Роберт: Как тебе будет угодно. Ты уверена, что не хочешь отпраздновать сегодняшнее событие? Ты блестяще справилась, Тея. Я не мог бы гордиться тобой больше, если бы даже попытался.
Я: Определенно нет, но спасибо. Я просто немного ошеломлена происходящим.
Я не была ошеломлена. Я была в порядке. Затем Адам испортил все, заявившись прошлым вечером и напомнив обо всем, что было неправильным в моей жизни. Обо всем, что сделал неправильным он.
Войдя в отель, где на полу по всей длине фойе располагалась причудливая небольшая спа-ванночка. Я посмотрела на мужчин и женщин, погрузивших в них свои ноги, все свое внимание сосредоточив на экранах своих телефонов, и, захваченная этой идеей, зарегистрировалась, дала носильщику, как рассчитывала, эквивалент десятидолларовых чаевых, и направилась к ним.
Когда мои ноги оказались в воде, что-то во мне успокоилось.
Как всегда.
Вода никогда меня не подводила.
Никогда.
Прислонившись головой к стене позади себя, я постаралась расслабиться, пытаясь найти утешение в том, что всегда будет частью моего кошмара.
Потому кто такие Адам, и остальная часть его семьи, и Мария?
Католики.
Все они.
А это означало, что развод был запрещен, и это с лихвой обеспечивало меня будущим, наполненным горькой сладостью невыполненных обещаний и утреннего секса, что заставляло меня чувствовать себя жалкой и потерянной.
Я была тем, кто ставил преграды между нами, но кто всегда ломался.
Почему?
Потому что Адам был любовью всей моей жизни, а я его.
Но все пошло наперекосяк еще до того, как у нас появился шанс начать.
Проклятие?
Ага. И я жила с этим знанием каждый гребаный день своей жизни.
Глава 19
Тея
Тогда
Мне было восемнадцать, когда я вернулась домой.
Ну, дом в понятии того места, где я родилась и откуда меня забрала бабушка после смерти мамы. Но для меня Форт-Уэрт (прим.: город в северо-центральной части штата Техас) всегда был тем, что я считала своей базой.
Даже если меня больше некому было встречать.
Сейчас, в преддверии предстоящих встреч, которые должны были обеспечить мне успешное будущее, я решила отклониться от заданного направления и посмотреть, каково это — снова оказаться здесь.
Возможно, увидеть несколько достопримечательностей, которые могут вызвать какие-нибудь воспоминания о счастливых временах, проведенных с моей бабушкой.
Я не очень хорошо помнила своих родителей и искренне думала, что неосознанно пыталась их забыть. Отчего мне было очень грустно. Однако то, что я запомнила, было по большей части их ссорами, поэтому я решила, что мой мозг пытался оградить меня от суровых реалий брака моих родителей.
Не то чтобы я хотела сорвать эту завесу, вероятно, мне просто нужно было восстановить связи. С самой собой.
Жизнь с Рамсденами оказалась лучше, чем я могла себе представить. Анна по большей части оставляла меня одну, Роберт появлялся дома каждый день к обеду — Дженис призналась, что такого раньше не было — и мы часто говорили с ним о моем будущем. Полагаю, мой потенциал достаточно взволновал его, чтобы держаться рядом, и я не возражала — он был интересен, и он интересовался мной.
Мы не были с ним особо близки. Не так, как с Дженис и Питером, но я проводила много времени с Робертом, который, как мне казалось, был хорошим человеком. Единственное, в чем ему не повезло, это то, что он женился не на том человеке.
Что касается Анны, то я не доверяла ей.
Она тяжело перенесла арест Каина, но я полагала, что тот ущерб, который он нанес репутации семьи, причинил ей гораздо больше вреда.
Ее предвыборная кампания оказалась провальной, и она стала посмешищем на выборах, но Анна уже создала группу поддержки, пытаясь вернуться к власти на следующих выборах.
Я никогда не встречала никого более решительного, чем она, и было легко увидеть, от кого ее дети унаследовали эту особую черту.
С Робертом мы были ближе. Ему было не наплевать на меня, и хотя с Питером и Дженис я чувствовала себя семьей, с Робертом я начала ощущать то же самое.
Конечно, скоро я покину дом, поступив в Стэнфорд, в который получила приглашение.
По большей части я была рада. Настало время уйти от теней прошлого, пора создать новые воспоминания, проложить путь, который приведет меня в светлое будущее.
Но сначала я хотела заняться своей историей. Разобраться с тем, что сделало меня мной.
Если я правильно помнила, то возле церкви был разбит целый цыганский лагерь. Там проживало много людей, некоторые в фургонах, некоторые в стационарных домах.
В проживании на одном месте у меня было не так много опыта, как у других цыган, потому что из-за папиной работы мы всегда передвигались по стране, но я помнила это по времени, проведенному с бабушкой.
