Грузовики совершали рейсы в Галисию и Астурию, об Этом ему рассказал Хименес Луна. Сантос хотел поместить свои сбережения в какое‑нибудь предприятие, которое позволило бы ему окончательно порвать с корридой, поэтому сразу же заинтересовался грузовиками, хотя сердце его по-прежнему принадлежало корриде. Среди профессиональных тореро Мадрида он всегда будет считаться своим, пусть крошечной, но все‑таки частицей этого особого мира. До самой смерти он будет интересоваться ярмарками и всем, что связано с боем быков. Выступив в предпоследний сезон семь раз, он уже больше не надевал костюма тореро, хотя в прошлом году и мог бы провести шесть, а то и восемь боев. То есть опять, уже в который раз бежать навстречу быку с бандерильями в руках, затем ощутить легкий удар при столкновении с животным, воткнуть бандерильи и улепетывать со всех ног от настигающих тебя рогов туда, где быка ожидают с плащом. Зачем? Ведь его дела с грузовиками шли успешно, на компаньона Сантос не жаловался, правда, месяцев пять тому назад они схватили друг друга за грудки, но это случилось не столько из‑за денег или грузовиков, сколько из-за того, что слишком много было выпито и сказано сгоряча. Именно в это время ему встретилась Мария, ровно через двадцать шесть лет, как он стал тореро, и ровно через год, как он перестал им быть; теперь уже страх, злость, напряжение, мечты о славе, удары рогов, ожидание работы — все осталось позади, и, вероятно, навсегда. Хотя Сантос не намеревался больше выступать, мысль о том, что он уже не тореро, пробуждала в нем какую‑то болезненную тоску о прошлом, и в то же время он испытывал удовлетворение, правда довольно горькое, оттого что оставил эту профессию. Временами ему невыносимо было слышать, когда о нем говорили как о тореро, и он приходил в негодование; о грузовиках гке он говорил с удовольствием, хотя и умеренным, и не желал, чтобы о нем упоминали как о бывшем или даже еще выступающем тореро. Для Марии это был маленький смуглый мул; типа со шрамрм возле левого уха, серьезный и подтянутый, временами грубый и нетерпимый, который раньше был тореро, а сейчас имел три грузовика, совершавших рейсы в северных провинциях; правда, два из них принадлежали его компаньону, а третий, маленький, — ему, но доходы делились поровну. Марию сразу же привлек его суровый и пристальный взгляд. Она всегда мечтала о мужчине видном, молодом, деловом и энергичном, словом, о таком, который был полной противоположностью Сантосу, и все же была уверена, что именно в нем найдет то, что заставит ее сердце — сердце девочки, девушки и зрелой женщины — раскрыться и довериться ему, как доверяется лист водам реки, которые уносят его за собой, едва он их коснется. Такие порывы охватывали Марию внезапно и обычно в отсутствие Сантоса, а не тогда, когда он сидел рядом, держа в руке сигарету, или когда обнимал ее в пустом подъезде — «Ах, оставь меня, мы же не дети!» — по возвращении из кино или кафе: что ж, мужчина всегда остается мужчиной. И пожалуй, уже мояшо было сказать, что Мария любит его, хотя он и не соответствовал ее представлению об идеальном мужчине.
Сантос со своей стороны понимал, чего не хватает ее любви, он видел также, что недостаток страсти она пытается возместить благосклонностью и уважением.
Порой Мария вдруг превращалась в капризную девочку либо подростка, каким была когда‑то, влюбленного без взаимности, но словно отравленного предубеждениями зрелого возраста и разочарованиями прояштых лет. Однако, несмотря ни па что, Мария видела в Сантосе верную опору, преданного друга и возлюбленного, который рассеял все тени и наполнил новым содерясанием ее жизнь, состоявшую прежде из накладных, хлопот по хозяйству, кино и визитов; с ним же она связывала свои мечты о детях.
