Поравнявшись наконец, Гепара и Титус остановились, как вкопанные, поскольку даже мысль о том, чтобы миновать друг дружку, словно не заметив, представлялась обоим нелепо театральной. Что до Гепары, она, во всяком случае, и думать не могла о том, чтобы позволить юноше скользнуть мимо, подобием облака, и никогда не вернуться. Она с ним еще не покончила. Собственно, почти еще и не начала. К тому же, Гепара ощущала в летучих мгновениях этого дня нечто, отличавшее его от других. Горячечный, не терпящий возражений день; день, требующий, быть может, озарений и высшей проницательности.
И однако ж, при всей насыщенности этого мига, и Титус, и Гепара сознавали, что нет в нем ничего нового; что оба в прошлые годы уже побывали, причем вместе, точно в таком же положении, и что от судьбы, нависшей над ними, уйти невозможно.
– Спасибо, что остановился, – произнесла неторопливо и ровно Гепара. (Говор ее неизменно напоминал Титусу шуршание сохлой листвы.)
– А что еще мог я сделать? – отозвался Титус. – Как-никак, мы с тобой знакомы.
– Ты полагаешь? – спросила Гепара. – Возможно, это повод избегать друг друга.
– Возможно, – согласился Титус. Лесная дорога тонула в гулкой тиши.
– Кто это был? – наконец спросила Гепара. Четыре коротких слога один за другим отлетели прочь.
– О ком ты? – спросил Титус. – Мне сейчас не до шарад.
– О трех нищих.
– А, эти! Мои старые друзья.
– Друзья? – словно самой себе прошептала Гепара. – И что они делают во владеньях отца?
– Пришли меня спасать, – сказал Титус.
– От чего?
– От меня, полагаю. От женщин. Они мудры. А мудрецы неизменно нищенствуют. Им кажется, что ты слишком обворожительна для меня. Ха-ха-ха-ха! Но я сказал им, чтобы они не тревожились. Что ты неподатлива, как самый что ни на есть стержневой корень. Что пол твой сидит в тебе под семью запорами; что ты нетерпима в любви, как самка богомола, отгрызающая обожателям головы. Любовь ведь так отвратительна, верно?
|
|
Если бы Титус не смотрел, произнося эту тираду, в небо, он смог бы на долю секунды приметить за приопущенными веками дочери ученого проблеск жуткого света.
Но Титус его не приметил. Переведя взгляд на Гепару, он увидел лишь создание редкостное и безупречное, как птица или цветок.
Полыхнувшие на мгновенье глаза уже светились примерно такой же любовью, какую можно увидеть в зеницах гарпии, пожирающей обезьяну.
– И при этом ты твердишь, будто любишь меня. Вот что самое пикантное.
– Конечно, люблю, – слова Гепары опадали, как увядшие лепестки. – Конечно, люблю и всегда буду любить. Вот почему ты должен уйти.
Подведенные брови ее сошлись, на миг обратив Гепару в иное существо, во всех отношениях столь же редкостное и причудливое, как прежде. Она отвернулась и снова стала собою – или все же кем-то еще?
– Потому что я люблю тебя, Титус, так сильно, что почти не способна сносить эту любовь.
– Тогда скажи мне кое-что, – произнес Титус тоном настолько небрежным, что Гепаре с огромным трудом удалось удержаться от вспышки гнева, который, дай она ему волю, мог бы разрушить все ее дотошно продуманные планы. Ибо прежде всего Титусу нельзя было позволить уйти, как он намеревался, этим вечером.
– О чем ты хочешь меня спросить? – Гепара придвинулась ближе к нему.
– Твой отец…
– Да?
– Почему он одевается, точно наемный плакальщик? Почему так мрачен? Что происходит на его фабрике? Почему голова его похожа на дыню? Ты уверена, что он и вправду твой отец? Чьи лица я видел в окошках? Их тысячи там и все одинаковые, и все, точно восковые фигуры, таращат глаза. И что за вонь стелется по озеру? Что он там производит? Потому что, клянусь богом, меня мутит от одного только взгляда на это здание. Почему его окружает охрана?
|
|
– Я никогда у него не спрашивала. Да и зачем? – сказала Гепара.
– А сам он тебе совсем ничего не рассказывал? И как насчет твоей матери?
– Она… Что это?