Подойдя ближе, я увидела блики солнца, отражающиеся в окнах передвижных домов, поднимающаяся пыль над которыми создавала своеобразную иллюзию.
Бланш Сэттлмент был небольшим городком пришлых. Здесь проживало более двадцати тысяч цыган, некоторые из них, такие как я, были романичалами, другие — влаксами-католиками. Они были самым обширным меньшинством в этой области и обосновались здесь около ста лет назад. Половина кладбища была заполнена цыганами, я помнила это по дням, проведенным с бабушкой.
Мы были заинтересованы мертвыми не меньше, чем живыми. Я легко вспоминала, как она говорила о моих родителях – словно они находились в другой комнате, а не в загробной жизни. Это происходило легко и непосредственно, будь то просьба у моей матери дать бабушке сил, когда я ее утомляла, или вопрос папе, почему его нет рядом тогда, когда нужно было что-то починить.
Уголки моих губ поднялись вверх при этом воспоминании.
Было странно снова оказаться здесь, в тех местах, которые я помнила. Как, например, видавшая виды церковь романичал, белая вагонка которой выглядела, мягко говоря, потрепанной. Особенно по сравнению с находящимся напротив храмом влаксов, имеющим высокую башню и такие белые стены, что у меня заболели глаза. Церкви были воротами в мой мир.
Дорога была потрескавшейся, а тротуар ― обшарпанным. Ряды раскидистых деревьев тянулись вдоль улиц, а в воздухе вокруг меня танцевали пылинки, пока я шла к месту, где когда-то был мой дом.
Когда-то давным-давно я взяла бы с собой Адама, но теперь мы были словно незнакомцы. Незнакомцы, которые даже не смотрели друг на друга.
За два года мы перекинулись с ним, возможно, парой слов. Я пережила два болезненных Дня Благодарения, видя, как Мария вешается на него, в основном игнорируя своего ребенка. Я полагала, что она пытается заставить меня ревновать.
Это работало.
Рождество было не лучше, но было мило видеть, как Фредди открывает подарки, которыми его осыпала Анна. Я никогда не видел ничего подобного, как в то первое Рождество Фредди.
Спустившись вниз, я зашла в гостиную, в которой накануне установили новогоднюю елку, и оказалась словно в каком-то фильме.
Двухмесячный ребенок за один день получил больше подарков, чем я за всю свою жизнь.
Пол был заставлен коробками и подарочными пакетами, что вызвало у Марии полный восторг. И это заставило Анну улыбнуться.
Фредди и Мария были единственными людьми, которые были способны на это.
Честно говоря, я тоже больше не улыбалась. Особенно рядом с Адамом.
Мои плечи опускались от мыслей о нем, мыслей, которые часто вторгались в мой разум и втягивали меня в трясину страданий, на преодоление которой могли уйти дни.
У меня не было на это времени.
Черт, ни у кого не было времени находиться постоянно в депрессии.
Да, это никому не шло на пользу, и, честно говоря, это была одна из причин, по которой я была здесь.
Мне нужно было увидеть прошлое моей матери, нужно было понять, знает ли кто-нибудь, почему она сделала то, что сделала.
Возможно, со мной никто не будет разговаривать. Бабушка постоянно повторяла, что из-за греха мамы мы стали изгоями, но я все же надеялась, что кто-нибудь сможет мне все объяснить.
Если бы желания были лошадьми, нищие ездили бы верхом...
Это было одной из любимых поговорок бабушки.
Подул холодный ветер, вынудивший меня застегнуть молнию на толстовке до самого верха и надеть капюшон.
Такси высадило меня не в том месте, но я поняла это только тогда, когда пошла по улице.
Это был красивый городок, и меня переполняла гордость за то, что несмотря на то, что у моего народа, возможно, была не самая лучшая репутация, они, несомненно, заботились о своих домах.
Возможно, это не было похоже на квартал, в котором я жила в данный момент, возможно, эти дома не были особняками с восемью спальнями, утопающими в роскошных садах, но для кого-то они были замками, и они были чистыми. Конечно, дорога нуждалась в ремонте, но, черт возьми, это была вина местного органа самоуправления, а не моего народа.
Проходя через ворота, я увидела пожилую женщину, сидящую на деревянной террасе, а на столе рядом с ней стоял чайный поднос. Было такое чувство, что она ждала меня, хотя определенно не могла этого сделать. Боже, я до конца не была уверена, приеду ли сюда, но посещение этого района было возможностью, которую я не могла упустить.
Иногда казалось, что удача сопровождает меня, даже если я этого не чувствовала.
Стоянка домов-фургонов казалась мертвой. Вокруг не было ни единой души за исключением этой одинокой женщины, и я понимала, что если кто-то и знает о моем прошлом, так это старшее поколение.
