Очень скоро мс-с Ховарт и моя жена учили танцам в Мэндэме, как раньше в Лэйн Плейсе, по выходным было очень много деятельности, и, несмотря на все ограничения и запреты, организация Успенского стала положительным фактором для тех новых людей, которые никогда не изучали систему; очень многие люди могут вспоминать Успенского с благодарностью. В мире лунатизма и фантазий он, по крайней мере, предлагал им возможность получить нечто настоящее. Изучая жизни некоторых «святых», со всеми их спорными сторонами и ограничениями, можно осознать, что жизни Успенских принадлежали высокому уровню.
Кода сообщили новость о вторжении Германии в Россию, я случайно находился рядом с Успенским. Он был поражен и потрясен. «Невероятно! - воскликнул он. - Как это могло произойти? Это казалось невозможным!»
«Почему столь невероятно? - спросил я. - Вы сами писали, что подобная ситуация должна случиться».
«Где я это писал?»
«В Новой модели, где вы пишете об империях как огромных организмах, которые охотятся на маленькие страны и поглощающие их; и как в конечном итоге эти огромные организмы поворачиваются друг против друга и сражаются. Вот вам пример».
Он забыл. Почему мы часто забываем то, что сами написали или сказали – даже некоторую объективную истину? Потому что факты приходят только из одной части нас, из ума; они не прочувствываются и не прорабатываются, это не понимание, а всего лишь информация, и мы забываем ее.
Через некоторое время мы с женой, собираясь отправиться на чай к знакомым, случайно включили радио. Из прибора голосил отвратительный певец, будто бы терзаемый тупой болью; но это было всего лишь одно из проявлений того, что они называли «пением» «наивысшего уровня цивилизации, когда-либо известной в мире». Практически сразу же его прервали, и мужской голос начал возбужденно говорить; с трудом переводя дух, он едва мог выталкивать из себя слова. «Я должен сообщить, - говорил он, - об одной из величайших – величайшей, уф, катастрофе, какую когда-либо знал мир; одну из наиболее ужасных вещей в истории человечества: японские самолеты разбомбили Перл Харбор, множество кораблей затонуло, двенадцать тысяч человек погибли!» И так далее. Потрясение было столь сильным, что мы не смогли его воспринять и отправились пить чай со знакомыми, где в пол уха слушали говорившую о недостатках Успенского женщину. Только на следующий день мы ухватили суть и, осознав, что произошло, смогли обдумать возможные последствия. Газеты и радио пестрели новостями о вступлении Америки в войну, а диктор вещал о замеченных над Лонг-Айлендом вражеских самолетах; паники не было, только растущее осознание грядущих событий. Мое первое чувство ступора сменилось облегчением: Англия больше не была в одиночестве – мы и Американцы теперь были вместе. Затем выросло чувство сожаления о тысячах живых пока молодых американцах, которые, рано или поздно, будут вовлечены в эту вторую массовую мировую катастрофу и погибнут. Тем не менее, жизнь продолжалась, и, конечно же, не появилось никаких вражеских самолетов; мы находились слишком далеко, в безопасности от бомб.
И вновь произошло заметное изменение отношения американцев по отношению к нам; даже самые ярые анти-британцы теперь не могли обвинить Англию в попытке втянуть их в войну – это сделала Япония.
Случай с уничтожением Перл Харбора, который я посетил годы спустя, показал пример того, как тысячи жизней зависят от небольшой вещи, от отношения, проистекающего из тщеславия и самолюбия одного незначительного человека. Кажется, один из радистов, чьей обязанностью было слушать подозрительные звуки, доложил своему командиру, лейтенанту, что слышит похожие на моторы странных самолетов звуки, но этот тщеславный и глупый человек сказал ему «забыть», и радар выключили. Так, вместо того, чтобы быть предупрежденными, военные оказались абсолютно не подготовлены. В противодействии событиям войны, как землетрясению или извержению вулкана, один человек бессилен; все происходит так, как предназначено произойти; все должно случиться так, как должно случиться. Вызванные космическими силами и ненормальной жизнью людей причины находятся в прошлом; и война может остановиться только тогда, когда результаты причин сами себя исчерпают.
