(2005) словно возвращает нас в детство, напоминая о том, как могут будоражить воображение игры с пропорциями. Композиция представляет собой не слишком большого размера плоскую напольную скульптуру, похожую на кляксу или палитру художника. Сделана она из тысяч прозрачных стеклянных бусин, уложенных на плоскости. Под бусинами находится абстрактное изображение, благодаря чему стекло играет разным цветом, а вся композиция напоминает огнедышащее жерло вулкана. Мы не видим изображения и не догадываемся, что сами по себе бусины бесцветны и прозрачны. Композиция притягивает наш взгляд, нам кажется, что в ней больше глубины, чем есть на самом деле. Используя крошечные стеклянные шарики, Тересита создает ощущение глубины и простора. Мы понимаем, что все это — лишь иллюзия, и все же это ее произведение волнует, создает напряжение.
Работая над произведениями для открытых общественных мест, художники обычно действуют в одном из двух направлений — либо предлагают формы, удачно вписывающиеся в ландшафт, либо, наоборот, создают нечто такое, что выделяется, спорит с окружением, привлекая к себе внимание. В композиции «Облачность в Сиэтле»
(2006) для Олимпийского парка скульптур в Сиэтле (штат Вашингтон) Тересита Фернандес умело лавирует между двумя этими противоположными подходами. Вдоль длинного пешеходного моста, перекинутого над железнодорожными путями, она расставила большие цветные панели из стекла с нанесенными на них фотографиями облаков. Панели — а они размещены не только сбоку, но и сверху, как потолок, — полупрозрачны и испещрены рядами прозрачных кружков, сквозь которые видно небо. Прогуливаясь по мосту, люди видят над собой фотографии облаков, сквозь которые просвечивает то типичное для Сиэтла серое небо, то редкий солнечный луч, то калейдоскоп красок заката. Чередование реального и фотографического изображения заставляет сомневаться, где правда, а где вымысел, — этот мощный сюрреалистический эффект сбивает идущего вдоль панелей зрителя с толку, вызывая ощущение дезориентации.
Пожалуй, высшим проявлением алхимии Тереситы Фернандес можно назвать ее инсталляцию «Штабеля воды» (2009) в Музее искусств Блэнтон в Остине (штат Техас). Выполняя заказ, художница решала проблему оформления многоуровневого атриума — огромного открытого пространства, через которое посетители попадают в остальные залы музея. Благодаря большим световым люкам в потолке большую часть времени атриум ярко освещен, буквально купаясь в солнечном свете. Вместо того чтобы подумать о создании скульптуры, которая вписалась бы в это пространство, Тересита решила, кажется, полностью перевернуть все наши представления об изобразительном искусстве. Пребывание в музее или картинной галерее нередко связывается у людей с ощущением покоя и некоторой дистанцированно- сти — разглядывая картину или какой-то объект, они держатся на расстоянии и, немного постояв, идут дальше. Желая достичь более тесного контакта со зрителем, чем способна дать любая традиционная скульптура, художница решила обыграть в своем алхимическом эксперименте холодные белые стены атриума и непрерывный ток людей вдоль них.
Стены она покрыла лентами из тысяч отражающих акриловых полосок, окрашенных во все переходы цветов от белого до темно-синего. Посетителям кажется, будто они очутились в громадном бассейне, доверху наполненном сверкающей в лучах солнца водой. Поднимаясь по лестнице, люди видят собственные отражения, странно искаженные, как будто смотришь на них из-под воды. Присматриваясь к акриловым полоскам, начинаешь понимать, что фантастический эффект достигнут минимумом выразительных средств, но при этом остается странное, почти осязаемое ощущение, что ты погружен в воду. Таким образом, важной частью инсталляции ста
новятся сами посетители, чьи отражения помогают создать иллюзию. Нахождение в этом нереальном, призрачном пространстве заставляет лишний раз задуматься о связях между искусством и жизнью, иллюзией и реальностью, холодным и теплым, сухим и мокрым, вызывая у зрителя интенсивную интеллектуальную и эмоциональную реакцию.
