Сэнди Куфэкс звонит ему по телефону. Но Брайан точно знал, кто именно звонит.
Он спустился по лестнице на подгибающихся ногах. Телефонная трубка казалась весом не менее пятисот фунтов.
– Здравствуй, Брайан, – ласково произнес мистер Гонт.
– З-з-драссте, – все тем же визгливым голосом выдавил из себя Брайан.
– Тебе не о чем беспокоиться, – сказал мистер Гонт. – Если бы миссис Мислабурски видела, как ты швырял камни, она бы не спросила тебя, что происходит, понимаешь?
– Откуда вы знаете? – Брайан снова почувствовал, что его вот-вот вырвет.
– Это неважно. Важно то, что ты все сделал правильно. Абсолютно правильно. Ты сказал, что, по всей вероятности, миссис и мистер Ержик ссорятся. Если полиция и в самом деле на тебя выйдет, они решат, что ты слышал, как кто-то бросал камни. Подумают, что ты не видел бросавшего, потому что он стоял позади дома.
Брайан выглянул в гостиную, чтобы убедиться, что Шон не подслушивает.
Шон не подслушивал. Он сидел перед телевизором скрестив ноги и держал на коленях пакет воздушной кукурузы.
– Я не умею лгать, – прошептал он в трубку. – Меня всегда ловят, когда я вру.
– На этот раз не поймают, – заверил мистер Гонт. – На этот раз ты соврешь искусно.
Самое ужасное было то, что Брайан и на этот раз считал: мистеру Гонту лучше знать.
– 2 –
Пока старший сын помышлял о самоубийстве, а потом беседовал отчаянным шепотом с мистером Гонтом, Кора Раск парила в танце вокруг кровати, одетая в домашний халат.
Только спальня была не ее.
Как только она надевала очки, купленные у мистера Гонта, сразу оказывалась в Сказочной Стране.
Она проплывала в танце по роскошно обставленным комнатам, тонувшим в аромате дорогих вин и яств, где единственными нарушителями тишины были кондиционеры (только некоторые окна в доме открывались, большинство были забиты наглухо и затянуты шторами), шорох ее туфель по мягким пушистым коврам и сладостный, вкрадчивый голос Элвиса, поющего «Сбываются мечты».
Она плыла под люстрой французского хрусталя, мимо сверкающих стеклянных светильников в виде павлиньих хвостов, поглаживала ладонями темно-синий бархат портьер. Мебель в комнатах была в стиле Людовика, стены выкрашены в кроваво-красный цвет.
Сцена сменилась, как кадр в кино, и Кора оказалась в подвальном помещении. На одной стене были вывешены в ряд рога оленей и лосей, а на другой – золотые пластинки в рамах. С третьей стены глазели пустыми бельмами телевизионные экраны. Вдоль четвертой извивалась змеей длинная стойка бара, за которой на полках выстроились бутылки с ликерами: апельсиновым, лимонным, липовым.
В маленьком портативном проигрывателе с фотографией Элвиса на крышке щелкнул механизм смены пластинок, и теперь Король запел «Голубые Гавайи».
Кора тут же переместилась в Комнату Джунглей, со стен которой на нее смотрели хмурые африканские боги, кресла подставляли свои подлокотники в виде фантастических фигур, зеркала в кружевных рамах из перьев с грудок живых фазанов подглядывали за каждым ее движением.
Кора танцевала. Танцевала, спрятав глаза под темными стеклами очков, купленных в магазине Нужные Вещи. Она танцевала в Сказочной Стране, а сын ее тем временем снова пробрался к себе в спальню и лег в постель, не спуская глаз с узкого лица Сэнди Куфэкса на фотографии и размышляя о возможном алиби и о ружье на случай неудачи.