Одним из результатов вовлечения Америки в войну стало то, что мы теперь остались отрезанными от контактов с Гюрджиевым, последние новости пришли о том, что он забрал свою семью и отправился в сельскую местность. Только после войны мы узнали о его экстраординарной активности во время оккупации, о формировании его первой французской группы и их интенсивной работе. Снова он обратил неудобства в выгоду для себя и других; сложившаяся необычная и сложная ситуация, под наблюдением немцев и правительства Виши, производила факторы для самовоспоминания, самонаблюдения среди членов его группы.
Прибыли несколько американских учеников, вовремя успевших сбежать из Парижа от немцев. Гюрджиев предупреждал их не позволять себе быть пойманными волной массового психоза, и «держать» себя – «Ирамсамкип», «Я поддерживаю себя». То обстоятельство, что теперь мы оказались отрезанными от Парижа, заставило сблизиться тех, кто работал с Гюрджиевым в Нью-Йорке. Мы встречались и обсуждали идеи, разговаривали о том, как мы понимаем их применение в наших жизнях и, хотя возникали дискуссии и даже перебранки об обычных земных вещах, несогласия служили тому, чтобы наши общие корни устремлялись все глубже. Уже немало – не соглашаться с другом по жизненно интересующему тебя вопросу, и, тем не менее, не позволять несогласию разрушать дружбу.
Пока мы жили в унылой квартире на четвертом этаже на 114-ой Вест Стрит, я получил опыт, сделавший впоследствии ясными некоторые вещи. Дверной звонок нашей квартиры очень пронзительно звенел; после нескольких недель жизни в этой квартире я проснулся среди ночи от звонка в дверь, поднялся из постели и открыл ее. За дверью никого не было. Время от времени все повторялось. Никто из моей семьи его не слышал; я думал, что кто-то шутит, хотя никого не замечал. Потом звонки прекратились. Несколько месяцев спустя я проснулся среди ночи от пронзительного звука того же самого звонка на ферме в Вермонте. Я сел, думая, что нахожусь в Нью-Йорке, а потом вспомнил, что я - в Вермонте и в доме совсем нет звонка. Приснился он мне – или скорее я слышал его отзвук во сне; или это была галлюцинация? Осознав, что он не настоящий, я никогда больше его не слышал. У этого случая было продолжение. Несколько лет спустя, когда я уже вернулся в Англию, умер мой отец; по прошествии некоторого времени моя мама начала выглядеть обеспокоенной, и, наконец, рассказала нам, что начала просыпаться среди ночи от трехкратного стука в дверь. Она вставала и открывала дверь, но за которой никого не было. Она верила, что это мой отец пытается связаться с ней, но никогда не видела его призрака. Ее священник, зашедший повидаться, посоветовал молиться и сказал, что тоже будет молиться за упокой души моего отца, но все это не остановила мистического стука.
Семья начала волноваться о ней. Я задумался над этой загадкой, и через некоторое время обнаружил, что каждое утро компаньон моей мамы приносил ей в постель чашку чая, троекратно стучась в ее дверь прежде, чем войти. Я поговорил об этом со своей матерью, рассказал ей о своем опыте в Америке и объяснил, что у нее может быть то же самое эхо или галлюцинация. Понемногу она осознала, что все должно быть так и есть, и никогда не слышала больше этого стука. Многие истории о привидениях основываются на похожих отголосках снов; то же самое относится и к видениям, видимые во сне фигуры могут существовать некоторое время после того, как спящий проснется – гипнопомпия; несколько секунд человек действительно думает, что видит фигуру, а поскольку она растворяется в воздухе, она должна быть призраком.
Не существует границ человеческой внушаемости и само-внушаемости. Человек может верить во что и в кого угодно, если кто-нибудь, или даже он сам, направит его в определенном направлении.
Школа Патни, Вермонт
Осенью я отправился погостить у молодой пары в Гилфорде, Вермонт, где меня столь восхитили и захватили сельская местность и люди, что я начал планировать привезти сюда свою семью. Следующей весной эта же пара предоставила нам дом, неподалеку от своего, где мы провели Пасхальные выходные. Они рассказали нам об интересной школе неподалеку, в Патни, и написали ее главе – мс-с Хинтон, которая пригласила нас на обед. Каково же было наше удивление, когда мы обнаружили там несколько мальчиков и девочек из школы Баджис Хилл в Хэмпстеде, где преподавала моя жена и учились наши сыновья. Это было очень счастливое воссоединение. Последним мужем мс-с Хинтон был сын Ч.Г. Хинтона, написавшего Научные Романы – фантастику, идеи которой были навеяны Г. Уэллсом.
