Весы Фемиды и стрелы Амура 2 глава




Вот какую неслыханную затею придумали сергиевские власти: выселить или вовсе ликвидировать педагогическое училище, а в бывших монашеских кельях по коридорам направо и налево поселить крестьянские семьи из Глинкова и из соседних деревень. Так будет организована первая в районе коммуна. Ведь как здорово получается! На практике осуществятся заветные мечты великих вождей Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина: из мелкобуржуазного частнособственнического общества — и прыг прямо в коммунизм!

— Все будет у вас общее, — так убеждали городские агитаторы на сельских сходах ошалелых от ужаса глинковцев, — общие в концах коридоров в вашем новом жилье кухни, общий сельскохозяйственный инвентарь, кони, скот, даже куры. Кто-то сдуру спросил:

— А бабы тоже будут общими?

Его оборвали, назвали классовым врагом, подкулачником, а через два дня посадили. И бедные глинковцы, дрожа от еще большего ужаса, ждали, что будет дальше. А сергиевская газетенка нагнетала страхи и одновременно захлебывалась от восторга, расписывая, как отправятся глинковцы в земной рай.

Я всю эту, кажущуюся теперь невероятной историю знаю, потому что ходоки из Глинкова пытались, но безрезультатно, попасть на прием к самому Калинину и приходили за советами к брату Владимиру и к зятю Виктору.

Неожиданно явился за них заступник в лице самого наркома просвещения Луначарского. Когда до него дошла весть, что училище в Вифании грозят закрыть, он возмутился. Всю зиму кипела борьба: "Закрыть училище, да здравствует коммуна! И, наверное, пришлось бы покидать глинковцам родные пепелища, если бы не знаменитая статья Сталина "Головокружение от успехов". Но об этой статье расскажу позднее.

Можно себе представить, как переживал тодашние глинковские события батюшка отец Алексей! Как и раньше, как сорок лет подряд, он неизменно по воскресеньям служил обедню, по субботам всенощную, отпевал покойников, крестил детей. Но пробил час — и на глинковский храм и на его священнослужителя нагрянула беда.

У отца Алексея были три дочери, все три незамужние и уже в годах, все три учительницы в разных школах района. Однажды их вызвало сергиевское начальство и предъявило им подлинный ультиматум примерно в таких выражениях:

— Немедленно отправляйтесь к своему отцу и предложите ему снять сан. Жители села добровольно организовали коммуну, а он воду мутит. Если же согласия не даст, еще неизвестно, как с ним вынуждены будут поступить. А вам придется со своими должностями распроститься. Поповским дочкам нельзя доверять воспитание советских детей в коммунистическом духе.

Поповны заартачились, начали козырять, чем, верно, и раньше козыряли:

— Наша фамилия Загорские, мы двоюродные сестры известного пламенного большевика, погибшего за революцию. В честь него наш Сергиев посад переименован.

— Мало ли что! — им отвечали. — От мертвого заступы не ждите. Ступайте к отцу немедленно!

Что им оставалось делать? Столько лет учили они уму-разуму сельских ребят и наверняка были у начальства на самом хорошем счету, а тут и тень двоюродного братца не помогла. Поплакали они в кабинете начальства и поплелись в Глинково уговаривать отца на недобрый шаг.

Был он благочинным, то есть старшим над двенадцатью приходами, все почитали его. А тут… Когда перед Рождеством пришли богомольцы ко всенощной, церковь оказалась запертой. И с тех пор никогда ее для службы не открывали.

Сколько-то лет спустя власти выломали замок, крючьями содрали тончайшей резьбы иконостас, иконы сожгли. Сейчас бывший храм, выстроенный в сороковых годах прошлого столетия, выглядит обглоданным остовом.

А каким он был раньше, как красиво стоял на высоком берегу речки Торгоши, можно увидеть в книге "Владимир Голицын — страницы жизни художника, изобретателя и моряка". Там на странице 74-й помещен тонкий и тщательно отделанный карандашный рисунок глинковской церкви, исполненный моим братом в 1927 году.

Историю глинковского батюшки я знаю по рассказу дяди Владимира Трубецкого. Той зимой шел он как-то по улице Сергиева посада, и встретился ему старик в коротком кафтане, в подшитых латаных валенках, небритый, с космами седых волос, нависавших на лоб из-под лохматой шапки.

