к этим прекрасным томикам, он являет собой бессмертный
позор...» 27
Резонанс, вызванный выступлениями друзей и защитников
Эдгара По 28, был значителен, но, увы, недолговечен.
Их читали сегодня и забывали завтра, ибо кто
же читает вчерашние газеты и прошлогодние журналы?
Между тем четыре изящных томика гризволдовского
издания сочинений По, включающие пресловутый «мемуар
» и фальсифицированную переписку, переиздавались
вновь и вновь. Они проникли во все уголки Америки,
достигли Англии, Франции, России... Именно отсюда
выводил мировой читатель представление о творчестве
и личности Эдгара По. Защитников По читали тысячи,
«мемуар» — читали миллионы. Даже поклонники таланта
По, видевшие в нем гениального поэта и родоначальника
новой поэзии, мыслили о нем в терминах,
предложенных Душеприказчиком. Как тут не вспомнить
слова Бодлера, которому По был в значительной мере
обязан европейской славой: «Я предпочитаю Эдгара По,
пьяного, нищего, преследуемого и отверженного...
Я охотно скажу о нем то, что сказано в Катехизисе о
Господе нашем — он страдал за нас».
Гризволд сотворил легенду о По как о человеке слабом,
тщеславном, порочном, бесчестном, хотя и талантливом.
Легенда эта просуществовала долго и причинила,
конечно, ущерб памяти поэта. Но главное зло заключалось
не в этом. Гризволд представил творческое
сознание Эдгара По как сознание больное, безумное,
охваченное ненавистью к человечеству и сосредоточенное
на самом себе. Именно эту цель он преследовал,
когда, например, вносил «невинные» исправления в
письмо У. Бертона к Эдгару По от 30 мая 1839 года.
«Тревоги мира окрашивают ваши чувства в мрачные тон
а », — писал Бертон. Гризволд вычеркнул «тревоги мира
|
|
» и заменил их на «ваши собственные тревоги».
К этой же цели был направлен и литературный портрет
покойного поэта, появившийся сначала в статье «Людвига
», а затем повторенный в «Мемуаре» 29.
Гризволд стремился внушить читателям, что художественное
творчество По в целом являет собой продукт
больного сознания, и всякий раз, когда в рассказах
или стихотворениях поэта мы сталкиваемся с изображением
человеческой психики в анормальных или
предельных состояниях, с описанием человеческой души,
охваченной ужасом, тревогой, тоской, мы имеем дело со
своего рода психологическими автопортретами. «Те, кто
дали себе труд познакомиться с жизнью Эдгара П о, —
писал Гризволд еще в некрологе, — легко различат за
драпировками воображения фигуру самого поэта».
Мысль Гризволда была исполнена неотразимого соблазна
для агрессивно-моралистического сознания эпохи.
С его легкой руки, «читатели и критики XIX века приобрели
склонность смешивать биографию По с его книгами
и рассматривали «Черного кота», «Падение дома
Ашеров» и «Ворона» как выражение личности скандально
известного г-на По, который, по слухам, был алкоголик
и наркоман...» 30.
Именно отсюда берут начало две тенденции, ясно
обозначенные в книгах и статьях об Эдгаре По, написанных
во второй половине XIX и в первом десятилетии
XX века. Одна из них заключалась в преувеличенном
интересе критики к существенным и несущественным
подробностям личной жизни поэта 31.
Другая — выражалась в неуемной тяге интерпретировать
творчество Эдгара По в терминах психопатологии
|
|
как художественное воплощение психических аномалий
сознания. Она получила распространение не
только в Америке, но также в странах Западной Европы
32 и даже в России. В последние годы XIX столетия
в русских журналах стали появляться статьи об Эдгаре
По под характерными заглавиями: «Эдгар Поэ с патологической
точки зрения» 33, «Патологическая литература
и больные писатели» 34, «Мрачный гений» 35.