Меня не было здесь больше десяти лет, моя бабушка давно умерла. Только те, с кем она дружила, будут помнить ее.
По крайней мере, я надеялась, что это будет так.
В любом другом месте мира десять лет считалось бы слишком долгим периодом времени, но здесь, в этом связанном тесными узами сообществе ничего не забывалось.
В том числе, был ли кто-либо изгоем или нет.
Это означало, что долгая память была палкой о двух концах.
Потому что, если они не забыли, то и не простили.
Без колебаний и раздумий над тем, что сказать, я пошла к ее дому, надеясь на то, что женщина не прогонит меня.
В ту же секунду, как только я это сделала, то увидела это. Почуяла это.
Боже, прошло так много времени с тех пор, как я чувствовала невыносимый смрад смерти. Даже лежа в больнице после инцидента я не слышала его, но теперь ощущала. Смерть была здесь.
Запах плыл над террасой, на которой сидела женщина, сливаясь с запахом дерева. Он поглотил висевший в воздухе аромат свежескошенной травы и слабый запах бензина, доносившийся от дороги.
Женщина сидела, немного ссутулившись, ее лицо было покрыто морщинами, но серые глаза до сих пор оставались ясными. Ее кожа была бронзового оттенка, возможно, немного темнее, чем моя, а черное платье, висевшее на фигуре, заставляло ее выглядеть так, будто она, возможно, недавно сильно похудела, что подтверждало мою первоначальную оценку — она была больна. Неизлечимо.
Ее волосы были покрыты платком, а в ушах поблескивали креольские серьги, качнувшиеся, когда она склонила голову набок, с интересом наблюдая за моим приближением.
Подойдя к ее участку, узкому пространству с маленькой аккуратной лужайкой, я остановился на границе между травой и дорогой.
— Ты дочь Никодимуса.
Мои глаза удивленно раскрылись от этого заявления, а губы слегка задрожали, потому что, честно говоря, я так давно не слышала имя отца, что даже не ожидала его услышать. Имя бабушки? Конечно. Но отца?
У меня были странные воспоминания о нем, не совсем хорошие, но это заявление заставило меня вздрогнуть.
У меня было прошлое.
История.
И женщина была моей связью с ней.
Возможно, единственной связью.
Я так давно, так чертовски давно ни с кем не была связана, что это был кульминационный момент в моей жизни.
Я была чьей-то дочерью. Как долго я была просто порядковым номером.
Здесь я была ребенком Никодимуса.
— Я давно не слышала его имени, — облизнув губы, сказала я ей правду.
Она пожала плечами.
— Прошло много времени с тех пор, как Господь забрал его. — Ее губы поджались, образовав вокруг рта сотню крошечных морщинок. — Аллегрия умерла?
У меня перехватило горло. Боже, если мое сердце забилось от имени папы, то бабушки?
Слезы, наполнившие мои глаза, стали жечь их так сильно, что у меня не осталось другого выбора, кроме как поднять руки и закрыть лицо.
Мы были эмоциональным народом, не стеснявшимся слез, были ли они от горя или радости — я помнила это о своем сообществе, несмотря на то, что долгое время была отстранена от него, — но я не выросла цыганкой. Меня учили скрывать свои эмоции. Тем не менее, я не могла контролировать эти слезы, никак не могла.
Женщина цокнула, выражая досаду.
— Она забирала в себя слишком много, чтобы прожить долго. Но я знаю, что она не хотела оставлять тебя, дитя. — Она откашлялась. — Ты Теодозия, не так ли?
То, что она вспомнила мое имя, заставило меня взять себя в руки, и я посмотрела на нее с изумлением.
— У вас потрясающая память, мэм.
Улыбнувшись, она расправила подол своего платья с таким довольным видом, словно ей сделали комплимент о том, что она прекрасно выглядит, — что она и делала. Даже несмотря на свою болезнь.
— Можешь называть меня Лавинией, — заявила она. — Мы с твоей бабушкой были подругами.
Я едва не рухнула на колени от этих слов. Вот так удача!
— Поверить не могу, — прошептала я. — Я приехала сюда, чтобы найти кого-то, кто помнит мою семью.
— Нечасто бывают такие скандалы, но я никогда не забывала Аллегрию. Она была моей лучшей подругой с самого детства. Мне грустно слышать, что она умерла. Я скучала по ней каждый день...
— Почему вы не поддерживали с ней связь? — спросила я, потому что также мы были верны. Это было заложено в нас, чтобы держаться вместе, а значит на то, что они не общались, была причина, и я хотела знать, в чем она заключалась.