— Владимир Сергеевич, вы меня не узнаете? — окликнул старик дядю.

— Отец Алексей, вы ли это?! — воскликнул пораженный дядя.

Тот опустил глаза и с грустью проговорил:

— Преобразился еси. — И стал рассказывать ту историю, которую я сейчас привел.

Закончил он, как его с матушкой выселили из Глинкова; все имущество и всю скотину у них отобрали; живут они у младшей дочери, а две старшие принять их побоялись. Ну, да Бог их простит… О дальнейшей его судьбе ничего не знаю.

 

 

Придется мне вернуться на семь лет назад и повести рассказ о деятельности моей матери. Возможно, читатель не забыл, как, живя в Богородицке, она успешно занималась сапожным ремеслом.

Переехав в Москву, она вознамерилась открыть маленькую мастерскую для починки обуви. Но знакомые отговорили: и за патент надо платить дорого, и понаехавшие в Москву предприимчивые евреи-сапожники наверняка не дадут ей ходу.

А у матери тогда было много энергии. Очень она обрадовалась, когда в Москве нас разыскали бучальские крестьяне. Они хорошо помнили, какой благодаря моей матери раньше у их жен был подсобный заработок — вышивать по холсту и продавать вышитые полотенца, скатерти, платья Кустарному музею в Москве на Леонтьевском переулке.

В годы нэпа крестьяне стали по всей стране производить много сельскохозяйственной продукции, стоившей дешево, а товары промышленные стоили дорого, денег у крестьян не хватало. Образовался разрыв между ценами, так называемые "ножницы товарища Троцкого".

Казалось, как будет хорошо и для государства, и для вышивальщиц! Организуется артель, и в масштабе хотя бы одного села эти ножницы чуть сдвинутся, а вышивки пойдут на экспорт да еще за валюту. А моей матери бучальские крестьяне сулили за представительство в Москве определенный заработок.

Встретили мою мать в Кустарном музее не просто любезно, но даже восторженно. Ее хорошо помнили как квалифицированную специалистку по крестьянским вышивкам.

А тогда в разных местах страны возрождались крестьянские кустарные промыслы. И власти поощряли их.

Но епифанские чинуши в инициативе бучальцев усмотрели происки классового врага и прикрикнули на крестьянок, собиравшихся организовать артель:

— Да вы что, мало вам, что господа триста лет из вас кровь высасывали! С бывшей своей барыней собрались связываться.

Так бучальские крестьянки остались без дополнительного заработка.

Неудача не остановила мою мать. Работники Кустарного музея посоветовали ей организовать артель, но не в бывшем голицынском имении, а где-либо в другом месте.

Мать написала письмо в Богородицк хорошей нашей знакомой, Анне Васильевне Бибиковой, столь же энергичной даме, какой была она сама.

И дело пошло. Как подставное лицо пролетарского происхождения председателем был избран служащий Богородицкого земледельческого училища Николай Васильевич Соустов, а заместителем — Анна Васильевна, моя мать заняла должность агента.

И с тех пор время от времени вместе со мной она ходила на почту, отправляла посылки в Богородицк с холстом и с нитками, получала оттуда другие посылки с расшитыми, очень красивыми платьями и опять же вместе со мной сдавала их в Кустарный музей. Ежемесячно она посылала в Богородицк денежные переводы и отчеты. Я ей помогал наклеивать на отдельный листок трамвайные билеты.

Все были довольны: Соустов, Анна Васильевна, богородицкие домохозяйки-вышивальщицы. Кустарный музей, государство, получавшее валюту, ведь вышивки расходились по многим странам. И, наконец, моя мать ежемесячно получала сперва червонец, потом два с половиной червонца. И артель в течение трех лет процветала. А на четвертом году богородицкие власти усмотрели, что председатель артели Соустов даже иголки держать в руках не умеет, а всеми делами заправляет бывшая помещица Анна Васильевна Бибикова, а в Москве руководит делами артели, какой ужас, бывшая княгиня. Значит, это лжеартель. Значит, прикрыть. Так моя мать и сколько-то богородицких гражданок лишились заработка.