За одну неделю они условились о помолвке и решили, что свадьба будет через четыре месяца. Все началось с того вечера в кафе, на пятый день их знакомства, когда он взял ее руку, а она, почувствовав одновременно неловкость и влечение к нему, сухо сказала:
— Нам это уже не к лицу: если намерения серьезные, то и действовать надо соответственно, как полоягено.
Сантос крепче уперся ногами в деревянный пол, чтобы унять дрожь в коленях, и ничего не ответил. А когда наконец заговорил, упрямо тряхнув головой и не поднимая глаз от мраморной доски стола, его едва можно было расслышать:
— Да, да, конечно, как ты скажешь: если хочешь, чтобы мы условились обо всем как можно скорее, а потом поженились, так и сделаем.
Ее знакомство с Хименесом Луной и остальной своей холостой компанией Сантос обставил по всем правилам. Он пригласил друзей в кафе «Леванте», и, когда они оба, она — в изящном платье, он — в новом пиджаке, прибыли туда, все уже были в сборе, потому что Мария слишком долго одевалась.
— Вот Хименес Луна, это Хуан Саласар, Эль Авила, Антолинес, его брат Антонио, — представлял приятелей Сантос.
Мария протягивала руку, робко наклоняя голову. Им отвели почетное место в центре плюшевого дивана. Пока все усаживались, гремя стульями, Мария завела оживленный разговор с Антонио Антолинесом, очень красивым юношей, и с Саласаром. Она перескакивала с одной темы на другую и все время улыбалась. Изредка бросая взгляд на Сантоса, Мария замечала, что он страдает, и на какое‑то время принимала серьезный и виноватый вид, как девочка, которую перед банкетом учили, как себя держать, а она все позабыла. Но очень скоро Мария снова заговаривала с Антонио Антолинесом или Саласаром так, что и Антонио стал тревожиться, поглядывая на жениха, да и все остальные чувствовали себя неловко от создавшегося положения и непривычного для них присутствия порядочной женщины.
Когда они вышли и распрощались со всеми, Сантос повел ее домой, крепко сжав руку Марии. Он шумно дышал, а потом вдруг разразился язвительными упреками:
— В следующий раз проделывай рто с кем‑нибудь другим, а надо мной еще никто так не шутил.
— О чем ты говоришь? — Мария притворилась удивленной, хотя все прекрасно понимала и приготовилась к защите.
— О том, что если ты еще раз вздумаешь выкинуть такое, то не увидишь меня как своих ушей. Ты просто плохо воспитана.
Мария вдруг рассердилась и выпалила:
— Со своими грузовиками ты совсем голову потерял. Наверное, когда ты был тореро, ты больше был похож…
— На кого?
— На мужчину.
Сантос выпустил ее руку, повернулся и зашагал в сторону улицы Карретас. Потом тетка гладила ее по волосам, а Мария плакала, положив голову на стол: «Зачем я это ему сказала, зачем?..» Набросив на плечи пальто, она побежала в кафе Регуло.
— Нет, сегодня они не приходили, — ответил Регуло, осматривая ее с ног до головы.
Опустив голову, Мария медленно побрела домой по людным вечерним улицам. Почти одновременно атаковав ее с двух сторон, какой‑то мальчишка и мужчина шепнули ей что‑то; потом она столкнулась с супружеской парой, и пальто съехало у нее с плеча, открыв полную белую рукут, складку возле подмышки и обтянутую черным высокую крепкую грудь. Перекинув пальто через Руку, Мария шла, привлекая взгляды мужчин, и от этого чувствовала себя еще более одинокой. «Я хуже собаки, хуже собаки, зачем я это сказала, дура, зачем вообще расстроила его?» У дверей своего дома Мария увидела Сантоса. Спокойно и твердо смотрел он, как она приближается; кровь отлила от щек Марии. Сантос сделал шаг ей навстречу, но смотрел теперь куда‑то в конец улицы. На Пласа Майор слышались беготня и крики детей, совсем близко раздался резкий свисток полицейского, иглой вонзившийся в вечернюю тишину, в дальнем баре начали зажигать огни.