Наша культура во многом определяется набором стандартов и условностей, которым все мы вынуждены следовать. Условности эти часто выражаются в сравнении противоположностей — добра и зла, прекрасного и уродливого, страдания и наслаждения, рационального и иррационального, интеллектуального и чувственного. Вера в такие противоположности сообщает нашему миру устойчивость и чувство комфорта. Нам трудно допустить, что что-то может быть одновременно интеллектуальным и чувственным, приятным и болезненным, реальным и нереальным, хорошим и дурным, мужественным и женственным, — эта мысль ранит и тревожит. Но жизнь куда сложнее и изменчивее, чем может показаться, а наши желания и переживания не всегда точно вписываются в аккуратные ячейки привычных категорий.
Жизнь куда сложнее и изменчивее, чем может показаться, а наши желания и переживания не всегда точно вписываются в аккуратные ячейки привычных категорий.
Работы Тереситы Фернандес наглядно показывают, что реальное и нереальное — это концепции, существующие в наших представлениях и мыслях, а значит, с ними можно играть, управлять ими, их можно изменять и преобразовывать. Люди, которые мыслят парными категориями, веря, что существует такая вещь, как «реальное», и такая вещь, как «нереальное», и что это две раздельные сущности, смешать которые, чтобы получить нечто третье, невозможно, — такие люди, увы, творчески ограниченны, а их работы предсказуемы и недолговечны. Для того чтобы поддерживать дуалистический подход на протяжении жизни, мы вынуждены подавлять в себе протест, закрывать глаза на многие неудобные факты, но в нашем подсознании, например в снах, потребность расставлять все по полочкам на нас не давит, и тогда мы
соединяем то, что наяву кажется несоединимым, и нас посещают удивительные, на первый взгляд нелепые и противоречивые мысли и чувства.
Задача творчески мыслящих людей — а значит, и ваша тоже — активно исследовать подсознательные, противоречивые зоны своей личности и изучать подобные противоречия и напряжения в мире в целом. Отражение этих противоречий в вашей работе, независимо от профессиональной среды, позволит вам оказывать мощное воздействие на окружающих, выявляя в их душах неосознанные чувства и мысли, до сих пор скрытые или подавляемые. Взгляните на общество в целом и на раздирающие его многочисленные противоречия — например, на то, как культура, проповедующая идеалы свободы, сочетается с гнетущими принципами политкорректности, зажимающими рот свободе самовыражения. В науке занимайтесь поиском идей, которые идут вразрез с существующей парадигмой или кажутся необъяснимыми из- за своей противоречивости. За этими противоречиями скрывается золотая жила — богатейший источник информации о реальности, не в пример более глубокой и сложной, чем та, что лежит на поверхности и мгновенно воспринимается. Погрузитесь в хаотичную, непостоянную область глубин подсознания, в которых встречаются противоположности, и вы будете удивлены обилием свежих и плодотворных идей, которые вас посетят.
Оборотная сторона
Джон Колтрейн — Август Стриндберг
В западной культуре давно сложился миф о том, что наркотики или изменение сознания способны приводить к высочайшему творческому подъему. Как еще объяснить гениальную музыку, которую писал Джон Колтрейн, когда сидел на героине, или великие пьесы талантливого драматурга Августа Стриндберга, считавшегося душевнобольным? Их творчество невероятно свободно и непосредственно, разве оно не превосходит возможности рационального, трезвого сознания?
Развенчать это шаблонное представление совсем не сложно. Колтрейн сам признавал, что в годы героиновой зависимости написал самые слабые свои композиции. Наркотики разрушали его и ослабляли творческий потенциал. В 1957 году он покончил с вредной привязанностью и больше никогда к ней не возвращался. Что касается Стриндберга, то перед биографами, изучавшими его последние письма и дневники, предстал человек, на публике державшийся весьма необычно и экстравагантно, однако в частной жизни был чрезвычайно собран и дисциплинирован. Впечатление безумия, возникающее от прочтения его пьес, возможно, искусно им создано.
При взгляде на гениальные творения мастеров не забывайте о годах тяжелого труда, бесконечных тренировках, часах сомнений и сложнейших препятствиях, которые пришлось преодолеть каждому из них.