Послышалась легкая поступь, и Титус с Гепарой отступили за кромку леса – и очень вовремя, потому что они еще отступали, а уж две странные фигуры, подняв в совершенном, хоть и непринужденном, согласии головы, заскользили мимо по мягкой траве. На головах их сидели шлемы, сверкавшие в лучах невысокого солнца.
Пока они проходили, заслышалось нечто иное, не просто шепот травы у них под ногами. Титус (сердце которого колотилось, ибо он узнал загадочную пару) впервые различил этот другой звук. Низкое и страшное шипение. Казалось, глубоко запрятанный гнев отыскал, наконец, выход и прорывается между зубами каждого из двойников. Лица их никакого волнения не выдавали. Тела перемещались неспешно, как и всегда. Они целиком владели каждой своей мышцей. Но ничего не могли поделать с предательским шипом, столь явно выдававшим гнев, возбуждение, ожесточенность, сплетавшиеся под внешними их оболочками.
Они прошли, шипение стихло, и скоро уже различимым остался лишь солнечный свет, плясавший на рогатых шлемах.
|
|
Когда они удалились достаточно, лесное зверье, укрывшееся в древесных пнях, среди корней и в норах, повылезало наружу и, сбившись на пятнистой дороге, забыв о прежних распрях, уставилось вслед уходящим.
– Кто это был? – спросила Гепара.
– Был? – выдавил Титус. – Они существуют и в настоящем времени, поверь мне.
– Ладно, так кто же они?
– Те, кто выслеживает меня. Пора уходить.
Гепара вгляделась в него.
– Пока еще нет, – сказала она.
– Немедленно, – откликнулся Титус.
– Никак нельзя, – возразила Гепара. – Все уже подготовлено.
Тень листвы трепетала на ее щеках. Глаза казались огромными; они впивались в Титуса, словно с одной-единственной целью… поглотить его, слишком доверчивого… отправить туда, где с измокших папоротников падают капли… все дальше и дальше, вниз, вниз, в вечные льды. Она ненавидела его, потому что любить не могла. Титус был недостижим. И любовь его пребывала где-то еще – там, где благоденствует пыль.
Гепара прикусила прелестные губки. Злоба, подобно опухоли, набухала в ее голове. Сердце теснила тоска, ибо никакая страстность в состав ее натуры не входила. Даже сейчас, глядя на Титуса, она различала в его глазах похоть, похоть тупого самца, способную обесценить все.
Титус вдруг наклонился и поймал ее нижнюю губу в свои.
– Ты почти бестелесна, – сказал он, – если не считать той малости, которую ты зовешь своим телом. Я ухожу.
И он, отклоняясь, провел языком по шее Гепары и сжал левой ладонью ее совершенные маленькие груди.
– Ухожу, – прошептал он. – Навсегда.
– Ты не можешь уйти, – сказала Гепара. – Все подготовлено… для тебя.
– Для меня? Что это значит? Все подготовлено к чему?
– Убери руку. – Произнося это, Гепара отвернулась, чтобы Титус не смог заметить выражения, скользнувшего по ее лицу. Смертоносного выражения.
– Они все будут там, – сказала Гепара.
– Кто, господи-боже?
– Твои друзья. Твои прежние друзья.
– Кто же? Кто? Какие прежние друзья?
– Нельзя же выбалтывать все раньше времени, верно? – Что-то отвратительное было в том, как она выговорила эту бойкую, детскую фразу – все тем же манерно медлительным тоном. – Но это все ради тебя.
– Да что за это? Черт побери!
– Я скажу, – ответила Гепара, – и у тебя не останется выбора. Всего лишь одна ночь, и ждать ее осталось недолго. Ночь в твою честь. Прощальный прием. Праздник. Который ты будешь помнить до конца твоих дней.
– Мне не нужен праздник, – сказал Титус. – Мне нужно…
– Я знаю, – сказала Гепара. – Я, правда, знаю. Тебе не терпится забыть обо мне. Забыть, что я нашла тебя, лишившимся всего, и выходила, вернув тебе здоровье. Ты это уже забыл. И чем ты мне отплатил – только тем, что отвратительно вел себя с моими друзьями. Теперь ты окреп и хочешь исчезнуть. Но есть одно, чего ты забыть не вправе, и это – как я боготворила тебя.
– Избавь меня от этой чуши, – сказал Титус.
– Да, дорогой мой, боготворила.
– Меня уже мутит.
– И правильно. Меня тоже мутит. До глубины души. Но что я могу поделать? Что? Если любовь моя безнадежна?
С отвращением к тому, что ей приходилось произносить, смешивалась толика правды, которой, при всей ее малости, довольно было, чтобы заставить руки Гепары затрепетать подобно крыльям колибри.
– Ты не вправе покинуть меня, Титус. Не сейчас, когда все уже подготовлено. Когда мы сможем смеяться и петь, танцевать и пить, и сходить с ума от того, что принесет нам эта ночь.
– Зачем?
– Затем, что эта глава завершается. Так пусть конец ее будет прекрасен. Пусть она завершится не точкой, неподвижной, как смерть, но восклицательным знаком…
– Или вопросительным? – сказал Титус.
– Нет. Со всеми вопросами кончено. На будущее остались лишь факты. Убогие, резкие, скудные факты, схожие с обломками кости, – и мы, пережившие бурю страстей. Я знаю, тебе не по силам сносить все это и дальше. Дом моего отца. То, как мы живем. Но удели мне одну, последнюю ночь, Титус, ночь, проведенную не в какой-нибудь темной беседке, где часами исполняются ритуалы любви, но в блестящих вымыслах, ночь, в которую наши «я» обнажатся, а ум каждого вспыхнет огнем.
Титус, ни разу не слышавший, чтобы Гепара произнесла так много слов за такое короткое время, вглядывался в нее.
– Мы появились на свет под несчастливой звездой, – сказала она. – С самого начала мы были обречены. Мы родились в разных мирах. Ты с твоими грезами…
– Моими грезами! – воскликнул Титус. – У меня нет грез! О господи! Это ты нереальна. Ты, твой отец, фабрика.
– Для тебя я буду реальной, Титус. В ту ночь, когда вселенная разольется по бальным залам. Давай же выпьем ее, залпом, до дна, а после повернемся друг к другу спиной, навсегда. Титус, ах, Титус, приди на мой праздник. На твой праздник. Пообещай, что придешь. Хотя бы потому, что и на самом краю света я все равно останусь в твоей взъерошенной голове.
Титус ласково привлек ее к себе, и Гепара обратилась в его объятиях в куколку, маленькую, изящную, благоуханную, бесконечно редкостную.
– Я приду, – прошептал он. – Обещаю.
Высокие сонные деревья, вздыхая, уходили по сторонам дороги вдаль; и когда Титус прижал к себе Гепару, судорога исказила ее безупречное лицо.
ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЯТАЯ
Когда они наконец расстались, и Гепара ушла боковой дубовой аллеей, а Титус пошел через лес окольным путем, трое бродяг, Треск-Курант, Швырок и Рактелок, вскочили на ноги и последовали за ним, держась от своей добычи не более, чем в сорока футах.
Не упускать его из виду оказалось для них задачей не самой простой, уж больно тяжелы были книги Рактелка.
Они крались средь теней, пока их не остановил некий звук. Поначалу трое бродяг, сколько ни озирались они по сторонам, никак не могли понять, откуда тот исходил. Временами он доносился с одной стороны, временами – с другой. Да и природа его оставалась для них непонятной, хотя все трое были искушены в обыкновениях леса и умели различать сотни шумов – от трения ветки о ветку до голоска землеройки.
Но вот все три головы одновременно повернулись в одну сторону, к Титусу: троица поняла, что это он бормочет что-то сам себе на ходу.
Приникнув к земле, они разглядели его в обрамлении листьев. Юноша вяло брел в полутьме, но вскоре трое увидели, как он припал головой к грубому древесному стволу. Так он стоял, бормоча что-то, но скоро возвысил голос до крика, разнесшегося по всему лесу…
– О предатель! Предатель! Зачем все это? Где мне найти себя? Где дорога домой? Кто эти люди? К чему все эти события? Кто такая Гепара, кто Мордлюк? Я не из них. Все, что мне нужно, это запах дома, дыхание замка в моих легких. Дайте мне хоть какое-то доказательство, что я существую! Дайте мне смерть Стирпайка, крапиву, коридоры. Дайте мне мою мать! Дайте могилу сестры. Дайте гнездо; верните назад мои тайны… ибо эта земля чужда мне. О, верните мне царство, спрятанное у меня в голове.