— Я пришел, чтобы покончить с этим, ничего у нас не выйдет. Возвращаю тебе твою фотографию, а ты верни мои, — Он поднес руку к карману.
— Хорошо, — с трудом произнесла она. И вдруг расплакалась. — Прости меня, прости. Я хотела знать, как ты себя поведешь.
— Да неужели?
— Клянусь тебе.
— Ну, знаешь…
Видя, что Сантос колеблется, она воспрянула духом:
— Уж и пошутить нельзя…
— Хорошенькие шутки! — снова вскипел он. — Ты еще слишком мало знаешь меня. Так что поосторожнее, а лучше найди себе кого‑нибудь другого. Я ни о ком плакать не стану. Мне сорок шесть, дорогая.
— Но…
— Так что имей в виду…
— Почему бы тебе не зайти на минутку? — Мария умоляюще смотрела на Сантоса. — Я сварю кофе. Пойдем!
Они поднялись. Мария была недовольна собой, а как держался Сантос, ей понравилось. Он был мужчина. Настоящий мужчина и любил ее.
Но совсем незадолго до свадьбы, когда все необходимые документы были оформлены и сделано оглашение, Сантос снова стал казаться ей (и она с этим ничего не могла поделать, хотя уже устала от борьбы с собой) лишь маленьким, добрым человеком, добрым и сдержанным, погруженным в свои дела да воспоминания о том времени, когда семь прыжков — шесть, пять, четыре, три, два, вот он, бык, есть! — возвращали его к жизни и он мчался, преследуемый рогами. Мария уже не понимала, что же ей нравится в Сантосе и что отталкивает; в юные и зрелые годы у нее сложился идеал мужчины, и Мария невольно отождествляла его с Сантосом, хотя тот не соответствовал этому идеалу ни фигурой, ни разговором, ни положением, словом, ничем и ни в чем. Она долго ждала, и сейчас он был здесь, перед ней, чтобы вознаградить это ожидание. Мария с нежностью и беспокойством думала о совместной жизни, которая представлялась ей смутно, но всегда в виде одной и той же сцены: тонкая сорочка, шелковое одеяло, полумрак, рядом мужчина, и от этого первого раза зависит, понравится он тебе или нет. Но этого она еще не знала. И вдруг, охваченная раскаянием либо досадой на себя, она брала Сантоса за руку, как бы спрашивая у него, а Сантоса переполняло счастье, немного отдающее печалью.
Они уже наметили маршрут свадебного путешествия: Сеговия, Авила, Саламанка, Бургос, а под конец Сантандер. Они прогуляются по Сардинеро, если будет хорошая погода, а потом вернутся в Мадрид. И всюду будут вести себя, как молодожены, ведь она еще не старая.
— Разве я старая?
— Что ты, глупышка! Сантандер — прекрасное место, — отвечал он.
— Тогда будем ходить танцевать.
— Обязательно. Сантандер мне нравится, там такие пляжи…
— А мы пойдем на танцы.
В церкви Сан — Висенте был только Авила, а вечером на званый обед в ресторан «Бомбилья» у реки пришли Саласар и Хименес Луна. Со стороны Марии было много гостей, потому что Сантос пригласил лишь шестерых. Во время венчания и потом Мария казалась очень красивой со своей высокой грудью и покорными глазами. Сантос же был серьезен и печален, хотя на званом обеде обнимал гостей за плечи, с важной любезностью предлагая сигары. Мария выпила несколько рюмочек и уже ни о чем не думала, ей хотелось только, чтобы обед длился как можно дольше. Марии было хорошо, словно девочке, которой дали немного вина, а потом вдруг исполнили самое заветное ее желание на глазах у всех, и она ни от кого не собиралась скрывать свое счастье. Танцы открыли жених и невеста; Мария не прижималась к нему и смотрела в сторону, хотя была полна любви, а он был печален, почти мрачен, что выглядело немного смешным в такой момент. Но танго кончилось, Сантос тоже улыбнулся и, откинувшись назад, бросил через головы танцующих пачку «честерфилд» прямо на стол, за которым сидел Хименес Луна.