В 1909 году один из русских журналов отметил столетие
со дня рождения По статьей, озаглавленной «Поэт
безумия и ужаса» 36. Рецидивы этой тенденции встречаются
и в советской критике двадцатых — тридцатых годов,
в частности в статьях Сергея Динамова 37, хотя
справедливости ради следует признать, что этот критик
видел в героях По не только воплощение патологической
психики писателя, но также и художественное
выражение социальной болезни.
Когда достопочтенный Руфус Гризволд сочинял свой
«Мемуар» об Эдгаре По, Зигмунд Фрейд еще не родился,
и Душеприказчик, естественно, понятия не имел о
психобиографическом методе в литературоведении. Тем
не менее, он несет изрядную долю ответственности за
психоаналитическое нашествие, которому подверглось
творчество По в последние полстолетия. Многочисленные
книги и статьи, написанные в русле тенденций, берущих
свое начало в пресловутом «Мемуаре», явились
лакомой пищей на пиршестве критиков-фрейдистов.
Едва ли есть смысл вдаваться в анализ или хотя бы
подробное перечисление психоаналитических штудий об
Эдгаре По. Назовем лишь основные «труды», образующие
вехи на пути фрейдистского истолкования творче-
|
|
ства американского поэта. Сюда мы отнесем книгу
Дж. Робертсона «Эдгар Аллан По: психопатическое
исследование» 38, «Э. По: исследование его гения»
Дж. В. Крутча 39, «Э. А. По: внутренняя структура»
Д. Рейна 40. Шедевром психоаналитического извращения
творчества По следует, очевидно, признать двухтомную
(в немецком издании четырехтомную) монографию
французской княгини Мари Бонапарт «Эдгар По: психоаналитическое
исследование» 41, вышедшую в Париже в
1933 году и год спустя изданную в Вене с предисловием
самого Фрейда. Как справедливо отмечает один из современных
биографов По, Мари Бонапарт интерпретирует
факты биографии поэта «самым произвольным и механическим
способом. Она объявляет По импотентом и
некрофилом, не затрудняя себя доказательствами. И все
же биографическая часть ее труда куда выше, чем «истолкование
» рассказов, которое столь нелепо, что нет
смысла и вникать в него. (Например, Южный полюс и
Антарктический океан влекут к себе сознание поэта, поскольку
им владеет Комплекс Матери, а «море являет
собой древний и универсальный символ матери».) 42
Легенда, сработанная Гризволдом, не только существовала
сама по себе, вводя в заблуждение одно поколение
читателей за другим, но и послужила отправной
точкой, импульсом для возникновения новых легенд,
преимущественно в европейских странах и особенно во
Франции, которая после смерти Эдгара По как бы сделалась
второй его родиной. Французские поэты, прозаики
и критики признали его своим собратом и учителем,
для французских читателей он стал излюбленным автором.
Первые переводы По на французский язык появились
в 1845 году. В ближайшие полстолетия одни только
сборники его новелл в разных переводах выходили
тридцать четыре раза, количество же публикаций в
журналах не поддается исчислению. Художники Франции
вдохновлялись поэтическими образами По (вспомним
хотя бы иллюстрации Э. Мане к «Ворону»), драматурги
сочиняли пьесы по мотивам его новелл (например,
«Черная жемчужина» и «Каракули» В. Сарду или «Сердце-
обличитель» Э. Лаумана), поэты откровенно подражали
ему (Т. Дюкасс, М. Жакоб, Ф. Жамм, М. Ролли-
на, А. Семэн), и даже титаны французской поэзии —
Малларме, Бодлер, Рембо, Верлен, Готье — не избежали
влияния стихов и поэтической теории Эдгара По. Да
и не одни только поэты. Жюль Верн вовсе не случайно
посвятил роман «Ледяной сфинкс» памяти Эдгара По, а
одну из глав этого сочинения назвал «Роман Эдгара
По». Эмиль Габорио, прославленный автор детективно-
приключенческих произведений, прилежно следовал путем,
проложенным его американским коллегой, и нисколько
не возражал, когда критики именовали его учеником
Эдгара По.