— Она бы не согласилась на это. Настаивала на полной смене обстановки для тебя. — Из груди Лавинии вырвался прерывистый вздох. — Не буду врать, было больно, но я поняла. И до сих пор понимаю. Ты была так мала, слишком юна, чтобы нести такое бремя. — Она хмыкнула, поджав губы. — В такие моменты я та к хочу, чтобы мне все еще было разрешено курить.
— Почему вам это запрещено? — спросила я, немного удивленная формулировкой.
— Этим легким недолго осталось, — хрипло призналась она, хлопнув себя по груди. — Тебе повезло, что ты пришла, когда пришла. Возможно, я не задержусь надолго. — Она прищурилась. — А теперь иди сюда и присядь. Ты здесь не просто так.
Я не знала ее, но перспектива потерять еще одну связь с прошлым заставила меня снова заплакать.
Черт, я ненавидела себя за то, что вела себя сейчас как ребенок, но иногда дерьма на меня сваливалось слишком много.
Встреча с Лавинией ослабила во мне напряжение, и восстановить старые связи казалось теперь таким легким делом, но можно ли мне общаться с ней, чтобы больше узнать об их с бабушкой дружбе?
Прежде чем горечь обиды закружилась во мне, Лавиния потянулась к соседнему табурету и похлопала по его сиденью.
— Ну же. Можешь выпить со мной чаю. — Она повернула голову к двери в дом и крикнула: — Аллегрия! Подойди сюда на секунду.
Я моргнула, когда на веранду вышла женщина лет сорока, очень похожая на Лавинию. Ее лоб был нахмурен, лицо красное, а на висках выступили капельки пота.
— Что? — проворчала она, поднимая руку в желтой перчатке, покрытой пеной, и вытирая ею лоб. Посмотрев на меня, она вздохнула. — Ты не говорила, что к нам придут гости.
— Я не знала об этом, — ответила Лавиния.
— Я принесу чай, — сказала Аллегрия и зашла в дом, так и не удосужившись поприветствовать меня. Ее предложение чая, даже не спросив, хочу ли я его, заставило меня улыбнуться, как и ее имя.
— Вы назвали ее в честь моей бабушки?
— Я же говорила тебе, что Легги была моей лучшей подругой, — пожала Лавиния костлявым плечом.
— Вы называли ее Легги (прим.:помимо уменьшительной формы имени слово имеет значение «длинноногий»)? — спросила я, раскрыв удивленно глаза.
— А она меня Винни, — улыбнулась Лавиния. — Хотя это была правда — ноги у нее были что надо. — Она присвистнула. — Не то чтобы кому-то было разрешено их видеть. — Лавиния закатила глаза. — Забавно, как в то время все казалось таким важным. Скромность и чистота. Такая ерунда. Только не говори об этом Аллегрии — у нее сейчас проблемы с моей внучкой.
— Какие проблемы? — спросила я, походя к ней, усаживаясь на табурет и придвигаясь ближе.
— Она немного старше тебя и отказывается выходить замуж. — Лавиния вздохнула. — Такая своенравная девушка, но это не удивительно, учитывая, что ее матерью является Аллегрия. В свое время я давала ей слишком много свободы. Что касается Честити (прим.: с англ. языка «целомудрие, чистота»), то она не желает оправдывать свое имя и хочет поступить в колледж. — Лавиния наморщила нос. — Мне нравится эта идея, но ее отец хочет, чтобы она вышла замуж. Проблема в том, что если мы не будем придерживаться традиций, то потеряем их навсегда.
— Я понимаю дилемму, но если бы я была в этом возрасте, то тоже не хотела бы оставаться дома и играть роль хорошей жены. Я сделала это в своей жизни один раз, и мне хватило с головой. — Лавиния фыркнула. — Легги повезло. Твой дедушка погиб, прожив достаточно долго, чтобы сделать твою бабушку беременной, а потом оказал ей услугу и умер.
Мои глаза расширились от этой откровенности. Чего бы я ни ожидала услышать от нее, но только не это.
— Я думала, что ей придется снова выйти замуж, — нерешительно произнесла я, желая, чтобы она прояснила этот момент.
— Джимми был молодцом. Он умер на работе, получив хорошую страховку. Соответственно, Аллегрия могла спокойно растить Дженни. Конечно, люди болтали, но когда они это не делали? Аллегрия имела большую популярность, мужчины хотели ее ноги и ее миленький счет в банке, но нет, Легги никому из них не дала даже шанса.
— Что вы имеете в виду, говоря, что бабушка могла спокойно растить маму?
— Без мужчины, который крутится под ногами, конечно. — Лавиния снова фыркнула. — Мужчины — не что иное, как ходячие горести, девочка. Не забывай об этом никогда. — Я скривилась и она, потянувшись ко мне, похлопала меня по руке. — Я вижу, ты уже усвоила этот урок. — Она цокнула. — Ты нарушила свое целомудрие ради него?