Поезд отошел в пять и в Сеговии был в восемь, так что им как раз осталось время, чтобы переодеться, поужинать и подняться к себе. Второй по величине отель города, очень комфортабельный, был почти пуст. К ужину они едва прикоснулись, разговаривали мало и лишь изредка взглядывали друг на друга. Когда подали десерт, за окнами совсем стемнело, только горный хребет еще кое — где освещало солнце. Ужин подходил к концу, скоро надо будет идти к себе, а Мария бледнела все больше и все чаще умолкала. После кофе она, чтобы побороть смущение, выпила четыре рюмки коньяку; он тоже, повторяя: «Что ж, такое не каждый вечер бывает, еще рюмочку». Никто в ресторане, — ни официанты, ни четверо дельцов, ужинавших неподалеку от них, ни пожилая супружеская чета, сидевшая напротив, — не подозревал, что они молодожены. Сантос чувствовал, что Мария нервничает все сильнее.
Уже наверху, в комнате, где стоял большой раскрытый чемодан, а на стульях и в распахнутом настежь шкафу висели их вещи, он попытался успокоить ее:
— Это все нервы, дорогая, но если ты не хочешь, я к тебе не прикоснусь.
Они действительно порядком выпили, и сейчас их больше всего интересовало, широка ли кровать и чисты ли постеленные простыни, а друг на друга они смотрели с робостью и лишь тогда, когда этого нельзя было избежать. Для Марии кровать означала отдых. Она была совершенно разбита после суматошного дня и выпитого коньяка и хотела поскорее лечь, но догадывалась, что предстоял ей отнюдь не отдых. Сантос прошел в ванную.
— Ложись, — сказал он, — я сейчас вернусь. Не бойся меня и ни о чем не тревожься.
Потом она, не отрывая головы от подушки, приподняла тяжелые веки и увидела его. Он был в одних пижамных брюках и опять казался печальным. Все удары рогов, свидетельства того, что семь его прыжков — четыре, три, два, есть! — завершились неудачей в те времена, когда, возможно, ее еще и на свете не было, сейчас были ясно видны: глубокие и длинные, вертикальные и поперечные, три вверху и три внизу, синеватые, белые и бледно — розовые, и он их показывал Марии, подняв лицо кверху, словно ожидая, оправдают его или приговорят к смерти; освещенный светом ночника, он стоял, чуть отведя руки назад, чтобы она могла рассмотреть все шрамы и не надо было бы поворачиваться, а Мария привстала, охваченная мучительным желанием поцеловать те, что были на груди, потому что он заслуживал этого; он же Застыл в победной и горькой неподвижности, ибо раны эти принадлежали не низенькому человеку, занятому накладными и грузовиками, а тому, кто знал, что такое пятьсот боев с быками и что такое больничная койка, знал не только умом, но и телом, не скрывающим сейчас своей худобы и своих не похожих ни на какие другие шрамов.
КОРРИДА В МАДРИДЕ (Перевод с испанского Э. Чашиной)
«Я — тореро. И моя душа должна пройти через все».
Хосе Ортега — и-Гассет
Апрельскими вечерами террасы портовых баров в Маррусе заполняются людьми в зависимости от дня недели. В субботу или накануне праздника нет ни одного свободного стола, и неторопливый разговор посетителей сопровождается беспокойным позвякиванием тарелок, стаканов и бутылок. Погода стоит хорошая, поэтому даже днем в понедельник или во вторник занято большинство столиков, а начиная с восьми вечера — все. По воскресеньям и по праздникам, да еще в летнее время свободное место невозможно найти уже после четырех. И так всегда, за исключением тех дней, когда дует сильный восточный ветер, совершенно преобра — жающий пляж. Глубокое небо сверкает, и кажется, будто огромная чаша опрокинута над портом и заливом; по газонам, отделенным от прикрытых брезентом пароходных грузов и старых вагонов высокой железной решеткой, бегают дети, гоняются друг за другом, выходя из воды, купальщики. С наступлением вечера от воды веет прохладой; в трамваях, что, скрежеща, останавливаются рядом с кафе, робко мигая, зажигаются огни. Теперь за решеткой и портовыми складами почти не заметны трубы и корабельные снасти и едва можно различить кружащихся вдали чаек. А днем казалось, что море плещется у самых столиков, и было видно, как при каждом взмахе весел на них играют солнечные блики.