– 3 –
Средняя школа Касл Рок помещалась в скучном, безрадостном здании из красного кирпича, притулившемся между почтовым отделением и городской библиотекой, наследство тех времен, когда городские старейшины не соглашались со спокойным сердцем сойти в гроб до тех пор, пока школа не станет полностью соответствовать стилю реформации. Конкретно эта школа была построена в 1926 году и полностью соответствовала вкусам долгожителей. Из года в год поднимался вопрос о том, не пора ли выстроить новую, в которой окна походили бы на окна, а не на амбразуры дзотов, спортивная площадка не напоминала прогулочный двор тюрьмы, а в классах зимой было бы достаточно тепло.
Кабинет, логопеда был оборудован в подвале, постфактум, и теснился между котельной и кладовкой, забитой рулонами бумажных полотенец, коробками с мелом, полками с методическими пособиями, давным-давно устаревшими и вышедшими из употребления, и ведрами с пахучими рыжими опилками. В кабинете, вмещавшем учительский стол и шесть ученических парт, повернуться было негде, но все же Сэлли Рэтклифф постаралась оформить свой класс как можно веселее. Она знала, что жизнь ее подопечных – рекомендованных к занятиям с логопедом – заикающихся, картавящих, шепелявящих, гундосящих и гнусавящих – и так была далеко не сладкая, полная страхов от ощущения собственной неполноценности, насмешек товарищей и излишней назойливости родителей. Не хватало, чтобы и внешняя обстановка довершала безрадостную картину.
Посему с грязных потолочных балок свисали на веревках два забавных флюгера, стены были завешены красочными фотографиями теле– и рок-звезд, а на двери пристроился плакат с изображением Гарфильда. Слова, замкнутые в огромном пузыре, вылетавшем изо рта Гарфильда, были следующие: «Если такая дохлая кошка, как я, может гладко языком молоть, то вы и подавно сможете».
Хотя школа открылась после летних каникул не далее как пять недель назад, в кабинете скопилась огромная беспорядочная куча бумаг. Сэлли собиралась потратить весь день на то, чтобы в них разобраться, но в четверть второго пополудни собрала все, заткнула в тот самый шкаф, откуда вытащила, захлопнула дверцу и заперла. Сама себя она оправдывала тем, что грех сидеть взаперти в подвале в такой прекрасный солнечный день, хотя печка и не работала, впервые за все время своего существования именно тогда, когда надо. Но эти оправдания были не вполне искренни. У Сэлли были на нынешний день обширные планы.
Она хотела поскорее попасть домой, сесть в кресло у окна, так, чтобы солнце отбрасывало лучи ей на колени и пригревало их, и размышлять о таинственном куске дерева, купленном в магазине Нужные Вещи.
Последнее время она приходила к убеждению, что деревяшка ниспослана свыше как одно из чудесных свидетельств существования Всевышнего, на которые то там, то сям изредка натыкаются счастливчики. Держать эту деревяшку в руке – все равно что испить из хрустально-чистого источника в жаркий день. Держать ее в руках – все равно что насытиться, когда умираешь с голоду. Держать ее… Короче, прикасаясь к ней, Сэлли испытывала восторг души. Кроме того, ее все время что-то мучило. Она спрятала деревяшку в нижний ящик комода, под белье, надежно заперла дверь дома, но все же постоянно беспокоилась, что какой-нибудь бессовестный вор проберется в дом и умыкнет (реликвия, святая реликвия) драгоценный обломок. Она понимала, что подозрения ни на чем не основаны. Найдется ли такой вор, который, забравшись в дом, позарится на ничем не примечательный кусок дерева, даже если его найдет? Но если этот вор случайно прикоснется… если звуки, запахи и образы обольют его с ног до головы, как обливают ее, стоит Сэлли сжать деревяшку в своем маленьком кулачке… ну тогда…
Итак, ей лучше уйти домой. Придет, переоденется в шорты и майку, устроится поудобнее и проведет часок в спокойных (или не совсем) мечтаниях, чувствуя, как пол под ногами превратится в покачивающуюся на волне палубу, слушая, как звери мычат, мяукают, лают, блеют, ощущая ласку лучей солнца, такого незнакомого, нездешнего, дожидаясь того волшебного момента – Сэлли была уверена, что он настанет, надо только достаточно долго держать деревяшку в руке, сидеть тихо как мышь и истово молиться – когда дно огромного деревянного судна со скрежетом упрется в вершину горы. Она терялась в догадках, за какие подвиги Бог избрал ее для своего всевышнего благословения, ее, единственную из всех верующих, чтобы позволить насладиться великим чудом Его прикосновения, но раз уж избрал, Сэлли намерена испытать это чудо сполна, поелику возможно.
