижине в одной из наиболее одиноких частей мира – травянистой равнине на самом юге Новой Зеландии, где единственными деревьями были ряды сосен, в которых день и ночь завывал ветер; там не было ни птиц, ни животных – за исключением миллионов кроликов; а также там не было людей. В этой хижине я нашел томик Книги Эскизов и читал, читал ее, мое одиночество все возрастало и усиливало впечатление от книги.
Эта часть Вермонта очень сильно напоминала мне страну Рип Ван Винкля[6] и странных низкорослых личностей, которых тот повстречал. Я был еще больше впечатлен, когда ко мне подъехали в запряженной двумя лошадьми повозке четыре странно выглядящих маленьких человека, похожие на гномов; они обвинили меня в воровстве их дров, которыми был забит сарай, и в том, что я позволил моим двум тяжеловозам есть их сено. Я думал, что они нападут на меня, но все же объяснил, что мне разрешили все это использовать, и я не знал, что они это купили. Они успокоились и все забрали. Они оказались четырьмя братьями, владеющими фермой неподалеку. Моих двух коней, почти таких же огромных, как слоны, и повозку Свинги одолжили у одного фермера. С их помощью я возил лес каждый день, и заработал на этом немного денег.
Люди на фермах и в деревнях, выглядели пустившими корни – не деградирующими, но отрезанными, ограниченными своим окружением – даже больше, чем изолированные крестьянские общины в Европе. Когда человек теряет контакт с высшими силами, даже с воздействием культуры, то начинает двигаться по шкале вниз. В изолированных городках и селениях Америки, Австралии, Новой Зеландии и Канады люди живут одно-центровой жизнью, жизнью физического тела, которому требуется только еда, кров, сон и секс. В древние времена у крестьян была, и до сих пор сих сохранилась инстинктивно-эмоциональная жизнь: народные танцы, народное искусство, ремесла и богатство церковной литургии.
После войны за Независимость Вермонт стал северо-западной границей, и должен был стать преуспевающим штатом. Он до сих пор сохранил атмосферу и чувство естественной жизни, как некоторые части Уэльса. Редьярд Киплинг, живший когда-то недалеко от Патни, чувствовал это.
Проезжая по окрестностям я однажды остановился у заброшенного пустынного кладбища, и прогулялся по окрестностям, читая имена тех, кто жил и умирал здесь сотню лет назад. Среди каменных памятников стоял один «В память Сэра Исаака Ньютона», похороненного здесь в начале девятнадцатого века. Родившегося в семье Ньютонов мальчика родители окрестили не Исааком, но «Сэром Исааком», и так мы его и знаем. Гилфорд, недалеко от Патни, обычно упоминался как «Алжир», - поскольку молодые люди раньше жили здесь наподобие «алжирских пиратов».
Ньюфэйн в трех милях неподалеку - милая деревушка, расположенная в долине новоанглийская деревня с привычной церковью и школьным зданием девятнадцатого века. Когда-то она располагалась на вершине близлежащего холма, но когда индейцы покинули окрестности, люди дом за домом переместили деревню в долину вдоль реки. За исключением радио и автомобилей они все еще жили в начале девятнадцатого века.
Здесь, в Вермонте, я всегда чувствовал себя «как дома», у меня никогда не возникало подавлявшее меня в Австралии и Новой Зеландии чувство изгнания. Прежде всего, флора и фауна были такими же, как в северной Европе, и времена года были теми же самыми. Весна начиналась в марте, а Рождество наступало холодной зимой – здесь не было апрельской осени как в Австралии, весны в октябре, и Рождества в самые жаркие дни года. К тому же я не чувствовал себя чужестранцем, как обычно в Нью-Йорке. Тем не менее, даже в Вермонте я редко чувствовал свободу от гложущей домашней-болезни, вызванной войной, тоски по Англии – разновидности периодической эмоциональной невралгии.
Я чувствовал себя в Вермонте как дома, так же как и в Британской Колумбии перед Первой Мировой войной. Как много в нашей чувственной, или эмоциональной, жизни зависит от ассоциаций; зачастую, как и у животных, так проявляется инстинкт. Я видел как теленок, которого мы вели по дороге на рынок, прилагал огромные усилия, чтобы сбежать и вернуться к своей матери и друзьям. У детей, у кошек и собак, инстинкты играют большую роль в их привязанности к месту и людям, когда они становятся старше, ассоциации становятся сильнее; у взрослых людей уже большая часть жизни приводится в движение ассоциациями с людьми и местом. Существует также влияние литературных ассоциаций; большая часть моего удовольствия от Малайзии и Явы было вызвано литературными ассоциациями с Конрадом и другими, чьи книги об этих местах я читал. Половина моей юношеской любви к Дорсету была вызвана литературными ассоциациями, связанными с сочинениями Томаса Харди. Большинство моей симпатии к Америке является результатом ассоциаций с северным полушарием, даже из-за сходства между прериями Америки и Канады и русскими степями. Говоря о сравнении воспоминаний, человек, с которым я путешествовал на поезде по Китаю, непрестанно делал комментарии к окрестностям – только по ассоциации с другими частями мира, в которых он побывал: «Это напоминает мне Аризону - или Египет, или Индию...»