Однажды вечером, в апреле 1946 года, на террасе «Ла мэзон доре» сидел с двумя приятелями бандерильеро Пепорро. Они пытались было обосноваться в кафе «Эспаньол», но там не оказалось ни одного свободного места, и поэтому они расположились под маркизой соседнего бара. Из‑за дамбы королевы Виктории выглядывали мачты большого торгового судна, а на террасе кафе «Ла мэзон доре» перед стаканом лимонада, номером поэтического журнала и парой вульгарных мелких раков красовался местный журналист, молодой Висенте К. Монтеро. Пепорро с друзьями, войдя в кафе, поздоровался с ним кивком головы. Оба его спутника — владелец недавно открытой маленькой фотографии и невысокий толстяк, которого Висенте раньше не видел, — подождали, пока сядет Пепорро, и только после этого разместились по обе стороны от него. Разговор шел о быках, причем Пепорро ограничивался краткими «да» и «нет» и лишь иногда вступал в разговор, горячо объясняя что‑то своим хриплым голосом. Это был мужчина лет пятидесяти, лысый и грузный, живот у него начинался почти от груди и причудливо выпирал вперед, словно существовал сам по себе, как это иногда каягется, когда смотришь на беременных женщин. Но в нижней своей части живот Пепорро сходил на нет, поэтому походка его была легкой и изящной. Из‑за большого живота, сизого двойного подбородка да лысины Пепорро казался толстым, хотя в действительности, если судить по всей его фигуре, это было не так. И все же молодой Висенте уже не в первый раз представил себе, как нелегко было тореро заставить публику забыть о его животе, когда он бежал к быку с высоко поднятыми бандерильями, и подумал, что Этот живот был хорошей мишенью для рогов. Вместо того чтобы заняться стихами Франсуа Вийона, молодой Висенте направил все свое внимание на бандерильеро Хосе Франкоса Пепорро и узнал о нем в тот вечер гораздо больше, чем было известно местным любителям корриды.
В то время Пепорро обычно участвовал во всех городских и окружных корридах и новильядах, что за сезон составляло примерно пятнадцать или двадцать боев; кроме того, он занимался поставкой бойцовых петухов в Венесуэлу и получал кое — какие комиссионные от продажи табака и иностранных товаров. Именно эти поступления, а не быки заложили основу благосостояния Пепорро. Участие в корридах, приносивших 400, 1000 или 1200 песет за вечер, материально служило для него лишь подспорьем и было прежде всего способом проявить свою индивидуальность; ведь благодаря корридам и пока еще сопутствующей ему славе опытного тореро, единственного в этом приморском городе со ста тысячами жителей, он позволял себе непринужденно судить обо всем, уверенно рубя рукой воздух и выставив вперед ногу в двухцветном летнем ботинке, который выглядывал из‑под белой, оливковой или цвета электрик штанины.
На местных корридах зрители довольно шумели, едва узнавали в бандерильеро своего земляка, его простые и сдержанные движения, всегдашний синий с черным, почти траурный костюм и затянутый поясом, но все же выпирающий живот. А когда Пепорро короткими, резкими криками начинал звать быка и кружить около него, все приближаясь, Зрители, сидевшие на солнечной стороне, казалось, только и ждали этих минут, чтобы веселыми, дружными возгласами выразить свое одобрение. И наконец, настоящая овация потрясала воздух, когда Пепорро втыкал бандерильи в спину быка. Потом народ уставал и Пепорро принимали уже не так горячо, да и матадоры пользовались гораздо меньшим успехом, чем в начале корриды.