Личный вопрос захватил меня врасплох, но и не удивил. Бабушка была очень прямолинейной, так что логично, что и ее лучшая подруга обладает этим качеством.
— Нет, — ответила я, но в моем голосе не было гордости.
Могла ли я сказать, что если бы у нас был такой шанс, то я бы не сделала это с Адамом?
Только лишь возможность видеть его по утрам в бассейне было лучшим мотиватором, чем целая толпа цыганских матерей, наблюдающих за молодежью и неодобрительно кудахтающих.
— Но ты бы хотела?
— Возможно, — ответила я, едва не улыбнувшись от ее проницательности.
— Что он сделал?
— Женился на другой.
— Женился? — Ее брови удивленно приподнялись. — Он один из нас?
— Нет.
— Он твоего возраста?
— Да.
— Слишком молод для гадже, чтобы жениться. — Снова поджав губы — и я начала понимать, почему у нее сотни морщин вокруг рта — она спросила: — Почему он не женился на тебе?
— Я-я не знаю. Мы собирались… — И я знала, что, без сомнения, мы были предназначены судьбой друг для друга задолго до нашей встречи. — Но что-то случилось. — Я сделала глубокий вдох. — Я-я не хочу об этом говорить.
Конечно, она проигнорировала это.
— Как давно он женился?
— Два года назад, — прошептала я, и боль от этих слов была такой резкой, словно это было вчера.
— Прошло два года, а тебе все еще больно? — Она покачала головой. — Легги оплакивала свою любовь, хотя я этого не понимала. У всех нас есть свои маленькие таланты, дары, которые объединяют нас с родиной. Мои были не такими развитыми, как у Легги. Я знала о ее даре исцелении, знала, что она может многое узнать о человеке, просто взглянув на него. Я также знала, что ее самый большой дар и худшее проклятие заключалось в том, что она знала, кто ее вторая половинка.
— Знала, кто он? — спросила я с интересом и мои глаза загорелись.
— Да. — Лавиния кивнула. — Знала. Они не поженились. Он уже был женат. Какое-то время я думала, что твоя мать, Дженни, была его ребенком, но это было не так. Может, если бы она была им, для нее все закончилось бы лучше.
— Она нашла своего единственного, — сказала я несчастным голосом. — Я просто не понимаю, как она могла оставить меня.
— Оставить тебя, дитя? — спросила Лавиния, склонив голову набок. — Что ты имеешь в виду? Конечно же, она этого не делала.
Я удивленно распахнула глаза.
— Почему вы говорите «конечно же»? В этом нет никакого «конечно же».
— Я не понимаю, — покачала головой Лавиния.
— Я тоже, — ответила сердито.
Прежде чем я успела сказать что-то еще, появилась Аллегрия с подносом, нагруженным сэндвичами и домашней выпечкой. Быстро схватив пустой поднос, стоявший между мной и Лавинией, я убрала его со стола. Аллегрия поставила свой поднос на освободившееся место, а затем забрала тот, который был у меня в руках.
— Аллегрия не тот человек, который любит поболтать, — пробормотала Лавиния, когда ее дочь исчезла. — Вся в своего скучного отца.
Мои брови приподнялись, и я постаралась не рассмеяться, но Лавиния уловила улыбку в моих глазах.
— В смерти есть странная свобода, дитя. Неожиданно ты можешь говорить то, что хочешь, делать то, что хочешь. Люди прощают тебе твои словесные грехи.
— Вы бы поговорили со мной, если бы не умирали? — Любопытство заставило меня задать этот вопрос.
Она склонила голову набок.
— Из-за грехов твоей мамы? — Я кивнула. — Может быть, нет, а может, и да, потому что дико скучаю по Легги. Не знать, жива ли она или мертва, было жестокой пыткой. Теперь, по крайней мере, я знаю, что она будет ждать меня, когда я умру.
У меня перехватило горло от ее слов.
— Хотите, чтобы я разлила чай? — удалось мне пробормотать.
— Да, пожалуйста, дитя. Аллегрия, должно быть, думает, что ты очень голодна. Она знает, что мне сейчас нельзя столько есть. У меня нет того аппетита, который был раньше. — На ее лице не было жалости к себе, казалось, что она смирилась со своей судьбой. — Ешь, дитя. Иначе все это пропадет даром.
Мои глаза расширились от последнего комментария, и я уставилась на поднос. Рамсдены, а до них Мейеры, всегда хорошо кормили меня, но в промежутке между смертью бабушки и удочерением Мейерами я знала, что значит быть голодным.
Я терпеть не могла расточительное отношение.
Ненавидела это.
Поэтому ее последние слова были моей версией «Сезам, откройся».
Деревянный поднос ломился от еды, но после такой волнующей беседы у меня пропал аппетит.