Французам, вероятно, импонировали галльские
склонности американского поэта. Он превосходно знал
французский язык, был начитан во французской литературе
и философии. Действие многих его новелл, в том
числе и чрезвычайно популярных «рациоцинаций», происходит
во Франции, а их герои — французы. Но подлинная
причина популярности По у французских читателей,
поэтов и критиков, конечно, не в этом. Она в определенной
близости рационалистических аспектов эстетики По
к французским философским и художественным традициям,
идущим от XVIII века, к интеллектуальному и
духовному опыту Франции XIX столетия, а также в особом
понимании функций, цели и методов искусства, которое
оказалось неожиданно близким к исканиям французской
поэзии постромантической эпохи.
Известность По во Франции совпала с переломным
моментом в развитии художественной мысли. Французские
поэты и критики готовы были сформулировать новые
принципы поэтики (в широком смысле слова) и неожиданно
для себя нашли их в уже разработанном виде
у своего американского коллеги. Вспомним признание
Бодлера: «Я находил в сочинениях Эдгара По не только
сюжеты, грезившиеся мне, но целые фразы, которые я
придумал, а он написал двадцатью годами ранее» 43.
Французская слава Эдгара По зиждется в значительной
степени на усилиях Стефана Малларме, который
перевел его поэтические произведения белым стихом
и тем самым не только познакомил соотечественников
с его поэзией, но внушил им также ложную мысль,
будто По наряду с Уитменом может считаться создателем
верлибра. К вящей славе американского поэта послужил
и сонет Малларме «Могила Эдгара По», написанный
в 1876 году. Однако пальма первенства в популяризации
творчества По во Франции бесспорно принадлежит
Бодлеру.
Возможно, американский исследователь Хэлдин Брэ-
ди впал в некоторое преувеличение, утверждая, что
«творчество По стало Евангелием для Бодлера» 44, но
не подлежит сомнению, что в последние два десятилетия
своей жизни Бодлер был глубоко увлечен сочинениями
и теориями американского поэта, и эстетические идеи
По оказали на него сильнейшее влияние 45. С 1856 по
1865 год Бодлер опубликовал в собственных переводах
три сборника рассказов По, «Приключения Артура Гордона
Пима», «Эврику» и «Ворона» 46 и, что особенно
важно, написал о нем две обширные статьи, составившие
вкупе небольшую книжку. Именно в этих статьях
мы и находим в первоначальном виде французскую легенду
об Эдгаре По.
Представление об Эдгаре По — человеке и художнике,
возникающее при чтении бодлеровских статей, без
сомнения, имеет одним из своих источников «Мемуар»
Гризволда. Бодлер принял на веру сенсационные «разоблачения
» Душеприказчика и склонен был видеть в
американском поэте безумца и алкоголика, в его творчестве
— воплощение больного сознания, а в его героях
психологические автопортреты. «Герой е г о, — писал Бодл
е р, — человек со сверхъестественными способностями,
человек с расшатанными нервами, человек, пылкая и
страждущая воля которого бросает вызов всем препятствиям;
человек со взглядом, острым, как меч, обращенным
на предметы, растущие по мере того, как он на них
смотрит. Это — сам По. Его женщины, все лучезарные и
болезненные, умирают от каких-то странных болезней,
говорят голосом, подобным музыке. И это — тоже он
сам» 47.
Однако, согласившись с Гризволдом в фактах, Бодлер
разошелся с ним в их толковании, дал им другие
оценки и объяснил их по-своему. При этом он отчасти
опирался на статьи друзей По, возражавших Душеприказчику,
но главным образом исходил из собственных
представлений о поэте, основывающихся на его творчестве.