Когда в город приехал Манолете и в день корриды у его помощника Кантимпласа поднялась температура, Пепорро предложили выступить вместо него. Пепорро немедленно согласился, ибо, не говоря уже о трех тысячах песет, он удостаивался чести работать (пусть и случайно) со знаменитым тореро, да еще в своем родном городе. Его первую пару бандерилий зрители — крестьяне, как обычно, встретили неистовыми аплодисментами, тут же перешедшими в громовую овацию; Манолете в это время споласкивал лицо водой; рас сеянный и безразличный ко всему, что происходило иа арене в его отсутствие, он замер, так как знал, что между его выступлениями ничего особенного не могло произойти, и спросил Пепорро, который только что вернулся к барьеру и улыбался сидевшим неподалеку знакомым, что там случилось.
— Ничего, маэстро, просто я — местный, — объяснил бандерильеро.
И всегда мрачный Манолете едва удержался от улыбки, взглянув на Пепорро.
Сегодня, в кафе «Ла мэзон доре» Пепорро хрипел больше обычного, и, когда он в сердцах принимался доказывать что‑то, до юного К. Монтеро долетало лишь глухое сипение, а его «да» и «нет» можно было распознать только по движению головы.
— Без денег ничего не добьешься, — сказал незнакомый Висенте толстый молодой человек. — Возьми, к примеру, Нагеру. Кто он такой? Ведь он и плащ‑то толком держать не умеет. Но за ним стояли деньги, он и выдвинулся, а теперь выступает вовсю.
Толстяк казался возмущенным до глубины души.
— Да, — задумчиво согласился Пепорро.
— Давай говорить серьезно, Пепе, — снова обратился к нему толстяк. — Ну что представляет собой Нагера?
Пепорро, заяшурив глаза, энергично помотал головой и, когда собеседник уже собирался продолжить, вдруг принялся яростно жестикулировать, что‑то объясняя. Висенте К. Монтеро мало что понял из этого разговора, кроме разве нескольких слов вначале, которые ему очень понравились. Почти ничего не было слышно.
Однако по отдельным долетавшим до него словам и горечи, сквозившей во взгляде Пепорро, Висенте понял, как утомили этого уже немолодого человека беспокойство, страх и обида за своего сына, который, как он верил, станет тореро, но пока эти светлые надежды были далеки от осуществления.
Наверное, уже было около восьми. Маленький допотопный пароходик, который трижды в день пересекал залив, загудел так, словно переплывал Миссисипи (кстати, он был точной копией пароходов тех романтических времен). Под столиками кафе, прижимаясь к каменному полу, куда‑то пробирался черный кот; девушка, вероятно, шедшая с вокзала, у памятника дону Сигизмунду Море ускорила шаги и бросилась в объятия поджидавшего ее пожилого мужчины в темных очках. Дневная жара понемногу спадала, снова наступал великолепный тихий вечер; официант, подойдя к Пепорро, тронул его за плечо.
Тореро, нахмурившись, выслушал официанта. Его лицо выразило замешательство, и он мгновенно сжался, словно улитка, уходящая в свою раковину.
— Меня?
— Да, — ответил официант. — Позвонили в кафе «Эспаньол», а там сказали, что вы здесь.
— Кажется, меня вызывают к телефону. Я скоро вернусь.
Тореро, привстав, смотрел на друзей в каком‑то радостном ожидании, словно ждал от них подтверждения того, что разговор будет приятный.