Важно понимать: для того чтобы создать значимое произведение искусства, сделать научное открытие или что- то изобрести, необходимы железная дисциплина, самоконтроль и эмоциональная стабильность. Необходимо досконально овладеть своим делом, достичь в нем высокого уровня. Наркотики и безумие деструктивны, они способны лишь разрушать. Не верьте романтическим штампам о творчестве — они либо предлагают нам пути для самооправдания, либо внушают ложную уверенность в том, что можно добиться вершин без усилий. При взгляде на гениальные творения мастеров не забывайте о годах тяжелого труда, бесконечных тренировках, часах сомнений и сложнейших препятствиях, которые пришлось преодолеть каждому из них. Творческая энергия — плод этих усилий, и ничего больше.
лить воедино интуицию и разум: мастерство
Каждому из нас доступна высшая форма интеллекта, открывающая перед нами горизонты мира, дающая возможность предугадывать изменения, быстро и точно реагировать в любых обстоятельствах. Достигнуть этого можно, глубоко и досконально познавая исследуемый предмет, храня верность своему призванию, и пусть другие осуждают этот подход как старомодный. Благодаря многолетнему ревностному труду и такому глубокому проникновению мы можем сродниться со своим предметом и приобрести тонкое понимание даже самых сложных его элементов. Если это интуитивное чувство удается объединить с рассудочным мышлением, наш разум расширяется до пределов возможного и мы обретаем способность проникать в самую суть вещей. Мы получаем силу, сравнимую со стремительной силой животных инстинктов, но многократно увеличенную человеческим интеллектом. Именно для достижения такой силы предназначен наш мозг, и мы способны достичь этого, исполняя свое призвание до конечной цели.
Третье превращение
Марсель Пруст
И тогда работа,
проделанная
самолюбием,
страстью,
подражательным
духом,
абстрактным интеллектом, привычками, будет уничтожена искусством, пустившимся в обратный путь, вернувшимся к глубинам, где погребена неведомая нам реальность.
Марсель Пруст
Казалось, будущий писатель Марсель Пруст (1871-1922) был обречен с самого рождения. На свет он появился совсем крошечным и очень слабым, две недели находился между жизнью и смертью, однако выкарабкался. В детстве он часто и подолгу болел, иногда проводя в постели по нескольку месяцев. В девятилетием возрасте он пережил первый приступ астмы, от которого чуть не умер. Жанна, его мать, любила сына до безумия, страшно беспокоилась за него и регулярно вывозила за город для поправки здоровья.
Во время таких поездок и наметились очертания будущей судьбы Марселя. Часто оставаясь в одиночестве, мальчик пристрастился к чтению. Он любил историческую литературу, но не менее жадно глотал любые книги. Самой большой физической нагрузкой, какую ему позволяли, были прогулки на свежем воздухе. Марсель подолгу любовался природой, прекрасными видами, открывающимися перед ним. Он мог часами рассматривать цветущие яблони или кусты боярышника, в другой раз его внимание могло привлечь какое-то необычное растение. Зрелище марширующих муравьев или паука, плетущего паутину, завораживало его не меньше. В список любимых книг Марселя вошли учебники по ботанике и энтомологии.
Все эти годы лучшим другом и постоянным спутником юного Пруста была его мать. Они походили друг на друга внешне, их связывали одинаковые пристрастия в искусстве и литературе. Мальчик не мог разлучиться с матерью больше чем на день, а если она уезжала, писал ей бесконечные письма.
В 1886 году Пруст прочитал книгу, изменившую весь ход его жизни. Это было историческое повествование о завоевании Англии норманнами, написанное Огюстеном Тьерри. События в книге были изложены так живо, что мальчику казалось, будто он перенесся в прошлое.
Тьерри рассуждал о непреходящих законах человеческой природы, и при одной мысли о возможности выявления таких законов у Марселя по спине пробегали мурашки. Энтомологи могли открыть скрытые принципы, управляющие поведением насекомых, — способен ли писатель проделать то же самое в отношении людей и их сложной натуры? Захваченный умением Тьерри оживить историю, Марсель почувствовал, как на него снизошло озарение; дело его жизни, понял он, стать писателем и проливать свет на законы человеческой природы. Предчувствуя, что не проживет долго, он решил, что ему следует поторопиться и делать все возможное, чтобы развить писательское мастерство.
В парижском лицее, где жил и учился юный Пруст, он выделялся среди одноклассников своими странностями. Он так много читал, что голова пухла от всевозможных идей, и в разговоре мог свободно перескакивать с истории и древнеримской литературы на социальную жизнь пчел. Он не отделял настоящее от прошлого, рассуждал об античных писателях, как о ныне живущих, или описывал своих приятелей так, словно они были историческими персонажами. Взгляд его огромных, навыкате глаз — позже один из друзей назовет их «мушиными» — буквально сверлил собеседника, пронзая насквозь. В письмах друзьям Марсель хладнокровно и удивительно точно препарировал все их переживания и проблемы, но тут же переключался на себя, делая предметом столь же безжалостного исследования собственные слабости. Несмотря на склонность к одиночеству, Марсель был весьма общителен и наделен исключительным обаянием. Он умел польстить и втереться в доверие. Никто из знавших его в те годы представить не мог, что может получиться впоследствии из этого чудака и оригинала.
В 1888 году Пруст познакомился с тридцатисемилетней куртизанкой Лорой Эйман, одной из многочисленных любовниц своего дяди, и неожиданно для себя воспылал к ней безрассудной страстью. Лора напоминала героиню любовного романа. Изящная манера одеваться, кокетство, умение проявить власть над мужчинами поразили юношу. Любезность и остроумие Марселя не остались незамеченными, они подружились.
Во Франции давно уже существовала традиция салонов, в которых люди собирались, чтобы обсудить новости литературы и искусства, поговорить о философии или политике. Нередко такие салоны — а их, как правило, держали дамы — привлекали различных, в зависимости от положения хозяйки в обществе, художников, артистов, мыслителей или политических деятелей. У Лоры Эйман также был салон, скандально известный, где собиралась богема. Его постоянным посетителем стал и Марсель.
Возможность вращаться в высших кругах французского общества была Прусту по душе. Это был мир, полный недоговоренностей и тонких намеков, — приглашение на бал или определенное место за столом указывали на отношение к человеку, позволяли догадаться о том, находится он на взлете или, напротив, вышел из фавора. Одежда, жесты, отдельные слова и фразы становились предметом пересудов и критики. Прусту хотелось исследовать этот мир, познать его законы, изучить все тонкости и хитросплетения. Пристальное внимание, которое он некогда уделял истории и литературе, теперь было направлено на иное — на социум, окружавший его. Со временем Пруст стал вхож во многие парижские салоны, что позволило ему вращаться в высших сферах.
Хотя Пруст давно уже принял решение стать литератором, он до сих пор не решил, о чем хочет писать, и эта неопределенность заставляла его страдать. И вот ответ был получен: высший свет — это тот же муравейник, его-то он и станет исследовать, препарируя беспощадно, словно ученый-энтомолог.
Приняв решение, Пруст приступил к отбору и изучению персонажей будущего романа. Одним из таких персонажей оказался граф Робер де Монтескью, покровитель искусств, эстет и известный декадент, питавший слабость к красивым молодым людям. Другим стал Шарль Хаас, олицетворение светского лоска и шика, зна
ток и собиратель произведений искусства, то и дело терявший голову от женщин простого происхождения. Пруст внимательно изучал их характеры, присматривался к манере говорить, подражал их причудам, а в своих записных книжках пытался оживить их образы в небольших литературных набросках. В литературным смысле Марсель оказался блестящим имитатором.
Писать он мог исключительно о чем-то, действительно происходившем, о том, чему он был свидетелем, что видел или испытал сам, в противном случае его писания выглядели бледными, безжизненными.
Серьезной проблемой для него оказался страх перед интимными отношениями. Марселя с одинаковой силой тянуло и к женщинам, и к мужчинам, именно поэтому он старался держаться на безопасном расстоянии от тех и других, избегая близких связей, будь то физических или душевных. Из-за этого для него оказалось трудной, почти непосильной задачей описать любовь и романтические отношения правдиво, изнутри. Тогда он изобрел остроумный способ, впоследствии служивший ему безотказно. Если ему нравилась какая-то женщина, Пруст старался сблизиться с ее женихом или возлюбленным, чтобы, заручившись его полным доверием, попытаться выведать все подробности отношений. Будучи проницательным психологом, он всегда мог помочь мудрым советом. Позднее, наедине с собой, он мысленно воссоздавал и переосмысливал услышанное, пытаясь прочувствовать все взлеты и падения влюбленного, приступы ревности и восторги, как если бы это происходило с ним самим.
Отец Пруста, известный врач, уже потерял надежду дождаться от сына чего-то путного. Ночами Марсель кутил на балах и банкетах, возвращался под утро и весь день спал. Вращаясь в высшем обществе, он сорил деньгами, не считаясь с тратами. Казалось, он ничем всерьез не интересуется и ни к чему не стремится. Принимая во внимание слабое здоровье сына и то, как баловала его мать, Адриан Пруст опасался, что тот так и останется светским бездельником и всю жизнь будет висеть у него на шее. Он пытался уговорить сына работать. Марсель, как мог, успокаивал его: то он обещал подумать о карьере юриста, то сообщал, что собирается стать библиотекарем, но на самом деле все надежды возлагались на публикацию первой книги — «Утехи и дни». В коротких новеллах и зарисовках перед читателем должны были предстать светские персонажи. Если книга будет пользоваться успехом — вот лучший ответ отцу и прочим сомневающимся. Чтобы поднять шансы книги, Пруст уговорил свою знакомую проиллюстрировать «Утехи и дни» искусными рисунками, а издать ее просил на лучшей бумаге.
После множества проволочек и задержек в 1896 году книга наконец вышла. Отзывы были благосклонными, однако многие рецензенты характеризовали стиль автора как «изящный» и «изысканный», вероятно подразумевая под этим, что работа поверхностна. Еще больше обескураживало то, что книга едва расходилась. Учитывая, какие средства были вложены в ее издание, стоит сказать, провал оказался сокрушительным, и за Прустом окончательно закрепилась репутация денди, сноба, пишущего о единственном знакомом ему мирке. Все это полностью деморализовало Марселя.
Семья теперь еще сильнее давила на него, требуя выбрать профессию и начать заниматься делом. Однако Пруст, по-прежнему уверенный в своих силах и правильности выбора, решил, что в этой ситуации возможен единственный верный ответ — он напишет роман, который будет в корне отличаться от «Утех и дней». Новая книга будет длиннее и весомее первой. В ней он смешает воспоминания детства со светскими похождениями. Попробует описать жизнь людей из самых разных слоев общества и охватит длительный период французской истории. Такое произведение никому не покажется поверхностным!
По мере написания роман становился все длиннее и объемнее, и Марсель не представлял, как связать все воедино, чтобы придать повествованию логику. Непомерные амбиции заставили его замахнуться на непосильную задачу, и в итоге он затерялся в ней. Несмотря на то что написаны были уже сотни страниц, к концу 1899 года Пруст вынужден был отказаться от своего замысла.
Молодой человек был охвачен унынием. Салоны и светские рауты ему наскучили. Профессии у него не было, и, соответственно, не на что было опереться. Ему уже под тридцать, а он до сих пор живет с родителями и полностью зависит от них в финансовом отношении. Беспокоило и состояние здоровья — Марсель еще больше укрепился в мысли о том, что жить ему осталось недолго. А кругом то и дело звучали рассказы об успехах сверстников, которые занимали положение в обществе, обзаводились семьями. На их фоне Пруст чувствовал себя полным неудачником. Все его достижения ограничивались несколькими газетными очерками о жизни высшего света, да еще книгой, над которой смеялся весь Париж. Единственной опорой для него оставалась безграничная любовь матери.
В разгар кризиса Прусту вдруг пришла спасительная мысль. Вот уже несколько лет он зачитывался работами английского критика и философа Джона Рёскина. Теперь он решил перевести произведения Рёскина на французский язык. Потребуется не один год усиленного труда, серьезного изучения тех областей, которыми занимался Рёскин, например готической архитектуры. Работа будет отнимать почти все время, и от мечты о написании романа пока придется отказаться. Но он докажет родителям, что способен зарабатывать на жизнь, что у него есть профессия.
Ухватившись за эту возможность как за соломинку, Пруст энергично окунулся в работу.
Через несколько лет интенсивного труда его переводы Рёскина были опубликованы и получили широкое признание. Вступительные статьи и эссе, которыми Пруст сопроводил переводы, разрушили наконец репутацию ветреника и дилетанта, закрепившуюся за ним после публикации «Утех и дней». Теперь на него смотрели как на серьезного ученого. Благодаря этой работе Пруст выработал свой стиль письма; глубоко проникнув в суть трудов английского литератора, он мог продолжить эту линию в собственном творчестве, писать зрелые и содержательные эссе. И он наконец приучил себя к порядку и дисциплине — от этого можно было отталкиваться, совершенствоваться.
Но когда Марсель только-только начал добиваться первых скромных успехов, главная душевная опора зашаталась, а потом и вовсе ушла из-под ног. В 1903 году умер отец; всего через два года скончалась и мать, не сумевшая пережить утрату. Они с Марселем были практически неразлучны, и он с раннего детства думал о смерти матери с ужасом. Теперь Марсель чувствовал себя оставленным, одиноким, ему казалось, что жить больше незачем.
В последующие несколько месяцев Пруст жил уединенно, совершенно не бывал в свете, ни с кем не виделся. В это время, раздумывая над своей жизнью, он заметил некую закономерность, которая зажгла в его душе слабый проблеск надежды. Ребенком, пытаясь компенсировать физическую немощь, он много читал, полюбил чтение, и это помогло ему определить дело жизни. Затем, в течение почти двадцати лет, он собирал и накапливал обширные сведения о жизни французского общества — в его памяти были собраны яркие портреты различных представителей буквально всех социальных групп и слоев. Он исписал тысячи страниц, если считать первую книгу, многочисленные колонки и очерки для газет, провалившуюся попытку романа и довольно удачные эссе. Обратившись к Рёскину как наставнику и взявшись за перевод его произведений, он стал более собранным и дисциплинированным.
О жизни Пруст размышлял как о школе, в которой мы, ученики и подмастерья, медленно постигаем устройство мира. Одни научаются читать знаки и внимательно к ним присматриваются, извлекая из этого уроки, развиваясь и совершенствуясь в процессе. Другие этого
не делают. Сам Марсель прошел непростое двадцатилетнее ученичество, изучал литературу, писательское ремесло и природу человека, и это глубоко изменило его. Невзирая на слабое здоровье, невзирая на неудачи, он не сдавался. Наверное, это о чем-то говорит — возможно, о каком-то предназначении. Все провалы и крахи можно обернуть на пользу, решил Пруст, нужно только понять, как их использовать. Главное, не терять времени.
Нужно было заставить работать все полученные знания и умения. Для него это означало одно: нужно вернуться к написанию отложенного романа. Каким будет сюжет, как зазвучит в нем авторский голос, Пруст до сих пор не представлял. Зато в голове жил богатейший собранный материал. Он остался совсем один, невозможно вернуть умершую мать, детство, юность — но почему бы не попытаться возродить все это здесь, в кабинете, где он укрылся от мира, как затворник! Единственное, что от него требуется, — взяться за работу. Что-нибудь да выйдет из этого.
Осенью 1908 года Пруст закупил несколько десятков тетрадей — примерно такими он пользовался в школе — и начал заполнять их черновыми набросками. Он заносил в тетради свои рассуждения об эстетике, описывал характеры, вспоминал о детстве.
Углубившись в процесс работы, Пруст заметил в себе изменение. Что-то произошло. Он не понимал, откуда это взялось, но внутри зазвучал голос — его собственный голос, и он же был и голосом автора, рассказчика будущей книги.
Сюжет, решил Пруст, будет развиваться вокруг центральной фигуры — молодой человек, болезненно привязанный к своей матери и безуспешно пытающийся обрести свое «я». Юноша, герой книги, понимает, что хочет стать литератором, но не представляет, как и о чем ему писать. Став старше, он столкнется с двумя разными сферами общества — богемой и аристократией — и начнет их изучать. Он будет препарировать характеры, срывать маски, которые люди носят в обществе. Неудачи в любви заставят его испытывать невыносимые муки ревности. Пережив всевозможные приключения, пройдя мучительный кризис, молодой человек все же добьется успеха в жизни — он напишет ту самую книгу, которую читатель будет держать в руках.
Роман получит название «В поисках утраченного времени», продолжал размышлять Пруст. Это будет подробнейшее изложение его собственной жизни и жизни множества его знакомых, которых он выведет под измененными именами. В ходе повествования он расскажет о значительном периоде истории своей страны, с момента своего рождения до выхода романа. Портрет общества в целом — вот что это будет: он дотошно, словно энтомолог, изучит законы, управляющие поведением всех обитателей этого муравейника.
Перед Прустом встала необъятная задача. Единственной проблемой оставалось здоровье. Проживет ли он достаточно долго, чтобы успеть выполнить задуманное?
Через несколько лет Пруст закончит первую часть романа, «По направлению к Свану». Книга, опубликованная в 1913 году, была восторженно встречена критикой. Никому прежде не доводилось читать ничего похожего. Судя по всему, Пруст создал собственный, неповторимый жанр — отчасти роман, отчасти эссе.
На следующий год в Европе разразилась война, нарушив творческие планы писателя и существенно затормозив книгоиздательскую деятельность. Пруст, тем не менее, продолжал трудиться над рукописью следующей части.
В процессе работы происходило нечто странное — книга все росла, увеличивалась по объему и масштабу, за новым томом последовал еще один. Отчасти «виной» тому был метод работы Пруста. За годы у него скопились тысячи коротких сюжетов, персонажей, поучительных историй, психологических зарисовок, и все это он мало- помалу размещал в романе, словно кусочки мозаики. Конца работе не предвиделось.
Разрастаясь, роман неожиданно обрел новую форму — реальная жизнь и литературный вымысел стали замысловато и непредсказуемо переплетаться. Когда Прусту требовался новый персонаж — скажем, девушка из аристократической семьи, впервые выезжающая в свет, — он подыскивал прототип в высшем обществе, а затем добивался приглашений на балы и приемы, где можно было бы вести наблюдения. Фразы и словечки девушки попадали на страницы рукописи.
Однажды Пруст зарезервировал несколько театральных лож для своих друзей. В ложах он собрал реальных людей, послуживших прототипами его персонажей. После спектакля они вместе отужинали, и Пруст, чувствуя себя ученым-химиком, наблюдал, как «составные элементы» его романа общаются между собой, прямо у него на глазах. Никто из них не отдавал себе отчета в том, что именно здесь происходит. Но для Пруста все имело ценность — прошлое, текущие события, случайные или организованные встречи могли повлиять на работу, подсказать идею, задать новое направление роману.
Решив описать какое-то конкретное растение или цветок, восхищавший его в детстве, Пруст отправлялся на природу и там часами, забыв обо всем, рассматривал его, пытаясь докопаться до сути — уяснить, чем именно этот цветок привлек его, в чем его неповторимость, чтобы потом донести до читателя свои подлинные чувства и переживания.
Взяв графа де Монтескью в качестве прототипа для персонажа по имени Шарлю, гомосексуалиста, Пруст посещал тайные гомосексуальные бордели Парижа, завсегдатаем которых был граф. Книга должна была максимально отражать реальность, и изображения эротических сцен это тоже касалось.
Если при чем-то невозможно было присутствовать лично, Пруст готов был заплатить за рассказы, сплетни, информацию любого рода, включая даже слежку.
Роман рос, становился не только объемнее, но и глубже, и у Пруста крепло чувство, что описываемый им мир живет в нем и он выплескивает его наружу со все возрастающей легкостью. Он даже подобрал метафору, описывающую это чувство, и вставил ее в роман — паук на паутине, улавливающий малейшие ее вибрации и досконально знающий все ее устройство; так же досконально он знал и мир, им задуманный и созданный.
После войны романы Пруста продолжали появляться, один том выходил за другим. Критики были потрясены размахом эпопеи. Пруст создал, а точнее, воссоздал целый мир. Однако это было не привычное произведение в жанре реализма — роман был полон рассуждений об искусстве, психологии, причудах памяти и даже о работе мозга. Пруст так подробно и серьезно исследовал собственную психологию, что делал пугающе точные открытия, касавшиеся некоторых феноменов памяти и подсознания. Двигаясь от одного тома к другому, читатели начинали испытывать чувство, что сами живут в этом мире и знают его не понаслышке, а изнутри. Мысли рассказчика становились их собственными мыслями — граница между рассказчиком и читателем исчезала. Это производило волшебный эффект — книга воспринималась как сама жизнь.