Я приехала сюда сразу после соревнований, потому что мне нужно было успеть к возвращению домой рано утром.
Несколько человек из команды собирались пообедать в ресторане, прежде чем выехать из отеля в четыре утра для того, чтобы успеть в аэропорт на наш возмутительно ранний рейс.
Но, честно говоря, еда передо мной выглядела намного лучше, чем в любом ресторане.
Стандартный поднос ломился от вкусной домашней еды. Белый фарфоровый чайник с красными цветами был из того же сервиза что и две чашки, стоящие на блюдцах. На других тарелках из того же набора, лежали сырные сэндвичи с поджаристой корочкой, которые бабушка делала мне в детстве.
Как я могла забыть, что люблю яичный салат с зеленью?
Еще лежало три куска разных пирогов и какие-то коричневый шарики, на которые я взглянула с подозрением.
Лавиния прищелкнула языком.
— Прошло много лет с тех пор, как ты ела вкусную еду, раз не узнаешь яйца по-шотландски. — Она ухмыльнулась. — По рецепту Легги. Она передала его мне, — гордо продолжила она. — А я передала его своей дочери, потому что хотела, чтобы она готовила их для меня. — Лавиния подняла свои руки, и я увидела, что пальцы на них деформированы. — Из-за артрита мне стало трудно готовить, но Аллегрия, хоть и зануда, но хорошая девочка, и хотя я и цепляюсь к ней иногда, но что бы я без нее делала.
— Как вы любите пить чай? — хрипло спросила я, желая, чтобы все было по-другому и обе ее девочки были рядом с бабушкой до самого конца.
— С двумя ложечками сахара и без молока, вот почему его здесь нет. Если хочешь, я могу позвать Аллегрию...
— Нет, все хорошо. Спасибо. — Я принялась разливать чай, а затем, передав ей чашку и блюдце, с опаской посмотрела на тонкий фарфор в ее искривленных пальцах. Убедившись, что все в порядке, я взяла себе кусок пирога, решив, что сегодня заслужила десерт.
Откусив немного, я застонала от его насыщенного морковного вкуса.
— Боже, это великолепно.
— Дочь получила этот талант от меня, — сказала Лавиния гордо. — У меня полжизни из-за этого была проблема с лишним весом. — Она закатила глаза. — Ирония заключается в том, что раньше я была бы готова убить за то, чтобы быть такой худой. — Она погрозила мне пальцем. — Из этого можно вынести урок, дитя. Не знаю, какой, но ты должна найти в этом какое-нибудь здравое зерно.
— Постараюсь, — фыркнула я.
— Сделай это. — Лавиния снова внимательно посмотрела на меня, а затем спросила: — Почему твои волосы мокрые?
— Я только что с… Ну, я плаваю.
— Ты плаваешь, — эхом повторила она за мной. — Ты живешь здесь?
— Нет, — покачала я головой. — Я живу недалеко от Бостона.
Это заставило ее приподнять бровь.
— Интересно.
— Почему?
— Легги сказала, что никогда не навещала ее, но переехала, чтобы быть ближе.
— Ближе к ней? — повторил я. — Ближе к кому?
— Ну как же, к твоей матери, дитя. К кому же еще? Во всяком случае, она была там в последний раз, когда я о ней слышала.
Моя рука, держащая вилку, остановилась, не донеся кусок до рта, и упала на колени.
— Мама похоронена под Бостоном? Почему я этого не знала?
— Нет, дитя. — Лавиния покачала головой. — Твоя мама сидит там в тюрьме. Она не умерла. По крайней мере, насколько мне известно.
Мой рот беззвучно шевелился в течение несколько секунд, но я не знала, что пыталась сказать.
Боже, я даже не знала, о чем думать, не говоря уже о попытках общения.
— Она не сказала тебе?
Я тупо уставился на собеседницу.
— Нет. Она этого не сделала.
— Вот дерьмо! — скривилась Лавиния.
— Дерьмо? — Мои глаза вспыхнули.
— Да, дерьмо. Легги не сказала тебе об этом по какой-то причине, а я не сумела удержать свой рот на замке.
— Она должна была сказать мне. Я имела право знать! Я пришла сюда, задаваясь вопросом, слаба ли я так же, как мам, желая знать, смогу ли я...
— Сможешь ли что? — подтолкнула она, нахмурившись, когда я замолчала. — Что на самом деле тебе сказала Легги.
— Что мама покончила с собой, потому что папа погиб в результате несчастного случая.
Лавиния, фыркнув, протянула ко мне руку. Ее крючковатые пальцы схватили мои, и она переплела наши пальцы вместе.
— Дитя, я не буду притворяться, будто понимаю, почему твоя бабушка сделала то, что сделала. Я не понимала ее решения так далеко уехать. Соседний город вполне подошел бы, чтобы пережить сплетни, но она была настойчивой. Она хотела смены обстановки для вас обеих. По какой-то причине она решила, что тебе лучше не знать правды, но вот ты здесь, и когда я узнала свой диагноз, дитя, я дала себе обещание.
— Какое? — шепотом спросила я, гадая, какое отношение одно имеет к другому.
— Все эти годы я была хорошей девочкой. Даже после того, как потеряла свою лучшую подругу, я сделала то, что мне сказал муж. Я вырастила своих детей, делая это правильно для них, делая правильно для своего народа и общества, и что я получила? Что-то стало разъедать меня изнутри, словно я уже была в земле. Когда врач сказал мне диагноз, я подумала про себя...
— Врач? Вы ходили к врачу?
Наш народ с подозрением относился к медсестрам и докторам. Вот почему, когда я была ребенком, посещение врача бабушкой было таким большим делом. Это было глубже, чем фобия. Это было культурное отвращение к профессии врача.
Лавиния скорчила гримасу.
— Я не хотела, но боль была очень сильной. Возможно, если бы мы не так боялись врачей, со мной все было бы хорошо. Но на тот момент уже было слишком поздно. К тому времени, когда я пришла к нему, дела зашли слишком далеко, и, честно говоря, дитя, у меня все равно нет денег на необходимое лечение. По закону Обамы (прим.: «Закон о защите пациентов и доступном здравоохранении» или Obamacare — федеральный закон США, подписанный президентом Обамой в 2010 году) у нас есть право на страховку, но ее стоимость непомерно высока для таких, как мы…
— Но существует же благотворительность.
Лавиния фыркнула.
— Благотворительность начинается с собственного дома.
С этим доводом не поспоришь.
— Какое обещание вы себе дали, Лавиния? ― спросила я в надежде вернуть ее к теме беседы «Моя мать не была мертва. Какого хрена?».
— Все эти годы вещи пожирали меня, как эта дурацкая болезнь. Я так много раз прикусывала свой язык, что было чудом, как я его не откусила. Я молчала каждый раз, когда мой муж ходил к этой шлюхе Кейтлин Беллами, и они определенно не разгадывали вместе кроссворды, дитя. — Она поджала губы. — Я молчала, когда узнала, что муж Аллегрии бьет ее… — Тяжелый выдох вырвался у нее, а затем она начала кашлять. Из ниоткуда появился носовой платок, который через несколько секунд был залит кровью. Не обращая на это внимания, она промокнула уголки рта и прохрипела: — Я была хорошей женщиной. Хорошей романичал. Но в смерти есть свобода, дитя, помнишь, я тебе говорила это? — Когда я кивнула, она опустила подбородок, и в чертах ее лица появилась решимость, которая меня насторожила. — Я пообещала себе, что с этого момента буду говорить все, что захочу. Обидно ли это будет людям, раскрывает ли это секреты, я сказала себе: «Хватит. Довольно молчать».
— Поэтому, хоть твоя бабушка и думала, что действует в твоих интересах, это противоречит моему обещанию, данному себе. Потом, когда мы встретимся с ней на небесах, она может дать мне пощечину, если захочет, но я разберусь с этим, как только встречусь со своим создателем. — Из нее вырвался еще один резкий выдох. — Дитя, Никодимус делал многие вещи, и агрессия по отношению к собственной жене было одной из них. Всякий раз, когда они возвращались из своих поездок, Дженни была избита до полусмерти. Сердце твоей бабушки разбивалось каждый раз, когда она видела ее, но что мы могли поделать? Нас учат подставлять другую щеку. В буквальном смысле. Даже если это означает, что мы дадим этим ублюдкам возможность хорошенько прицелиться. — Лавиния тяжело вздохнула. — Они не все такие. Я воспитала свои сыновей так, чтобы они не поднимали руку на своих жен, иначе, если бы они это сделали, я бы сама избила их. Но это произошло ценой побоев моего собственного мужа.
— Я люблю свой народ, люблю наше сообщество и горжусь тем, что я романичал, но то, что наши мужья могут с нами сделать, ужасно. Нам некуда идти, не с кем поговорить, даже с другими женщинами. Мы не можем говорить об этом. Это опозорит нас. Не их. На следующий год ты тоже стала возвращаться с синяками. Самым ужасным была разбитая губа. Я смотрела на тебя, когда вы въезжали в эти ворота, и смотрела на Дженни, и я не видела на ее лице того, что так часто видела на своем, когда смотрела в зеркало.
— Что вы имеете в виду? — прошептала я, совершенно завороженная тем, что она говорила, ее южный говор успокаивал меня, хотя история привела меня в ярость.