«Жизнь П о, — говорит Б о д л е р, — его нрав, манеры,
внешний облик — все, что составляет его личность,
представляется мне одновременно мрачным и блестящим
» 48. Все особенности натуры Эдгара По и даже
многие обстоятельства его личной судьбы, включая пресловутое
пристрастие к алкоголю, которое столь настойчиво
ему инкриминировал Гризволд, Бодлер склонен
объяснять двумя моментами: несовместимостью с общественной
средой и внутренней творческой потребностью.
«Литературные д р я з г и, — писал о н, — головокружение
от созерцания бесконечного, семейное горе, оскорбительная
нищета — всего этого По избегал в бездне
опьянения, как в предварительной могиле. Но как бы
это объяснение ни было удачно, я все же считаю его
недостаточно полным и не доверяю ему; слишком уж
оно жалко и просто...
...я думаю, что в большинстве случаев... опьянение
было для По лишь мнемоническим средством, методом
работы, методом энергичным и смертельным, но свойственным
его страстной натуре» 49.
Бодлер создал свою легенду, легенду о больном,
страдающем гении, для которого процесс творчества и
сама жизнь были медленным самоубийством. Истоки
трагедии он усматривал в том факте, что волею судьбы
По родился и жил в Соединенных Штатах. Бодлер никогда
не бывал в Америке, плохо ее знал, но ненавидел
всеми силами души. Не было таких нелестных слов, от
которых он воздержался бы, характеризуя заокеанскую
республику и ее граждан: «Сброд продавцов и покупателей,
безымянное чудовище без головы, каторжник, сосланный
за океан!.. доблестная страна Франклина,
изобретателя конторской морали, героя века, погрязшего
в материализме...» 50 Положение художника в такой
стране должно быть трагичным уже потому только,
что он художник. Общество, подобное американскому, с
точки зрения Бодлера, не может, по самой своей природе,
ценить и понимать искусство. Оно непременно станет
травить поэта за «непохожесть», за талант, за пренебрежение
к меркантилизму («материализму» в терминологии
Бодлера). «То, что очень трудно в умеренной
монархии или в правильной республике, то почти невозможно
в этом беспорядочном складе, где каждый является
полицейским общественного мнения и исполняет
свои полицейские обязанности в угоду своей подлой душонке
или своей добродетели (не все ли равно)...» 51
Глубинный __________смысл легенды, созданной Бодлером, заключается
в том, что он оторвал Эдгара По от Америки
и противопоставил их друг другу, как явления несовместные.
Бодлеровский По был первым «антиамерикан
цем», иностранцем, чужаком в собственной стране, не
имеющим с ней никаких точек соприкосновения. «Соединенные
Штаты были для него лишь громадной тюрьмой,
по которой он лихорадочно метался, как существо, рожденное
дышать в мире с более чистым воздухом...
Внутренняя же, духовная жизнь По... была постоянным
усилием освободиться от этой ненавистной атмосферы
» 52.
Со времени Бодлера этот взгляд широко распространился
и спустя полвека получил наиболее острое и, как
всегда, парадоксальное воплощение в статье Бернарда
Шоу, написанной к столетнему юбилею Эдгара По:
«Как мог жить в Америке этот тончайший из всех тонких
художников, этот прирожденный аристократ литературы?
Увы! Он там не жил, он там умер, после чего
последовало должное разъяснение, что он был всего
лишь пьяница и неудачник» 53.
Идея Бодлера, афористически изложенная Бернардом
Шоу, была остроумна, соблазнительна, внешне конструктивна,
но по существу несостоятельна. И хотя многочисленная
армия критиков продолжала твердить на
все лады, что По не был американцем, что творчество
его никак не связано с национальной действительностью
и потому недоступно пониманию соотечественников 54,
наиболее серьезные историки литературы усомнились в
корректности подобных представлений. Они направили
свои усилия на то, чтобы выявить связь мировоззрения
и творчества По с жизнью Соединенных Штатов первой
половины XIX века и через это объяснить его деятельность,
его судьбу и самую личность поэта. В своем усердии
некоторые из них теряли чувство меры и готовы
были представить Эдгара По «стопроцентным американцем
», в котором просматривались черты твеновского
коннектикутского янки, Эдисона и Форда. Казалось,
вот-вот должна была народиться новая легенда. Признаки
ее обнаруживаются в сочинениях даже таких
вдумчивых и не склонных к поспешным суждениям критиков,
как Е. Аничков, посвятивший Эдгару По значительную
часть своего труда «Предтечи и современники».