Мс-с Хинтон открыла школу несколько лет назад. Что нас чрезвычайно заинтересовало и что придавало всему редкую жизненность, это трех-центровой образ жизни – очень похожий на Талиесинское Содружество. Английская идея здорового ума в здоровом теле хороша, но она оставляет в стороне третью силу – примиряющую или нейтрализующую, эмоции. Идея Патни заключалась в том, что ученики, в возрасте от двенадцати до семнадцати лет, должны жить хорошей физической жизнью – не организованные игры и физические тренировки, а нормальная жизнь, возможная при работе на тысяче акрах поместья; интеллектуальную жизнь питали три Р[1] и обычная школьная работа; молодые растущие эмоции подпитывались музыкой, пением, изобразительным искусством и драмой. Школа произвела на нас глубокое впечатление, и по возвращению в Нью-Йорк у меня начала вызревать идея. С одной стороны, мне невозможно было получить работу, и мне было не по себе. Идея получить работу в школе Патни начала расти в моем уме и, в конце концов, завладела мной. Я не могу сказать, что решил что-то сделать, нечто во мне толкало меня к этому; возможно, «нечто» снова подталкивало меня в соответствии с планом моей жизни. В любом случае, желание отправиться в школу Патни становилось все сильнее, но в то же время мое нежелание покидать семью также росло; наша совместная жизнь, с тех пор как я приехал в Нью-Йорк, была удовлетворительной, а, после Нью-Рошелла, очень счастливой.
Повторилась давняя борьба – желание сделать что-нибудь полезное и желание остаться с моей семьей.
В итоге я написал письмо, предложив поработать на ферме в Патни за хлеб и кров; если они будут довольны мною, то могут заплатить что-то, если нет – я вернусь в Нью-Йорк. Мс-с Хинтон согласилась, и я, загрузив вещи, включая два больших тома Рассказов Вельзевула, в свою машину оторвал себя от своей семьи и отправился за две сотни миль в Вермонт.
Когда я приехал, стоял ранний май, грязь после апрельской слякоти прошла, и воздух был кристально чистым. Работники поместья, к которым я тоже теперь относился, мало со мной разговаривали день или два; они приглядывались ко мне, но так как я не важничал и делал свою работу настолько хорошо, насколько мог, они очень быстро приняли меня за своего. Жизнь для меня, практически с самого начала, протекала очень интересно. Здесь присутствовало то же самое чувство созидания и роста, которое я оставил в Талиесине, чувство, приходящее от жизни и работы с использованием трех центров. Каждый ученик часть времени работал на ферме - чистил конюшни, помогал со скотом, работал на полях или плотничал. Рабочие фермы, плотники, маляры и все остальные были вермонтцами до мозга костей; некоторые жили в поместье, другие по соседству в долине Патни, но учителей собрали со всей Америки. Коренные вермонтцы были настоящим представителями старого племени Новой Англии. Их стиль жизни походил на английский, даже акцент представлял собой разновидность смешения Белдфордширского и Дорсетского; местность отличалась красотой – зеленые горы, покрытые лесом, и плодородные долины между ними. Большинство ферм располагались на верхушках холмов, так как ранее, когда Вермонт был новой северо-западной границей, двигавшиеся вдоль побережья англичане поднимались на холмы, подальше от державшихся речных долин индейцев. Мальчишкой в Хертфордшире я читал книгу из библиотеки Воскресной школы под названием Мальчики зеленой горы; она рассказывала об этой части страны, история об Итане Алане и его людях, сражавшихся с англичанами в войне за независимость. Книга тогда произвела на меня впечатление – и вот я здесь; будто вызванные прочтением книги впечатления и чувства были предчувствием происходящего сорок лет спустя. Вермонт – «Зеленая гора».
