Каждый день я упорно писал. Иногда я удивлялся, почему люди почти с благоговением смотрят на тех, кто пишет? Отчего такое поклонение писательскому миру? Почему люди верят, по крайней мере, одной частью себя, написанному, даже если это расходится с их собственным опытом? Большинство людей инстинктивно чувствуют, что ум является высшей частью человека – и на самом деле настоящий разум таковым и является; к сожалению, в случае с разумом, так же как и с другими вещами, люди «принимают эфемерное за действительное» - форматорный аппарат принимается за мыслительную часть.
Я сам в молодости смотрел даже на начинающего репортера как на важную персону; и многие журналисты уделяют себе внимание как важной персоне; их способность к писательской деятельности дает им развращающее ощущение силы. Тем не менее, никого так легко не забывают, как переставшего писать журналиста. На писательской шкале журналистика находится на нижней ступени; популярная журналистика и репортерская деятельность - на низшей, ниже некуда.
Такие мысли пришли мне на ум из-за небольшого случая, случившегося в начале лета в школе Патни. Однажды по дороге к нижней ферме меня остановили две молодые путешественницы и грубо спросили дорогу к школе. Спустя полчаса они вернулись в место, где я работал, и, лучезарно улыбаясь, промурлыкали: «Мы слышали, что вы замечательная личность, вы написали книгу, а мы-то думали, что вы просто пожилой житель Вермонта». «Вы ошибаетесь, - ответил я, используя местный акцент, - я не писатель, а просто пожилой житель Вермонта». Их лица вытянулись, и они, озадаченные, удалились. Орейдж говорил, что писательство – это нечто, что можно подхватить, наподобие бородавки. Люди в основном не могут различить настоящее и временное – в литературе и в остальном. В предисловии к Встречам с замечательными людьми, Гюрджиев на нескольких страницах предложил для критики современной литературы больше разумного, чем тысячи слов, извергающихся каждую неделю год за годом критиками и писателями обзоров. С ранних лет я всегда хотел стать «писателем», но судьба или провидение удерживали меня. После встречи с Гюрджиевым я больше не хотел быть «писателем», но по-прежнему хотел уметь писать, если я когда-нибудь обнаружу, что могу рассказать что-то полезное для остальных и приемлемое для меня, уметь выразить это в словах, понятных и для меня и для читателя или слушателя. Даже для начала мне понадобилось около сорока лет. Я научился многому у А.Р. Орейджа, и из О Безупречности Лонгина, и кое-чему у Папы, который сказал:
|
|
Не шанс нужен, а труд, чтоб искусно писать,
Спляшет лучше танцор, он учился плясать.
Должно слово не просто приятно звучать
Но и чувства, как эхо души, отражать.
Есть что-то в словах герцогини Алисе в Стране Чудес:
«Заботься о чувстве, слова сами о себе позаботятся».
Писать для меня - всегда означало прилагать усилия. Мне легче заниматься физической работой наподобие садоводства, или даже домашней работой, чем сидеть и писать. Так что писательство для меня – хорошее упражнение; когда я делаю усилия и преодолеваю свои ограничения, я чувствую себя свежим и вдохновленным. Было время (когда Гюрджиев сказал, что для меня писательство - слабость), когда мне ничто так не нравилось, как взять ручки и бумагу и просто писать слова, слова, «переливая из пустого в порожнее». Этот период ассоциируется в моем уме с одной из кратчайших поэм Уильяма Блейка, написанной им, пока он сидел в уборной:
|
|
Коль Блейк такое сочинил, в уборной сидя,
Что сможет написать он, лишь оттуда выйдет!
Тем не менее, литература имеет свое применение – она помогает сформулировать мысли человека и его чувства, она может быть полезной для записи развлекательных историй или фиксирования технического знания. И есть наивысшее применение писательства – написание объективного произведения литературного искусства.
В конце октября одиночества стало для меня слишком много. Я снова нуждался в людях, поэтому я вернулся в школу и начал работать – устанавливать тяжелые двойные оконные рамы для защиты от грядущих морозов.