Он, правда, не впадал в крайности, но твердо стоял на
том, что «Эдгар По... отнюдь не должен представляться
каким-то отверженцем среди американского общества.
Если приглядеться к нему ближе, он, как раз наоборот,
окажется типичнейшим американцем, в высокой
степени обладающим всеми теми свойствами, какие он
сам был склонен приписывать американцам» 55. Именно
из сознательного «американизма» Эдгара По выводил
Аничков всю его поэзию и эстетическую теорию!
По счастью, новая легенда не получила распространения.
Культурно-историческая школа, возобладавшая в
литературоведении в первые десятилетия XX века, положила
предел многим произвольным концепциям, субъективным
домыслам, гипотезам и фантазиям. Историко-
литературное мышление начало приобретать черты
строгости и доказательности. Количество новых легенд
и мифов резко сократилось. Впрочем, мифотворцы вскоре
нашли лазейку. Они вполне оценили огромные возможности,
которые открывал новомодный психобиографический
метод, основанный на фрейдистском психоанализе.
Примеры психоаналитического издевательства над
памятью Эдгара По уже приводились выше. Конца ему
пока что не предвидится.
Обилие и разнообразие легенд о личности, жизни и
творчестве По, возникших преимущественно во второй
половине XIX и начале XX века, объясняется в значительной
степени тем, что биографы и критики оперировали
недостоверной информацией. Они опирались главным
образом на многочисленные воспоминания, написанные
современниками поэта спустя несколько десятилетий
после его смерти. Авторы этих мемуарных статей,
заметок и книг пребывали уже в весьма преклонных
летах, и нетвердая память сплошь и рядом подводила
их. Они охотно вспоминали то, чему не были свидетелями,
и под видом личного опыта пересказывали всевозможные
слухи и сплетни, источники которых давно выветрились
из их памяти.
Многочисленные документы, переписка Эдгара По,
его друзей, родных, личных и деловых знакомых были
разбросаны по государственным и частным архивам, по
университетским библиотекам и музеям. Использование
всех этих материалов биографами и исследователями
творчества По носило, как правило, случайный характер.
Отсюда легкость возникновения легенд и трудность
их опровержения.
Так дело обстояло до 1941 года, когда Д. Остром
опубликовал относительно полный реестр переписки Эдгара
По 56, а А. Г. Квинн — капитальную биографию
поэта 57. Спустя семь лет Остром выпустил двухтомное
собрание писем По 58, которое, как и книга Квинна, уже
выдержало несколько переизданий. Труд, проделанный
этими учеными, был огромен, и значение его трудно переоценить.
Важность публикаций Острома для изучения жизни
и творчества По очевидна. Что касается монографии
Квинна, то она заслуживает нескольких специально
сказанных слов. Квинн скромно назвал свою книгу
«критической биографией». Однако труд этот во много
сотен страниц, на создание которого ушло несколько
лет, являет собой нечто, гораздо более значительное,
чем биография, хотя бы и критическая. Книга Квинна
содержит подробную летопись жизни и творчества По.
Это богатейший компендиум документов, архивных материалов,
писем (многие из них публиковались впервые),
газетных и журнальных статей первой половины
XIX века, неопубликованных фрагментов и т. д. и т. п.