— Я имею в виду, что чувствовала отчаяние. Потому что это было тем, что, как я знала, переносила здесь каждая женщина. — Она закрыла глаза. — Я не видела отчаяния на лице твоей матери, не видела даже смирения, дитя. Нет, я видела гнев, который медленно нарастал. Лучшим для Легги была смерть ее мужа. У нее появилась свобода, которую получают лишь немногие из нас, а с его страховкой и своим даром исцеления она была довольно хорошо обеспечена.
— Но это означало, что Дженни воспитывали не так, как мою Аллегрию. Она не знала, что значит быть избитой мужчиной. Дженни была совсем юной, когда умер ее отец, а встретив Никодима, она была полна оптимизма на их совместное будущее. Но Дженни не была воспитана так, чтобы принимать мужской закон, который придерживался кулаками. Она не была создана для этого, поэтому, когда до нас дошли новости, меня они не удивили.
— Что случилось?
— Она ударила его ножом. Более семнадцати раз. — В голосе Лавинии послышались слезы. — Когда служба защиты детей привезла тебя сюда, мы поняли, почему.
— Почему?
— Разбитая губа, ушибленная щека. У тебя даже была небольшая рана на скуле от его кольца. С Дженни было достаточно...
— Это была самооборона. Она защищала себя и меня! — воскликнула я, ненавидя своего отца с такой страстью, на которую и не подозревала, что способна.
Это было похоже на удар хлыста по моей спине, потому что я так гордилась тем, что была связана с ним родственными узами. Была дочерью Никодимуса. Я вскочила на ноги, мое тело пульсировало от ярости. Пирог вместе с блюдом, на котором он лежал, и моей вилкой с грохотом упали на пол, но я этого не заметила, даже не слышала.
Лавиния посмотрела на меня с грустью в глазах.
— К ней проявили снисхождение. Вот почему не был вынесен смертный приговор. Но Дженни осталось сидеть еще как минимум восемнадцать лет, — сказала она.
На секунду я задумалась о том, что моя мать будет сидеть в тюрьме практически всю мою жизнь. Когда она освободится, мне будет уже тридцать шесть.
— Она защищала меня, — заплакала я.
— Так и было. Такие женщины, как мы, дитя, не могут обратиться за помощью. Но ведь ты не одна из нас, не так ли? — Я вздрогнула от этих слов, но Лавиния пояснила: — Я не имела в виду, что это плохо. В твоих венах течет наша кровь, что делает тебя особенной, но с тех пор, как умерла Легги, ты жила с гадже.
Я опустила голову.
— Они заботились о тебе?
— Нет. Но они не били меня. Просто я не всегда хорошо ела. — Я сделала глубокий вдох. — Семья, с которой я сейчас живу, удочерила меня. — Я не стала вдаваться в подробности этих сложных запутанных отношений.
Боже.
Что-нибудь в моей жизни было нормальным?
Я стояла на этой веранде, дрожа от ярости, будучи слишком злой, чтобы плакать, и мне казалось, что я могу взорваться от всех странных мыслей, роящихся у меня в голове. Я хотела справедливости для своей матери, хотела отругать бабушку за то, что та скрывала тот факт, что Дженни была жива... Но какой в этом смысл?
Лавиния посмотрела на меня.
— Присядь, дитя. Допей свой чай, — пробормотала она.
Это не было просьбой. Это была команда, интонация голоса, которую я хорошо помнила по бабушке.
Я едва не опрокинула табурет, когда села, слепо потянувшись за упавшей тарелкой. Это была просто удача, что она не разбилась. Аллегрия выскочила из дома, когда Винни позвала ее убрать пирог, что она и сделала, не сказав при этом ни единого слова даже тогда, когда я извинилась за созданный беспорядок. Затем, когда мы остались одни, я уминала бутерброды с чаем, а она задавала мне вопросы о моей жизни, на которые я была слишком вежлива, чтобы не отвечать ей.
Она спрашивала о бабушке, о том, как она умерла, и не выказала особого удивления по поводу правды. Я рассказала о своем опыте исцеления и о том, что все пошло не так, на что она просто сказала: «Не буду притворяться, что понимаю логику Легги, и это не первый раз, когда я говорю это сегодня, но раз она не обучила тебя исцелению, то на это была какая-то причина. Я не могу винить ее. Не пытайся снова лечить, дитя. Из этого не выйдет ничего хорошего, даже если твои намерения будут чисты».
Когда я сказала ей о том, что только что плаваю на соревнованиях, которые приведут меня к участию в Олимпийских играх, на ее губах заиграла легкая улыбка.
— Что тут смешного? — спросила я, не обижаясь, мне просто было любопытно. В тот момент я чувствовала себя слишком подавленной своим прошлым, чтобы обижаться на свое будущее.
— Знаешь, твой отец никогда бы этого не допустил. — Она постучала пальцем по подбородку. — Забавно, ведь когда-нибудь ты станешь достаточно