В середине ноября пошел снег, который падал до тех пор, пока вся окрестность не была укрыта толстым белым покровом. После начались морозы, градусник опускался все ниже и ниже, пока не достиг тридцати градусов ниже нуля; тем не менее, дома построены были настолько хорошо, все из дерева, причем некоторым было уже более ста лет, что я внутри никогда не чувствовал холода. Холод снаружи был менее стылым, чем в Англии в холодный день, когда днем при большой влажности градусник опускается до сорока градусов и холодные, промозглые северный и восточные ветра пробирают до костей.
В школе жизнь шла как обычно. На «Благодарение», на которое приехали моя жена и младший сын, собрались две сотни человек: ученики и родители расположились на обед из двадцати индеек, поданных учениками в большую столовую под звуки музыки. Обед длился почти три часа; в перерывах оркестр играл прекрасную музыку, пели песни. Наиболее приятный и подобающий способ для американцев любой расы отпраздновать их освобождение от «тирании» ненавистных англичан около ста пятидесяти лет назад. «Благодарение» для американцев стало столь же важным как Рождество; как и любую «историю», американскую историю составляли и преподавали в школах с особой целью – чтобы прославить их знаменитую свободу.
|
|
На Рождество моя семья, все вчетвером, встретились в Нью-Йорке, где на выходные я снял комнату в отеле. Мадам Успенская пригласила нас во Франклин Фармс на рождественский день. Мы с удовольствием предвкушали эту поездку, так как они всегда приносила нам радость. В канун Рождества мы с друзьями из Англии и их детьми пошли на полуночную службу в кафедральный собор св. Иоанна Богослова участвовать в шествии и пении. Наш младший сын простудился, и Рождественским утром слег с температурой, так что я сказал жене, что останусь с ним, пока она с другим мальчиком съездит в Мэндем. После их ухода я отправился купить еды, но все магазины, даже гастрономы, были закрыты, а все что у нас было - половина буханки хлеба, масло и немного чая. Это и был наш Рождественский ужин. Так мы и праздновали, окруженные едой со всех концов света, посреди всеобщего праздника, одни в комнате в Нью-Йорке на Рождество, довольствуясь тостами и чаем, которые, естественно, были всем, что мог получить мальчик. Поздно ночью пришли жена и второй сын, проведя чудесно время с Успенскими и их учениками, угощаясь разнообразной едой и питьем. На следующий день больной мальчик вполне выздоровел. После выходных мы снова разделились – они поехали на Лонг-Айленд, мы – в Патни.
Так прошла зима: с катанием на лыжах и санках по холмам, катанием на коньках по застывшим прудам. Градусник медленно рос, пока не достиг девяти градусов ниже нуля, когда стало сравнительно тепло. Я работал всю зиму в помещении, проводя часть времени, преподавая английский. Я нашел это интересным и, используя некоторые базовые литературные принципы, которые Орейдж преподавал в своих литературных классах в Нью-Йорке, мог учить эффективно.
Ближе к концу марта, хотя снег все еще покрывал землю, клен начал источать сок. На деревья развесили ведра у небольших проделанных отверстий, через которые сочился похожий на сладкую воду сок. Достали сани, запрягаемые лошадьми с емкостью на пятьдесят галлонов, и каждый день два - три человека и я должны были идти с санями через лес, собирать сок и опустошать ведра с сотен кленовых деревьев в бак. Сок потом отвозили в сахарный дом и перегоняли в сироп. Когда мне было девять лет, я читал историю в Газете для мальчиков о семье из Вермонта, которая собирала в лесу сок и перегоняла его «извлекая сахар», как они говорили. Появился медведь и прогнал их. Эта история застряла в моей памяти. Но все, что касалось Вермонта, для меня осталось близким и дружественным, как будто бы я всегда все здесь знал.
Шесть недель мы собирали сок – девятнадцать тысяч галлонов, из которых получилось сто восемьдесят галлонов самого восхитительного сиропа в мире. Кроме сотового меда его не с чем сравнить.
Когда «извлечение сахара» было закончено, я должен был отсортировать банки с сиропом на пять категорий по вкусу и цвету. По началу это было прекрасно – пробовать глоточек этого прекрасного сиропа из каждой банки – и проглатывать его, естественно; но понемногу меня начало от него тошнить и на пятидесятом галлоне я не мог не только выносить вкус, но даже вид сиропа, и вынужден был прекратить сортировку. Так же и в жизни, и в любви, то, что в начале нектар – может стать ядом, а то, что в начале кажется ядом – может стать нектаром.
Пришел апрель, вместе с теплыми днями, сломанным льдом и таянием снега. Вершины гор открылись свежей зеленью. Вся земля радовалась что зима, с ее пятью месяцами снега и льда закончилась. Дорога к нижней ферме была по колено в грязи, поля стояли раскисшие; май все высушил, и снова началась обработка земли.
В дополнение к Рассказам Вельзевула я читал книги о других путях: буддизме, индуизме, исламе, а также огромный том Фрагменты забытой веры Г.Р.С. Мида, коллекцию высказываний гностиков. В этих учениях разнообразных настоящих религий я мог докопаться до истины; но я обнаружил, что в состоянии открыть и осознать истину только в соответствии с тем, над чем я сам работал и как обдумывал высказывания Вельзевула. Усилия, которые я проделал, чтобы осознать внутреннее и наиболее сокровенное знание Рассказов Вельзевула, принесли мне понимание истины других учений.
Что касается моей физической жизни, я всегда любил землю и мог получать из этого силу, мой тип нуждается в физической работе. В качестве упражнения я принуждал себя продолжать делать физическую работу, когда она наскучивала и утомляла меня, и никогда не останавливаться.
Я также каждый день проделывал определенный упражнения, которые нам давал Гюрджиев, и иногда, во время работы в поле или управления трактором, когда ко мне приходило ощущение и чувство "я-есть-ности", я останавливался, приводил себя в состояние самовоспоминания и делал специальное упражнение. В эти восхитительные моменты настоящего само-сознания жизнь была настоящей, а не просто сном, не просто последовательностью событий «до» и «после»; они сопровождались чувством и ощущением «Я есть». «Я сам, Отец, Сын – Вчера, Завтра».
В то время я все больше начал осознавать два потока жизни: поток обычной повседневной жизни, работа в школе и на ферме, встречи с людьми, с которыми я жил, разговаривал и работал как обычный человек; и поток моей внутренней жизни, в которой я думал и чувствовал в соответствии с моим пониманием учения; и если временами этот поток внутренней жизни, казалось, исчезал, я знал, что он существует; внезапно, я - капля в потоке - снова в нем оказывался, и снова возвращались спокойствие и уверенность, сопровождающие Сознательную Веру и Сознательную Надежду. Эти два потока, хотя и протекали рядом, никогда не смешивались. И я не мог говорить о моей внутренней жизни с теми, кто меня окружал. Для этого требовался человек со сходным опытом.
Я также стал больше осознавать о трех людях внутри меня – думающем человеке; чувствующем человеке; и человеке, работающем со своим животным, со своим телом, интересующемся только едой, сном и сексом; и когда эти три человека работали одновременно, появлялся этот опыт я-есть-ности.
Ранее я говорил об идеях с некоторыми людьми из обслуживающего персонала, но не получил отклика. В человеке должна существовать необходимость, прежде чем он придет к идеям Гюрджиева. Возможно, им повезло. Как я сказал, жизнь в Патни, как и в Талиесине, приближалась к относительно нормальной обычной жизни, возможной на этой планете на Западе. Она не препятствовала молодым людям излучать нечто очень хорошее – «божественную просфору», о которой, возможно, говорил Вельзевул; между учителями и рабочими в поместье сложились хорошие отношения. Как и в Талиесине, обходились без рабов и хозяев; здесь были директора: мс-с Хинтон и люди во главе департаментов, но не было классового чувства. В течение двух лет я никогда не слышал злого слова от кого-либо, и даже не замечал чувства негодования.