Именно в этом богатстве документальных материалов, в
их полноте значение работы Квинна. Многие спорят с
ним по поводу истолкования тех или иных произведений
По, кое-кто не соглашается с трактовкой отдельных писем
и документов, но ни один исследователь, изучающий
творческое наследие американского поэта, не может
обойтись без книги Квинна. Труд этот в своем роде почти
уникален. Сравниться с ним, пожалуй, может только
«Судовой журнал Мелвилла» Джея Лейды 59, если
приплюсовать к нему биографию Мелвилла, написанную
Л. Хоуардом 60, с которым Лейда работал в тесном сотрудничестве.
Нынче сочинение легенд стало делом куда более затруднительным,
чем прежде. Недаром количество новых
биографий Эдгара По в последнее время резко сократилось.
Человек
Эдгар Аллан По — одна из самых трагических фигур
в истории американской литературы. Он умер от усталости,
от физического, нервного, психического истощения,
едва достигнув сорока лет. Поздние произведения
писателя свидетельствуют о том, что как раз в это время
он вступил в полосу творческой зрелости, когда
мышление обретает философскую глубину и системность,
а художественное дарование раскрывается во
всей полноте. Он был на пороге великих свершений, и
потомкам остается лишь сожалеть о стихах, рассказах,
трудах по эстетике, которые мог бы создать их великий
соотечественник, но, к сожалению, не успел.
По не знал родителей. В двухлетнем возрасте он
остался сиротой и воспитывался в чужом доме. Тем не
менее он унаследовал от них художественный талант,
верность призванию, оплаченную ценой жизни, и самый
трагизм личной судьбы.
Обилие фантастических легенд касательно происхождения
Эдгара По обязывает всякого, кто ныне берется
толковать об этом предмете, придерживаться сухого
языка фактов, достоверность которых подтверждена
документами. Среди предков По не было аристократов,
генералов и помещиков. По отцовской линии его
генеалогия прослежена до прапрадеда — Дэвида По,
бедного ирландского фермера-арендатора. Прадед —
Джон По — в поисках лучшей доли эмигрировал в Пенсильванию
в середине XVIII века. Дед поэта — Дэвид
По старший — был мастеровым и делал прялки. Он преуспел
в этом занятии и стал владельцем мастерской.
В годы Войны за независимость он служил по интендант-
ской части в чине майора. Соседи и знакомые, однако,
величали его генералом. Отсюда, видимо, берет начало
легенда о «генералах и аристократах» в роду По. Маленький
Эдгар мог знать деда («генерал» умер в
1816 году) и хорошо знал его вдову, дожившую до
1835 года.
Проследить генеалогию по материнской линии удалось
лишь в двух поколениях. Дед По был англичанин
Генри Арнольд, женившийся в 1784 году на некой Элизабет
Смит. Это все, что о нем известно. Жена его — Элизабет
Смит Арнольд поступила на сцену в 1791 году
(возможно, после смерти мужа). Она быстро приобрела
известность как певица и драматическая актриса и в
1796 году в поисках удачи отправилась в Америку. Удачи,
однако, не было, и спустя два года она умерла, оставив
после себя маленькую дочь, которую тоже звали
Элизабет.
Родители По — Элизабет Арнольд (дочь актрисы) и
Дэвид По младший (сын «генерала») — были актерами.
Они были талантливы, любили свою профессию и безропотно
сносили все тяготы худо обеспеченной кочевой
жизни. Впрочем, говорить о них вместе трудно. Судьба
свела их ненадолго, всего на неполных четыре года.
Элизабет Арнольд стала профессиональной актрисой
в тот день, когда умерла ее мать. Девочке было одиннадцать
лет. Она играла детей, духов, эльфов, а с четырнадцати
лет «взрослые» роли. Невзирая на то, что
ей постоянно сопутствовал сценический успех, жизнь ее
была трудной, а судьба складывалась трагично. Она
сыграла более двухсот ролей, дважды была замужем,
дважды вдовела, родила троих детей и умерла двадцати
четырех лет от роду во время гастролей в Ричмонде.
Актерская жизнь Дэвида По младшего была значительно
короче, хотя и не менее интенсивна. Он поступил
в театр, очевидно, против воли отца, когда ему исполнилось
девятнадцать лет, то есть в 1803 году. В 1810 году
он умер. За шесть лет он переиграл около ста сорока
ролей. Вероятно, был он человек талантливый, и антрепренеры
охотно приглашали его.
После смерти матери двухлетнего Эдгара взяла на
воспитание чета Алланов, людей бездетных, богатых и
хорошо известных в ричмондском «свете». Они, конечно,
поступили благородно, пригрев сироту. Не будем, однако,
преувеличивать альтруистического пыла почтенных
ричмондцев. Его не хватило на то, чтобы усыновить ребенка.
Ни тогда, ни позже.
Шотландец по происхождению, г-н Аллан был предприимчив,
энергичен и самолюбив. Он торговал табаком
и хлопком и обладал, по выражению Вудсона 1, «солидным
буржуазным темпераментом». Аллан был богат и
потому принят в «свете». Но, как всякий человек, выбившийся
из низов, он болезненно переживал снисходительное
отношение к себе со стороны местных аристократов.
Супруга его, г-жа Джон Аллан, слывшая в Ричмонде
красавицей, была женщиной малообразованной,
вздорной, эгоистичной, хотя и не злой. Здоровье ее не
отличалось крепостью; она часто болела, правда, все более
по пустякам — простуда, катар, мигрень. Видимо,
она принадлежала к той категории людей, которые любят
лечиться. Детей у нее не было. Домашнее хозяйство,
светские визиты и болезни заполняли ее жизнь без
остатка. К своему положению в ричмондском обществе
она относилась еще более серьезно, чем ее супруг.
Кажется странным и нелепым, что именно они взяли
на воспитание ребенка, который не нужен был ни Аллану,
поглощенному делами, ни его жене, занятой собственными
болезнями. Скорее всего г-жа Аллан стремилась
привлечь к себе внимание ричмондского «света», и
муж не препятствовал ей в этом. Поступок, совершенный
ими, был в некотором смысле данью моде.
В 1811 году ричмондская аристократия была охвачена
страстью к благотворительности. На сей счет имеется
любопытный документ — письмо ричмондца Сэмюела
Мордекая, датированное ноябрем 1811 года. «В этом сез
о н е, — пишет о н, — царит необычная мода, мода на благотворительность.
Г-жа По — женщина редкой красоты,
как Вы знаете, тяжко заболела и осталась совершенно
без средств. Самое фешенебельное место в городе теперь
— ее спальня. Повара и сиделки являют чудеса искусства,
чтобы ублажить ее лакомствами. Есть и другие
больные, на долю которых достается часть этих модных
визитов и угощений. Весьма похвальная мода, хотелось
бы, чтоб она удержалась подольше» 2.
Элизабет По умерла 10 декабря. Спустя несколько
дней ричмондские матроны г-жа Маккензи и г-жа Аллан
разобрали ее детей, о чем и было возвещено в местных
газетах. Г-жа Аллан и маленький Эдгар тут же
получили приглашение провести рождество на планта-
ции местного аристократа Баулера Кока. Надо ли говорить,
что оно было с удовлетворением принято?
Когда-то известный шотландский романист и сказочник
Джеймс Барри заметил: «Все, что случается с нами
после двенадцати лет, не так уж важно». Сказано, может
быть, слишком сильно, но доля истины тут есть.
Детские впечатления накладывают неизгладимый отпечаток
на характер человека и всю его последующую
жизнь. Именно в это время формируются основные компоненты
личности.
Детские годы Эгара По не были счастливыми. Он
постоянно ощущал себя приемышем, живущим из милости
в чужом доме. Филантропический порыв г-жи
Аллан прошел вместе с модой на благотворительность.
Ребенок в доме оказался не столько источником удовольствий,