Она вышла из боковой двери и направилась к школьной автомобильной стоянке – молодая красивая женщина, с золотистыми волосами, высокая, длинноногая. Об этих длинных ногах было много разговоров, когда Сэлли Рэтклифф проходила мимо парикмахерской, гордо вышагивая в туфлях на намеренно низких каблуках, зажав сумочку в одной руке и Библию, испещренную мудрыми трактатами, в другой.
– Господи Иисусе, у этой бабы ноги от горла растут, – сказал как-то Бобби Дагас. На что Чарли Фортин ответил:
– Пусть они тебя не слишком волнуют. Им никогда не придется обнять твою задницу. Их хозяйка принадлежит Господу нашему Иисусу Христу и Лестеру Пратту. Причем именно в такой последовательности.
Парикмахерская взорвалась тогда здоровым мужским гоготом. А снаружи вышагивала своими длинными ногами Сэлли Рэтклифф. Она направлялась на Вечерние Библейские чтения для молодежи, проводившиеся преподобным Роузом по четвергам в своем неведении и своей добродетели.
Но Боже упаси кого-нибудь отпустить скабрезность относительно ног или иной прелестной принадлежности Сэлли, когда в парикмахерскую Клип Джоинт заходил Лестер Пратт, а делал он это не реже чем раз в три недели, чтобы не допускать беспорядка в своей по военному аккуратной прическе. Всем до единого в городе, из тех, кто вообще об этом задумывался, было ясно, что он безоговорочно верит в целомудрие Сэлли и спорить с человеком такого сложения, как Лестер Пратт, не стоило. Он был вполне доброжелательным и любезным малым, но во всем, что касалось Бога и Сэлли, оставался непреклонно серьезен. Лестер был из тех, кто при случае вырвет руки-ноги остряков откуда они растут и поменяет местами.
У Лестера с Сэлли частенько случались свидания с проявлениями горячей любви и глубокой привязанности, но до высшей точки взаимопонимания никогда не доходило, поэтому Лестер возвращался домой переполненный душевным и плотским трепетом, в мечтах о той, недалекой уже ночи, когда ему не придется этот трепет унимать в самый неподходящий момент. Он боялся только не потопить любимую в своих столь долго сдерживаемых излияниях, когда это в самом деле произойдет.
Сэлли тоже с нетерпением ожидала свадьбы и естественного завершения сексуального влечения; правда, в последние дни объятия Лестера уже не производили на нее столь сильного впечатления. Она обдумывала, не рассказать ли жениху о деревяшке со Святой Земли, купленной в магазине Нужные Вещи и содержащей столь чудесные свойства, но в конце концов решила этого не делать. Нужно бы, конечно. Чудесами необходимо делиться. Большой грех оставлять их лишь для себя. Но она была удивлена (и даже несколько испугана) чувством ревностного обладания, рождавшегося всякий раз, когда возникало желание рассказать об удивительном приобретении Лестеру и тем более разрешить подержать его в руках.
– Нет! – закричал детский сердитый голосок, когда она впервые об этом задумалась. – Нет, это твое! Для него это не будет иметь такого значения, как для тебя! Не может!
Настанет день, когда она поделится с ним своим сокровищем, так же как и своим телом, но ни для того, ни для другого время еще не пришло.
Этот жаркий октябрьский день принадлежал только ей. На школьной стоянке машин было мало, и одной из них, самой новой и красивой, был «мустанг» Лестера. Она постоянно мучилась со своей собственной машиной все время что-то выходило из строя в ходовой части – но проблема разрешалась легко. Когда она сегодня утром позвонила Лесу и попросила снова одолжить ей машину (только накануне днем вернула после шестидневного пользования), он сразу согласился подогнать ей «мустанга». Обратно он может и пробежаться, сказал Лестер, все равно они с ребятами решили сегодня поиграть в футбол. Она догадывалась, что он отдал бы ей машину, даже если бы она ему была нужна, и это казалось вполне естественным. Она была странным образом убеждена, скорее интуитивно, чем по опыту, что Лестер прыгнул бы через горящий обруч, если бы только она приказала, и такое безрассудное обожание вызывало наивную уверенность в своей неотразимости.
Лес поклонялся ей, они оба поклонялись Богу; все было так, как должно быть и будет всегда, и вовеки веков, аминь.
Сэлли села за руль «мустанга» и, повернувшись, чтобы положить сумочку, заметила что-то белое, торчащее из-под сидения. Это что-то было похоже на конверт.
Сэлли наклонилась и подняла его, думая, как странно обнаружить нечто подобное в «мустанге». Лес содержал машину в такой же чистоте и порядке, как свою собственную персону. На конверте было написано всего два слова, но они вызвали у Сэлли Рэтклифф весьма неприятное ощущение. «Любовь моя» – вот что было написано размашистым почерком. Женским почерком.
Она перевернула конверт. На обратной стороне никакого текста не обнаружила, а конверт был запечатан.
«Любовь моя?» – спросила себя Сэлли и вдруг поняла, что сидит в машине Лестера, с закрытыми окнами и потеет как нервнобольная. Сэлли включила мотор, опустила оконное стекло со своей стороны и перегнулась через соседнее сидение, чтобы приоткрыть второе окно.
На нее повеяло слабым запахом духов. Если так, то духи не ее. Она не пользовалась ни парфюмерией, ни косметикой, во-первых, потому, что ее религия считала эти предметы орудием дьявола, а во-вторых, потому, что в них не нуждалась.
И все же это были не духи. Аромат издавали последние осенние цветы на кустах жимолости, растущих вдоль забора вокруг школьной спортивной площадки. «Любовь моя?» – повторила Сэлли, глядя на конверт. Конверт отказывался отвечать на вопрос. Лежал себе преспокойно в руке и молчал.
Сэлли перехватила его за уголок и потрясла. Внутри находился листок бумаги, один, как ей показалось, и что-то еще. Может быть, фотография.
Она протянула руку с конвертом ближе к ветровому стеклу, чтобы посмотреть на просвет, но ничего не поучилось, солнце светило с другой стороны. Виднелся только светлый прямоугольник – вероятно, письмо – и более темный, по всей видимости, фотография от (любимой) той, которая послала Лесу это письмо.
То есть не послала, во всяком случае не почтой. Ни марки, ни адреса.
Всего два слова и такие волнующие. Конверт не был вскрыт, а это значит… это значит, что кто-то подложил его в машину, пока Сэлли занималась в своем кабинете разбором бумаг.
Возможно. Но возможно также, что некто положил этот конверт в машину вчера вечером или днем, и Лестер его не заметил. В конце концов, виднелся лишь один уголок, и он мог выползти из-под сидения, когда Сэлли ехала утром в школу.
– Здравствуйте, мисс Рэтклифф, – окликнул кто-то. Сэлли вздрогнула и быстро спрятала конверт под юбку. Сердце ее учащенно забилось от чувства вины.
Малыш Билли Маршан шагал по спортивной площадке с роликовой доской под мышкой. Сэлли помахала ему. Лицо ее раскраснелось и горело. Глупость какая-то – нет, просто идиотизм – она ведет себя так, будто Билли заметил ее в чем-то недозволенном.
А разве не так? Разве ты не собиралась заглянуть в письмо, предназначенное не тебе?
И тогда Сэлли почувствовала первый прилив ревности. А может быть, ей?
Всему городу известно, что она последние две недели ездит чаще в машине Лестера, чем в своей собственной. А если даже письмо не принадлежало ей, то уж сам Лестер наверняка, всей душой и телом. Разве не думала она только что с таким приятным удовлетворением и самоуверенностью, которая присуща только молоденьким и хорошеньким христианкам, что Лестер готов по первому ее желанию прыгнуть сквозь горящий обруч?
Любовь моя.
Никто этот конверт не оставлял для нее, Сэлли была в этом убеждена. У нее не было подруг, которые называли бы ее Дорогушей, Милочкой или тем более Любовью. Конверт был оставлен для Лестера. А значит…
Неожиданно ее осенила догадка, и Сэлли с огромным облегчением откинулась на спинку мягкого голубовато-серого сидения. Лестер преподавал физкультуру в колледже Касл Рок. Преподавал, конечно, только мальчикам, но многие девочки, молоденькие, хорошенькие и впечатлительные, видели его каждый день. А ведь Лестер очень привлекательный молодой человек.
Кто-нибудь из студенток колледжа и подсунул письмо. Вот и все. Она даже не отважилась положить его на приборный щиток, чтобы он сразу увидел.
– Он не станет возражать, если я его прочту, – объяснила самой себе Сэлли, оторвала от бока конверта узкую полоску и аккуратно вложила ее в пепельницу, которая никогда не знала, что такое окурки. – Мы с Лестером сегодня от души посмеемся.
Она встряхнула конверт, и оттуда выпала цветная фотография, отпечатанная с пленки «Кодак». Сэлли взглянула на снимок и почувствовала, что сердце на мгновение остановилось. Она перевела дыхание и прикрыла ладонью рот, изобразивший заглавную букву О. На щеках Сэлли цвели и пылали красные розы.
Ей никогда не приходилось бывать в Мудром Тигре и было невдомек, что на снимке изображено именно это заведение, но она не была окончательно наивной. Она любила смотреть телевизор и время от времени ходила в кино, поэтому не могла не знать, как выглядит бар. На фотографии мужчина и женщина сидели за столиком в уголке (уютном уголке, подсказывал внутренний голос) большого зала. На столе стоял кувшин пива и два стакана. Вокруг за столиками сидело еще множество людей. На заднем плане четко виднелась танцплощадка. Мужчина и женщина целовались. На ней был укороченный джемпер с люриксом, оставлявший живот обнаженным, и юбка, похоже из белого полотна.
Чрезвычайно короткая юбка. Мужчина одной рукой обнимал женщину за талию, а другую бесцеремонно запустил под юбку, достаточно далеко, чтобы это выглядело совершенно неприлично. Сэлли даже видела краешек ее трусиков.
«Ах ты мерзавка», – подумала Сэлли с безграничным возмущением.
Фотограф снимал мужчину со спины, взгляду открывался лишь его подбородок и одно ухо, но Сэлли даже по тому, что видела, понимала, что он мускулист и черные волнистые волосы стриг коротко. На нем были голубая футболка из тех, что мальчики называют борцовками, и синие спортивные брюки с белыми полосками по бокам. Лестер.
Лестер, обследовавший местность под юбкой у мерзавки.
– Нет! – воскликнул внутренний голос, не желавший смириться с обстоятельствами и оттого полуистерический. – Это не может быть он! Лестер не ходит в бары! Он ведь даже не пьет! И он никогда не поцелует другую женщину, потому что любит меня! Знаю, что любит, потому что…
– Потому что так говорит. – Она не узнала своего голоса, так бесцветно он прошелестел. Она хотела разорвать карточку в клочки и развеять их по ветру, но вовремя остановилась.
Кто-нибудь может заметить, подобрать, соединить, и что тогда подумают?
Сэлли снова склонилась над фотографией и принялась ее изучать, пристально, ревностно.
Голова мужчины почти полностью скрывала лицо женщины, но Сэлли смогла разглядеть хвостик брови, уголок глаза, левую щеку и часть скулы. Но что гораздо важнее, она смогла рассмотреть стрижку темных волос – под кружок с челкой на лбу редкими сосульками.
Темные волосы у Джуди Либби. И Джуди Либби стрижет их под кружок с челкой на лбу.
Ты не права. Более того, ты просто сошла с ума. Лес порвал с Джуди, как только она перестала ходить в церковь. А потом она уехала. То ли в Портленд, то ли в Бостон. Это чья-то гнусная шутка, подлый розыгрыш. Ты ведь знаешь, Лес никогда…
Разве она об этом знает? Убеждена?
Столь еще недавно твердая самоуверенность теперь хохотала над Сэлли, и вновь заговорил незнакомый доселе внутренний голос. Доверчивость невинных главное орудие лжецов.
И все-таки это не может быть Джуди и уж наверняка не Лестер. В конце концов, нельзя же наверняка утверждать, что это за люди, если они в этот момент целуются. Даже в кино, если опаздываешь к началу сеанса, будь хоть самые что ни на есть звезды в главных ролях. Нужно дождаться, пока они оторвутся друг от друга и посмотрят в камеру.
Это не кино, убеждал внутренний голос. Это жизнь. И если это не они, что тогда в машине делает конверт?
Теперь взгляд Сэлли сосредоточился на правой руке женщины, обнимавшей ее жениха за шею. У нее были длинные тщательно наманикюренные ногти, покрытые темным лаком. У Джуди Либби тоже были такие ногти. Сэлли помнит, что нисколько не удивилась, когда Джуди перестала ходить в церковь. У девушки с такими ногтями, вспоминала она свои тогдашние впечатления, не может быть на уме один лишь Господь Бог.
Ну что ж, значит, вполне возможно, что это и в самом деле Джуди Либби.
Но это вовсе не значит, что рядом с ней Лестер. Это может быть ее способ отомстить им обоим, ведь Лестер сам ее бросил, когда узнал, что она такая же христианка, как Иуда Искариот. В конце концов, кто угодно может носить короткую стрижку и одеваться в голубые майки и брюки с белыми полосами по бокам.
Но тут ее взгляд наткнулся на еще одну деталь, и сердце внезапно отяжелело и остановилось, как будто простреленное свинцовой пулей. На руке мужчины были часы – электронные. Она их узнала, хотя на фотографии они выделялись нечетко.
Она не могла их не узнать, так как сама подарила месяц назад в день его рождения.
Но сознание упрямо твердило – это тоже вполне возможное совпадение.
Ведь это всего лишь «Сейко», на большее я не могла раскошелиться. Любой может носить такие часы. Но внутренний голос смеялся над ней, смеялся жестоко, безжалостно. Этот голос желал знать, кого, собственно говоря, она собирается обдурить. Кроме того, хоть она, слава Богу за такое снисхождение, не могла видеть кисть мужчины, запущенную под юбку девицы, рука до локтя представала на полное обозрение, и на ней Сэлли сразу заметила две маленькие родинки, соприкасающиеся друг с другом краями и образующие аккуратную восьмерку. Сколько раз Сэлли с любовью поглаживала эти родинки, сидя на заднем крыльце бок о бок с Лестером! Как часто она целовала их, пока Лестер ласкал ее грудь, одетую в специально подобранный для таких случаев бюстгальтер от Дж. С.Пенни, и нашептывал на ухо всяческие интимные нежности и обещания вечной любви.
Это Лестер, сомнений никаких. Часы можно надеть и снять, от родинок не отделаешься. В памяти всплыла музыкальная фраза из песенки: «Плохие девчонки… там-там… тум-тум…».
– Мерзавка, шалава, шлюха, – шипела Сэлли, словно разъяренная тигрица.
– Как он мог к ней вернуться? Как?!
– Может быть, – не унимался внутренний голос, – она позволяет ему то, чего не позволяешь ты?
Грудь Сэлли возмущенно взмыла вверх, а в горле застрял отвратительный горький ком. Но ведь они в баре! Лестер не…
Но она тут же поняла, что это не слишком убедительное возражение. Если Лестер встречается с Джуди, если он обманывает ее в этом, то обман насчет того, пьет он пиво или нет, уже полностью теряет свою значимость. Вот так.
Сэлли отложила фотографию и трясущимися руками достала из конверта сложенный вчетверо листок бумаги персикового цвета. От него исходил легкий, терпковато-сладкий аромат. Сэлли поднесла листок к носу и глубоко вдохнула.
– Мерзавка! – крикнула она хриплым истерическим голосом.
Если бы Джуди теперь оказалась рядом, она набросилась бы на нее и исцарапала собственными ногтями, какими бы короткими они ни были. Как бы ей хотелось, чтобы Джуди оказалась здесь. И Лестер тоже. Долго бы ему не пришлось еще играть в футбол, если бы она его отделала. Очень долго.
Сэлли развернула письмо. Оно было короткое и написано округлым почерком школьницы, обученной чистописанию по методу Пальмера.
Дорогой Лес!
Фелиция сделала этот снимок в тот день, когда мы были с тобой в Тигре.
Сказала, что собирается нас шантажировать. Но только дразнила. Она отдала фотографию мне, а я отдаю тебе в память о нашей ВЕЛИКОЙ НОЧИ. Не слишком было благоразумно с твоей стороны забираться ко мне под юбку на глазах у «всего честного народа», но это так возбуждало! И потом ты такой СИЛАЧ! Чем дольше я смотрела на тебя, тем больше подогревалась. Если приглядишься повнимательнее, увидишь мое нижнее белье. Слава Богу, Фелиция уже ушла к тому времени, когда на мне ничего не осталось! Скоро увидимся! А пока храни эту фотографию «в память обо мне». Я буду думать о тебе и твоей замечательной «штучке». ОГРОМНОЙ штуке! Лучше закончу писать, а то все больше распаляюсь. Как бы не пришлось заняться чем-нибудь неприличным. И прошу тебя, перестань беспокоиться сам знаешь О КОМ. Она слижком занята послушанием Богу, чтобы думать о нас с тобой, смертных.
Твоя Джуди
Не менее получаса Сэлли сидела в «мустанге» Лестера и все перечитывала и перечитывала письмо. Сознание ее и чувства обострились от накапливающегося гнева, ревности и обиды. Кроме того, подспудно все эти ощущения «подогревались», как сказала бы Джуди, возрастающим сексуальным возбуждением, но в этом она никогда бы не призналась никому на свете и тем более себе самой.
«Безмозглая шалава даже не знает, как пишется слово “слишком”», думала Сэлли.
Она продолжала скользить взглядом по фразам и задерживалась, конечно, на тех, что были выделены заглавными буквами. Наша великая ночь. Не слишком БЛАГОРАЗУМНО. Так ВОЗБУЖДАЛО. Такой СИЛАЧ. ОГРОМНАЯ ШТУКА.
Но наивысшую степень раздражения и ярости вызывала богохульная перефразировка общинного ритуального псалма: «…сохрани эту фотографию в память обо мне».
Непристойные картины совершенно непроизвольно вставали перед глазами Сэлли. Губы Лестера смыкаются на розовом соске Джуди Либби, а та завывает:
«Возьми меня, испей до дна эту чашу в память обо мне». Лестер на коленях меж раздвинутых ног Джуди: «Возьми меня, съешь меня в память обо мне».
Сэлли смяла абрикосового цвета листок в маленький ничтожный комочек и швырнула на пол машины. Теперь она сидела прямо, вздернув подбородок и глядя вперед немигающим взором, взмокшие от пота пряди волос слиплись и рассыпались (не отдавая себе отчета в том, что делает, Сэлли все время, пока читала и перечитывала письмо, прочесывала волосы пальцами, словно гребнем). Затем она нагнулась, подняла бумажный шарик, расправила его и сунула вместе с фотографией обратно в конверт. Руки у нее так дрожали, что она лишь с третьего раза попала в конверт, надорвав его при этом чуть не до середины.
– Мерзавка! – закричала она в который раз и разразилась слезами. Слезы были горячие и жгучие, как кислота. – Сука! А ты! Ты! Лживая скотина!
Сэлли воткнула ключ в замок зажигания. «Мустанг» взревел, да так яростно, как будто вторил состоянию Сэлли. Она включила передачу и выехала со стоянки, взметнув тучу пыли, выпустив голубое облако газа и отчаянно проскрежетав резиной. Билли Маршан, тренировавший развороты на роликовой доске, с удивлением оглянулся.
– 4 –
Пятнадцать минут спустя она была в спальне, лихорадочно рылась в ящике с бельем в поисках деревяшки и не находила ее. Гнев на Джуди и лживую скотину-жениха был вытеснен страхом – вдруг деревяшка исчезла? Неужели ее все-таки похитили?
Сэлли принесла разорванный конверт с собой и только теперь с удивлением обнаружила, что до сих пор держит его в левой руке. Он мешал поискам. Она отшвырнула конверт и принялась выбрасывать свое скромное хлопчатобумажное белье из ящика пригоршнями, рассыпая его по всей комнате.
В тот самый момент, когда она готова была завопить от ужаса и отчаяния, деревяшка нашлась. Видимо, Сэлли, открывая, потянула ящик на себя с такой силой, что драгоценность скользнула в самый дальний угол.
Она схватила свою деревяшку и в тот же миг почувствовала, как на душе разливается покой и удовлетворение. Другой рукой она подобрала конверт и держала обе вещи прямо перед собой: добро и зло, святыню и скверну, альфу и омегу. Затем она положила конверт в ящик и беспорядочно забросала сверху бельем.
Сэлли села, скрестила ноги и опустила голову к деревяшке. Она ожидала почувствовать, как пол закачается под ней, словно палуба ковчега, ожидала услышать крики несчастных бессловесных тварей, спасенных Божией милостью во времена всемирного бедствия.
Но вместо всего этого она услышала голос человека, продавшего ей эту бесценную реликвию.
– Тебе придется заняться этим… – говорила деревяшка голосом мистера Гонта. – Придется, Сэлли, это грязное дело нельзя оставить безнаказанным.
– Да, – откликнулась Сэлли. – Да, я знаю.
Весь день она просидела в своей раскаленной от солнца и чувств девичьей спальне, раздумывая и мечтая в полусне, сидела в середине темного круга, очерченного вокруг нее волшебным куском дерева, сидела во тьме, как под капюшоном кобры.
– 5 –
– Вот идет мой король, весь в зеленом как франт… йо-хо, йо-хо, траля-ля… он не просто король, он любовный гигант…
В то время как вокруг Сэлли Рэтклифф сгущалась тьма душевных страданий, Полли купалась в солнечных лучах неожиданно теплого октябрьского дня. Она сидела в кресле у открытого окна мастерской и напевала своим приятным глубоким голосом. К ней подошла Розали Дрейк.
– Есть у меня одна знакомая, которая чувствует себя сегодня лучше, чем вчера. Гораздо лучше, судя по голосу.
Полли взглянула на нее и улыбнулась, выразив улыбкой всю сложную гамму чувств, обуревавших ее.
– Может быть так, а может быть и не совсем.
– Хочешь сказать, что действительно чувствуешь себя хорошо, но не можешь в это поверить?
Полли подумала над таким вариантом и согласно кивнула. Это было не совсем так, но в качестве объяснения подходило. Женщины, одновременно расставшиеся с жизнью вчера, сегодня лежали рядом в Похоронном бюро Сэмуэльса. Завтра утром их будут отпевать в разных церквях, но после полудня они снова станут соседями, на этот раз на Отечественном кладбище.