Виргинский путь развития плантационного хозяйства
обнаруживал трагическую несостоятельность в новых
экономических условиях. Старинные плантации, владельцы
которых пытались сохранить патриархальный
дух и принципы натурального хозяйства, быстро приходили
в упадок. Предприимчивая молодежь покидала
Виргинию и переселялась на Западные территории. Лидером
рабовладельческого Юга становилась Южная
Каролина, быстро приводившая свою экономику в соответствие
с современными требованиями, не смущаясь
жестокостью и бесчеловечностью — неизбежными спутниками
новой организации труда на хлопковых полях.
Виргинские политики и философы, как и следовало
ожидать, проиграли битву за аграрную демократию, и
сами идеи Джефферсона и Тейлора, казалось, утратили
для виргинцев всякий интерес. Былая энергия духовной
жизни сменилась инертностью, равнодушием, апатией.
«Широта познаний и широта вкусов встречались все реже
» 7. Смелые теории и благородные идеалы мертвели,
зарастали «травой забвенья».
Двадцатые и особенно тридцатые годы XIX века в
истории Виргинии предстают перед потомками как полоса
угасания возвышенных идей и традиций «Старого
доминиона». Плантаторское общество все более замыкалось
в своем кастовом аристократизме. Дух гуманизма
и демократии быстро выветривался. Ему на смену пришла
атмосфера застоя, упадка, предчувствия конца, которая
в некоторых отношениях была сродни европейскому
fin de siecle *, хотя сходство здесь, разумеется, не
историческое, а, скорее, типологическое. От прежнего
богатства и разнообразия интеллектуальной жизни остались
только выхолощенные традиции, привычное ощущение
аристократической исключительности, лютая ненависть
к «толпократии» да щемящее воспоминание о
недавнем великолепии.
Во всем этом присутствовал трагический оттенок, поскольку
прежние идеалы, понятия, традиции не просто
исчезали, но уступали место коммерческому духу, идущему
из северных торгово-промышленных центров, и
* Концу века (фр.).
«новому аристократизму», надвигавшемуся с Юго-Запа-
да. Виргиния оказалась между молотом и наковальней.
Ее, словно в тиски, зажали две мощные силы, под напором
которых все ее благородные, хотя и далеко не прогрессивные
надежды превращались в ничто, а самый
процесс распада в экономике и идеологической жизни
нарастал и убыстрялся, как снежная лавина.
Эдгар По, как уже говорилось неоднократно, был
сыном своего времени и, что особенно важно, своего
штата. Конечно, творчество его не может быть полностью
возведено к виргинской традиции, но нельзя сомневаться,
что «воздух» Виргинии 1820—1830-х годов был
той самой средой, которая питала его сознание, фактором,
сыгравшим важнейшую роль при формировании
его общественных, философских и эстетических представлений.
Это не означает, разумеется, что не существовало
иных влияний, но они накладывались на «виргинскую
» первооснову и трансформировались под ее
воздействием.
Дух виргинского аристократизма окружал По в детстве,
в его школьные и студенческие годы. Именно с
ним связаны ранние размышления По о человеческой (и
собственной) исключительности, о праве на нее, о природе
аристократизма и его разновидностях.
Более узкой (в биографическом смысле, но не в социальном),
хотя и не менее важной средой был дом
Алланов, где прошло детство поэта. Аллан и все его
родственники были торговыми людьми, купцами и предпринимателями,
и общая атмосфера, господствовавшая
в доме, была недвусмысленно буржуазной. Естественно,
что шкала жизненных, человеческих, нравственных ценностей,
сравнительно с понятиями плантаторской ари
стократии, была сдвинута, и юный Эдгар По должен
был ощущать несоответствие двух систем. Разумеется,
семейство Алланов тоже не было лишено аристократи
ческих претензий, однако то были лишь претензии, желание
«приобщиться», но не modus vivendi. У нас есть
все основания предполагать, что ненависть По к корыстолюбию,
его презрение к расчетливости, жадности,
коммерческому успеху как жизненной цели уходят корнями
в детские годы.
Здесь, вероятно, следует указать, что именно столкновение
двух миров, двух идеологий, двух нравственных
систем высветило в сознании По с особенной яркостью
коммерческую мораль буржуазной Америки, с
которой, как мы видим, он рано соприкоснулся и которую
потом люто ненавидел всю жизнь. Впрочем, еще
большую роль сыграла в этом новая, «третья» среда —
среда неимущих американцев, не владеющих ничем —
ни рабами, ни плантациями, ни коммерческими предприятиями;
среда людей, живущих собственным трудом и
пребывающих на разных уровнях бедности — от «малого
достатка» до беспросветной нищеты. С этой средой
По основательно соприкоснулся как раз в промежутке
между армией и академией. До сих пор ему был хорошо
известен лишь один бедняк — он сам (если, конечно, мы
согласимся с этим определением). Теперь он жил в
окружении бедняков. Во время пребывания в Балтиморе
и Филадельфии он взялся разыскивать родственников
по отцовской липни в надежде получить материальную
поддержку. Он нашел родственников, но не нашел
помощи. Все они, и далекие, и близкие — бабушка
(Элизабет По), тетка (Мария Клемм), брат (Генри
По), двоюродный дядя (Джейкоб По) и его сын Мо-
ш е р, — были так же бедны, как он, а то и еще беднее.
Вероятно, тогда он по-настоящему осознал, что не принадлежит
к клану Алланов, что его место среди великой
армии тружеников и бедняков. С одной, впрочем, оговоркой:
он был поэт, и, что еще важнее, он считал себя
поэтом. И дело здесь не только в том, что двумя годами
ранее он издал сборник стихотворений. (Мало ли было
людей, издавших один сборник и на том успокоившихся.
Тем более что за последние два года его собственные
требования к поэзии значительно изменились, и теперь
он относился к своей первой публикации весьма критически.)
По ощущал в себе творческие силы, достаточные
для исполнения высокого предназначения. Он полностью
разделял романтическую концепцию поэта-пророка,
открывающего человечеству новые истины, новые
перспективы, новые сферы духовного бытия.
По был почти уверен в своем предназначении. Для
полной убежденности недоставало самого малого —
публикации второго стихотворного сборника, ядром которого
должна была стать поэма «Аль Аарааф». Он
сам писал об этом Айзеку Ли — издателю, которому
предложил рукопись: «Если поэма будет напечатана,
я безвозвратно — Поэт, независимо от коммерческого
успеха» 8.
Ощущение собственной исключительности (я — Поэт!)
придавало дополнительный оттенок мировосприя-
тию молодого По и его реакции на события и явления
окружающей действительности, способствовало некоторой
возвышенной остраненности в оценках, что, впрочем,
вовсе не означает, что он становился человеком «не
от мира сего». Но об этом несколько позже.
Биографы По тратят много времени и места на описание
того, как юный поэт в ожидании зачисления в
академию мыкал горе, странствуя между Балтимором,
Филадельфией и Ричмондом. Их можно понять: именно
эта сторона его бытия наиболее подробно отражена в
переписке и документах, относящихся к 1829—1830 годам.
Была, однако, и другая, так сказать, внутренняя
сторона его жизни в этот год, скрытая от посторонних
глаз, не зафиксированная документально, но гораздо
более важная. Молодой По работал, работал как одержимый.
Чем больше он ощущал себя Поэтом, тем сильнее
сознавал меру ответственности и недостаточную
свою подготовленность к исполнению высокой миссии, и
прежде всего собственную необразованность, Он читал
английских и немецких романтиков, поражаясь их осведомленности
в истории, философии, эстетике и естественных
науках. Нужно было наверстывать упущенное,
подняться до их уровня. Время уходило, впереди маячила
тень военной академии. Он принялся за чтение со
всей энергией, на какую был способен. Мы не знаем,
насколько систематическим было его чтение, но бесспорно,
читательские интересы его были широки и захватывали
многие области человеческого знания. Одновременно
он продолжал писать стихи. Многое из того, что вошло
в «Аль Аарааф» и последующие поэтические сборники,
было написано именно тогда, в год между армией
и академией.
К этому же времени относится и первое практическое
соприкосновение По с литературным миром Америки.
Будучи в Балтиморе, он возобновил знакомство с
Вильямом Уэртом, бывшим генеральным прокурором
США и автором знаменитой биографии Патрика Генри.
По встречал его прежде в Виргинском университете, где
Уэрт преподавал право. Теперь он понес на суд маститого
соотечественника новую поэму. Через Уэрта он познакомился
с двумя ведущими литературными деятелями
Филадельфии — Робертом Уолшем, редактором
«Американского ежеквартального обозрения», и критиком
Джозефом Хопкинсоном. По-видимому, Уэрт (через
Уолша) порекомендовал молодого поэта издательству
«Кэри, Ли и Кэри», которое выразило готовность опубликовать
его новый поэтический сборник. Правда, издатели
поставили столь жесткие условия, что автору пришлось
забрать рукопись назад. Они не только отказались
платить какое бы то ни было вознаграждение, но
потребовали компенсационных гарантий на случай, если
издание окажется убыточным. Они не желали рисковать.
По был уверен в успехе, но гарантий дать не мог.
У него не было необходимых ста долларов. Он обратился
к Аллану с просьбой написать «гарантийное письмо»
в издательство. Ответ Аллана не сохранился, но сохранилось
письмо По, на котором Аллан бестрепетной рукой
начертал резолюцию: «Ответил в понедельник
8 июля 1829 г. Сурово осудил его поведение и отказал
во всякой помощи».
Судьба сборника тем не менее оказалась счастливой.
Его приняло и выпустило в свет осенью 1829 года
балтиморское издательство «Хатч и Даннинг». При этом
оно не только не потребовало гарантий, но даже согласилось
выплатить автору определенный процент от прибыли,
разумеется, ежели такая будет.
К этому же времени относится и знакомство По с
Джоном Нилом, популярным тогда писателем и критиком,
издателем журнала «Янки и бостонская литературная
газета». Нил относился с симпатией к молодому поэту.
Еще до выхода в свет сборника он опубликовал в
своем журнале отрывки из стихотворений По, сопроводив
их доброжелательным, хотя и выдержанным в юмористических
тонах критическим комментарием. Более
того, он напечатал фрагменты из адресованного ему
письма Эдгара По, в котором тот впервые говорит о
себе как о поэте. Письмо интересно со многих точек зрения.
В нем мы находим ряд мыслей, которые позднее
были развернуты в поэтическое «кредо» молодого автора.
Но что особенно примечательно: оно поражает светлым,
оптимистическим тоном, который не соответствует
внешним обстоятельствам жизни По этого времени и
начисто опровергает позднее сложившееся представление
о нем как о поэте, изначально оторванном от действительности,
пессимистическом и даже упадочном. «Я
молод, — говорит По в этом письме, — мне нет еще двадцати
лет. Я — поэт, если глубокое поклонение всякой
красоте может сделать поэтом... Я отдал бы весь мир,
чтобы воплотить хотя бы половину идей, теснящихся в
моем воображении. Я обращаюсь к Вам, как к челове-
ку, коему дорога та самая красота, перед которой я преклоняюсь:
красота естественного синего неба и сияющей
на солнце земли... Редактор журнала «Янки»
(Дж. Нил. — Ю. К.) говорит обо мне: «Он мог бы написать
прекрасную и даже великолепную поэму» (первые
слова поощрения в моей жизни!). Не сомневаюсь, что
пока еще я не написал ни прекрасной, ни великолепной
поэмы. Но я могу, я клянусь! — если мне только дадут
время» 9.
Чем активнее входил По в литературную жизнь, чем
больше поглощали его творческие интересы, тем бессмысленнее
рисовалось ему грядущее поступление в
академию. Другого пути он, однако, не видел. Литература
пока еще была не в силах прокормить его, а зависимость
от подачек Аллана казалась нестерпимой. К тому
же Аллан не выказывал желания помогать воспитаннику.
В конце июня 1830 года По сдал вступительные экзамены
и стал кадетом. В сентябре начались занятия. Уже
первое знакомство с распорядком и правилами Вест-
Пойнта подтвердило его худшие предположения. Кадетов
поднимали с восходом солнца. Сразу после умывания
начинались классные занятия, продолжавшиеся (с
часовым перерывом на завтрак и обед) до четырех часов.
Затем следовала строевая муштра, которая оканчивалась
с заходом солнца. После ужина кадеты вновь
собирались для классных занятий. В десять вечера звучал
сигнал отбоя, и учащиеся обязаны были погасить
все лампы и свечи. Распорядок жизни определялся
уставом из 348 параграфов. Все здесь было расписано
до мельчайших деталей, не оставляя места для инициативы,
собственного разумения или воображения. Параграф
187 предусматривал порядок действий, совершаемых
кадетом после подъема: «Повесить лишнюю одежду,
а то, что положено, убрать в мешок для белья; вычистить
подсвечник или лампу; заправить постель и сложить
остальные вещи в предписанном порядке». Каждый
шаг регламентировался, строго предусматривалось
все, что кадеты должны делать и чего они делать не
должны. Запрещалось «выплескивать воду на веранду»
(§ 190), выбрасывать что-либо из окон и дверей (§ 191),
предписывалось стричь волосы коротко, «челкой»; категорически
запрещалось, под страхом исключения из
академии, носить усы, пить алкогольные напитки, курить
табак, играть в карты, в мяч, в шахматы и шашки
«и вообще во что бы то ни было» (§ 196). Не дозволялось
чтение «романов и стихов», без специального на то
разрешения офицера-воспитателя.
К концу первого семестра Эдгар По пришел к убеждению,
что он напрасно теряет драгоценное время, и решил
оставить Вест-Пойнт. По действующим правилам,
на это требовалось согласие родителей или опекуна. По
обратился к Аллану за согласием, но тот в обычной
своей манере ничего не ответил, ограничившись «резолюцией
» на письме: «Получил это письмо 10-го и увидел
из его содержания, что отвечать нет нужды. Я делаю
эту надпись 13-го и не вижу причины изменить свое
мнение. Не думаю, что у мальчишки найдется хоть одно
достойное качество. Пусть его поступает как хочет.. »
Оставался только один путь — исключение из академии
по приговору военного трибунала. В январе
1831 года По принялся сознательно и систематически
нарушать дисциплину и предписания устава. Результат
не замедлил воспоследовать. Тогда же, в январе, он
предстал перед судом по обвинению в пропуске построений,
поверок, занятий и в неисполнении приказов. Трибунал
постановил «исключить кадета Эдгара А. По из
академии».
Постановление трибунала было утверждено военным
министерством в марте, но уже в феврале По уехал в
Нью-Йорк, куда его влекли литературные планы. Мы
почти ничего не знаем о его кратковременном пребывании
в торговой столице США. Известно лишь, что он
предполагал записаться добровольцем в польскую армию
(с этой целью он обратился за рекомендацией к
суперинтенданту Тэйеру), но почему-то не осуществил
этого своего намерения. Единственным весомым плодом
его пребывания в Нью-Йорке явился сборник «Стихотворения
», выпущенный нью-йоркским издателем Эламом
Блиссом в апреле 1831 года. Сборник этот, как и
предшествующий («Аль Аарааф»), включал не только
вновь написанные стихи, но также и произведения, публиковавшиеся
раньше, представленные, однако, в новой
редакции. Мы упоминаем об этом, поскольку здесь проявилась
характерная для По черта, которую он сохранил
до самой смерти. Он не считал публикацию стихотворения
финальным актом и постоянно возвращался к
напечатанным вещам, продолжая работать над ними,
как если бы то были рукописи.
По не задержался в Нью-Йорке. У него не было никаких
средств к существованию, и он не мог бы жить
здесь даже впроголодь. Он возвратился в Балтимор и
поселился у своей тетки Марии Клемм, в доме которой
нашли прибежище многие из бедствующих членов семьи
По, в том числе его престарелая бабка и старший брат
Вильям Генри. Никто из них — ни брат, ни бабка с ее
скудной пенсией, ни тетка, у которой было двое малых
д е т е й, — не мог оказать ему помощи, ибо сами едва сводили
концы с концами. Тем не менее они приняли его в
свою «общину». Справедливой оказалась старая истина,
что бедняк скорее поделится последним, нежели богач
— своим излишком. Многочисленное семейство существовало,
перебиваясь с хлеба на воду, но все же
существовало. Как заметил один из биографов По, бедняки,
обреченные на гибель поодиночке, ухитряются выжить,
объединившись в группу. Впрочем, выжить удалось
не всем. Летом 1831 года умер брат Эдгара —
Вильям Генри. Ему было двадцать четыре года. Спустя
четыре года умерла бабка.
Эдгар По оставался в Балтиморе целых четыре года,
и мы едва ли ошибемся, если скажем, что эти годы сыграли
решающую роль в формировании его как литературного
деятеля. Он явился сюда двадцатидвухлетним
поэтом, творческое сознание которого, хотя и обладало
известной степенью эстетической зрелости, было ограниченным,
беспредельно субъективным, сосредоточенным
преимущественно на проблемах философии (в самой общей
форме) и поэтики. Он не отдавал себе отчета в
мощном движении жизни, окружавшей его, в кипении
литературных страстей, в том, что он присутствует при
рождении американской национальной культуры и что
первый долг поэта — стать солдатом в великой битве
за культурную независимость молодого отечества.
В оправдание его позиции можно сказать только, что
основные литературно-критические баталии по поводу
характера и путей развития американской национальной
литературы были еще впереди, но и в конце 1820-х
годов многие газеты и журналы дебатировали эти вопросы
достаточно энергично и шумно, чтобы привлечь к
себе внимание молодого По. Они его просто не интересовали.
В собственных глазах он был поэт и только поэт,
сознание которого, обитающее в сферах вечности и
бесконечности, имеет дело с «абсолютными» категориями
красоты, любви, жизни, смерти и не снисходит до
обыденности, журнальной суеты и амбициозных поползновений,
хотя бы и в национальном масштабе.
Однако в 1835 году он уехал из Балтимора уже
вполне сложившимся прозаиком, журналистом, литературным
критиком и редактором, отлично понимающим
механику издательского дела. Добавим попутно, что, по
всеобщему признанию, он оказался одним из самых талантливых
и дельных знатоков журнального дела в
Америке середины XIX века. Как совершилась эта метаморфоза?
Что побудило Эдгара По оставить на время
поэзию (за четыре «балтиморских» года он опубликовал
всего три стихотворения) и углубиться в другие области
литературы? Сам По ничего по этому поводу не говорил
и не писал, и биографам оставался лишь один путь: реконструировать
его творческую эволюцию, опираясь на
скудные данные, извлекаемые из воспоминаний людей,
знавших его в балтиморский период, из его собственной
переписки, и на разного рода сведения, почерпнутые из
газет и журналов этих лет. Подобная реконструкция,
однако, обладает чертами гипотезы, далеко не все моменты
которой доказаны и подтверждены фактическим
материалом.
Существенную роль тут, видимо, сыграл сам город
Балтимор, переживавший на рубеже 1820—1830-х годов
полосу бурного подъема экономической, политической и
культурной жизни. В 1827 году открылись две пароходные
линии, связавшие его с северными и южными городами
атлантического побережья, то есть практически со
всеми «старыми» штатами; в мае 1830 года начала действовать
первая в США железная дорога «Балтимор и
Охайо»; спустя короткое время открылось движение по
железной дороге на Вашингтон. Балтимор — южный город,
столица Мэриленда — быстро превращался в один
из крупнейших в Америке торговых и промышленных
центров. Балтиморские джентльмены-аристократы, позабыв
о традиционном пренебрежении к меркантильным
занятиям, пустились в коммерцию. Новые интересы повели
к быстрой политической переориентации, и в общественной
жизни Мэриленда появился небывалый тип деятеля,
которого В. Л. Паррингтон окрестил впоследствии
«южанин-виг». Некоторая противоестественность
подобного словосочетания станет очевидной, если вспомнить,
что американские «виги» были партией крупного
торгового, промышленного и финансового капитала и,
стало быть, врагами южного экономического уклада.
Классическим образцом «южанина-вига» был Джон
Пендлтон Кеннеди — плантатор, делец, предприниматель,
юрист, популярный писатель и общественный деятель.
Его политические, социальные и нравственные
убеждения были ближе к теориям Франклина, чем к
сепаратистской платформе Кэлхуна. В годы гражданской
войны он вполне логично стал на сторону северян.
Такую фигуру мог породить только Мэриленд. Можно
было бы найти и другие примеры. Мы выбрали Кеннеди
просто потому, что ему суждено было сыграть некоторую
роль в судьбе Эдгара По.
Экономический и общественный подъем не замедлил
сказаться на культурной жизни Балтимора, который
стал теперь третьим по величине городом США. Открывались
новые театры (два из них открылись незадолго
до приезда Эдгара По — «Новый театр» в 1829 году и
«Балтиморский музей» в 1830 году), библиотеки, журналы;
создавались литературные кружки, устраивались
конкурсы и т. п. Разумеется, многие из этих предприятий
оказывались недолговечными, но бесспорно, что
Балтимор стал городом, где была литературная жизнь,
и проблемы американской литературы занимали существенное
место на страницах балтиморских газет и
журналов.
В какой степени мог Эдгар По принимать участие во
всей этой деятельности? Известно, что он вел замкнутый
образ жизни, и причин к тому было две. Одна из них
относилась к сугубо материальной сфере. Он продолжал
пребывать в состоянии беспросветной нищеты, и это автоматически
ограничивало круг его знакомств. Он нигде
не служил, почти не получал гонораров и перебивался
мелкими приработками в местных газетах. Время от
времени возникали критические ситуации (например,
смерть брата, оставившего после себя долги), и Эдгар
По, буквально загнанный в угол, вынужден был обращаться
со слезной мольбой о помощи к Джону Аллану.
Тот по большей части отмалчивался, но однажды, когда
Эдгару грозила долговая тюрьма, все же помог.
К этому времени относится анекдотический случай:
Д. П. Кеннеди, который был уже богат и знаменит, пригласил
юного собрата по перу к обеду. По принял приглашение
с условием, что Кеннеди одолжит ему два-
дцать долларов на покупку костюма, так как ему не в
чем было прийти на обед.
Другая причина состояла в том, что По работал как
каторжный, до полного изнеможения, до головных болей
и голодных обмороков. Как вспоминал один из его
балтиморских знакомцев журналист Л. Уилмер, «в мире
не было человека, который работал бы больше и напряженней,
чем он. Когда бы я ни навестил е г о, — пишет
Уилмер, — он всегда был занят работой». Работа, видимо,
выматывала его полностью, не оставляя ни сил, ни
времени. Эдгар По смолоду обладал завидной целеустремленностью
и железной выдержкой. Трудно предположить,
чтобы он не мог найти в Балтиморе никакого
заработка. Скорее всего он не слишком стремился его
найти, ибо постоянная служба мешала бы его литературному
труду. Он готов был терпеть нужду, голодать,
мерзнуть и даже обрекать на лишения своих близких,
но ничто не смело стоять между ним и его творчеством,
ибо не было для него в жизни ничего важнее. По этим
же причинам он никогда не писал халтуры, хотя мог бы
недурно зарабатывать, сочиняя сентиментальные рассказики
в угоду нетребовательным вкусам обывателей.
Надо полагать, что замкнутый образ жизни, хотя и
ограничивал контакты По в литературном мире, но не
вовсе исключал их. Среди его знакомых появились сотрудники
газет и журналов, сохранилась относящаяся к
этому времени его переписка с редакторами и издателями.
Теперь невозможно в точности установить масштабы
его участия в периодических изданиях, поскольку
большинство рецензий, статей и даже рассказов печаталось
без указания имени автора, особенно если автор не
был знаменитостью. Но самый факт сотрудничества По
в журналах сомнений не вызывает.
Дважды в течение этих четырех лет По участвовал в
конкурсах на лучший рассказ, объявленных «в целях содействия
развитию национальной литературы и поощрения
молодых талантов». Первый из них, объявленный
«Филадельфийским субботним курьером» в 1831 году,
успеха ему не принес. Из пяти рассказов, посланных им
в редакцию журнала, ни один не получил премии, хотя
все пять были анонимно напечатаны по окончании конкурса.
Перед участием во втором конкурсе Эдгар По испытал
еще одно разочарование: в мае 1833 года он предложил
«Новоанглийскому журналу» цикл рассказов под
общим названием «Одиннадцать арабесок». В качестве
образца он послал рассказ «Четыре зверя в одном».
Рассказ, однако, не произвел впечатления на редакцию,
и предложение По было отклонено. Спустя месяц балтиморский
«Субботний гость» объявил конкурс на лучшее
стихотворение и лучший рассказ, сообщив при этом, что
в качестве членов жюри приглашены Д. П. Кеннеди,
Д. Латроб и Д. Миллер. Участие Кеннеди, только что
завоевавшего общенациональное признание своим романом
«Суоллоу Бари» (1832), придавало мероприятию
впечатляющую солидность. Эдгар По принял участие в
конкурсе и как поэт, и как прозаик. Он представил одно
стихотворение («Колизей») и шесть рассказов из цикла,
отвергнутого «Новоанглийским журналом». На этот раз
триумф был полный. Он получил приз за рассказ «Рукопись,
найденная в бутылке». Впрочем, это мог быть и
любой другой рассказ. В своем решении члены жюри
признавали, что «было бы несправедливо по отношению
к автору утверждать, будто получивший премию рассказ
— самый лучший из шести, предложенных им на
конкурс. Мы прочли все шесть с необычайным интересом...
наш выбор пал на «Рукопись, найденную в
бутылке» скорее из-за оригинальности замысла и размеров
рассказа, нежели из-за его превосходства над другими
сочинениями, присланными автором» 10. В довершение
жюри настойчиво рекомендовало автору издать
свои рассказы отдельной книгой. «Колизей» тоже был
напечатан в журнале, хотя и не получил премии. (Видимо,
жюри решило не присуждать оба приза одному человеку
и отдало стихотворную премию Д. Хьюитту за
поэму «Песнь ветров», ныне совершенно забытую.)
Результаты конкурса имели для По огромное значение.
С одной стороны, он получил первое признание как
прозаик, и если у него были на сей счет какие-нибудь
сомнения, то теперь они окончательно рассеялись; с другой
— они помогли ему установить важные для него