С первых дней в школе Патни я почувствовал себя как дома; как и Талиесин, она настолько приблизилась нормальной жизни, насколько, за исключением школы Гюрджиева, человек мог только пожелать найти в западном мире.
Вскоре я увидел, что должен играть роль – рабочего фермы и подсобного рабочего, не должен никогда никого критиковать, не показывать, что знаю больше чем мои окружающие, но быть всегда готовым принять приказания от управляющего, маляра, столяра или с кем бы еще мне не приходилось работать. За исключением короткого периода работы в комитете по беженцам в Лондоне, я в первый раз после армии оказался у кого-то «в подчинении». Не позволять себе проявлять эгоизм, самолюбие и тщеславие, чтобы любому было приятно попросить меня что-то сделать, стало для меня хорошим упражнением, хорошим заданием, фактором постоянного самовоспоминания. Как человек, постепенно привыкающий к армии должен уметь делать своими руками все, так же и я много учился – о фермерстве, плотничьем деле и покраске, а более всего, о самом себе. Я постоянно читал Рассказы Вельзевула и, так как учение Гюрджиева - не только философия, а практический метод жизни, я старался претворить его в практику. Есть время, когда внешне человек должен быть активным, и есть время, когда человек должен уходить в себя, одновременно внешне оставаясь терпимым и внимательным к другим. Наступило время, когда я должен был адаптироваться к внешне пассивной роли, но внутренне оставаться активным. Как сказал древний китайский философ: «Иногда надо ничего не делать, чтобы не быть бесполезным».
Фермой управлял сын мс-с Хинтон, с которым я хорошо ладил. Когда он узнал, что я книгоиздатель и путешественник, то попросил меня провести с учениками беседу. Во мне началась давняя борьба – попытка сделать что-то, чего я желал, и сопротивление сделать то, чего часть меня боялась. Идея выступления перед аудиторией всегда наполняла меня страхом, хотя в то время я уже прошел период, когда мог разговаривать одновременно только с одним человеком, и больше не глотал язык в присутствии двух или трех человек за столом; но мысли об аудитории по-прежнему вызывали во мне интенсивное нервное возбуждение; оно возникало из самолюбия и тщеславия – чувство, что я могу сказать что-то неправильное, или сказать что-то не так и выглядеть глупо в глазах других. Поразмыслив, я осознал, что это возможность «сделать маленькую вещь, которую я хочу сделать, но не могу», и заставил себя сделать ее. Я согласился провести беседу, но последующие несколько дней прошли в нервных переживаниях. Я думал о моей лекции и делал записи, но когда вышел к скоплению молодых людей и учителей в лекционном зале я все забыл: и записи и вообще все. Тем не менее, после нескольких первых корявых предложений, слова начали изливаться сами собой и вскоре я почувствовал, что захватил свою аудиторию, когда час спустя я сел, то был вознагражден шквалом восхищенных аплодисментов.
Выступление изменило кое-что во мне и, в результате, отношение ко мне людей; я тут же почувствовал новую силу в солнечном сплетении.
Одной из моих главных слабостей был недостаток веры в самого себя, когда я сталкивался с возможностью сделать что-то, выходящее за рамки схемы моего обычного образа жизни. Тем не менее, я знал, что, только прилагая усилия по преодолению этой механичности, человек может расти и развиваться внутренне. В начале нам должны напоминать и помогать учитель и группа, позже мы должны делать это для себя сами; к тому же борьба против инерционной человеческой тенденции лениться, или же движение против потока обычной механической жизни никогда не становиться легким делом; все заинтересовано в том, чтобы «помочь» нам не делать усилий: инерция тела, принятых традиций, мнение окружающих и близких, и так далее. Человек должен быть всегда начеку по отношению к себе, своим склонностям.
Беседы с учениками стали обязательной стороной моей жизни в Патни и так хорошо принимались, что я начал думать, что это легко, и стал меньше размышлять над своей речью. Однажды вечером, когда я недостаточно подготовился к беседе, я впервые почувствовал, что она провалилась. Я говорил только с помощью своей головы, без чувства.
Человек всегда забывает, всегда засыпает; а когда мы засыпаем, собаки внутри нас начинают лаять, сбивают нас с пути. Человек каждый день должен пытаться не спать, а «работать», помнить свою цель, так что я дал себе задачу читать Рассказы Вельзевула, каждый день стараться помнить себя и выполнять данные Гюрджиевым упражнения во время починки проволочного забора или пахоты на тракторе; и иногда посредине монотонной физической работы ко мне приходило чувство и ощущение «Я-есть-ности», проникавшее во все части моего существа – тело, эмоции и ум.
«Когда в полночь Бог идет к праведникам в Рай все деревья склоняются перед ним и их песни пробуждают петуха, который в свою очередь начинает славить Господа. Семь раз он кукарекает, каждый раз повторяя стих. Первый из них такой: Поднимите ваши головы, Поднимите, врата, верхи ваши, и поднимитесь, двери вечные, и войдет Царь славы![2] Пятый раз он поет: Доколе ты, ленивец, будешь спать? Когда ты встанешь от сна твоего?[3] Шестой: Не люби спать, чтобы тебе не обеднеть[4]. И седьмой: Время Господу действовать[5]».
Моя жизнь в школе Патни на самом деле состояла из трех жизней: жизнь среди вермонтцев, рабочих поместья – физическая жизнь; жизнь среди учеников, мальчишек и девчонок – эмоциональная жизнь; жизнь среди преподавателей – интеллектуальная жизнь. Мое тело питала физическая работа, мои чувства - музыка и пение в хоре, к которому я присоединился, а мой ум - разговоры с учителями; моя же внутренняя жизнь питалась стремлением работать согласно системе Гюрджиева.
Хорошей особенностью школы было поощрение присутствия учеников на ежегодной «Городской встрече» в администрации в Патни, где местные жители собирались обсудить дела и работу на год, назначить «члена городского совета» и так далее. Встречи продолжались два или три дня под председательством – «М-ра Председателя».
Как я уже говорил, в отношении особого американского способа жизни, лежащие в основе Талиесина и школы Патни идеи можно рассматривать как семена по-настоящему достойной цивилизации для Америки и для мира, в отличие от Голливуда, рекламы Мэдисон Авеню, ТВ, джаза, эстрады, завывания гитар, газет, бизнеса и технологической т.н. цивилизации, которые быстро разрушали человеческую расу, как на востоке, так и на западе. Я никогда не переставал удивляться контрасту между так называемой «цивилизованной» жизнью в Америке, которую весь мир старается скопировать, и которая всего лишь является признаками дегенерации, и обладающей такими хорошими возможностями сущностной жизнью американцев.
В конце июня кончился летний семестр. Ученики и большинство обслуживающего персонала отправились на каникулы, проделали приготовления к приему отдыхающих. Я устроил для моей семьи возможность принять участие в жизни лагеря; затем я отправился в Нью-Йорк, отказался от съемной квартиры, отправил мебель на хранение и привез свою семью обратно в Патни. Через несколько дней прибыл новый обслуживающий персонал, вместе с консультантами и сотней или более отдыхающих, мальчиков и девочек, в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет. Следующие два месяца мы принимали участие в жизни лагеря. Утром туристы работали на ферме и в саду; после обеда они были свободны, а вечером принимали участие в разнообразных занятиях – музыке, пении, актерском мастерстве, парных танцах. Проводились игры, сплавы на каноэ и плавание. Жизнь протекала бурно, каждый час был заполнен, и лагерь был свободен от организованной фальшивой дружелюбности, искусственности, сопровождавших организованные лагеря и пассажирские корабли в Англии и Америке. Неудивительно, что в конце августа, когда нужно было разъезжаться по домам, девочки плакали и лили слезы, а мальчики скрежетали зубами.
В наше распоряжение предоставили небольшой дом в двух милях неподалеку. Июль и август – два самых жарких месяца в Вермонте, и каждый день мы ходили в ледяной дом у озера, где в опилках хранились и не таяли сотни кусков льда, даже когда градусник показывал сотню снаружи. Куски, которые мы приносили назад, завернув в мешки, поддерживали нашу пищу свежей на протяжении почти тропического лета.
Мы остались еще на некоторое время после окончания лагеря. Мне хотелось, чтобы все мы жили в Патни, где и я и моя жена могли бы преподавать. Она преподавала у Сары Лоренс, но теперь ей предложили хорошую должность и возможность младшему сыну учиться в Френдс Академи на Лонг-Айленде. Поскольку я также, с помощью друзей, договорился об обучении старшего в Патни, то, после окончания всех обсуждений, взвесив все за и против, или, как теперь говориться, после «мучительных раздумий», было решено, что я должен остаться, а она должна отправиться на Лонг-Айленд. Снова мы оказались в разлуке.
«У каждой палки два конца - хороший и плохой», хорошим в данном случае был тот, что хотя наш совокупный доход составлял всего сорок долларов в неделю, наши сыновья учились в двух лучших школах Америки - школах, следовавших всему лучшему в американском образе жизни, а мы сами могли комфортно существовать. Плохим – разделение семьи.
В это время я начал чувствовать необходимость время от времени находиться вдали от людей; а писательский зуд, который все это время дремал, начал просыпаться. Я случайно упомянул об этом Рэймонду Грэм Свингу, который владел сельским домом сразу за горой Патни, и он предложил мне обосноваться в покинутом фермерском доме по дороге в Ньюфэйн; мы всей семьей там жили летом и полностью наслаждались собой, так что я получил разрешение на отъезд из школы, упаковал некоторые вещи и кухонные принадлежности, посадил в машину свою собаку, уехал за гору и поселился в доме. В то время по Вермонту разбросаны были сотни покинутых ферм, их можно было приобрести практически даром; хорошо построенные деревянные дома, чьи хозяева или отправились на дальний Запад пятьдесят лет назад, или в отчаянии сдались. Трудность ведения хозяйства состояла в количестве булыжников и больших круглых камней на плодородной почве, у каждого фермера имелась «каменная лодка», разновидность салазок, на которых они каждый год с полей вывозили камни. Это, вкупе с густым лесом, булыжниками и камнями, длительными свирепыми зимами, крутыми холмами и ветрами делали условия для земледелия в Вермонте такими сложными, как нигде в мире.
Дни индейского лета ясные, жаркие и безветренные, ночи – холодные и морозные. Каждый день листья в горах меняли свой цвет, приобретая не теплые коричневые тона как в Англии, или даже на Лонг-Айленде, а пылающие красные, придававшие холмам вид застывшего пламени.
По началу новизна оказалась приятной, хотя по ночам возникали некоторые сложности, когда мои чувства и инстинкты обострялись, взвинченные, как у животного. Иногда, когда я читал в постели (на матрасе, постеленном на пол), моя собака вскакивала, устремляла взгляд в одну точку и начинала рычать. По ночам дикие животные приходили из леса и бродили вокруг дома – олени, дикобразы, дикие коты; однажды ночью я услышал сопение медведя. Медведи, предоставленные сами себе, безвредны, хотя один из них совсем недавно в нашей округе убил человека, но тот стрелял в него и ранил. Дикобразы опасны для собак. Зайдя однажды на одну из ферм, я обнаружил там жену фермера, достающую щипцами иглы дикобраза из головы ее собаки. «Если вы оставите одну, - сказала женщина, - она загноится и может убить собаку».
Местность, в которой я жил, не отличалась от части штата Нью-Йорк, о которой писал Вашингтон Ирвинг в его Книге Эскизов. Более тридцати лет назад я и еще один старик жили в хижине в одной из наиболее одиноких частей мира – травянистой равнине на самом юге Новой Зеландии, где единственными деревьями были ряды сосен, в которых день и ночь завывал ветер; там не было ни птиц, ни животных – за исключением миллионов кроликов; а также там не было людей. В этой хижине я нашел томик Книги Эскизов и читал, читал ее, мое одиночество все возрастало и усиливало впечатление от книги.
Эта часть Вермонта очень сильно напоминала мне страну Рип Ван Винкля[6] и странных низкорослых личностей, которых тот повстречал. Я был еще больше впечатлен, когда ко мне подъехали в запряженной двумя лошадьми повозке четыре странно выглядящих маленьких человека, похожие на гномов; они обвинили меня в воровстве их дров, которыми был забит сарай, и в том, что я позволил моим двум тяжеловозам есть их сено. Я думал, что они нападут на меня, но все же объяснил, что мне разрешили все это использовать, и я не знал, что они это купили. Они успокоились и все забрали. Они оказались четырьмя братьями, владеющими фермой неподалеку. Моих двух коней, почти таких же огромных, как слоны, и повозку Свинги одолжили у одного фермера. С их помощью я возил лес каждый день, и заработал на этом немного денег.
Люди на фермах и в деревнях, выглядели пустившими корни – не деградирующими, но отрезанными, ограниченными своим окружением – даже больше, чем изолированные крестьянские общины в Европе. Когда человек теряет контакт с высшими силами, даже с воздействием культуры, то начинает двигаться по шкале вниз. В изолированных городках и селениях Америки, Австралии, Новой Зеландии и Канады люди живут одно-центровой жизнью, жизнью физического тела, которому требуется только еда, кров, сон и секс. В древние времена у крестьян была, и до сих пор сих сохранилась инстинктивно-эмоциональная жизнь: народные танцы, народное искусство, ремесла и богатство церковной литургии.
После войны за Независимость Вермонт стал северо-западной границей, и должен был стать преуспевающим штатом. Он до сих пор сохранил атмосферу и чувство естественной жизни, как некоторые части Уэльса. Редьярд Киплинг, живший когда-то недалеко от Патни, чувствовал это.
Проезжая по окрестностям я однажды остановился у заброшенного пустынного кладбища, и прогулялся по окрестностям, читая имена тех, кто жил и умирал здесь сотню лет назад. Среди каменных памятников стоял один «В память Сэра Исаака Ньютона», похороненного здесь в начале девятнадцатого века. Родившегося в семье Ньютонов мальчика родители окрестили не Исааком, но «Сэром Исааком», и так мы его и знаем. Гилфорд, недалеко от Патни, обычно упоминался как «Алжир», - поскольку молодые люди раньше жили здесь наподобие «алжирских пиратов».
Ньюфэйн в трех милях неподалеку - милая деревушка, расположенная в долине новоанглийская деревня с привычной церковью и школьным зданием девятнадцатого века. Когда-то она располагалась на вершине близлежащего холма, но когда индейцы покинули окрестности, люди дом за домом переместили деревню в долину вдоль реки. За исключением радио и автомобилей они все еще жили в начале девятнадцатого века.
Здесь, в Вермонте, я всегда чувствовал себя «как дома», у меня никогда не возникало подавлявшее меня в Австралии и Новой Зеландии чувство изгнания. Прежде всего, флора и фауна были такими же, как в северной Европе, и времена года были теми же самыми. Весна начиналась в марте, а Рождество наступало холодной зимой – здесь не было апрельской осени как в Австралии, весны в октябре, и Рождества в самые жаркие дни года. К тому же я не чувствовал себя чужестранцем, как обычно в Нью-Йорке. Тем не менее, даже в Вермонте я редко чувствовал свободу от гложущей домашней-болезни, вызванной войной, тоски по Англии – разновидности периодической эмоциональной невралгии.
Я чувствовал себя в Вермонте как дома, так же как и в Британской Колумбии перед Первой Мировой войной. Как много в нашей чувственной, или эмоциональной, жизни зависит от ассоциаций; зачастую, как и у животных, так проявляется инстинкт. Я видел как теленок, которого мы вели по дороге на рынок, прилагал огромные усилия, чтобы сбежать и вернуться к своей матери и друзьям. У детей, у кошек и собак, инстинкты играют большую роль в их привязанности к месту и людям, когда они становятся старше, ассоциации становятся сильнее; у взрослых людей уже большая часть жизни приводится в движение ассоциациями с людьми и местом. Существует также влияние литературных ассоциаций; большая часть моего удовольствия от Малайзии и Явы было вызвано литературными ассоциациями с Конрадом и другими, чьи книги об этих местах я читал. Половина моей юношеской любви к Дорсету была вызвана литературными ассоциациями, связанными с сочинениями Томаса Харди. Большинство моей симпатии к Америке является результатом ассоциаций с северным полушарием, даже из-за сходства между прериями Америки и Канады и русскими степями. Говоря о сравнении воспоминаний, человек, с которым я путешествовал на поезде по Китаю, непрестанно делал комментарии к окрестностям – только по ассоциации с другими частями мира, в которых он побывал: «Это напоминает мне Аризону - или Египет, или Индию...»