Но в Кустарном музее посмотрели иначе. Анну Сергеевну мы знаем давно. Да, она княгиня, но одновременно специалистка высокого класса по кустарным вышивкам. А продукция идет на экспорт, в Америку за доллары. Защитить Анну Сергеевну! И уговорили мою мать продолжать столь полезное дело и организовать новую артель в самой Москве, но вышивать не платья и рубашки, а подушки. И моя мать согласилась.

До 1928 года многие старушки из бывших жили тем, что преподавали иностранные языки и учили хорошим манерам детей нэпманов.

Нэпманы торговали, заводили мелкие предприятия и процветали, строили в Москве особняки, под Москвой дачи. Фининспектора брали с них налоги, сперва умеренно, потом зверски, требовали уплатить один налог, потом второй, третий. Нэпманы прогорали и вынуждены были отказывать бедным старушкам. И тем не на что стало жить. Пенсий они не получали. Что им оставалось делать? Большая их часть ютилась в старой дворянской части Москвы между Остоженкой и Спиридоновкой. Все они были очень набожны и заполняли многочисленные храмы. А мужей этих старушек или расстреляли в первые годы революции, или сослали. У иных с прежних времен оставались частично поломанная старинная мебель, портреты предков, фарфор, серебро. Как вампиры-кровососы налетели на них коллекционеры вроде Вишневского, не брезговал покупками третий Толстой и волок ценности в свой особняк на Спиридоновке. Бедные старушки расставались с фамильными реликвиями и продавали их в десять раз дешевле их истинной стоимости.

Когда моя мать кликнула клич, что организуется артель вышивальщиц, этих старушек набежало более двадцати. А умеют ли они вышивать? Пришлось некоторым отказать.

На основании горького опыта мать знала, что председательницей артели должна стать особа хоть мало-мальски пролетарского происхождения. Выбрали дочь известного профессора-юриста и друга Льва Толстого Николая Васильевича Давыдова старую деву Софью Николаевну. В артель приняли старых дев — двух княжон Оболенских наших дальних родственниц, княжну Христину Голицыну — нам не родственницу, была принята графиня Уварова, та самая, в чьем имении в приюте воспитывался и будущий администратор Художественного театра Федор Николаевич Михальский. Вступило в артель еще несколько старушек, титулованных и нетитулованных, не имевших никаких средств к существованию, в том числе жившая в нашей квартире бывшая каширская помещица Бабынина Елизавета Александровна, вступила также единственная молодая женщина, только что вышедшая замуж за жившего в нашей квартире добродушного, но глуповатого бухгалтера Дмитрия Николаевича Адамовича.

Артель процветала. Старушки приносили матери свои вышивки, мать их придирчиво осматривала, иногда браковала, потом с тюком под мышкой я шел с нею на Леонтьевский переулок. Мать числилась агентом и получала 25 рублей в месяц. Артель была зарегистрирована в райфинотделе, и раз в месяц мать туда представляла отчеты и сдавала в кассу умеренный подоходный налог.

 

 

Так продолжалось до осени 1929 года, когда бдительная богиня Фемида усмотрела в этой артели дело нечистое.

В нашу квартиру явился весьма развязный парень, предъявил документы и потребовал от моей матери показать все делопроизводство по лжеартели, как он выразился, а также всю продукцию и наличные деньги.

Мать разложила на столе бумаги, тетради и платежные ведомости, вытащила рублей пятнадцать, несколько расшитых покрывал — будущих подушек, мотки ниток, предназначаемых для вышивальщиц — членов артели.

Парень говорил наглым, исполненным презрения тоном, как это так сберкнижки нет, готовой продукции мало, не может быть, чтобы хозяйка коммерческого предприятия, замаскированного под лжеартель, да к тому же бывшая светлейшая княгиня, да еще то-то и то-то… Тут подвернулась молодая жена Адамовича и повысила голос до визга. Парень разозлился, спросил, кто она по социальному происхождению, и, узнав, что дочь чиновника, сказал, что собралась настоящая шайка классовых врагов.

Он ушел, забрав всю документацию и несколько вышитых покрывал. Составленный им акт мать подписать отказалась как совершенно, по ее мнению, неверный.

Так завязалось уголовное дело по обвинению моей матери в организации под видом артели "Расшитая подушка" коммерческого предприятия, в котором она под ложным наименованием агента на самом деле являлась хозяйкой, нещадно эксплуатировавшей трудящихся.

Дело это с переменным успехом длилось три года и с точки зрения юристов нашего времени является удивительным. Попробую пересказать о нем все, что запомнил, что слышал из рассказов родных.

Да, артель "Расшитая подушка" успешно помогала экспорту из нашей страны и благодаря артели кормились полунищие старушки, а также только что вышедшая замуж молодая жена Адамовича.

Началось следствие, которое вел следователь по фамилии Парум, по национальности латыш. В районное отделение милиции, находившееся в остоженских переулках, он вызывал одну за другой старушек, вызывал также молодую жену Адамовича, чем немало испортил медовый месяц счастливым новобрачным, вызывал председательницу артели Софью Николаевну Давыдову. Мою мать он не вызывал, а расспрашивал больше всего именно о ней, допытывался с пристрастием, запугивал — если старушки не признаются, то он их… А в чем признаются? В том, что хозяйка лжеартели, ловкая мошенница, лишенка, да еще светлейшая княгиня, их эксплуатировала.

А старушки, хоть были с виду несчастные и носили когда-то добротные, но вконец истрепанные старомодные пальто и шляпы с перьями, держались на допросах с достоинством, всячески защищали мою мать и никак не хотели подписывать протоколы допросов. Только жена Адамовича подписала все, что ей подсунул следователь. Наконец он вызвал мою мать. Какие он задавал ей вопросы, как измывался над нею, не знаю, она защищалась как умела и тоже ничего не подписала, отрицая дутые обвинения. Но мы поняли, что дело заварилось нешуточное.

Начались хлопоты. Пешкова уголовными делами не занималась. Смидович был безупречной честности старый большевик; он говорил, что ни на следствие, ни на последующие суды нажимать не будет, а все же, если дело дойдет до Верховного суда, обещал помочь.

Наконец следствие закончилось, и пухлое, в несколько папок, дело было передано в районный суд.

Адвокат Сильверсван уголовные дела не вел, помогла наша родственница тетя Настенька Баранова, учившая детей адвоката Орловского иностранным языкам. Был Орловский высокоидейным большевиком с дореволюционным стажем. Тетя Настенька называла его ручным коммунистом и вполне порядочным господином. Он ознакомился с делом "Расшитая подушка", оно его возмутило. Он взялся защищать мою мать, решительно отказавшись от какого бы то ни было вознаграждения.

Он вызывал старушек — будущих свидетельниц на предстоящем процессе — и поучал их примерно так:

— Что вы съежились и приуныли, держите выше головы, на вопросы отвечайте смелее и как можно короче. Судья вас спросит: "Это вы убили?" Ни в коем случае не тяните: "Я слышала, что десять лет тому назад один неизвестный…" А надо громко и ясно сказать: "Нет, я не убила!"

Первоначально хотели предать суду двоих — мою мать и Софью Николаевну Давыдову как подставную председательницу лжеартели. Потом передумали. Все же она была дочерью друга Толстого. А Толстой хоть и был графом и помещиком, но его уважал Ленин. И, наверное, сам великий и мудрый товарищ Сталин тоже его уважал.

Судили одну мою мать, а старушки были свидетельницами. Как их учил Орловский, они отвечали коротко и смело и ни одного слова, порочащего мою мать, не сказали. Прокурор строил все обвинения на свидетельских показаниях жены Адамовича, которая путано мямлила, как моя мать ее эксплуатировала.

И тут Орловский несколькими вопросами ее пригвоздил, она отвечала сперва так, потом иначе, запуталась и собралась плакать. Последний его вопрос к ней был:

— Скажите, а давно ли вы замужем?

— Уже скоро два месяца.

— Ну, тогда мне понятны ее ответы, — обратился Орловский к судьям при дружном смехе присутствующих. Прокурор повторил слова обвинительного заключения о лжеартели, о княжеском титуле, о лишенстве обвиняемой.

Выступил Орловский. Он говорил блестяще, упор делал на той великой пользе, какую приносила артель "Расшитая подушка" для строительства социализма. Он прочел весьма убедительную справку от Кустарного музея и сказал, что предание суду моей матери лишает наше правительство на вырученные за подушки доллары купить по крайней мере два трактора. Орловский красноречиво рассказывал о дореволюционной общественной деятельности моей матери, как она организовала в Бучалках детский приют и кустарную мастерскую, как в Москве являлась деятельной участницей Общества охраны материнства и младенчества, скольких детей-беженцев спасла от смерти во время германской войны. Закончил Орловский такими словами:

— Ее не под суд отдавать, а орденом награждать!

