– Подайте милостыньку, Христа ради! – раздался вдруг чей‑то голос за самой спиной Захара Евлампыча.
Старик вздрогнул и обернулся.
– А будь тебе пусто! Как подкрался!.. Бог подаст! Проходи, проходи, что ли! – сказал он, обращаясь к нищему, высокому, кривоглазому парню в мокрых и грязных лохмотьях.
– Подай святую Христову милостыню! – продолжал приставать нищий, нахально поглядывая на старика‑торговца.
– Не дам я тебе ничего. Ты теперь повадился уж и по три раза на день ходить! Отваливай!..
– Дай хоть ты, богатей! – еще нахальнее обратился попрошайка к купчине.
– Чай, слышал нашу отповедь? – с досадой сказал Нил Прокофьич.
– Ну ладно, голубчики! Ужо меня вспомянете и станете давать, да не возьму! – огрызнулся нищий, отходя от лавки Захара Евлампыча.
– Да вот поди ж ты! – заворчал старый торговец. – Не дал ему, так он еще грозится. А тоже Христовым именем просит!..
– Такие‑то, зауряд, днем христарадничают, а ночью с кистенем под мостами лежат! – заметил сосед‑суконщик, худощавый старик с длинной седой бородой.
Как раз в это время к тем же лавкам подошли еще человек восемь нищих, впереди них шел старик весьма почтенной наружности. Они были одеты в плохую, но в целую и чистую одежду. В их числе двое были молодые, рослые и красивые ребята. Подойдя к лавкам, они остановились молча, сняли шапки и стали кланяться купцам. Дождь поливал обильно и кудрявые головы молодых ребят, и седую голову старика. Все купцы, как только завидели их, переполошились.
– Вот этим, – заговорил Захар Евлампыч, – не грех подать. Это романовские бывшие холопы – сироты теперь бесприютные.
И он первый полез в свою тощую мошну за подаянием. Его примеру последовали и другие. Старик принимал милостыню в шапку и отвешивал подававшим низкие поклоны.
– Спасибо вам, купцы почтенные! Дай вам Бог за вашу милостыню и еще того более за ласковое слово! Пришлось всем нам христарадничать… Видно, от сумы да от тюрьмы никуда не уйдешь!
– Никак, тебя Сидорычем зовут? – спросил старика Захар Евлампыч.
– Сидорычем величали, как на романовском подворье в больших холопах жил… А теперь все мы овцы без имени, попрошаи, леженки!..
– Не гневи Бога, старик! – вступился суконщик. – Все вас здесь знают, всем ваше несчастье ведомо, никто вам слова в укор не скажет…
– Вот и спасибо! А все больно, больно, купец почтенный, чужою‑то милостью жить… Как силы‑то еще есть, руки да ноги еще ведь служат… Не отнялись у нас…
– Знаем, знаем! – заговорили несколько голосов разом и с видимым участием. – Знаем, что вас никуда в холопы принимать не велено, а то бы романовским везде нашлось место…
– У добрых‑то молодцов крылья связаны и пути им все заказаны! – с грустью произнес Захар Евлампыч, покачивая головой.
Как раз в это время к кучке торговцев, собравшихся под навесами лавок около романовских холопов, подошел пристав с пятью стрельцами и с кривоглазым нищим. За стрельцами и приставом тащились с десяток зевак. Появление пристава с этой кучкой людей тотчас привлекло внимание всех рядских, со всех сторон стали сбегаться приказчики, мальчишки и всякий праздный люд и сброд. В несколько минут собралась порядочная толпа.
– Вон, вона! Этот самый! Толстый‑то купчина! Он и говорил! – кричал кривоглазый, размахивая руками и указывая издали пальцем на Нила Прокофьича.
Пристав, стрельцы и нищий подошли в это время к самой лавке Нила Прокофьича, и кривоглазый продолжал кричать во все горло:
– Этот‑то самый о Годуновых говорил, будто они государевых злодеев и изменщиков, опальных бояр Романовых, и Репниных, и Черкасских, напрасно сослали, и боярина Семена Годунова поносил всякою позорною лаею! Я хоть сейчас под присягу… Под колокол пойду…
Нил Прокофьич переполошился, поднялся со своего места и обратился ко всем с растерянным видом:
– Православные! Вы, чай, все видели, как я этому попрошайке милостыни не дал и отсель его прогнал?.. Чай, слышали, как он грозился? И вот теперь какую околесицу плетет!..
– Да вот тебе и новая улика налицо! – еще громче и наглее кричал кривоглазый, обращаясь к приставу. – Они мне не дали и милостыни, а вот небось романовским холопам полную шапку накидали! Вот они каковы! Злодеям первые потатчики!
Пристав сурово посмотрел на Нила Прокофьича и, обращаясь к стрельцам, с подобающей важностью сказал:
– Возьмите купца, сведите в дьячую избу. И кривоглазого туда же. Пусть их там допросят.
– Я докажу! Я, брат, так распишу тебя там перед дьяком‑то! – хорохорился кривоглазый, подступая к купчине и перед самым носом его потряхивая своими лохмотьями.
– Да ты пойми же, господин пристав, – убеждал перетрусивший Нил Прокофьич, – вот ей‑же‑ей я ничего не говорил! Лжет этот проходимец! На всех сошлюсь!
– Там разберут! – важно заметил пристав. – Не мне же вас разбирать!
– Вестимо! Где вам разбирать! Ваше дело обирать! – крикнули несколько голосов из толпы.
– Ну, ну, вы там! Коли запримечу, кто кричит, несдобровать тому! – возвысил голос пристав, грозно посматривая на толпу.
Стрельцы приступили к Нилу Прокофьичу и взяли его за руки.
– Да постойте же, братцы! Господин пристав! Ведь так нельзя же!.. Я торговый человек… Как мне лавку с товаром бросить!.. Да и не говорил я! Он с меня сорвать хочет!.. Повремени, по крайности! Дай вот запру, в сумеречки…
– Стану я ждать тебя! Не с лавкой же мне тебя в дьячую избу тащить… Веди, веди его! – крикнул пристав стрельцам.
Те рванули купца с места, но тот упирался, кричал, обращаясь к соседям… Толпа кругом шумела бессвязно, то принимая сторону купца, то посмеиваясь над его переполохом, то перебраниваясь со стрельцами.
– Братцы! Что же это за времена пришли! – громко сказал, выступив вперед, старый суконщик. – Почтенного купца, степенного, что сорок лет на одном месте сиднем сидит, берут за приставы, тащат в приказную избу по первому извету бродяги, дармоеда подзаборного!.. Уж не сам ли пристав и подослал его, чтоб с нас посулы содрать да с дьяком поделиться?
Толпа загудела: «Верно! Верно!.. Это не обычай! Нам, купцам, обида!»
– А ты‑то сам чего горланишь! Чего народ мутишь? – крикнул пристав на суконщика. – Ты откуда выкатился? Думаешь, я и до тебя не доберусь!
– Пойди другие руки на базаре купи – эти больно коротки у тебя! – сказал суконщик. – Из нашей суконной сотни именитые купцы в думе государевой сидят, а вашего брата там и на двор‑то не пускают…
– Верно! Верно! – послышались голоса. – Ай‑да суконщик!
– Погоди! Дай вот этого отвести, и за тобой приду, суконщик именитый! – крикнул злобно пристав, постукивая палкой о помост лавки. – Тащи его! – приказал он, обращаясь к стрельцам, и сделал было шаг вперед…
Но сквозь толпу, к самым лавкам вдруг вывернулся высокий, плечистый и стройный купчик. Смело подступил он к приставу, тряхнул кудрями и сказал ему, избочениваясь:
– Слышь! Оставь купца! Этот бродяга мне ведом! На дядином дворе мы дважды в воровстве его ловили, да жаль не пришибли до смерти!
– Прочь! Пустите! Эй! Стрельцам дорогу! – крикнул пристав.
– Нет, ты шалишь! Ребята, своего не выдавать! Чего вы смотрите! – и купчик мощной рукой оттолкнул одного стрельца, дал по шее другому и высвободил Нила Прокофьича из их рук.
У толпы явился вождь. Она загудела тоже:
– Не выдавать купца! Стой за своих! Долой приставов! Бей изветчика! Бей клеветника – собаку!..
Поднялась свалка. Были шум, гам, крики… Пристав и стрельцы поспешили убраться, кривоглазый с крепко помятыми боками успел‑таки юркнуть в толпу и скрыться.
Когда волнение поунялось и толпа стала со смехом расходиться в стороны, Нил Прокофьич пришел в себя от смущения и обратился к высокому купчику:
– Ну, исполать тебе, добрый молодец! – сказал он, кланяясь ему в пояс. – Кабы не ты, сцапали бы меня в приказную избу!
– Зачем своих выдавать? – сказал спокойно парень, оправляя пояс на своей однорядке. – Мы тоже купеческого рода…
– А как тебя звать‑величать, кормилец?
– Да разве ты не признал молодца‑то, Нил Прокофьич? – весело воскликнул Захар Евлампыч, который во время шума и свалки спрятался было под свой прилавок. – Ведь это тот же Федор Калашник. Филатьева купца племянничек…
– Федор Калашник! Силач‑то наш именитый! Кулачный боец удалой! Вот он! Исполать ему! – раздалось в толпе рядских, собравшихся около Федора.
– Полно вам, братцы! Я своей силой не хвастаю. А где за правое дело, там грудью стану! – отозвался Федор Калашник, кланяясь на все стороны и стараясь уйти поскорее из‑под навеса лавок.
И как раз при переходе улицы наткнулся он на романовских холопов с Сидорычем во главе.
– Батюшка Федор Иванович! Откуда тебя Бог принес? – крикнул Сидорыч, бросаясь к молодому купцу и хватая его за руки.
– Сидорыч?! – с изумлением проговорил Калашник, оглядывая старика и всех его спутников. – Ты что тут делаешь?
– А вот изволишь видеть побираемся Христовым именем… Побил нас Бог!
– Ах Господи! – проговорил Федор Калашник вполголоса, но тотчас спохватился: – Слушай, старина, здесь нам не место с тобой калякать на дожде, посреди дороги. Вали со всей ватагой ко мне на дядин двор, к Филатьеву‑купцу… Там вас накормят. И пообсохнете, сердечные… И натолкуюсь я с тобой по сердцу!
И он повел за собою романовскую челядь, и зашагал так быстро по улице, что старый Сидорыч и сопровождавшие его холопы едва за ним поспевали. Но до хором купца Филатьева было рукой подать. Федор Калашник подвел своих спутников к высокому забору, утыканному поверху железными рогатками, и стукнул скобой калитки, окованной железом и усаженной лужеными гвоздями. Калитка отворилась, великан дворник с толстой дубиной в руках отпер калитку не сразу и впускал чужих с оглядкой.
– Терентий, – сказал ему Федор Калашник, – этих ребят сведи в поварню да прикажи там накормить досыта. Да обогреть!.. Слышишь!
– Слышу, батюшка Федор Иванович! – промолвил великан, припирая калитку и замыкая ее пудовым засовом. – Будут сыты и обогреты.
– А ты, Сидорыч, за мной ступай!
И мимо высоких, крепких амбаров, мимо товарных складов под широкими навесами на толстых столбах, мимо служб и людских изб Федор Калашник повел старика к крыльцу хором купца Филатьева, которые лицом выходили на белый двор, а задами упирались в яблоневый сад с обширным огородом.
V
Верный раб
Федор Калашник ввел Сидорыча в свою светелку в верхнем жилье и, прежде чем тот успел лоб перекрестить на иконы, уже заговорил:
– Рассказывай, старина! Скорей садись и без утайки рассказывай мне обо всех своих господах, обо всех наших… Я ничего не знаю! Как раз перед опалой бояр Романовых я был послан дядей на Поволжье, хлеб закупать… И вот теперь только вернулся. И никого кругом! Ни души из близких!..
Старик печально понурил голову и долгодолго молчал. Две крупные слезы, скупые, горькие, безутешные слезы старости, вытекли из глаз его и капнули на седую бороду.
– И утешно мне о своих боярах, о страдальцах безвинных вспомнить, и горько – во как горько! Стоял сыр‑матер коренастый дуб, головой уходил под облака, ширился ветвями во все стороны, да налетел злой вихрь, попущением Божиим, и сломил с дуба вершину ветвистую, рассеял по белу свету листочки дубовые… Да чует мое сердце, что не попустит Бог ему погибнуть! Просияет и на него красное солнце… Не век будет мрак вековать, а не то расступись мать сыра‑земля, дай моим старым костям в могиле место!
– Да полно, Сидорыч! Расскажи, где они? Куда их услали? Что с ними сталось?..
– Что с ними сталось! – воскликнул старик, оживляясь и от тоскливой думы быстро переходя к горячему негодованию, которое зажгло его очи пламенем. – Что с ними сталось?! Звери дикие, кабы им отдать моих бояр на растерзание… да, дикие голодные звери – и те бы к ним были милостивее… И те бы не томили их муками, не тешились бы их страданием. А тут: лишили чести боярской, в изменники и воры государевы низвергли, всего именья, всех животов лишили – ограбили, как только шарповщики подорожные грабят… И того показалось мало: детей у отца с матерью отняли, мужа с женой разделили, разрознили… Господи! Да навеки разрознили… И боярину Федору Никитичу, царскому думцу и советнику, вместо боярской шапки да шелома тафью иноческую вздели на голову, вместо кольчуги да зерцала булатного свитой монашеской грудь прикрыли широкую и плечи могутные!
Голос у старика оборвался, он не мог продолжать и только через минуту заговорил гораздо тише:
– И боярина постригли, и боярыню ласковую… И ее молодую грудь под власяницей сокрыли… Его в Антониеву‑Сийскую обитель послали – из дальних в дальнюю, ее в Заонежские пустыни… Нет больше боярина Федора Никитича Романова! Есть только инок Божий, старец Филарет, нет и супруги его богоданной, есть инока Марфа…
– А где же другие братья? Где Александр Никитич, где Иван, Василий, где наш богатырь беззаветный, простота, прохлада задушевная, Михайло Никитич наш?
– Всех разметало!.. Александра тоже с женой разлучили, сослали в Усолье‑Луду, к самому Белому морю. Ивана – в Пелымь Сибирскую, Василья – в Яренск. А Мишеньку, голубчика‑то моего, которого я с детства на руках носил, и холил, и лелеял, – того в Пермский край заслали… Неведомо, в какую глушь лесную…
И слезы опять закапали на седую бороду старого слуги.
– Да это еще что! Пытать хотели, всех пытать! Семен‑то Годунов да и сама‑то Годуниха на том все и стояли… Да царь Борис не допустил… Помиловать изволил безвинных‑то! О‑ох, поплатится он за это перед судом‑то Божьим, перед недреманным‑то оком, которое все видит!..
– Да за что же пытать‑то?
– А все у них, вишь, доспрашивали, да все допытывались о каком‑то чернеце… Служил эт‑та у нас в дворне какой‑то, лет шесть назад, Григорьем звался, да сбежал, в монахи вступил да по обителям по разным пошел… Так все о нем…
– А что же этот чернец Романовым! Не близкий ведь, не кровный?
– Кто их знает… Царь Борис, говорят, все ищет какого‑то Григория‑инока, который из Чудова сбежал неведомо куда… На все заставы, во все города на рубеже разосланы гонцы и грамоты, чтобы его не пропускать… Вишь, его‑то и у бояр искали! А там как не нашли‑то, принялись за нас за грешных… Было тут беды! Пытали накрепко… Били на правеже нещадно батожьем… Клещами кое‑кого пощупали калеными – да лих что взяли? Ни одного предателя из дворни не объявилось! Все за бояр как бы единый человек… Поверишь ли, заплечные‑то мастеры бить уставали, а добиться извета не могли! Человек с десяток, а то и поболее не выдержали, Богу душу с пытки отдали… А перед смертью все же душой не покривили…
– И тебя пытали небось? – с участием спросил Федор Калашник.
– Не без того! На дыбу вздернули да спину кнутиком маленько погладили… Не зажила еще… Да нам, рабам‑то, что! Мы вынесем… А им‑то, им‑то, боярам‑то нашим несчастным, каково?
– И подумать страшно! Врагу не пожелаешь… Одна надежда на Бога.
И оба собеседника смолкли на мгновенье, удрученные тягостью своих дум и воспоминаний.
– Ну а где же мой сердечный, мой закадычный друг? Тургенев где?
– Его Бог помиловал от злой напасти! Он не был в Москве в ту пору. Боярышню, что ли, эту Шестова‑то невесту, отвозил куда‑то по боярскому приказу… А как вернулся на Москву, велено ему было в имение ехать и жить там до приказа.
– Слава Богу! – сказал с радостью Федор Калашник и перекрестился, глянув на иконы.
Старик посмотрел на него с некоторым удивлением и продолжал:
– Как злодеи‑то наши с боярами расправились, так и до нас добрались… После розыска всех нас собрали в кучу да с подворья взашей! Ступай, мол, окна грызть из‑за куска насущного… И строго‑настрого всем боярам, всем служилым людям и купцам заказано романовских холопов у себя держать… Живи где хочешь и как знаешь! А народ‑то у нас ведь сам, чай, знаешь каков? Все молодец к молодцу подобран был, все с саблей, с копьем да и с конем искусны. Бывало, боярин выведет их в поле, так ни у кого таких‑то слуг и не бывало: доспех к доспеху, шелом к шелому… Ну, все тут потолкались и разбрелись: кто на Дон, в казаки, кто в Северянину, на рубеж… А кто, грешным делом, и на дорогу вышел! Вот только эти, что ты видел, все еще около меня толкутся, да и тем уж невтерпеж.
– Ну что же! Надо вас всех устроить… У дяди в разных городах торговых дел немало… Ему надежные толковые ребята нужны. Всем найдется место… А ты живи у нас здесь, мы тебя пригреем. Будешь у нас как свой, домашний человек… Сыт, одет, обут. Авось так доживешь и до красных дней.
– Спасибо тебе, Федор Иванович, на твоей ласке, на привете да на доброй памяти! Но уж мне не бывать теперь в теплом углу, не знать ни покоя, ни радости, пока мои бояре в беде да в несчастье да в узах томятся! Шестой десяток я на свете доживаю, и смолоду – еще парнишкой был – все у них в доме, все от их милости питался… Много было за сорок лет сладкого куса поедено, много платья нарядного поношено – теперь не о том мне дума…
– Куда же ты, старик, приклонишь голову, коли тебе мой угол не по сердцу?..
– А вот видишь ли, Федор Иванович. Пришлось мне за моих бояр пострадать – и это мне радость великая! Сохранил меня Бог от смерти лютой… И это мне знамение! Значит, я еще моим боярам нужен. Им и должен я служить, о них должен заботиться… А коли не даст Бог – ни под чью крышу не пойду, под забором спать буду, нищим по миру бродить, голодом морить себя стану… Не стать мне жить лучше моих бояр, они в беде, пусть и я в беде да в нужде. Так‑то лучше!
– Да чем же ты можешь теперь боярам служить, Сидорыч? Сам ты подумай!
– Эх, Федор Иванович, добрый ты человек и умный, а такого пустого дела в толк не возьмешь?.. Да будь у меня хоть алтын за душою, разве усидел бы я в Москве? Будь у меня хоть столько в мошне, чтоб я мог хоть впроголодь, пешком дотащиться до них… Да весточку бы от одного к другому перенести… От детей к матери, а от жены‑то к мужу‑страдальцу! Ох Господи! Да я бы, кажется, жизни своей не пожалел!
Старик затрясся весь и глаза руками закрыл.
– Ты только подумай, Федор Иванович! – продолжал он, поуспокоившись. – Подумай!.. В пустыне мерзлой, в темной келье, одинокий он сидит, слезы горькие роняет, может быть, и судьбину свою горькую клянет, и на Бога ропщет, по своим милым тоскует… А тут вдруг весточка от них из дали неведомой, как касаточка вешняя прилетит! Ведь душу‑то его словно красным солнышком обогреет, словно теплым ветерком обвеет, ведь ему жить захочется, ведь Бог ему слезы даст… Ведь он радостью, как алмаз многоценный, просияет!
Федор Калашник вскочил с лавки и зашагал по светелке.
– Кабы я знал, Сидорыч, что тебя на это дело хватит, я бы тебе последнюю полушку отдал, последнюю рубаху с себя снял бы!
– Меня‑то не хватит! – самоуверенно и твердо произнес старик. – Да есть ли на свете такая сила богатырская, чтобы супротив Божьей воли выстояла? А на доброе‑то дело только по Божьей воле люди идут! Не я пойду – Бог поведет! Не я моими грешными руками совершу – Бог мне даст. А коли‑то Ему угодно, Он и силы найдет, и старика помолодит, и младенцу даст крепость львиную!..
– Ну коли так, – решительно сказал Федор Калашник, – то готовься в путь. Бери себе казны сколько надобно, бери в товарищи из своих ребят, кого сам захочешь. Мы с дядей хоть завтра тебя снарядим в путь. Ступай, служи службу своим боярам, как тебе Бог на душу положит!
– Батюшка! Федор Иванович! – воскликнул Сидорыч, всплеснув руками и вглядываясь в лицо молодого купца. – Да ты не шутишь? Не потешаешься над стариком? Ты взаправду?
– Что ты, старина? Или Федора Калашника не знаешь? Отродясь я не лукавил и слова не ломал. Что вымолвил, то и выдолбил. Говорю тебе: собирайся в путь, бери товарищей надежных, бери запас дорожный, и с Богом!
Тут старик, не помня себя от радости, вскочил со своего места, бросился на шею Федору Калашнику и зарыдал как малый ребенок, – он тоже просиял радостью, как алмаз многоценный!
VI
В боярской думе
Господь не смиловался над Русской землею! За неурожаем 1601 года последовал неурожай 1602, поглотивший последние запасы и разрушивший последние надежды на спасение. На селе явилось то безобразное страшное чудище, что зовется голодухой, и пошло стучать по окнам. «Хлеба! Хлеба! Христа ради!» – вопил народ, толпясь у купеческих житниц, у боярских дворов, у приказных изб, на церковных погостах. «Хлеба, хлеба!.. Детишек накормить, чтобы не примерли!» – голосили бабы по улицам и по дорогам, толпами окружая проезжих и прохожих. «Хлеба, хлеба!» – молили несчастные отцы семейства, валяясь в ногах у тех счастливцев, которые могли еще протянуть кое‑как своим запасом до будущей весны… Но все стали глухи к мольбам и стонам, всем было только до себя…
Хлеб вдруг стал сокровищем – сокровищем бесценным! Давно ли еще им полны были базары и торжища, кадь в четыре четверти продавалась за пять, за шесть алтын. А тут вдруг за четверть ржи стали давать и три, и пять рублей! А затем уже и совсем опустели базары, никто не вез более хлеба на продажу. Не вез бедняк, потому что ему нечего было везти, не вез богач, потому что дрожал над своим достатком, то выжидая, что цены возвысятся еще более, то опасаясь, что и с деньгами останешься без хлеба.
А между тем голод распространялся шире и шире, охватывал целые области, мутил народ, поднимал бедных против богатых, вызывал ропот против власти, вынуждал каждого бежать без оглядки туда, где можно было надеяться на кусок насущного хлеба.
В конце августа 1602 года царь Борис созвал всех бояр и иных чинов людей на торжественное заседание думы. Он, опытный и умный правитель, начинал теряться, начинал не верить в силу своего разума и власти, он искал случая высказаться, обменяться мыслями с этими всякого чина людьми, которые представляли собой народ перед лицом царя.
Заседание назначено было в Грановитой палате, и все собрались туда после ранней обедни, которую царь слушал в Благовещенском соборе. Бояре и окольничие чинно расселись около стен на лавках, крытых красным сукном, думные бояре и гости стали в два ряда перед лавками. Дьяки разместились за столом около столба, поддерживавшего свод палаты. Утреннее солнце, косыми пыльными лучами проникая в узкие и низкие слюдяные окна, весело играло на золотых кафтанах и на пестрых коврах, устилавших пол, и на стенах, расписанных библейскими притчами и ликами патриархов, пророков, праведников. При первом взгляде на эту толпу людей, наряженных в золотую парчу, в одежды, украшенные каменьями и жемчугами, трудно было даже и представить себе, что голод и мор рука об руку ходят по Москве около самых царских палат и что царские приставы тысячами свозят в убогие дома трупы несчастных, поднятые на улицах. Но все были угрюмы, сумрачны или печальны, на всех лицах выражалась та же скорбная дума, которая тяготела у всех на сердце. Все мрачно и сосредоточенно молчали или шепотом перебрасывались отдельными словами и краткими замечаниями.
Вот от входных дверей в палату пронеслось в толпе: «Царь идет! Царь идет!..» Все поднялись со своих мест и вытянулись.
В палату попарно вошли архимандриты и два митрополита, за ними – патриарх Иов, поддерживаемый под руки своим ризничим и патриаршим боярином. За ними шествовали рынды, четыре высоких и румяных красавца в горностаевых высоких шапках, в белых атласных кафтанах с надетыми крест‑накрест тяжелыми золотыми цепями, с серебряными топорками на плече. Позади них чинно выступали трое бояр, неся на блюде Животворящий Крест, скипетр и державу. Борис в малом наряде и сын его Федор в опашне, по плечам и подолу усаженном жемчугами, выступали вслед за боярами. За ними следовали стряпчие «со стряпней», то есть убрусом на блюде, со складным стулом для царевича, с подножием для царя.
Царь вступил на ступени возвышения, на котором стоял трон под парчовым золототканым шатром. Царевич сел рядом с царем на стуле, бояре с царской утварью стали направо от трона; патриарх налево от трона опустился в широкое кресло, обитое темным рытым бархатом. Митрополиты, архимандриты позади него заняли особую лавку у стены. Рынды, по два в ряд, стали перед троном у ступеней возвышения и замерли в величавой позе, избочась и положив топорки на плечи, не поводя бровью, не шевеля ни единым мускулом лица.
– Князья и бояре! – начал государь, и начал так тихо, что многие о начале его речи догадались только по движению его бледных уст. – Бог покарал меня за великие мои прегрешения и, карая меня, не пощадил ни земли моей, ни народа… Голод и мор страшно свирепствуют всюду и более всего здесь, в Москве, в столице нашей. Видит Бог, что я… Я не жалел казны своей… Вот уж целый месяц, как в Белом городе с особых переходов поставленные мною стольники всем сирым, всем бесприютным, всем голодным раздают в день по московской деньге! Двадцать и тридцать тысяч рублей в единый день расходую на эту милостыню… Но беда все так же тяготеет над нами – не уменьшаются ни голод, ни мор, не заживают язвы моего царственного сердца… И опричь этой денежной раздачи открыл я житницы свои и всем просящим, всем приходящим велел давать из житниц зерном, мукою, а с кормового двора печеным хлебом. А между тем беда растет… И помощь моя не в помощь!.. И с горем искренним я вижу, что едва хватает холста в моей казне на саваны покойникам, которых приставы мои собирают по улицам, чтобы свозить в убогие дома… Помыслите, бояре и князья, раскиньте умом‑разумом и дайте мне совет, чем пособить нам горю и беде великой, несказанной?
Царь замолк и обвел всех вопрошающим взглядом.
Все молча переглядывались и, видимо, выжидали, чтобы кто‑нибудь посмелее принял на себя тяжелую повинность, ответил бы за всех на речь царя Бориса. Из дальних углов комнаты долетали тяжелые вздохи и отрывистые возгласы: «Божья воля!..», «Никто, как Бог!..», «На Того возложим печали…»
– Великий государь! – певучим и тихим голосом начал патриарх. – Господь карает не тебя, а всех нас. Ты совершил все, что во власти твоей было, чтобы бедствие пресечь и отклонить, чтобы уврачевать страдания несчастных… Около тебя «аки море ядения и озеро пития» по вся дни разливается!.. И если Господь, видя твою добродетель, не унимает бедствия, значит, так решено Его премудрою волей… Что смеем мы противу Его воли? Мы только можем слезно молить Его: да не продлит страдания наши, да утолит свой праведный гнев и не даст до конца погибнуть нам, верующим в Него.
Едва смолк патриарх, как на одной из лавок поднялся горячий князь Василий Голицын. Сумрачно сведя брови, неласковым взглядом обвел он кругом себя и сказал:
– Великий государь! Хорошо тому молиться и плакать, у кого не отнял Господь последней крохи хлеба! А каково теперь тем, которые траву да мох едят да подчас и падалью питаются?.. Чай, это ведомо не мне лишь одному, а всем?.. Воры вломились дней шесть тому назад в подвалы церкви нашей приходской, не тронули ни жемчуга, ни серебра, ни камней многоценных, не взяли и денег из кружки церковной, а сторожа зарезали, чтобы отнять тот каравай ржаного хлеба, который он хотел от них укрыть… Так вот таких‑то надо накормить, а там уж…
– Постой, князь Василий! – перебил Голицына царь Борис. – Кто ж может накормить их, когда и мне это не под силу?
– Да где же тебе, великий государь, всех голодных накормить! Как ни велики твои богатства, тебе и на год их не хватит… Церковь Божья побогаче тебя, а вся земля богаче и тебя, и Церкви. Так вот кто должен кормить голодных!.. А если станем все возлагать на Бога, а запасы хлебные приберегать да прятать, где ж дам беды избыть!
Патриарх тревожно задвигался на своем кресле и, бросая беспокойные взгляды в сторону Голицына, опять так же тихо и кротко обратился к Борису.
– Государь, – сказал он, – нам негоже таких речей… таких хулений слушать в думе!..
– Негоже, отец святейший патриарх, – громко и запальчиво воскликнул Голицын, – негоже укрывать запасы хлебные в такую горькую годину! Ты понял, что говорю я о тебе и о твоих поместьях, о селах и именьях монастырских!.. Кому из нас неведомо, что в селах твоих закромы ломятся от хлебного зерна, а скирды в полях лет по пяти стоят не тронуты, травою, кустами порастают – и ты из них еще снопа не вынул на утоление голода, на помощь гибнущим! Да ты ли один! По твоему примеру и цругие… Коли все мы так сожмемся – все мы и погибнем!
– Правда! Правда! Верно князь сказал! – раздались громкие возгласы в разных концах палаты.
Патриарх переменился в лице, побледнел и бросал направо и налево гневные взгляды.
Голицын продолжал:
– И вот, по‑моему, тебе, великий государь, до всех запасов наших надобно добраться… Издай указ, чтобы все люди русские, кто бы ни были: церковники, миряне, князья, бояре, торговые, служилые ли люди – все поделились бы своим запасом с неимущими!.. Все, не корыствуясь бедой и не пользуясь невзгодой, везли бы свой товар на торжища и продавали бы по совести, по‑божески, не наживая лихвы, не жирея от слез и крови людской!.. А если кто запас укроет и не продаст – быть от тебя тому в опале и в смертной казни!..
– Верно! Верно, царь‑государь! Дай такой указ! Не то всем нам придется погибнуть лютой смертью!.. Все запасы на торг!.. Цену надо сбить!.. Тогда спасемся!.. Всею‑то землей народ прокормим!