ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ




 

А между тем Титус, чьи странствия в поисках дома и себя самого провели его через множество климатов, лежал без чувств в сером доме, прохладном и тихом, доме, хранительная сень которого приняла его, тогда уже бредившего в горячке.

Лицо юноши, живое и ясное при всей его неподвижности, покоилось на белой подушке, наполовину в ней утопая. Глаза были закрыты, щеки горели, горячий лоб покрывала испарина. Вокруг стояла высокая, зеленая, сумрачная и безмолвная комната. Шторы были опущены, отчего казалось, будто комната находится в каком-то в подводном царстве.

За окнами простирался огромный парк, на юго-восточной оконечности которого безумным блеском вод терзало взор (при всей своей удаленности) озеро. За ним, почти уж на горизонте, вставала фабрика. Она раздирала небо, вздымаясь сотнями уступов – истинный шедевр архитектуры. Ничего этого Титус не знал, поскольку мир его ограничивался ныне пределами комнаты.

Не знал он и того, что в изножье его кровати сидит, чуть приподняв брови, дочь ученого.

Да оно было и хорошо – то, что Титус не мог различить эту девушку в горячечной мгле. Поскольку, увидев, не скоро забыл бы ее. Безукоризненная фигура. Неописуемо насмешливое лицо. Современная девушка. Олицетворение красоты нового типа. Каждая черта ее была совершенной сама по себе, и однако ж казалась (на обычный взгляд) помещенной не там, где следовало. Огромные, серые, как грозовое небо, глаза были расставлены слишком уж широко, и все-таки не настолько, чтобы это заметить сразу. Скулы были туги и прекрасно очерчены, а нос, при всей его прямизне, отчего-то прямым не выглядел, а представлялся, напротив, сегодня вздернутым, завтра орлиным. Что же до губ, они, казалось, принадлежали человеку наполовину спящему, способны были, подобно хамелеону, менять окраску (если и не по собственной воле, то по первому капризу их обладательницы). Нынче губы отливали в тона очень бледной сирени. Когда девушка говорила, они подавались назад, к маленьким белым зубкам, и слова спархивали с них подобно безвольным, гонимым ветром лепесткам. Скругление ее подбородка напоминало острый конец куриного яйца, а сам он выглядел в профиль упоительно маленьким и беззащитным. Голова так сидела на шее, а шея так поднималась от плеч, что это приводило на память акробатический номер, и все причудливое своеобразие черт девушки, по видимости несочетаемых, сходясь воедино, создавало лицо совершенно неотразимое.

Издалека, снизу, долетели голоса, выкликающие, перекликающиеся – дом сегодня был полон гостей.

– Гепара, – звали они, – где ты? Мы едем кататься.

– Вот и ехали бы! – выдавила сквозь прелестные зубки Гепара.

Двумя этажами ниже перегнулся через перила лестницы высокий светловолосый мужчина.

– Поехали, Гепара, – крикнул он вверх. – Твоего пони мы уже оседлали.

– Так пристрелите его, – пробурчала девушка.

На миг она отвернулась от Титуса, при этом черты ее, расположившись в пространстве по-новому, словно вступили в новые отношения… и сотворили новую красоту.

– Оставьте ее в покое, – закричали внизу сразу несколько девиц, знавших по опыту, что присутствие рядом Гепары большого веселья им не сулит. – Не хочет она кататься… сама нам сказала, – голосили они.

Гепара молчала. Она сидела, вытянувшись в струну и не сводя с юноши глаз.

 

ГЛАВА СЕМИДЕСЯТАЯ

 

Несколько дней назад один из слуг, совершая ночной обход дома, нашел его спящим на полу флигеля. Одежда на Титусе была мокрая, он дрожал и что-то лепетал во сне. Изумленный слуга понесся было к хозяину, но по пути его остановила направлявшаяся в спальню Гепара. Спрошенный, куда это он так летит, слуга рассказал своей госпоже о незваном госте, и они вместе вернулись во флигель – все верно, Титус лежал там, свернувшись в клубок и дрожа.