Суд удалился на совещание, через полчаса вернулся. Публика встретила оправдательный приговор аплодисментами.

— Все равно я вас засажу! — сказал моей матери прокурор, столкнувшись с нею у наружной двери.

— Все равно она будет оправдана! — воскликнул слышавший его слова Орловский.

Несколько месяцев спустя приползла повестка, вызывавшая мою мать к следователю. Прокурор опротестовал оправдательный приговор, и дело было направлено на новое рассмотрение. В своем протесте прокурор обвинял Орловского в пристрастии и одностороннем освещении явного и тяжкого преступления, совершенного моей матерью, отчего суд был введен в заблуждение.

Меня к этому времени в Москве уже не было, и далее о деле моей матери я буду рассказывать со слов родных.

Другой следователь вызывал бедных старушек, снова они держались твердо и защищали мою мать, и снова жена Адамовича подписывала все то, что ей подсовывали.

Следователь вызвал мою мать и предъявил ей ордер на арест. Она попала в камеру предварительного заключения при милиции. Там сидело много женщин, были обвиняемые в спекуляции, в воровстве, проститутки, монахини, были такие, которые не знали, в чем их обвиняют, были крестьянки, бежавшие от раскулачивания, некоторые с маленькими детьми…

Живя вдалеке, о всех тогдашних переживаниях нашей семьи я ничего не знал, в письмах от меня скрывали. Но как раз в дни заключения моей матери я видел ее во сне очень страшно и написал домой, спрашивая, что с ней случилось. Мне ответил отец и всячески старался меня успокоить…

Адвокат Орловский, глубоко возмущенный арестом моей матери, сумел добиться ее освобождения; она просидела две недели. Но сам он, обвиненный прокурором в дискредитации власти, не мог продолжать вести дело в предстоящем суде. Он заинтересовал в нем своего друга адвоката Оцепа.

Сейчас его имя вряд ли кому известно, а тогда он слыл самым популярным адвокатом нашей страны. В нашумевшем, широко разрекламированном в газетах процессе Промпартии он защищал главного обвиняемого профессора Рамзина, всемирно известного специалиста-теплотехника, якобы собиравшегося возглавить фантастическое правительство технократов. Именно Оцеп подсказал Рамзину, чтобы тот в заключительном слове обратился бы к судьям с риторическим вопросом: "Что государству нужнее — мой труп или мой труд?"

Эти слова якобы очень понравились Сталину, и он приказал суду смертных приговоров не выносить. Все обвиняемые — профессора, ученые, крупные инженеры — получили по десять лет, и их отправили в только что организованные тогда «шарашки». Так с тех пор назывались различные сверхсекретные научно-исследовательские учреждения, в которых подвизались заключенные — научные работники.

Оцеп взялся вести дело моей матери, и как Орловский, категорически отказался от вознаграждения.

Наверное, само его появление в зале суда произвело фурор. То Промпартия, а тут "Расшитая подушка". Мне рассказывали, что он совсем не походил на пламенного Орловского, говорил размеренно, спокойно, строго логично.

Суд снова оправдал мою мать. И снова прокурор подал протест. Далее были суды уже без старушек, без жены Адамовича и без моей матери — сперва городской суд, затем РСФСР, и опять благодаря Оцепу суды оправдывали мою мать, а прокуроры выносили протесты. Дело дошло до Верховного суда СССР. Там оно было закрыто окончательно, а прокуратура получила нагоняй от самого председателя ЦКК Сольца: "Чего вы привязались к такому, выеденного яйца не стоящему делу, когда вокруг кишат невыявленные классовые враги — кулаки, вредители, агенты капитализма, шпионы?"

Оказывается, и в те годы могла восторжествовать справедливость!! А адвокат Орловский, так много способствовавший этому торжеству, вскоре сам был арестован как враг народа и исчез навсегда.

Не всегда богиня Фемида оказывалась столь благосклонной к обвиняемым. Тогда же были отданы под суд организаторы другой артели — инженер Некрасов и его теща Капитолина Николаевна Полуэктова, урожденная Коншина, из семьи известных серпуховских текстильных фабрикантов.

Старушки из той артели тоже приносили большую пользу нашей стране, они шили телогрейки и брюки-инкубаторы, которые для экспорта не годились, но зато шли на великие стройки одевать энтузиастов — комсомольцев и комсомолок. У руководителей той артели таких замечательных адвокатов не было, и они получили по три года, да еще с конфискацией имущества. Впрочем, в суматохе строительства социализма и арестов конфисковать имущество позабыли, а через год Капитолина Николаевна и ее зять были досрочно освобождены и благополучно вернулись в Москву. К уголовным преступникам тогда относились иначе, нежели к политическим.

 

 

Тогда же, в сентябре 1929 года, возникло и другое дело, гражданское, но, увы, богиня Фемида отвернулась от нашей семьи.

На имя отца пришла повестка с вызовом его на заседание народного суда Фрунзенского района по иску не помню какой организации о выселении всех нас из Москвы. Заседание назначалось недели через две. Отец отправился к Сильверсвану за советом. Мать беспокоилась за его расстроенные из-за дела "Расшитая подушка" нервы, и я пошел вместе с ним.

У наших властей было правило: если они не желали чтобы о каких-то их действиях и постановлениях узнали бы за границей, такие материалы ни в центральных, ни в областных газетах не публиковались, а их печатали в приложениях к областным, о которых не только иностранцы, но и наши граждане понятия не имели.

Сильверсван показал отцу такое приложение к газете "Вечерняя Москва", в котором всего за несколько дней был опубликован указ Моссовета о выселении из Москвы всех лиц, лишенных избирательных прав и нигде не работающих. Он сказал, что к нему уже приходили получившие подобные повестки. Он берется вести наше дело и постарается его выиграть. Отец должен приложить к делу справки о его одиннадцатилетней службе в различных учреждениях, фотокопии из справочника "Вся Москва" и из книги Чернопятова "Родословец Тульского дворянства", доказывающие, что он никогда не был ни домо, ни землевладельцем; очень важна справка, что он состоит на учете в бирже труда как безработный. А Владимиру и мне нужно доставать справки о наших заработках. Однако Сильверсван предупредил, что все мы лишенцы, хотя и подавшие заявления о восстановлении в правах, и потому надо быть готовыми к самому худшему. Он добавил, что против нас есть один весьма существенный пункт: квартира наша просторная, с высокими потолками. Жили бы мы в подвале, и никто на нас не посягал бы…

Все следующие дни я не занимался черчением, а бегал по редакциям журналов, доставал справки о заработке. Когда меня спрашивали, зачем они нужны, я отвечал, что для фининспектора. Доставал я справки и от частных лиц, для которых что-то чертил, например, от Бобочки Ярхо; все справки заверялись печатями, набрал я их более десятка.

Брат Владимир чертыхался и достал лишь две или три справки. Но от основного места своей работы, от издательства "Земля и фабрика", при котором выходил журнал "Всемирный следопыт", ему и мне справки выдать отказались; я потом расскажу, почему отказались.

Все эти документы отец понес в суд, при нем их подшили к делу. Справки о заработках Владимира и моих были подшиты в порядке уменьшения сумм, последней оказалась моя справка о чертежах для Бобочки Ярхо всего на 15 рублей.

Свидетельницей взялась быть бывшая служащая по голицынскому дому на Покровке, ставшая коммунисткой, некая Варвара, забыл фамилию, Сильверсван ее научил показать, что мой отец не имел никакого отношения к этому дому и к былым с него доходам.

Наконец состоялся суд, на который пошли мы все и многие наши друзья. Перед заседанием Варвара долго расхаживала по коридору вместе с судьей и, как она выражалась, «обрабатывала» его. Началось заседание. За стол сел судья, по обеим его сторонам два заседателя, внизу за отдельным столиком секретарша.

На суде Варвара пространно рассказывала, как Голицыны всегда много помогали бедным в Москве и в своих имениях, как их любили служащие и крестьяне. Между прочим, она обронила такую фразу: "Они жили всегда одной семьей".

Судья ее перебил и сказал секретарше:

— Запишите эти слова свидетельницы, что жили одной семьей.

Потом Варвара оправдывалась: как это она брякнула такое?

Выступал отец, говорил голосом дрожащим, и вид у него был словно у загнанного на непосильной работе коня. Говорил он все те же, многажды раз повторяемые доводы: что одиннадцать лет работал, что не был ни домо-, ни землевладельцем, что надеется быть восстановленным в избирательных правах, а сейчас состоит на учете биржи труда.

Судья нарочно громко, чтобы все в зале слышали, сказал секретарше:

— Составьте отношение на биржу труда, что она держит на учете лицо, лишенное избирательных прав.

Выступал Сильверсван и говорил об энергичной, трудолюбивой семье, о том, что все ее представители, без сомнения, будут восстановлены в избирательных правах, упомянул моего брата — талантливого художника, к тому же имеющего троих маленьких детей.

На совещание суд не удалялся. Судья ухватил дело, перевернул его и показал пачку с конца, а последней была справка о заработке, выданная мне Бобочкой Ярхо; показал он сперва правому заседателю, потом левому. А те, все заседание сидевшие молча, только головами кивнули.

Судья начал писать, через пять минут кончил, дал подписать правому заседателю, дал левому, а тот, это видели все, замотал головой и подписать отказался. Судья встал и предложил встать всем присутствующим. Он начал читать, прочел те, всячески порочащие нашу семью доводы, какие я уже не раз повторял. Единственное новое он добавил, что члены семьи предъявили многочисленные справки на весьма незначительные суммы, и следовательно, живут на какие-то неизвестные нетрудовые доходы. Закончил он чтение, что суд постановил выселить семью бывших князей Голицыных из Москвы как лишенных избирательных прав, решение может быть обжаловано в городской суд в двухнедельный срок.

Следующим делом было о выселении нашей соседки Елизаветы Александровны Бабыниной как бывшей помещицы и лишенки. Она, бедная, претерпела все невзгоды только оттого, что жила с нами в одной квартире. Ее потом приютили дочь и зять — профессор физики А. Б. Млодзеевский.

Впоследствии отец, будучи юристом по образованию, все возмущался — это неслыханно, что суд не удалился на совещание.

Сильверсван говорил, что, конечно, такое поведение судьи — это повод для кассации. И другой повод — отказ одного из заседателей подписать решение суда. А все же он посоветовал не откладывая начать искать новое жилье где-либо в Подмосковье.

Как раз тогда в самом разгаре бурлило дело "Расшитая подушка", и самая деятельная и практичная из нас — моя мать — была занята беседами с адвокатом Орловским и на допросы ее вызывали. Кто же будет искать новое жилье?

 

 

Той весной 1929 года круто изменилась судьба моей сестры Маши, а также все эти годы в течение месяцев учебы жившей у нас двоюродной сестры Лели Давыдовой.

Когда Литературные курсы закрылись, Маша осталась на перепутье. Леля Давыдова, два года успешно учившаяся в Высшем техническом училище — МВТУ, была с треском оттуда изгнана.

Ее изгнание являлось в какой-то мере типичным для той нашей бурной эпохи одновременно и энтузиазма, и ненависти, расскажу о нем подробнее. Училась она с увлечением и весьма успешно. Но началась кампания против детей классовых врагов, скрывших в анкетах свое происхождение. В тот год придумали, как их раскрывать. Кадровики выписывали из анкет адреса, где кто родился, и рассылали по почте запросы в рай- и сельсоветы. Не всегда, разумеется, но приходили ответы, что такой-то (или такая-то) является сыном (дочерью) кулака, попа, дворянина, купца и т. д. И попадался бедняга, писавший в анкете, что он сын служащего.

О Леле приползла бумажка, что она дочь мельника. Ее отец — дядя Альда действительно одно время арендовал когда-то принадлежавшую Давыдовым в их бывшем моршанском имении Кулеватово мельницу, но к моменту посылки губительной бумаги он был, что еще хуже, лишенцем, сосланным в Вологодскую область.

Леля бросилась хлопотать. Она козыряла именем дяди Кокоши — дяди ее отца — Николая Васильевича Давыдова, о котором я упоминал выше. В ее судьбе приняли живейшее участие знавшие дядю Кокошу ученый с мировым именем химик, профессор МВТУ Чичибабин, а также ближайший соратник академика Вернадского Зильберминц*.[29]Но бдительные кадровики оказались могущественнее, и Леля была изгнана из МВТУ.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-03-27 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: