Как войдешь в квартал Дешевых Домов со стороны автобусной остановки, разумеется в воскресенье, сразу наткнешься на Рыночек, или Восточный базар, по выражению Франсиско Канделя. Там сидит старуха в лохмотьях, язвах и чесотке — это бабушка Пикаора; от старости и нищеты ее глаза сделались белыми, радуяшая оболочка выцвела и бабушка ослепла. «Пусть святая Лусия сохранит вам зрение!» — гнусавит она, и прохожие бросают ей мелочь или не бросают, кто как. Рядом сидят другие нищие, их много. Молодой парень с деревянной ногой; старик, у которого рука словно ниточка и вся в бинтах — некоторые утверждают, что на самом деле рука здоровая; безногий калека, разложивший на мостовой газету для мелочи. Прохожие помогают первому, кто попадется на глаза, остальным, как правило, — нет. Подадут одному и думают, что выполнили свой долг. А подавать всем утомительно, да и мотовство это. Поэтому больше всего перепадает тем, кто сидит с краю. По воскресеньям нищие встают ни свет ни заря, чтобы захватить стратегически выгодные позиции. А как же иначе!
На Восточном базаре есть все. Иногда подумаешь, а чего же тут нет? И о чем бы ни подумал, сразу увидишь. Обязательно. Ну, скажем, подумаешь: «А свиньи тут есть?» И сразу же увидишь цыганку с поросятами на руках, держит она их, словно ребятишек.
Товары там разложены как‑то не по — христиански, если так можно выразиться, или, выражаясь иначе, на анархистский манер. Они лежат на мостовой, на газетах, рядом с лужами зимой, в пыли летом, в дуплах деревьев, на пнях, этих своеобразных цоколях, на которых когда‑то возвышались деревья, а сейчас лишь валяется мусор и рыбьи головы, на столах, на лотках; прохожие хватают товар руками, ходят по товару, если он разложен на мостовой и т. д. Стоит крик, жужжание, как в улье. Продавцы выкрикивают только округленные цены. «Один дуро за килограмм!», «Дюжина на песету!», «По реалу, по реалу!», «Всего одна песета!»
Продают очки. Целый ящик очков. Они разложены на Земле — в роговой, жестяной, металлической, латунной оправе и различных диоптрий. Покупатели примеряют очки, смотрят в газету. Очки нужны для усталых глаз, так что не беда, если не очень подходят.
Кто примеряет очки, а кто пиджак — поди угадай, чей он был. Или ботинки. Или…
Продают мороженое. И булочки. Булочки с кремом и со сливками. Крем сухой, уже потрескавшийся, к сливкам пристала уличная пыль. Две булочки — одна песета. По булочкам ползают мухи и осы, но хозяин не потрудится их согнать.
Вообще продают все. Упряжь для осла, велосипедные цепи, патефоны, инструменты, простыни, писчую бумагу, тарелки, кастрюли, новое и старое — конечно, старого здесь больше, чем нового.
Чинят часы.
В нижней части рынка торгуют съестным. Вперемежку с одеждой. Маслины, рыба, апельсины, кролики, сосиски, артишоки, капуста. Пахнет здесь хорошо — немного гнилыо, немного черт знает чем, и все же хорошо.
— Хорошо воняет, ты хотел сказать. Хуже, чем в уборной — там хоть за цепочку можешь дернуть.
Шарлатаны расхваливают свои снадобья:
— Если у вас жирные волосы, перхоть, вы…
У одного шарлатана волосы, как у женщины. Даже с гребнем. Им он все время расчесывает свои длинные шелковистые волосы.
— Взгляните на меня! Взгляните внимательнее! Каждое утро несколько капель…
У шарлатана волосы, как у женщины, даже длиннее, чем у женщины. Да, мода нынче такая. К тому же у него есть выцветшие фотографии с изображением лысых — до того, как они стали употреблять его лосьон, и густоволосых — после употребления этого лосьона. Фотографии очень напоминают снимки конца прошлого века, на них изображен шарлатан с его шевелюрой и чудесными флаконами, к фотографиям приклеены вырезки из газет, удостоверяющие эти чудеса. Но покупатели, несмотря на рекламу, на крючок не попадаются. Разве какой‑нибудь лопух время от времени. В эти фокусы с лысиной, от которой якобы можно избавиться, уже никто не верит. Еще бы! Наконец мошенник устает, садится, приглаживает свои длинные волосы, бранит ребят, осаждающих его со всех сторон, ругает своего сынишку, который ковыряет в носу и просит отпустить его поиграть.
Рядом с ним — знахарка. Рыжеватая толстуха в голубом платье. Она продает травы. Будто бы лекарственные.
— Сеньоры и кабальеро, если я вам скажу неправду, назовите меня лгуньей. Вы, сеньора, шьете, у вас падает наперсток, вы нагибаетесь, чтобы его поднять — смотрите, вот так, как я сейчас нагибаюсь, и если это неправда, назовите меня лгуньей, — но, когда вы хотите разогнуться — ай! — ваши почки… Ну, правду я говорю?..
Слушатели утвердительно кивают. Толстуха забавна. Она хорошо подраясает движениям пояшлых женщин.
— Обратите внимание, эт0 случалось с вами не раз и не два. Вы, сеньора, идете на кухню за чем‑нибудь — если я говорю неправду, назовите меня лгуньей, — вы идете на кухню, а когда приходите туда, угже не помните, зачем вы пришли. Правду я говорю?
Слушатели кивают.
— Я не буду вам докучать, у вас свои дела, у меня свои. Я кончаю, дамы и господа, но прежде я хочу сказать вам вот что: как‑то один кабальеро здесь, на рынке, воскликнул: «К черту эти травы! Я в них не верю!» Слушайте меня внимательно, и если это неправда, назовите меня лгуньей. Собака объестся, у нее заболит живот, ей нужно прочистить желудок — что она делает? Бежит в поле и ест траву. Какую? Пырей. В этой траве есть вещества, которые действуют, как рвотное. Природа мудра. Правду я говорю?
Слушатели кивают.
— Травы лечат от боли в почках, от головной боли, укрепляют память, они…
Люди покупают. Знахарке известны психология публики, ее маленькие повседневные заботы.
Но вот она все распродала. Теперь женщины рассказывают ей о детях, потерявших аппетит. Толстуха слушает с интересом. Она угадывает малейшие признаки этой болезни и дает другие травы, объясняя, как приготовить из них отвар. Давать три стаканчика одного отвара, потом три стаканчика другого. Женщины все это тщательно запоминают. Народ верит травам и природе больше, чем врачам и лекарствам. И знахарке это известно. Она знает также, что ее травы, может, и не излечат, но и вреда не причинят. Знахарка…
I
Мужчина в фуражке продает резинку для трусов. Он говорит по — каталански, время от времени вставляя испанские слова. Расхваливая эластичность своей резинки, он широко разводит руки и на руках же отмеряет товар. Он режет резинку. Песета за метр. Опять мерит. Еще метр. И еще. Женщины покупают.
— Когда резинка не годится, чтобы трусы стянуть, надо потрудиться.
Он показывает, как это получается, делает судорожные движения. Все смеются.
— Ас этой резинкой — сами посмотрите…
Он обвивает резинку вокруг талии и растягивает ее, словно снимает с себя трусы.
— Видите? В один момент спускаете и можете делать все, что угодно…
Публика смеется. Ха — ха! Люди просто лопаются от смеха. Метр. Еще метр. Все покупают. Этот тоже знает психологию публики.
Какая‑то женщина под зонтом — от солнца, конечно, — поместив свою огромную тушу на рахитичном раскладном стульчике, осматривает детей. Она дает им в руки стеклянную трубочку с красной жидкостью. От тепла ладони жидкость расширяется и поднимается по стеклянной трубочке.
— У этого ребенка высокое давление.
Мать напугана.
— Но он же ест сколько хочет, ни в чем не знает отказа!
— Давайте ему эти порошки. Чайную ложку на стакан воды перед едой. В следующее воскресенье вы мне его покажете.
Мать дает знахарке дуро и обещает прийти на следующей неделе.
— Если мальчику станет хуяге, принесете его ко мне домой. Да, я принимаю каждый день. Это недалеко отсюда, улица такая‑то, номер дома такой‑то. На площади Испании, сразу за Бойней. Найти легко. Спросите, меня па улице все знают.
Мужчина продает шары. Другой разыгрывает в лотерею громадные связки конфет, которые висят у него на шее, как гавайские гирлянды, — по песете билет. Под открытым небом жарятся крендельки — чуррос. Есть тир, карусель. Это не только рынок, но и что‑то вроде ярмарки.
На площадке около бездействующего фонтана торгуют обувью — она лежит, как дыни на бахче.
Покупатели примеряют туфли. А там, где продают поношенное платье, примеряют пиджаки и брюки прямо на улице, без ложного стыда.
Продают простыни, кролика, которого вам и зарежут тут жe на месте.
Рыночек, или Восточный базар, — это настоящее вавилонское столпотворение.
— Сюда скорее! Беспроигрышная лотерея!
Это рулетка — лотерея, за билет песета. Всегда что‑нибудь вытащишь. В крайнем случае — ничего. Иди какую‑нибудь безделицу, которая и реала не стоит. Самое большее — сигару, как уверяет хозяин, за шесть песет. Поверим ему!
На другой рулетке, цветной, играют на деньги. Цвета четыре — красный, желтый, зеленый и синий. Хозяйка рулетки, невозмутимая, как сфинкс, тетка, собирает деньги с желтого, красного и синего и ставит на зеленый. Или собирает с желтого, красного и зеленого и ставит на синий — как когда. Но она никогда не проигрывает и смазывает маслом ось рулетки, чтобы лучше крутилась.
Существуют различные игры на деньги. На все вкусы. Играют в волчки, грани которых с числами, как игральные кости. На одном маленькие числа — 2, 3, 4, 5, 6, на другом большие — 8, 9, 10, 11, 12. На одной грани выходит четверка, на другой — пятерка, всего девять. Допустим, выигрывают большие номера — платит хозяин заведения, теми деньгами, что поставлены на маленькие номера. Бывает наоборот. Существует и семерка для тех, кто хочет играть один. Если выиграют, им платят вдвойне. Но на семерку редко кто ставит. Больше остальных играют мальчишки, особенно цыганята — самая увлекающаяся, самая отчаянная публика. Есть и такие, кто играет для приманки.
Существуют различные игры на деньги: в волчок, в рулетку, в три карты, в три ореховые скорлупки.
Под открытым небом ремонтируют радиоприемники, керосинки, шариковые ручки, часы, швейные машины.
— Сюда скорее! Беспроигрышная лотерея!
— По песете, по песете!
— Всего реал, всего реал!
— Эй, молодцы! Вот гаванские леденцы!
— На дуро килограмм, на дуро!
— Нейлоновые чулкн и носки!
Металлической щеткой продавец проводит по чулку или носку. Не рвется. Вы видите? Ну, прямо фокус. Не рвутся, да и только. Покупатели попадаются на удочку и покупают. Как всегда. Кто‑то пытается их разубедить.
— Давай поспорим! Через два дня они у тебя поедут.
— Это у вас поедут, у вас, наверно, ноги потеют.
— Ноги у меня не потеют. Но этого мошенника я выведу на чистую воду!
Люди продолжают покупать. Люди верят в счастливые покупки. Им нужно верить в счастливые покупки.
Рыночек — это муравейник, осиное гнездо, целый мир.
И когда Конопатый напал на эту толкучку, на этот муравейник, на это осиное гнездо, на этот мир, эта толкучка, этот муравейник, это осиное гнездо, этот мир закипели, стали кусаться, жалить, бить, колотить, бесноваться.
На заре существования Рыночка — ведь не полагается торговать по воскресеньям, когда все магазины закрыты, — послали туда несколько полицейских из Городской Охраны. Послать‑то послали, да… Как только кто завидит на горизонте полицейского, поднимает крик: «Тревога, тревога! Фараоны!» А что тут оставалось делать? И начиналось столпотворение. Лотки опрокинуты, товары на земле, крик, беготня. Жители Дешевых Домов солидаризовались с продавцами и помогали им прятать товары в коридорах своих домов. В мгновение ока товары исчезали, оставались только пустые лотки. Полицейские носились по всей улице. Приходилось выпускать одного, чтобы схватить другого, и кончалось тем, что продавцы ускользали из их рук. Тогда решили послать Конопатого. Если с этим не справится Конопатый, значит, и сам черт не справится. И Конопатый не справился. Да и разве мог он покончить с Рыночном, когда его самого чуть не прикончили?
Конопатый прибыл с грузовичком, одетый в штатское, с пистолетом, с помощниками. Люди уже не кричали: «Тревога, тревога! Фараоны!» Они кричали: «Конопатый! Конопатый!» И кинулись прятать товары в коридорах ближних домов.
Конопатый не торопился и не терял спокойствия. Он не собирался сразу покончить с Рыночном. Он знал, что многие товары проскользнут у него между пальцами, но многие попадут в грузовик. Он набьет грузовик доверху.
И помощники набивали грузовик — смотреть любо — дорого.
— В грузовик! В грузовик!
А кто упирался, того Конопатый трескал дубинкой изо всех сил. Грузовик ехал медленно: нужно было его набить доверху. Некоторые лотки были уже полностью опустошены. Полицейские пошли по домам. Хватали тюки. Отбирали силой. Били. Нагружали грузовик. И грузовик снова двигался вперед. Конопатый стоял на задней лесенке. Кое‑кто кричал:
— Вор!
— Рогоносец!
Конопатый только ухмылялся. Подумаешь, чем хотят взять!
— Ах ты такой‑то!
— Ах ты разэдакнй!
Конопатый не выходил из себя. Его помощники тоже, Посыпался град камней неизвестно откуда. Конопатый вытащил пистолет.
— Ах, мать твою так!
— Ух, мать твою разэдак!
Кирпич разбил ветровое стекло, шофер потерял управление и врезался в стену. Конопатый целился то в одного, то в другого. Связкой бананов ему дали под ребра. Он в бешенстве зарычал и прыгнул туда, откуда, по его мнению, бросили бананы. Но тут ему залепили капустной кочерыжкой. В лицо.
Теперь уже бранился Конопатый.
— Ах, мать вашу!..
Помощники носились за ним из стороны в сторону как оголтелые, молотили дубинками направо и налево и все дальше отходили от грузовика. А торговцы не зевали и растаскивали свои товары.
Когда Конопатый и его люди, устав от беготни, вернулись к грузовику, он был пуст.
Конопатый почернел от злости. К тому же грузовик был сломан и ехать на нем было нельзя. Позвонили — приехала машина, взяла грузовик на буксир. Конопатый ругался на чем свет стоит и едва не плакал. А окружающие злорадствовали.
— Пусть он лопнет, пусть сдохнет, бандит проклятый!
На Рыночек, или Восточный базар, он больше не возвратился.
Сейчас, когда мы пишем эти строки, канун Иванова дня, ночное веселье: мальчишки валят в кучу дрова и солому, через несколько минут, как совсем стемнеет, они подожгут
Эту кучу. Красивый будет костер. На вершине костра они поместили куклу в кителе, в фуражке и с надписью на груди. Эта надпись — и поэма, и учение, и требование, и…
ПРИНИМАЮЦА ДРОВА НА КАСТЕР КАНАПАТОМУ
Соседи дают дрова, чтобы Конопатый лучше горел. Никто не отказывает. Если бы могли, его сожгли бы живьем. Так что…
КАК УМЕР ДЯДЮШКА СЕРРАЛЬТО (Перевод с испанского А. Старосина)
Дядюшка Серральто приехал в Барселону во время диктатуры Примо де Риверы, когда для строительства выставки требовались рабочие руки. Он привез с собой жену и троих детей. Четверо родилось здесь. Он был одним из первых жителей Дешевых Домов в районе Эдуардо Ауноса. Дети выросли, а жена, пышнотелая и красивая, нисколько не мучаясь, умерла от сердечного приступа, словно уже не была им нужна. Что ж, такова жизнь!
Дети — три дочери и четыре сына, мы забыли об этом сказать — вышли замуж и женились молодыми и разъехались по соседним кварталам. Никто не поехал в Барселону — так у нас называют центр города и вообще любое его место начиная с площади Испании, словно мы живем в Китае, или стратосфере, или где‑то еще. Итак, никто не поехал в Барселону. Дети поселились кто где — кто в Кантунесе, то есть в Доме Антунеса, кто в Порте, кто в Плюс Ультре или Нонт де лос
Гососе, кто в Колонии Сантнвери, кто в Колонии Баусили, Колонии Канти, и, наконец, самая младшая, выйдя замуж, осталась в Дешевых Домах. Дядюшка Серральто поселился с нею. Он работал на строительстве, каждую неделю отдавал свою получку дочери, дочь о нем заботилась, и он был доволен и даже счастлив. Дядюшка Серральто всегда отзывался о своих семерых детях с гордостью — какие они у него вышли работящие и честные, и добавлял: хоть и жили в квартале жуликов. Рассказывал, как он вывел их в люди, как заботился о том, чтобы у них все было, несмотря на бедность. Он очень гордился своими семерыми детьми — «Вот если б ваша мать была жива!» — и даже находил некоторые удивительные совпадения: у него было семеро детей, в районе было семь кварталов и в каждом из этих кварталов жил кто‑нибудь из них. «Вот если б ваша мать была жива!»
Теперь кварталов стало больше, а некоторые, вроде Колонии Канти, наполовину исчезли. Два — три квартала прибавились: дома СЕАТ; Полицейские Корпуса рядом с Пороховым Погребом; Корпуса Проезда Клос, за фабрикой КАПА. Жители по — своему окрестили некоторые из этих новых кварталов. Должно быть, своего рода кинематографическая муза посетила их, потому что Полицейские Корпуса, расположенные на вырубленном склоне и обращенные фасадом на запад, они назвали Голым Городом. Несколько корпусов, окрашенных в яркую охру, и примыкающих к Полицейским, получили название Желтого Города. А корпуса, прячущиеся среди холмов, что за КАПА, — Сокровенного Города. Группу бараков по соседству с домиками Налогового Управления, которые были построепы в начале проспекта Пуэрто Франко, рядом с Гран Виа, а теперь уже исчезли, назвали Пограничным Городом: «Даллас, бах, бах!» — восклицали наиболее Экзальтированные граждане. Дядюшка Серральто так и не узнал об этих новых кварталах. Для него их было по — прежнему только семь, столько же, сколько у него детей. («Вот если б ваша мать была жива!»)
Когда дядюшке Серральто исполнилось шестьдесят пять, он вышел на пенсию и стал давать дочери двадцать дуро в месяц вместо тридцати или сорока, которые приносил прежде каждую неделю. Она начала кривить рот и говорить, что из семерых братьев и сестер только она одна гнет спину, чтобы содеряшть отца. Она созвала остальных на совещание и после пререканий: «Ты молчала, пока он приносил зарплату каждую неделю!» — «Еще бы! Вы, конечно, думаете, что я на нем наживалась, а он проедал вдвое против того, что приносил!» — итак, после пререканий дети решили, что отец будет жить у каждого по месяцу. «Вот если б ваша мать была жива!»
Так дядюшка Серральто вступил в период жизни, через который проходят почти все бедняки и который можно назвать своего рода изгнанием: месяц у одного, месяц у другого, ругань с невестками, укоры детей, проказы внуков и любовь к ним. В конце каждого месяца он собирал свои пожитки, то есть то, что на нем было, кисет и футляр для очков, подаренный ему монахинями, и уходил к сыну или дочери, согласно заранее определенной очередности. Рушились мечты о завтрашнем дне, надежды, которые он возлагал на своих детей, заблуждаясь, как все родители, самым роковым образом. Где вы, прежние времена? «Вот если б ваша мать была жива!»
Дядюшка Серральто стал угрюмым и желчным брюзгой. «Еще бы, я же ни на что не годен!», «Еще бы, я я «е не приношу получку каждую неделю!», «Еще бы, я же не…» Он рассказывал о своих горестях приятелям, гревшимся с ним на солнышке, таким же старикам, как и он, с теми же заботами — хотя каждый из них считал себя самым несчастным. «Мне и на сигареты не дают. Только зять — всегда существует щедрый зять — меня спасает, дает иногда пачку!..» «Вот если б мать была жива!»
А дети рассуждали о том, каким странным стал отец, как он изменился к старости, говорили, что лучше умереть, чем дожить до этих лет, что у отца появились причуды и что его просто узнать нельзя. «Вот если б мать была жива!»
Между тем дядюшка Серральто жил только собою, своими бедами, своей нищетой, своим крошечным миром окурков и жалких грошей, завязанных в уголок платка. «Вот если б была жива…»
Он становился неряшливым, ходил небритым, редко мылся, одевался неаккуратно. Невестки и дочери, которые всегда хвалились своей опрятностью, негодовали: «Ну что я могу поделать с этим стариком! Я ведь такая чистюля, а он… нет, вы только посмотрите на него! Неужели нельзя умыться как следует? Или воды не хватает, или мыло нам не по карману? Вот если б мать была жива!»
Он подбирал окурки, просил милостыню, когда думал, что его не видят. Пенсию у него забирал тот из детей, у кого он жил. А ведь раньше уг пего в бумажнике всегда было дуро двадцать на всякий случай! «Вот если б ваша мать была жива!»
«Он нас позорит! А я вот что скажу: разве он не ест все, что хочет, что душеньке его угодно? Разве ему чего‑нибудь не хватает? У него есть кровать, и за столом всегда ему находится место. Иногда мы даем ему дуро на сигареты. Чего ему еще надо, не понимаю! Вот если б мать была жива! Она бы не узнала его!»
Когда дядюшка Серральто почувствовал себя плохо — у него побаливала правая лопатка, так что было трудно дышать, — он отправился в диспансер, чтобы его там посмотрели. Ему сказали, что у них есть доктор, который в этом разбирается, но он берет две песеты за визит… Однако привратник, хорошо знавший дядюшку Серральто, денег с него не взял.
Доктор сделал просвечивание, потом какие‑то уколы, дал таблетки и велел время от времени показываться.
Боли постепенно прошли, но, когда дядюшка Серральто перестал принимать лекарство, начались опять. Он снова отправился в диспансер, а так как доктор, кроме новых лекарств, дал ему пять дуро, он стал ходить туда даже чаще, чем советовал доктор.
Тот в конце концов решил положить дядюшку Серральто в клинику. Говорили, будто он не надеялся, что может что-нибудь сделать. Рак в этом возрасте… Но все‑таки там за стариком был уход.
Из больницы дядюшка Серральто бежал.
«Я знаю, что поступил плохо, доктор, но ничего не мог с собой поделать. Это как‑то само собой получилось, доктор! А ведь для меня лучше быть где угодно, только бы к детям не возвращаться, так они со мной обращаются… Но я ничего не мог с собой поделать, доктор! Палаты такие большие, а люди все в белых халатах. Я знаю, что поступил нехорошо, доктор! Но это вышло как‑то само собой. А ведь для меня лучше быть где угодно, только бы к детям не возвращаться…»
II так каждый раз: приходя в диспансер, дядюшка Серральто прокручивал все ту же пластинку. Доктор давал ему пять дуро, делал уколы и смотрел на него с состраданием.
Короче говоря, однажды, совершив свое ежемесячное переселение из одной семьи в другую, дядюшка Серральто свалился. Так часто бывает: человеку то лучше, то хуже, и вдруг он меняется до неузнаваемости. За пять дней дядюшка Сер-
ральто страшно похудел, еще через пять не вставал с постели, а еще через пятнадцать жизнь едва теплилась в нем. В это время он был у сына, который жил в Порте. Невестка почернела от злости: «Что это с вами, черт подери?» — «У меня вот тут болит и вот тут». — «Вы просто распустились, вам нужно подняться, а так, лежа в постели, вы и помереть можете: постель гугбит человека».
Дядюшка Серральто хотел бы подняться, хотел бы. Но он даяге в уборную не мог ходить. Невестка, вынужденная убирать за ним, выходила из себя и жаловалась мужу: «Твой отец свинья. К тому же я ему не дочь и не обязана это делать». Сын был рохлей и вообще не любил торопиться. «Подожди, кончится месяц — отведем его к сестре, ее очередь. Вот если б мать была жива!»
Дядюшка Серральто не думал, что умирает. Он думал, что его убивают сыновья. С ним просто плохо обращаются, и все. Он мечтал о больницах с большими палатами, о людях в белых халатах. Мечтал о богадельнях, где спокойно посиживают старики в синих блузах. И еще мечтал об Антонии, с которой ему так хорошо жилось с первого до последнего дня, у которой были такие проворные руки. «Вот если б она была жива!»
Когда месяц кончился, ему сказали, чтобы он перебирался к дочери. Его оденут и потихоньку — полегоньку… В общем, прогуляется до Дешевых Домов. А ему было страшно. Очень страшно… Ведь он не мог ходить. Ну и что ж. Его оденут и поведут под руки. Да — да, под руки… Не на закорках же его тащить…
Невестке пришла блестящая мысль. Почему бы не попросить тележку у носильщика, их доброго приятеля? Так на отца никто не обратит внимания, совсем другое дело, нежели тащить его под руки или, того хуже, на руках. Да и для него будет удобнее, покойнее.
Когда дядюшку Серральто одевали, ему казалось, что его укутывают в саван. Положили его в телеягку лицом к небу, ногами вперед, совсем как покойника. Небо было белесое, печальное, сырое. Но сына все это мало трогало. Жена не раз ему говорила: «Твои братья и сестры тоже обязаны ходить за ним, не одному же тебе с ним возиться». А сыну это надоело. Лучше бы отец умер вместе с матерью. Чтобы успокоить совесть, он дал отцу дуро. На сигареты. Дядюшка Серральто не мог даже взять монету. Пришлось положить ее в жилетный карман.
В Дешевых Домах состоялся короткий разговор. «Я привез тебе отца». — «Где он?» — «Там, на улице, на тележке». — «Как на тележке?» — «Да он заболел через несколько дней после того, как пришел, — наверно, у брата начал болеть». — «А больной он мне не нужен». — «Что?» — «Да, не нужен». — «Но твоя очередь». — «Когда он от меня ушел, он был здоров как бык, а вы мне возвращаете развалину, такой он мне не нужен!»
Неподвижно лежа в тележке, с широко открытыми глазами, дядюшка Серральто услыхал последние слова — они были сказаны на улице. «Когда он от меня ушел, он был здоров как бык». Это говорила младшая дочь, которую он любил больше остальных. «Мне его уже таким привели, а через два дня он слег в постель». Это говорил его сын, которого он тоже любил. «А ты бы лучше смотрел». Это опять та дочь, которую он любил больше остальных. «В следующий раз буду Знать, хотя я и теперь вижу, как все вы прячетесь в кусты». Это снова говорил сын, которого он тоже любил. Вечерело. Падали редкие капли дождя.
Сын отправился с тележкой в Колонию Баусили. Другому брату отец тоже был не нужен. А невестка прямо взбесилась. Их очередь не в этом месяце и не в следующем, а только через месяц. Отца повезли к сыну, что жил в Колонии Сантивери, хотели ему всучить. Но и тот запротестовал. Он кормил отца, когда была его очередь. А у сестры из Дешевых Домов просто каменное сердце. Она всегда была такой. Даже в детстве. А ведь, в конце‑то концов, именно она больше других обязана отцу: когда он был здоров и хорошо зарабатывал, она не возражала против того, чтобы он жил у нее. Правильно мама о ней говорила, что она выродок.
Дядюшка Серральто лежал в тележке, закрыв глаза, чтобы брызги воды не попали в них. Он ни о чем или почти ни о чем не думал. Вся его жизнь не проходила перед ним. Ему хотелось быть где‑нибудь в другом месте, где было бы удобнее, чем в этой тележке. Старики в приюте ходят по воскресеньям на прогулку, заглядывают в закусочную, пьют, курят окурки, вспоминают свои былые подвиги.
Опять тележка тронулась, подпрыгивая на ухабах, на Этот раз в Дом Антунеса, где жила одна из сестер. Хотя пока только накрапывало, сын сжалился и накинул на отца свой пиджак. По брусчатке тележка катилась с грохотом. Когда они добрались до Дома Антунеса, дядюшка Серральто лежал ничком, а не лицом кверху, как раньше. Ему уже ничего не было нужно, он думал только: «Они меня убивают».
Сестра из Дома Антунеса стала кричать, не жалея легких. Почему это сестра из Дешевых Домов не хочет его держать? К ней уже приводили отца, когда ему сильно нездоровилось. С тех пор как он вышел на пенсию, ему всегда нездоровится. Она села в тележку рядом с отцом, и они отправились в Колонию Сантивери, где жил один из братьев. Потом в Колонию Канти — этот квартал находился у станции, почти за городом, — к третьей сестре: нужно было все уладить сегодня же вечером, пока дождь не начнет хлестать вовсю. Дочь из Дома Антунеса, у которой было доброе сердце — как она сама говорила, — положила голову дядюшки Серральто себе на колени. Но дядюшке Серральто уже было все равно. К брату из Колонии Баусили, хотя это и недалеко от Дешевых Домов, решили не заходить. «Все равно никакого толка не будет, — сказала сестра из Дома Антунеса, — он тряпка». За братом из Плюс Ультры послали мужа сестры из Дома Антунеса. Пусть передаст, что все они встретятся в Дешевых Домах.
В Дешевых Домах состоялась ассамблея, или консилиум. Дядюшка Серральто лежал в тележке один, пока братья и сестры спорили. Каждый хотел доказать свою правоту. И доброту. Каждый сделал для отца больше, чем остальные. Вспомнили старые обиды и набросились друг на друга с упреками и оскорблениями. Стали собираться соседи. Дождь усилился. Решили вытащить дядюшку Серральто из тележки, чтобы он не промок. «Только не ко мне», — заявила сестра из Дешевых Домов. Один из соседей не вытерпел: «Тогда давайте ко мне, нельзя же так». — «Вот и идите к себе, — сказала сестра из Дешевых Домов, — говорить‑то вы мастер, а своего сына выгнали на улицу». — «Мой сын был прощелыга, поэтому я его и выгнал», — ответил сосед. Поругались и с соседом. Дождь продолжал лить — невозмутимо, упорно. А дядюшке Серральто все было нипочем — дождь, крики, попадет он к дочери или нет. Когда подошли к тележке, чтобы на время отнести его в квартиру, дядюшка Серральто был мертв. Он умер, лежа лицом к звездам, но в тог вечер звезд не было. Он умер — не от сердечного приступа, хотя тоже не мучился. Однако сердце у него было — сморщенное, малюсенькое, как кончик булавки. Он умер… Как бездомный пес — да, да! А дочери принялись безутешно рыдать, вопить, истерически всхлипывать. Сыновья держались спокойно, с достоинством.
Потом стали оспаривать друг у друга честь похоронить отца, ибо каждый заранее — песетой больше, песетой меньше, какая разница — присмотрел для отца место на кладбище Окасо или на Мальоркине. Купили громадный венок с лентой, на которой было написано: «От любящих детей». И устроили очень хорошие похороны, чтобы не было стыдно перед людьми.
ВЕШАЛКА И КОЛОВОРОТ (Перевод с испанского А. Старосина)