Висенте все слышал. Какое‑то время он еще продолжал сидеть, любуясь золотым пламенем, охватившим южную часть неба, но потом не выдержал и направился внутрь кафе вслед за тореро. Пепорро и корриды вообще много значили для юноши. Возможно, его вызвал к телефону сам Бьенвенида. Или какой‑нибудь торговец скотом хочет известить о пробных боях. Как бы то ни было, сейчас любая мелочь была важна для Висенте, поэтому он подошел к прилавку и стал рядом с кабиной, изо всех сил изображая безразличие. Потом, решив, что Пепорро может заметить его бесцельное хождение перед кабиной (ведь до этого он и не думал покидать свой столик), юноша направился к двери, ведущей на улицу Лас Фламенкас, и купил газету, прочитанную им часа три назад. Делая вид, что просматривает ее, он устроился у открытой двери кабины и прислушался. Теперь тореро хрипел меньше и старался отчетливо выговаривать каждое слово.
— Сан — Фернандо? — спросил он.
Жестокое разочарование сразу сменило недавнее любопытство Висенте К. Монтеро, начинающего поэта и редактора еженедельника «Эко дель Сур». Звонили из соседнего городка, расположенного в двенадцати километрах отсюда. Наверное, насчет петухов для Америки. Или на таможне крохотного Эквадора задержали несколько ящиков с табаком… И вдруг одно слово, произнесенное тореро, все изменило.
— Мадрид? Да, да, с Рафаэлем я всегда готов, — жестикулируя, говорил Пепорро. — Но когда?
Его живот показался из кабины, и Висенте стремительно отступил назад, к дверям кафе. Однако все в нем, даже то, как он держал газету, говорило, что он весь превратился в слух, поняв, что Рафаэль Ортега, считающийся одним из лучших матадоров, обратился за помощью к Пепорро. Судя по его внятному и взволнованному голосу, его лицо сейчас, должно быть, сияло. Висенте даже удалось услышать прерывистое стрекотание у самого уха Пепорро.
— Хорошо, скажи Рафаэлю, что мы договорились, — сказал тореро. — Или лучше позвони мне вечером, и тогда я точно скажу. — Пепорро как будто заколебался. — Впрочем, не надо, договорились. Завтра я приеду и все уточним. Говоришь, в следующий четверг? Ясно, не послезавтра… Не останусь ли я с ним? Нет, нет, обговорим все завтра! В «Ла Мальоркине» в одиннадцать или в полдвенадцатого. Пока.
Сияя до ушей, Пепорро вышел из кабины и направился к своему столику. Но вдруг повернул назад и подошел к Висенте.
— По — моему, не очень хорошо подслушивать чужие разговоры.
— Я… Я…
— А как твои дела?
Пепорро только что узнал чрезвычайно приятную новость. Но к радости, которую выражало его лицо, примешивалось недовольство оттого, что его подслушивали, и неловкость, вызванная смущением Висенте.
— Я… — начал было молодой редактор.
— Ладно. Забудем об этом. Уж таковы журналисты, — произнес Пепорро с небрежной и снисходительной миной, словно само собой разумелось, что вскоре десятки газетчиков будут подслушивать его телефонные разговоры.
Он опять улыбнулся своей особенной улыбкой:
— Пойдем, выпьешь рюмочку с нами. Мне звонил Рафаэль Ортега, чтобы узнать, не выступлю ли я с ним в Мадриде. В следующий четверг.
И, легонько подталкивая Висенте, направился с ним к террасе.
— Итак, в Мадрид, — прикрыв глаза, проговорил Пепорро, теперь обращаясь только к себе. — Очень хорошо!
И устремил глаза в вечернее небо, которое за несколько минут из ярко — розового стало бледно — фиолетовым.
Но вот проходит тридцать лет, мы стареем, не в силах ни попять, ни принять этого; время незаметно обкрадывает нас, и нет уже больше тореро, сидевшего вечерами у моря, ни раков с лимонадом, ни матери, хлопотавшей в доме, ни газеты под названием «Эко дель Сур» — ничего нет, будь оно проклято.
БОЛЬШОЙ СЕЗОН (Перевод с испанского Э. Чашиной)
«И хотя еще была ночь, с приходом твоим засиял на горизонте венец господний».
Ибн Хазм из Кордовы (X‑XI века)
Три лебедя в крошечном, с несколькими кувшинками пруду отеля медленно отплыли к противоположному берегу, обеспокоенные присутствием людей в темноте. Из танцевального зала по временам доносились звуки оркестра, и нигде не было спасения от зноя. Он достиг высоких башен, опустился в самые низкие подвалы, вытаскивая людей из жарких постелей и бросая их в толпу на площадях и улицах. Мануэль знал, что от Трианы до Пасео Колон весь берег заполнен бурлящей толпой. Парочки, затянувшие со свадьбой, одинокие мужчины и женщины, безымянные, словно волки, целые семейства снуют в раскаленной темноте, поглощая газированную воду и пиво, а то и просто воду, если не хватает денег. Мануэль подумал, что, может быть, там гуляет и тетя Рафаэла с его двоюродной сестрой Энкарнасьон, в которую он был влюблен три года назад, когда ему было шестнадцать. Наверное, как всегда, Энкарна говорит одновременно с матерью, не раньше и не позже, а только одновременно, и смеется резким смехом, который обрушивается на окружающих, как удар бича. Несколько лет назад Мануэль тоже ходил к реке, иногда со своей матерью и шестью младшими братьями. Они брали с собой дыню или арбуз и, сидя на свежем воздухе в баре «Робустиана», смотрели на гуляющих. Мануэль предавался мечтам о корриде, и от улыбки Энкарнасьон сердце его сжималось больно и радостно, а в пыли под деревьями возились ребятишки, и кричали женщины:
— Что ты там делаешь?! Иди сюда — а-а!
Сейчас у Мануэля все по — другому. Он сидел в парке отеля «Сельвия палас», на нем был костюм за 3000 песет и галстук за 50. О ранах на голове он не думал. Рядом с ним была девушка, и она смотрела на него. Несколько недель подряд он лишь мечтал о ней по ночам, а сейчас это было не нужно, да и невозможно, потому что она сидела рядом. То, что он чувствовал к Энкарнасьон, ни в какое сравнение не шло с тем, что было сейчас, и огорчало его лишь одно — упорство дона Рафаэля, полагавшего почему‑то своей обязанностью сопровождать его на свидание. Какая‑то птичка пискнула два раза в глубине парка. Мануэль снова потрогал повязку на голове. Да, об этом не стоило думать, сейчас это было не важно. Нежный аромат духов долетел до него. Он вообще не хотел больше думать. «В твоем возрасте на шишки не стоит обращать внимания», — говорил дон Рафаэль. Ужин прошел спокойно, а сейчас раны снова заболели. Вернее, это была не боль, а сильное жжение. «Да ведь все уже зажило, дурачок». Он знал, что это так, что жгло потому, что они заживали, как и говорил дон Рафаэль. Но он не знал, не вспорет ли бык эти раны завтра вечером, как это случилось в Пальме с его раненым коленом. За два месяца он не отрезал ни одного уха, а самому ему крепко досталось, но сейчас рядом сидела она, и все было по — другому. Каждый вечер быки, большие и маленькие, настигали его — это был его большой сезон. «Только подумай, какой это год в твоей жизни, а ведь тебе всего девятнадцать», — говорил ему дон Рафаэль каждый вечер перед одеванием.
Внезапно она заговорила, взяв его за руку, словно не могла больше противиться своему чувству и обаянию ночи.
— Я тебя очень люблю, понимаешь, — сказала она низким, глубоким голосом. — Понимаешь, очень.
Глаза ее светились трогательной и таинственной радостью. Когда они поцеловались, вдалеке, за изгородью, послышалось резкое, как удар, слово. Они расслышали только последний слог «…ей», — должно быть, развлекалась какая-то компания, — и тот же мужской голос запел, умело подражая модному певцу и сильно растягивая концы фраз. Но она скоро перестала улыбаться, положила голову ему на плечо, подняла руку и погладила прядь волос между бинтами, потом нежно дотронулась до ссадины на носу.