Но, как сказал Гюрджиев: «Каждое удовлетворение сопровождается неудовлетворением». Неудовлетворение, так же как и в Талиесине, состояло в невидимом воздействии войны и в томлении чего-то во мне по Англии, я даже сделал запрос в Английском посольстве в Нью-Йорке о возвращении в Англию и возможности получить там работу, но мне из-за моего возраста отказали. Я принял ситуацию пребывания в Америке на неопределенное время. Мы потеряли все контакты с Гюрджиевым, просачивались слухи, что кое-кто из наших близких друзей во Франции погиб от бомбежек. Письма из Англии приходили более или менее регулярно, хотя на ответ уходило больше месяца. Моя мама, в то время в возрасте восьмидесяти лет, говоря о своих трудностях и неприятностях из-за бомб, всегда заканчивала свои письма (чтобы успокоить читателя, я думаю): «но все же, у нас есть многое, за что мы благодарны». Это многое - просто оставаться живым, просто существовать. «Живая собака лучше мертвого льва».
Война находилась далеко от Патни. Большинство мужчин здесь были женаты и их не призвали, еще трое имели ограничения. Чувства и ум не могли или не хотели охватывать смысл ужасающей массовой бойни людей в Германии и России, совсем не похожей на забой скота гуманными способами убийства, а со всевозможными жестокостями и пытками тела и ума, какие только может придумать дьявол на этой планете, этом нарыве вселенной. Тем не менее, сам факт войны всегда лежал тяжким грузом на солнечном сплетении.
Однажды, для руководства фермой к нам приехал молодой человек с ученой степенью одного из известных сельскохозяйственных колледжей по имени Элмер. Он был одним из тех людей, который прочитал все книги и знал ответы на все вопросы, и очень скоро он начал рассказывать мне о процессе сева и выращивания растений, которые я знал годами, поскольку тоже получил степень в сельскохозяйственном институте. Формально, его покровительственный манер объяснения «научного» способа делать что-то должен был бы рассердить меня сверх всякой меры и я должен был сильно отреагировать на это возникающее ненужное трение. Но теперь я помнил предупреждение Гюрджиева: если вы позволяете себе рассердиться и обижаться на чужое поведение, вы показываете себя более слабым, чем другой; иногда необходимо подставить другую щеку. В этом случае я заставил себя не только выносить его неприятные проявления, но даже спросить его совета, так что он начал хорошо обо мне думать. И все время я держал свое внутреннюю естественную самость при себе; я даже мог внутренне не обижаться. Элмер знал все и ничего не понимал.
Но «Месть моя», сказал господь. «Я воздам». Случай произошел незадолго до того, как он сказал мне посадить три тысячи купленных им растений земляники. Я указал на то, что стебли уже одеревеневшие, но он ответил, что все в порядке и они из хорошей фирмы в Нью-Джерси. Я их аккуратно посадил, но все они засохли и погибли, а когда я спросил одного из местных жителей Вермонта, в чем же заключалась ошибка, он выдернул несколько и сказал: «Это все старые растения; они не будут расти в этой почве». Когда я, не без внутреннего удовлетворения, указал на это Элмеру, тот был подавлен. Я сказал, что достану еще, и посадил еще три тысячи молодых сильных растений их питомника сенатора Эйкена в Патни, в землю, богато удобренную навозом с фермы, не используя химических удобрений. Все растения выросли и хорошо себя чувствовали, а потом дали урожай стоимостью более двух тысяч долларов. Еще один случай, в начале июня я заметил, как Элмер работал с некоторыми учениками, показывая им как сажать томаты. Вокруг корня каждого растения он высыпал пригоршню суперфосфата. «Опасная вещь, - подумал я, - Но может быть, это специальный американский способ», - хотя я не видел, чтобы на школьной ферме использовались искусственные удобрения, но ничего не сказал. Спустя несколько дней я проверял растения, которые все завяли, когда появился Элмер. «Я не могу понять этого, - сказал он. - Я посадил их в соответствии с последними научными идеями, и они все умерли». «Причина проста, - сказал я. - Вы убили корни суперфосфатом», - и выдернул несколько растений, чтобы ему показать. Я добавил: «У меня нет научного образования как у вас, но я никогда не положу суперфосфат вокруг корней растения». Он покраснел и ушел. Этот случай из разряда таких, о которых Гюрджиев говорил: «Иногда надо преподать другому такой урок, чтобы он позабыл свою бабушку». После этого он никогда не давал мне указаний, а только говорил: «Делайте то, что считаете нужным». Со временем он уволился с этой работы и стал мясником.
Немного позднее я сидел за ужином в большой столовой, вместе с тремя юношами в возрасте около семнадцати лет. Один из них начал говорить о науке, как она необходима, как необходимо делать вещи по-научному, что наука сейчас лидирует. «Что ты понимаешь под наукой?» - спросил я. Он проворчал что-то, подумал некоторое время и отрезал: «Но вы знаете, что такое наука. Все знают».
«А ты сам? - сказал я. - Я спросил, что ты понимаешь под наукой, и ты не можешь сказать мне. Люди говорят о науке, как они говорят о демократии; поскольку слово звучит внушительно, они думают, что вещи, которое оно представляет, также являются внушительными. Люди думают, что если что-то «научно», то оно должно быть хорошим, наподобие бомб, машин для убийства или сильнодействующих ядов. Что касается демократии, даже Россия, вы думаете, одна из них, поскольку там теперь нет царя. Тем не менее, Россия страдает от одной из величайших тираний, когда-либо известных в мире. И вы называете это «демократией»». Я упомянул эксперименты Элмера, которые были так расточительны и дорогостоящи. «Он был «научным», - добавил я.
Один из собеседников тоже начал говорить: «Я согласен с м-ром Ноттом. Очень много поклонения «науке». Мой отец, например, владеет фермой в Вермонте, и он нанял местного, который получил ученые степени в науке земледелия, управлять ей. За год ферма скатилась, и вместо того, чтобы зарабатывать деньги, начала их терять. Мой отец уволил его. Но у этого человека был брат, который никогда не ходил в колледж, а все время работал на ферме, мой отец дал ему эту работу, и за два года ферма стала вновь приносить доход. Что ты на это скажешь?!»
На время воцарилась тишина. Затем другой мальчик произнес: «По крайней мере, у нас в Америке есть свобода».
«Свобода для чего? - спросил я. - Определенно в Америке есть больше физической свободы, чем в Англии; эта страна больше. И, конечно же, больше свободы делать то, что вы хотите, чем в России и Германии. Но в Англии и Франции гораздо больше свободы, что касается личной жизни человека; человек не обязан быть одним из толпы и думать и чувствовать так, как это происходит в Америке. В Англии человек, если он выполняет свою работу, свободен следовать своими собственными оригинальными путями в личной жизни и интересоваться незнакомыми идеями, но бизнесмен в Америке должен быть очень осторожным и не говорить своим компаньонам, что он интересуется чем-то».
Это было для них слишком. Так что я сказал: «Но ты не сказал мне, что ты подразумеваешь под наукой, а поскольку ты не можешь дать определения, я скажу, что это слово первоначально обозначало знание определенного нечто; это особое приобретенное через учебу знание и его результаты методично записываются в уме или на бумагу. Первоначально наука означала изучение философии, которая в свою очередь, являлась усилием понять, что такое человеческая жизнь и для чего она; выяснение значения и цели существования. Теперь слово наука выродилось настолько, что если какой-то идиот производит еду, из которой удалены все активные элементы, заворачивает ее в красивую упаковку, и называет ее «научно приготовленная и упакованная пища», все будут ее покупать. Ваш хлеб, например, приготовлен по науке, из научно приготовленной муки, так что в ней не осталось ничего полезного и на вкус он как промокательная бумага. Возможно, вы заметили, что я его никогда не ем. В Нью-Йорке у нас был настоящий хлеб, хлеб, который едят бедные евреи и итальянцы. В России я мог три дня жить только на ржаном черном хлебе, который едят крестьяне, небольшого количества масла и хлеба мне было достаточно.
Вы, американцы, презираете суеверных индусов за их отношение к священной корове, но вы еще хуже, вы поклоняетесь слову «наука» - и посмотрите, что наука сделала теперь для войны в Европе и Дальнем Востоке. Еще никогда не было такой войны и таких масштабов разрушений. Наука – вот священная корова Запада».
Мне нравилось беседовать с молодыми американцами, чьи умы и чувства еще не были испорчены и заштампованы, как у большинства взрослых. Тем не менее, я заметил разницу между американскими детьми с одной стороны, семью или восемью английскими учениками и теми американскими детьми, которые провели несколько лет с родителями в Англии или Франции, с другой. Последние, при тщательном рассмотрении, проявляли в облике нечто, чего не было у остальных – их умы и чувства оказывались более развиты, чем у тех американских детей, которым не довелось попутешествовать, они были более уравновешены - нечто большее во внутреннем мире; и я думал, какая бы нация могла бы получиться из смешения англичан и американцев: тысячи лет опыта и знаний в мировых делах, терпимость англичан и сила и приспособляемость американцев. Но человек не управляет событиями согласно здравому смыслу, он не управляет событиями ни в мире, ни в собственной жизни – события управляют человеком. Каждое событие – результат причины, а результат снова становиться причиной, и так без конца. В нациях и в отдельных людях все одинаково, и дело было бы совсем безнадежным, если бы время от времени учителя, находящиеся в соприкосновении с высшими силами, люди с настоящей силой и пониманием, не посылались бы, чтобы показать нам путь выхода, побега из бесконечного вращения колеса жизни. Побег из этой механичности и есть настоящая свобода, в отличие от той «свободы», о которой все говорят.
Мы сажали капусту вместе с одним из рабочих, молодым сильным человеком. Обычно мы работали вместе, и между нами существовало дружеское соперничество, он обычно задавал темп и выигрывал у меня. Но, хотя я и был по американским стандартам уже почти стариком, я научился в Приорэ экономить энергию и работать методично и, исключая соперничество в силе, мог держаться с ним наравне. В этот раз, при посадке капусты, он, как обычно, задал темп, но я смог за ним угнаться, используя ритм и метод, и, несмотря на то, что он посадил около восьми сотен растений в день, я отстал от него только на двадцать пять штук. В другой раз мы окашивали большой фруктовый сад, хотя он и старался держаться впереди, держа ритм в работе с косой, я смог от него не отстать. Я взял упражнение заставлять организм делать больше усилий, когда я хотел остановиться.
Что касается внутренних упражнений, они никогда не становятся легче. Каждый день я прилагал усилия, чтобы начать, и усилия, чтобы их продолжать. Муха, или какое-то движение, звук, отвлекали меня и переключали внимание; («Где мое внимание – там и Я сам») или я мог обнаружить, что заснул, или напрягаюсь вместо того, чтобы расслабляться. Гораздо чаще мое внимание увлекало то или иное из потока ассоциаций – физических, эмоциональных или ментальных – которые начинаются с рождения и никогда не останавливаются до смерти, и которые даже, согласно Гюрджиеву, могут продолжаться два или три дня после. Пойманное этим потоком мое внимание рассеивается сном наяву, или ведет беседу с воображаемым собеседником, или с самим собой. Этот поток ассоциаций, называемый психологами «потоком сознания», на самом деле является «потоком бессознательности», так как протекает механически без нашего участия, пока мы для этого не делаем «сознательных» усилий.
Когда мои упражнения прерывались внешними или внутренними событиями я должен был вновь собраться и начать заново; я получал гораздо больше настоящей силы от упражнений, чем от работы на ферме. Сила появлялась от постоянного принуждения себя преодолевать инерцию организма и его безволия в выполнении упражнений. При этом всегда присутствовала борьба между «Я», которое хотело делать их и «этим», которое не хотело; будто организм в некотором смысле выполнял свои функции отрицающей части по отношению к утверждающей части «Я желаю». Постоянная борьба между утверждением и отрицанием ведет к пониманию - себя, окружающих и мира.
Тем не менее, мне казалось, что кроме коротких периодов само-осознания, настоящего осознавания себя, я по большей части, выполнял свою работу в состоянии полу-бессознательности, как умное животное.
Как я уже сказал, мне нравилось работать с людьми – плотниками, оформителями, землекопами, доярами. По вечерам я часто заходил к ним в гости, так же как и к преподавателям, и разговаривал с ними. Рабочие, люди, которые проводили свое время за работой, пренебрежительно относились к «образованному» Элмеру, хотя немного ему завидовали. Как один из них сказал: «Видите ли, м-р Нотт, я необразован. Вы были в Оксфорде и Кембридже. Вы образованы. Я чувствую недостаток образования. Быть неучем – это недостаток».
«В каком возрасте вы оставили школу?» - спросил я.
«Мне было шестнадцать».
«Вы хотя бы выучили необходимые вещи – читать, писать, считать. А то, что вы не знаете о ведении хозяйства в Вермонте, не представляет ценности. Я покинул школу в тринадцать лет, ничему не научившись – даже считать. Я читал и писал без школьного образования. Но, как и вы, я чувствую недостаток образования. Я имею в виду настоящее образование – знание языков, алгебру, принципы рисования и музыки, или медицины. Я потратил годы, работая в магазине и учась быть продавцом на складе моего отца, в то время когда я мог выучиться полезным вещам – наподобие плотничьего искусства или строительства. Но в восемнадцать мне повезло, и я встретил человека, у которого я мог учиться жизни и, если жизненный опыт и знание людей - это образование, то я многому научился. Тем не менее, я всегда осознавал неполноценность из-за недостаточного обучения трем Р. в молодости».
«В этом что-то есть, - сказал он. - Я имею в виду, быть образованным как Элмер. В этой стране, если ты был в колледже ты уже кто-то, если нет, как я, ты никто».
«Но Элмер знает только как вести хозяйство в классной комнате», - ответил я.
«Я знаю. Когда он говорит мне сделать что-то, я слушаю и затем делаю то, что я знаю, необходимо сделать. Если делать так, как он говорит, это разрушит ферму. Но так как он учился в колледже – хотя он и не знает ничего о практическом сельском хозяйстве или знает это неправильно, поскольку научился этому у профессоров и из книжек – выглядит образованным».
Наука – первая из священных коров Запада; другая – это образование.
Здесь, где все называли друг друга по именам, как и во всей Америке, никто не использовал мое. Только двух людей во всем учреждении не звали по имени – высшего и низшего (по крайней мере, одного из самых низкооплачиваемых) – мс-с Хинтон и меня. Тем не менее, мои отношения со всеми были дружественными.
Мс-с Хинтон была замечательной женщиной. Она инстинктивно чувствовала, как нужно подготавливать молодых людей к жизни, как им нужно предоставлять возможности для общего развития, а не только приобретения бесполезной информации. Ее система работала – она «выуживала» из учеников то, что в них было, в соответствии с их потенциалом развития.
Во время моего занятия бизнесом в Нью-Йорке я сталкивался с медлительной реакций бизнесменов, они обычно ходили вокруг да около минут десять или даже больше, прежде чем сделать вывод. Когда вы говорите о чем-то с мс-с Хинтон, она выслушает, подумает немного, а затем выдает ответ да или нет. С учениками она никогда много не разговаривала, но всегда незаметно наблюдала, всегда взвешивала. Она была одной из четырех замечательных американок, которых я встречал; другие - Джейн Хип, Маргарет Андерсон и Мюриэль Дрэпер.
Вновь пришло лето, с его лагерем и разнообразными занятиями, к которым присоединилась моя семья - жена и младший сын, приехавшие с Лонг-Айленда.
Летом я преподавал некоторым ученикам английский, что было интересно, вдохновляющее и прибыльно, и я заработал больше денег за неделю работы по пол дня, чем при работе в течение месяца целыми днями в качестве рабочего на ферме.
Я мог бы продолжить зарабатывать деньги на жизнь преподаванием в школе, но что-то во мне, а может быть обстоятельства, заставили меня остановиться. Во мне росла необходимость восстановить семейную жизнь и необходимость работы с людьми, заинтересованными в Гюрджиевских идеях. Школьный мир Патни, со всеми его положительными сторонами, стал в чем-то ограничивающим. Учителя как класс ограничены, так как у них немного личного опыта в том, чему они учат; даже бизнесмены менее ограничены.