Какое-то время, довольно долгое, она простояла, вглядываясь в профиль молодого человека. В общем и целом, лицо выглядело юношеским, даже детским, но присутствовало в нем и что-то еще, непонятное. То было лицо много изведавшего человека. Казалось, с лица сорвали флер юности и под ним обнаружилось нечто более резкое, грубое, близкое по сути своей к костяку. Казалось, по лицу то и дело проходила какая-то тень, эманация всего того, что представлял собой юноша. Коротко говоря, лицо было субстанцией, из которой и состояла жизнь Титуса. Ощущение это никак не было связано с сумеречными тенями под его скулами или с окружавшими глаза крохотными иероглифами – Гепаре лицо незнакомца и представлялось его жизнью…

И в то же время она ощутила еще кое-что. Мгновенное влечение.

– Никому ничего не рассказывай, – сказала Гепара, – ты понял? Ничего. Если не хочешь, чтобы тебя прогнали.

– Да, госпожа.

– Ты сможешь его поднять?

– Думаю, что смогу, госпожа.

– Попробуй.

Слуга не без труда взял Титуса на руки и все трое пустились в полуночный путь к зеленой комнате, расположенной в самом конце восточного крыла. Здесь, в этом отдаленном углу дома, они уложили его в постель.

– Ну вот и все, – сказала дочь ученого.

 

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

 

С той ночи она вот уж три дня ухаживала за Титусом. Можно было подумать, что юноша просто обязан был хоть раз да открыть глаза – хотя бы из-за соседства ее удивительной красоты, – но нет, глаза оставались закрытыми, а если и открывались, то ничего не видели.

Гепара ходила за ним со сноровкой, почти отталкивающей в женщине, столь неотразимой, – казалось, ей это давалось так же легко, как подрисовка бровей.

По правде сказать, на второй день его бреда, Гепару начала изумлять странная смесь излияний больного – он бился в постели и выкрикивал снова и снова фразы, едва ли не иностранные от множества чуждых имен и названий; слова, каких она прежде не слышала, и первым из них было… «Горменгаст».

«Горменгаст». Сердцевина и суть всего остального. Поначалу Гепара ничего не могла разобрать, но постепенно промежутки между лихорадочными повторениями этого слова стали заполняться названиями мест, именами, из которых складывалась своего рода картина.

Гепара, девушка ироничная, обнаружила, слушая Титуса, что ее затягивает куда-то, в пласт людей и событий, судорожно корчащийся, выворачивающийся наизнанку, движущийся по спирали, но остающийся, в собственных его пределах, последовательным. Ей, ведшей в холодной утонченности жизнь, полную расписанных, точно по нотам, удовольствий, открылись теперь стремнины варварской земли. Мир пленений и побегов. Насилия и страха. Любви и ненависти. И самое главное, спокойствия, лежащего в основе всего. Спокойствия, которое зиждется на твердокаменной определенности и вере в незапамятную традицию.

Здесь, перед нею, потея, мечась в постели, лежала, так ей казалось, частица великой традиции, устойчивая, при всех ее внешних метаниях, в не подлежащем сомнению знании своей наследственной правоты. Впервые в жизни Гепары перед нею предстал человек, в жилах которого текла кровь, куда более голубая, чем ее. И девушка проводила по губам крохотным язычком.

Титус лежал в сумраке зеленой комнаты, и голоса дома звенели в коридорах под ним, и оседланные кони нетерпеливо били копытами в землю.

 

– Слышишь ли ты меня? О, слышишь ли ты?.. Слышишь ли?..

– Это мой сын?.. Где ты, дитя?..

– Где ты, мама?..

– Там же, где и всегда…

– У высокого окна, мама, вся в окружении птиц?

– Где же еще?

– И никто не может сказать мне?..

– Что сказать?..

– Где в этом мире я…

– Это не просто… не просто…

– Наши задачки никогда вам легко не давались, молодой человек. Никогда.

– О, укройте меня в сальных складках вашей мантии, господин Клич бор, сударь.

– Почему вы так поступили, мальчик? Почему бежали?

– Почему ты?..

– Почему?.. Почему?..

– Почему?..

– Слушайте… Слушайте…

– Почему ты повернулась ко мне спиной?

– Птицы покрывают ей голову, точно листья.

– И коты у ног, точно белый прибой?

– Стирпайк?..

– О нет!

– Баркентин?..

– О нет!

– Мне не вынести этого… Ах доктор, милый.

– Я тоскую по вам, Титус… О, как я тоскую… клянусь всяческим отречением, вы превзошли всех и вся…

– Но куда же ты удалился… мой милый?

– Почему ты так поступил… почему?

– Почему ты?..

– Почему?.. Почему?..

– Почему?..

– Твой отец… и сестра, а теперь вот… и ты…

– Фуксия… Фуксия…

– Что это было?

– Я ничего не слышал.

– Ах, доктор Прюн… Я люблю вас, доктор…

– Мне почудились чьи-то шаги.

– А мне почудился плач.

– Привет тебе, Сорванец! Титус замаранный…

– Черт подери, как ты смеешь! Ты с кем разговариваешь? Кто это был, Титус?

– Ты не поймешь. Он другой.

– Вечерами он пьет вместо вина красное небо. Он любил ее.

– Юнону?

– Юнону.

– Он спас мне жизнь. Он спасал ее множество раз.

– Довольно. Отсеки от себя эту женщину карманным ножом.

– Да сохранит господь всю доброту твоего железного сердца.

– Значит, все они умерли… все… рыбы, звери и птицы.

– Ха-ха-ха-ха-ха. В конце-то концов, это были всего только твари, сидевшие в клетках. Возьми хоть льва. Ну что в нем такого? Четыре ноги… два уха… нос, один… и одно брюхо.

– Но они убили зверей! Зверей Мордлюка! Оперенья, рога и клювы во всем их смешении. Целый клубок жизни. Львиная грива, вся в крови, потрескивала, распадаясь.

– Я люблю тебя, мальчик. Где ты? Или я досаждаю тебе?

– Он так долго отсутствовал.

– Так долго… Чем занимался ты в этой части мира, почему так промок под дождем?

– Я заблудился. Я всегда заблуждался; я и Фуксия, мы заблуждались всегда. Терялись в нашем огромном доме, где ползают ящерки и плевелы всползают по лестницам вверх и расцветают на их площадках. Кто это? Почему ты не открываешь дверь? Почему мнешься? Тебе не хватает храбрости, чтобы открыть ее? Или ты боишься дерева? Не беспокойся, я вижу тебя и сквозь дверь, не беспокойся. Тебя зовут Акрлистом. Король полицейских. Ненавижу твое лицо. Оно все из оловянных гвоздей. И ногти у тебя точно гвозди… но со мною Юнона. Замок уплывает. Стирпайк, мой враг, плывет под водой с кинжалом в зубах. И все-таки я убил его. Убил, и теперь он мертв.

– Приходите, мы будем плясать на зубчатых стенах. Стрельницы побелели от птичьего клея. Он словно фосфор. Возьмите меня за руки, Мордлюк, Юнона, прекраснейшая из всех. И мы шагнем в пустоту. Наше падение одиноким не будет, когда мы полетим, минуя окно за окном, из каждого выставится голова с ухмылкой, как десять минут третьего. Вуал и Черная Роза, Конц-Клык и Дёрн… а рядом со мной, все время, пока мы падали, летело лицо Фуксии; черные волосы ее застилали мне глаза, но ждать я не мог, я еще должен был найти Ту. Ту. Она жила в древесном дупле. Улья были в стенах его, дупло гудело, но никто никогда не ужалил бы нас. Она перелетала с ветки на ветку, пока не явились школоначальники, Кличбор, Цветрез и все прочие; их плоские шапочки клонились в тенях. Вырой для них великую яму, спой им. Сплети из алтея цветочных эльфов. И пусти по теченью стручки фасоли, словно сизо-зеленые лодочки. Это поможет им всю зиму испытывать счастье. Счастье? Счастье? Ха-ха-ха-ха-ха. Сычи уже слетаются к Горменгасту. Ха-ха-ха! Прожорливые сычи… сычи… сычонки.

 

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

 

Когда Титус впервые увидел ее, то принял за еще один образ из тех, что заполонили его мозг, но, продолжая вглядываться, понял – это лицо не из облака.

Гепара не заметила, что глаза Титуса открыты, и это ему позволило миг-другой наблюдать за нею, вглядываться в ее ледяные черты. Потом она повернулась и, увидев пристальный взгляд Титуса, не предприняла ни малейшей попытки смягчить выражение лица, хоть и понимала, что ее застали врасплох. Вместо того Гепара вперилась в Титуса ответным взглядом и смотрела, пока не наступил, как во всякой игре в «кто кого переглядит», миг, когда она притворилась, будто неспособна и дальше сохранять неподвижность черт, и лед растаял, и в лице ее проступило выражение, являвшее смесь искушенности, эксцентричности и изящества.

– Ты победил, – сказала она. Голос ее был легок и вял, как пушинка чертополоха.

– Кто ты? – спросил Титус.

– Это не важно, – ответила она. – До тех пор пока мне известно, кто ты… или мне не известно?

– И кто же я?

– Лорд Титус из Горменгаста, семьдесят седьмой граф! – Слова ее трепетали, как осенние листья.

Титус закрыл глаза.

– Слава богу, – сказал он.

– За что? – спросила Гепара.

– За это знание. Я уже стал почти сомневаться в существовании этого проклятого места. Где я? У меня все тело горит.

– Худшее позади, – сказала Гепара.

– Вот как? И чем оно было, худшее?

– Поисками. Выпей вот это и ляг.

– Какое у тебя лицо, – сказал Титус. – Рай на пределе терпения. Кто ты? А? Не отвечай, я и так знаю. Ты женщина! Вот кто ты. Так дозволь же мне сосать твои груди, как маленькие яблоки, дозволь поиграть языком с твоими сосками.

– Ты определенно идешь на поправку, – ответила дочь ученого.

 

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

 

В одно из утр, недолгое время спустя после того, как Титус полностью оправился от горячки, он поднялся пораньше и, дивясь своей веселости, оделся. Радость чужда была его душе. Когда-то, и не так уж давно, нелепая или причудливая мысль могла заставить его согнуться от хохота в две погибели; в те дни он смеялся над всем и ни над чем… при всем мраке, который окутывал его ранние дни. Впрочем, теперь, похоже, вновь настало время, в котором мрака было больше, чем света.

Да, в жизни его наступила пора, когда он стал замечать, что смеется и по-другому, и совсем над другим. Он больше не подвывал, хохоча. Не ревел от счастья. Что-то ушло из него.

И все-таки, в это утро, нечто от его юного «я» словно вернулось к Титусу, стоило ему выкатиться из постели и выпрямиться во весь рост. Необъяснимое волнение; острый укол радости.

Подняв шторы и увидев окрестный пейзаж, он сморщил от удовольствия лицо и потянулся. Хотя, вообще говоря, радоваться было особенно нечему. Скорей уж наоборот. Он запутался. Наделал новых врагов. Попал в непростительную зависимость от Гепары, опасной, как глубина черной воды.

И все-таки, в это утро Титус был счастлив. Казалось, ничто не способно задеть его. Казалось, он заколдован, неуязвим. Он жил как будто в другом измерении, в которое вход всем прочим заказан, и потому мог рискнуть чем угодно, решиться на все. Если в дни, которые Титус пролежал, оправляясь от горячки, он упивался своим позором и не испытывал страха… то теперь он пребывал в мире, полностью взявшем его сторону.

И Титус, сбежав этим ранним утром по изысканной лестнице, помчался к конюшне – да так, словно уже сидел на пони. Через минуту он оседлал ее, серую кобылку, и поскакал… поскакал к озеру, на широкой глади которого покоилось отражение фабрики.

Из стройных конических труб ее поднимались, словно курения, столбы зеленого дыма. За трубами лежал измятым холстом небесный простор. Озеро приближалось с каждым ударом копыт, Титус несся галопом, не зная, что следом за ним скачет кто-то еще. Кто-то еще проснулся сегодня с утра пораньше. Кто-то еще побывал в конюшне, оседлал пони и ударился вскачь. Если бы Титус обернулся, ему открылось бы редкостное по прелести зрелище. Ибо дочь ученого летела за ним, как лист по ветру.

Достигнув озерного берега, Титус не стал осаживать свою кобылицу, и та, заходя все глубже, взбивала воду, отчего совершенное отражение фабрики заколыхалось – волна за волной сотрясали его, пока на поверхности озера не осталось места, не покрытого зыбью. Ропот, который, будь он переведен на язык ароматов, следовало бы уподобить запаху смерти: дуновению сладкого распада.

Когда вода дошла серой кобылке до горла, почти остановив ее, Титус поднял лицо к небу и впервые уловил в утренней тиши глубокое, отвратительно мягкое урчание фабрики.

Впрочем, никакой загадки в нем все же не ощущалось, и Титус скользнул глазами по фасаду, походившему на усеянный бесчисленными иллюминаторами борт колоссального лайнера.

На миг задержав взгляд на одном из них, Титус дрогнул от удивления, поскольку в середке крохотного окна помещалось глядевшее за озеро лицо. Размером оно не превосходило булавочной головки.

Переведя взгляд на следующее окно, Титус снова увидел малюсенькое личико. Холодок пробежал по спине Титуса, он закрыл глаза, но и это не помогло – мягкий, тошнотный гомон лишь усилился в его ушах да еще и далекий, затхлый запах смерти наполнил ноздри. Он снова открыл глаза. В каждом окне торчало по лицу, каждое лицо смотрело на него и, самое страшное, все они были неотличимы.

Но тут вдалеке прозвучал еле слышный отсюда свисток, и тысячи окон мгновенно опустели, лишившись лиц.

Вся радость, какая была в этом дне, покинула его. Что-то жуткое пришло ей на смену. Титус медленно развернул серую пони и оказался лицом к лицу с Гепарой. То ли потому, что она предстала перед Титусом сразу за фабрикой, отчего они смешались в сознании Титуса, то ли по другой какой-то причине, – трудно сказать, но так или иначе, вид Гепары пробудил в нем мгновенное отвращение. Радость утра ушла без остатка. Приключение сгинуло. Свет зари вокруг казался омерзительным. Титус сидел на спине пони, между зловещим строением и человеком, похоже, считавшим, будто изящество способно все искупить. Почему лепесток ее верхней губы изогнут так странно? Неужели она не чует, насколько нечист здесь воздух? Неужели не слышит гнусной отрыжки?

– Так это ты, – наконец вымолвил он.

– Я, – подтвердила Гепара, – а что?

– Зачем ты скакала за мной?

– Понятия не имею, – ответила она с такой лаконичностью, что Титус против воли своей улыбнулся.

– Мне кажется, я тебя ненавижу, – сказал он, – хоть и не знаю отчего. И эту вонючую фабрику тоже. Это здание – его выстроил твой отец?

– Так говорят, – ответила Гепара. – Хотя они много чего говорят, не так ли?

– Кто? – спросил Титус.

– Спроси о чем-нибудь другом, милый. И не пытайся удрать. В конце концов, я ведь люблю тебя, насколько хватает духу.

– Насколько хватает духу! Совсем неплохо.

– Это и вправду совсем неплохо, если вспомнить всех дураков, которых я отсылала укладывать чемоданы.

Титус вгляделся в Гепару: его подташнивало от самоуверенности ее тона, но при первом же взгляде на нее броня юноши пошла трещинами – он увидел девушку такой, какой та была при первой их встрече: бесконечно желанной. Работа ее ума внушала Титусу отвращение, но, похоже, это лишь распаляло в нем желание обладать ее телом.

Сидящая на рослой кобыле, Гепара, казалось, только и ждала, чтобы он овладел ею. От нее лишь одно и требовалось: оставаться неизменной, хранить неподвижность резко прорисованного на фоне светлого неба профиля – маленького, нежного, возможно, порочного. Этого Титус не знал. Он мог лишь строить догадки.

– Что до тебя, – сказала Гепара. – Ты ведь не то, что они, верно? Ты-то умеешь вести себя благопристойно.

В замечании этом присутствовало высокомерие почти нестерпимое, но, прежде чем Титус успел ответить хоть словом, Гепара натянула поводья и затрусила к берегу.

Титус последовал за ней и, когда они выбрались на сухую землю, Гепара крикнула ему:

– Вперед, Титус Гроан! Я знаю, ты думаешь, что не любишь меня. Ну так попробуй меня поймать. Догони-ка меня, негодник!

В глазах ее вспыхнул новый свет, тело подобралось, напряженное, как последнее слово девственницы. Маленькая, прекрасно скроенная амазонка сидела на девушке, точно на кукле. Жуткая мудрость и жуткое возбуждение чуялись в ее тонком теле. И о! в таком желанном. Лицо Гепары точно светилось изнутри, настолько чиста и лучезарна была ее кожа.

– Догони, – снова крикнула она, но крик этот был странен… не обращенный ни к кому, далекий, переливистый.

Фабрика оказалась забытой, Титус, в голове которого продолжал звучать безразличный голос Гепары, принял вызов и уже через несколько мгновений весь отдался страстной погоне.

С трех сторон их обступали далекие горы, вершины которых несмело поблескивали в свете зари.

У подножия гор сценическими декорациями стояли большие поместья – особняки, один из которых принадлежал отцу Гепары, ученому, мерцали в косых лучах. К югу от дома ученого лежало, поблескивая, большое летное поле, уставленное летательными аппаратами самых разных мастей. Еще дальше к югу поднимался лес, из темных недр которого неслись непрестанные крики лесных существ.

Все это вставало на горизонте. Далеко от набиравшей скорость Гепары, непостижимой, дразнящей, стремительной девственницы с розовато и влажно светившейся на полуоткрытых губах помадой; с волосами, которые поскакивали, точно живые, в такт бегу лошади.

Титус, под гром копыт летевший за нею, вдруг показался себе идиотом. В любой другой день он отмахнулся бы от этого чувства, но сегодня все было иначе. Не то чтобы ему стало вдруг стыдно валять дурака. Занятие это вполне отвечало его натуре, любая прихоть принималась им либо отвергалась – по настроению. Нет. Тут было что-то иное. Что-то неисцелимо очевидное присутствовало в этой гонке. Что-то пустое. Они неслись на крыльях клише. Мужчина преследует женщину на заре! Мужчина, жаждущий удовлетворить свою похоть! И женщина, скачущая как безумная, по самому краю ближайшего будущего. Да еще и богатая женщина! Богатая настолько, насколько могла ее сделать такой отцовская фабрика. А он? Наследник целого царства. Но только где оно? Ну где же?

Слева от Титуса завиделась рощица и он поскакал к ней, бросив поводья на шею лошади. И едва оказавшись под липами, спрыгнул на землю и упал на колени, улыбаясь язвительно, полагая, что избавился от Гепары с ее затеями. Титус сомкнул веки, но только на миг, ибо воздух наполнился ароматами сразу и сухими, и свежими, и, снова открыв глаза, юноша увидел стоящую прямо над ним дочь ученого.

 



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2018-11-17 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: