– Да ты‑то, Петр Федорович, веришь ли, что он точно вор и обманщик? Ты веришь ли, что он не царевич Дмитрий Иванович? Не «прирожденный государь», как его там в Северщине величают… Веришь? Веришь ли?
Басманов хотел говорить, но Борис вскочил со своего места, крепко схватил его за руку и, судорожно сжимая ее, стал шептать ему на ухо:
– Нас тут никто не услышит… Так чтобы тебя уверить… Я тебе откроюсь… Я тебе то скажу, что и духовнику не говорил… Царевич Дмитрий уж давно в земле… И не в черной немочи он закололся, а зарезан… Мои же люди… Не я их подсылал, а сами… Сами в угоду мне… Зарезали его!..
И царь отпустил руку Басманова, и стоял, как бы испуганный своим признанием. Потом он добавил вполголоса, как бы в подтверждение своих слов:
– А Битяговский с сыном и Качалов – это были слуги верные, надежные… Они не промахнулись бы… Никто бы не подсунул им на место царевича какого‑то попова сына! Ха! Ха! Ха!
И он засмеялся тем же сухим и злобным смехом, от которого у Басманова в душе похолодело.
– Ты видишь, боярин, как я тебе верю! Видишь, как я с тобою говорю! – сказал царь Борис, несколько оправившись от волнения. – Так вот же тебе мое последнее царское слово: ступай и разрази врага! Добудь мне вора‑самозванца, и я тогда тебе в награду ничего не пожалею!.. Дочь свою, царевну Ксению, за тебя отдам и за ней в приданое Казань и Астрахань и все Поволожье… Теперь ступай и помни мой обет. Я от него не отступлюсь, пока я жив!
И он протянул руку Басманову, который поцеловал ее и, страшно взволнованный, вышел в переднюю. Он не знал, что думать о царе Борисе, не знал, радоваться ли своим счастью и удаче или страшиться своей завидной доли.
XIV
У колдуньи
Поздно вечером в тот же день Семен Годунов явился по приказу Бориса в его опочивальню и доложил, что все готово.
– Когда ж ты был у этой ведьмы? – тревожно спросил Борис.
– Все эти дни ходил к ней… Так и слышать не хотела!.. Говорю ей: «Примешь ли боярина Бориса?» А она мне прямо так и отрежет: «Не приму, не знаю его судьбы!» Ну а сегодня утром говорит: «Приди во втором часу ночи со своим боярином – сегодня буду ему гадать!»
– Ишь, ведьма проклятая!.. Тоже смеет с боярином считаться… Мало жгут их!..
– Ведьму тоже надо жечь умеючи! – глубокомысленно заметил Семен Годунов. – Так если ты желаешь, там в тайнике, под мыльной, все готово у меня.
– Пойдем, – сказал Борис, быстро поднимаясь с постели.
Вместе с Семеном он подошел к углу направо от образов, приподнял ковер, отпер ключом маленькую потайную дверь и спустился в мыльню. Там на столе горел фонарь и на лавке лежали темное ходильное платье, охабень, теплые сапоги и шапка. Семен помог царю Борису переодеться, сам накинул шубу, взял фонарь и другим потайным ходом вывел Бориса в длинный подземный проход, прорытый между рядом подземелий и тайных дворцовых подвалов.
Медленно и осторожно двигались они, спускаясь тайником к Тайницкой башне. Глухое эхо вторило шагам среди мрака, который охватывал их сплошной стеной со всех сторон и по которому, едва мерцая, скользила узкая и бледная полоска света из фонаря, освещавшего их путь. Тайник закончился решеткой, из‑за которой потянуло холодом морозной февральской ночи. Семен отпер решетку, спрятал фонарь под полу шубы и вывел Бориса на переходы через кремлевский ров. Здесь ждали их простые сани в одну лошадь и десяток вооруженных слуг Семена Годунова. Они давно привыкли к ночным причудам своего боярина и даже не обратили внимания на его закутанного и молчаливого спутника.
– К Алене юродливой! – крикнул Семен холопу, который сидел верхом на упряжном коне и правил им.
Сани быстро помчались по берегу Москвы‑реки. Конные слуги поскакали около саней.
Проехав Москворецкие ворота и миновав живой мост через Москву‑реку, сани завернули за мостом налево в тесный переулочек и остановились около ветхой покривившейся часовни, в которой чуть теплились лампады. В темном и сыром подвале под этой часовней жила не то пророчица, не то колдунья, всей Москве известная под именем Аленки юродливой. К ней все москвичи ходили на поклон, как милостыни выпрашивая, чтоб Аленушка погадала, и доверялись безусловно всяким ее прорицаниям, придавали значение каждому ее слову.
Семен постучался у низенькой двери.
– Что ж, входи, что ли? – крикнул ему из‑за двери чей‑то грубый голос.
И Семен за руку ввел царя Бориса в низкое и смрадное подземелье, в котором пол был покрыт грязной рогожей.
Налево от входной двери около низенькой печурки грелась какая‑то маленькая и кривая старушонка, закутанная в темное рубище, которое не везде прикрывало ее старое и сморщенное тело. Грязные босые ноги старухи были протянуты прямо к огню, седая косматая голова колдуньи была свешена на грудь. Сидя против огня, она покачивалась из стороны в сторону и что‑то невнятно бормотала себе под нос.
Семен Годунов и царь Борис, зная обычай старой колдуньи, присели на лавку около печи, не говоря ни слова. Сердце Бориса сильно билось, ему тяжело было дышать в смрадном и сыром подвале.
– Семенушка! А Семенушка! – вдруг обратилась колдунья к «правому уху государеву». – Много ли ты крови нонче пролил?
И она впилась в Семена своими большими, черными, как уголь, горящими глазами.
– Аленушка, не я к тебе гадать пришел, – почтительно отвечал Семен Годунов. – Я вон другого боярина привел…
– Ну, привел, так и сиди, боярин, жди очереди! Я тебе гадать хочу… Я тебе твою судьбу скажу: ты теперь кровь пьешь, людей пытаешь, невинных загубляешь, а конца не чаешь…
– Аленушка, – тревожно заговорил Семен, видимо не желая слышать ее приговора, – ты уж не мне, а вон ему гадай!
– Знать, боишься? Чаешь, далеко твоя смерть? А она вон у тебя за плечами стоит… За плечами… Глянь!
Семен затрясся всем телом и вскочил с лавки, не смея оглянуться…
Колдунья залилась громким хохотом.
– Пуглив же ты, Семенушка! – проговорила она среди смеха. – Любишь жить, так должен и о конце думать!.. Ну да я тебе другой раз погадаю. Ты у меня давно намечен… А нонче не твой черед!
И вдруг она обратила свой острый сильный взгляд на царя Бориса.
– Борисом звать? – небрежно спросила она.
– Борисом! – глухо и нетвердо произнес царь.
Старушонка поднялась на ноги, вытащила из‑за печки круглое полено, обернула его грязной тряпицей и положила на лавку, потом достала щипцами из печурки головешку и стала ею окуривать полено, что‑то невнятно бормоча себе под нос.
Борис смотрел в недоумении и не решался понять… Он собирался даже спросить колдунью о значении ее гадания, но она сама проговорила быстрой скороговоркой, окуривая полено:
– Вот что будет боярину Борису! Вот что ему будет!
А потом обратилась к Семену и добавила:
– Семенушка! Вели боярину к моей печурке прислушаться… Авось моя печурка ему без обмана скажет!
Борис встал с лавки, шагнул к печурке и приложил к ней ухо. Сначала он услышал только неопределенный шум, потом – свист и завывание ветра, и вдруг среди этих завываний он ясно различил погребальное пение…
«Со святыми упокой» – явственно долетало издали до его слуха…
Царь Борис отшатнулся от печки, схватил Семена Годунова за руку и рванул его с места: – Уйдем, уйдем скорее отсюда! Куда завел ты меня… Зачем я сюда приехал?
И они оба быстро вышли из подвала на свежий воздух, сели в сани и помчались во всю прыть к Кремлю, но долго еще звучали в ушах царя Бориса погребальная песня и тот громкий хохот, которым проводила своих гостей старая колдунья.
XV
Метла небесная
Царевна Ксения давно уже заметила какую‑то резкую перемену в отце своем и никак не могла понять, отчего она происходит. Мельком, издалека, по отрывочным фразам матери, по немногим намекам окружающих, она была знакома в самых неопределенных и очень бледных чертах с общим ходом борьбы Бориса против окаянного расстриги.
В голове этой двадцатичетырехлетней красавицы, неопытной и наивной, как малый ребенок, сложилось свое особое представление об этой борьбе, как о чем‑то вроде восточного верованья в борьбу света и тьмы, Ормузда и Аримана.
Отец, царь Борис, представлялся Ксении олицетворением светлого начала; олицетворением тьмы и мрака в воображении царевны явился злой расстрига, который не только дерзал поднимать руку на царя Бориса, но и порядок хотел ниспровергнуть, и Церковь Божию предать в руки лютеров и латынян. И вот Ксения всеми силами души желала успеха царю Борису и даже к своей молитве утром и вечером стала прибавлять еще одно прошение: «Господи, даруй победу отцу моему над злым врагом всего христианства православного, над окаянным расстригой».
Борьба длилась долго, несколько месяцев кряду, и Ксения видела, как разрушительно она действовала на царя Бориса.
Ксения не могла сознательно вникнуть в то, что должен был ощущать ее отец, она не могла понять его тревог и опасений… Но она видела, как его тревога отражалась на всех окружающих, она должна была заметить что‑то новое, странное, небывалое, закравшееся и в самые стены Кремлевского дворца… Что‑то такое, о чем прежде и помину не бывало! Все словно ждали чего‑то… Все жадно прислушивались к вестям о борьбе, кипевшей в Северном крае… Все тревожно следили и за теми знамениями, которые около этого времени появились на небе…
Однажды в начале апреля ее боярышни пришли к ней в терем перепуганные и рассказали, что вот уж три ночи сряду они и на часок заснуть не могут…
– Как наступит третий час ночи, так и явится на небе звезда новая, такая‑то страшная! – говорили царевне боярышни.
– Да чем же она страшная? – спросила раз царевна Ксения.
– Да тем и страшная, царевна, что невиданная! Да вот еще говорят, будто такие звезды перед преставлением света будут… Так мы и боимся, не то ли это?
– Сегодня разбудите меня ночью – я сама хочу ту звезду видеть! – велела Ксения.
– Что ты, что ты, государыня! Как это можно! Да ты напугаешься, мы в ответе будем!
– Коли вы не разбудите, так я спать не лягу, пока не дождусь той звезды.
Боярышни пообещали разбудить царевну, и Ксения, ложась в постель, все думала об этой звезде, напугавшей боярышень.
Не удивительно, что и во сне ей пришла на память та сказка, которую она когда‑то слыхала от бахаря. Он сам, этот неистощимый рассказчик, явился перед царевною во сне и говорил ей:
– Царевна! Это на небе та самая звезда объявилась, которая Ротригу Тальянскому знамением являлась. Так и знай: эта метла небесная – твоему отцу знамение! Сметет она с лица земли и его, и царицу, и тебя, и весь ваш род‑племя!
Царевна в испуге отшатнулась от бахаря и вдруг услышала, что кто‑то ее будит и окликает. Открыв глаза, Ксения при свете лампады увидала перед собой боярышню Вареньку, которая наклонилась над ее изголовьем и шептала:
– Государыня царевна! Встань, взгляни… Мы все обмираем от страха…
Царевна поспешно поднялась с постели, подошла к окошку, быстро отдернула занавес и увидела дивное зрелище: над Москвой горела огромная, яркая звезда, а ее красноватый, прозрачный хвост, изгибаясь, раскидывался на полнеба.
– С нами крестная сила! Помилуй нас, Господи! – шептали около царевны ее боярышни.
«Метла! Метла небесная!» – думала царевна, со страхом и сомнением вглядываясь в необычайное явление и невольно припоминая тягостные впечатления сновидения.
XVI
Конец Бориса
Царевна плохо спала ночь и целое утро думала о той хвостатой звезде, которая так напутала все население теремного дворца.
Все ее видели, все о ней говорили, все толковали ее явление по‑своему. И Ксения, прислушиваясь к толкам, шептала про себя:
– Господи! Избави нас от всякие напасти!
Незадолго до обеда пришла боярыня‑казначея и объявила царевне, что царица Марья собирается после обеда на богомолье в Симонов монастырь и приказала передать об этом царевне, чтобы та готовилась.
– Матушка царица едет в Симонов служить молебны о победах, – сообщила всеведущая казначея, – да кстати хочет о твоей судьбе у тамошнего схимника спросить. Сказывают, что муж прозорливый и постник великий!.. Многим предсказал, и ведь как верно!..
И казначея тотчас привела несколько примеров, и возбудила в царевне столь сильное желание услышать от схимника о своем будущем, что все неприятные впечатления ночи, все мрачные думы, передуманные поутру, отошли на второй план. Ксения пригласила боярыню‑казначею с собой откушать и тотчас после обеда принялась вместе с ней выбирать себе ферязь для поездки на богомолье и подбирать к ней застежки понаряднее.
– Что это за беготня по лестнице? Ишь как развозились на сенях!.. Уж нет ли беды какой? – вдруг всполошилась боярыня‑казначея, прислушиваясь к шуму, и тотчас же горошком выкатилась из терема в сени.
Царевна прислушалась. Шум продолжался и даже возрастал. Казалось, что шумят не только на лестнице и на переходах, со двора тоже долетал какой‑то неопределенный гул голосов и шагов. Слышались восклицания… А там как будто даже и плач…
– Что это? Уж не пожар ли во дворце? – заговорили около царевны ее мама и боярышни.
– Ступайте узнайте, что там случилось! – сказала Ксения тревожно, обращаясь к боярышням, которые опрометью бросились в сени и еще скорее вернулись оттуда, бледные, растерянные.
– Царевна! – едва могла проговорить боярышня Варвара. – Царь тяжко занемог!.. Сама великая государыня бежит сюда – к тебе…
И следом за этой вестницей несчастья сама царица Марья явилась в дверях. Бледная, растерянная, она вбежала в терем, бросилась к царевне и схватила ее за руку.
– Пойдем, – проговорила она слабым, упавшим голосом, – пойдем! Твой отец, царь Борис… Умирает! Он зовет детей… Пускай благословит вас!.. Умирает!..
И мать повлекла за собой царевну, которая была так поражена страшной вестью, что и сама не понимала, куда, зачем ее ведут, о чем говорят… И совершенно машинально, не отдавая себе отчета в своих действиях, она поспешила за матерью, которая, не выпуская ее руки из своей, бежала через весь дворец на половину царя Бориса.
Но страшная действительность во всей ужасающей правде своей предстала очам царевны, когда она переступила порог царской передней. Помещение было битком набито боярами и ближними людьми, которые о чем‑то оживленно между собой разговаривали то шепотом, то вполголоса. Все были так заняты своими разговорами, что почти не заметили прихода царевны и царицы, последняя из которых вынуждена была крикнуть громко:
– Дайте же дорогу, пустите нас!
Говор смолк на мгновенье, все расступились молча. В комнате были только старшие бояре и ближняя родня царя. Духовник государя и весь причт Благовещенского собора стояли в углу у окна, ожидая призыва в опочивальню. Здесь царило глубокое молчание, среди которого явственно доносились из опочивальни стоны царя Бориса и чьи‑то сдержанные рыдания.
Царица и царевна быстро перешли в опочивальню и увидели страшную картину. Кровать была выдвинута на середину комнаты, оборванные парчовые занавеси лежали кучей в углу. У изголовья в креслах сидел патриарх Иов глубоко опечаленный. Рядом с ним на коленях, припав лицом к руке Бориса, стоял царевич Федор и рыдал неутешно; его затылок, голова и плечи содрогались и поднимались от тяжелых судорожных всхлипываний. Два доктора‑немца, засучив рукава, прикладывали лед к груди и к голове царя, около них суетились старый постельничий и двое спальников, исполняя тихие приказы докторов.
Первое, что бросилось в глаза Ксении, были большие кровавые пятна на подушках, на постельном белье; серебряные тазы, полные кровью, стояли около стены… Но когда она опустилась на колени у кровати рядом с царевичем Федором и взглянула в лицо царя Бориса, она была так поражена его выражением, что не могла оторвать от него глаз. На нее нашел тот столбняк горя, который бывает страшнее всяких бешеных порывов отчаяния и всяких сокрушений.
Царь Борис, бледный как полотно, осунувшийся, высоко лежал на подушках. Голова его была бессильно запрокинута назад. Глубоко ввалившиеся глаза были закрыты, полуоткрытые губы бессвязно лепетали какие‑то невнятные слова… И только по этим несвязным звукам можно было заключить, что жизнь еще держалась в этом мертвеющем теле. Ксения явственно слышала, как отец ее шептал:
– Отгоните… Семена Годунова… Он меня душит… Прочь! Прочь!.. Детей зовите… Детей…
– Батюшка! На кого ты нас покидаешь?.. – вдруг завопил царевич Федор. – Кому поручаешь нас, бедных сирот!
Борис очнулся от тяжелого дремотного состояния и заметался на подушках. Глаза его широко открылись и блуждали в пространстве: он уже ничего кругом не видел…
– Где жена?.. Жена?.. Дочь?.. – спрашивал он, тревожно ощупывая окровавленную простыню.
– Мы здесь… Здесь! – с плачем отозвалась царица Мария, хватая его за руку.
– Федор! – прошептал Борис еле слышно. – Тебе мать и сестру… вручаю… Заботься! Слушай только патриарха и Шуйского…
И он смолк на мгновение, тяжело дыша и страшно поводя глазами.
Потом опять стал метаться и вдруг громко крикнул:
– Бояр! Бояр зовите!..
Спальник стремглав бросился к двери, махнул рукой – родственники царя и все боярство разом двинулись в комнату и тесной толпой столпились у дверей опочивальни.
– Великий государь! Пришли бояре! – громко произнес патриарх, поднимаясь со своего места. – Что изволишь им приказать?
Борис сделал над собой страшное усилие, стараясь приподняться, но голова его бессильно склонилась набок, глаза застоялись…
– Отходит! – тревожно проговорил патриарх к окружающим. – Посхимить надобно скорее… Схиму сюда!
В глазах Бориса вдруг блеснул последний луч жизни. Он приподнял голову и сказал:
– Бояре! Служите… царю… Федору… Блюдите его…
Но силы изменили. Он опрокинулся на подушку…
Кровь хлынула горлом, полилась из носа, из ушей. Царя Бориса не стало.
Часть третья
I
Царственные сироты
Не стало царя Бориса – и не стало царя на Москве, хотя все москвичи, а за ними и все города поспешили присягнуть: «Царице Марье Григорьевне всея Руси и ее детям, государю царю Федору Борисовичу и государыне царевне Ксении Борисовне».
Не стало царя на Москве, опустел царский дворец, опустела дума царская… Целые девять дней не было никаких приемов и выходов – вся жизнь придворная как будто замерла на время. Царь Федор Борисович и царица Марья Григорьевна явились впервые боярам в торжественном заседании думы в средней подписной золотой палате. Они сидели на своих царских местах в смирных гладких бархатных шубах и в черных шапках. И бояре сидели кругом стен также в смирных опашнях и в однорядках вишневого и темно‑багрового цвета и в черных шапках. Даже рынды при государе не блистали своим обычным нарядом, на них были черные шапки, а тяжелые золотые цепи были надеты поверх бархатных темно‑вишневых приволок. И далее, в проходной палате, в сенях и на паперти Благовещенского собора, вся дворня, и приказные люди, и дьяки, и боярские дети, и подьячие толпились в темных одеждах. Нигде не видно было обычного блеска и роскоши красок, не видно было ни золота, ни жемчуга, ни дорогих мехов, ни каменьев самоцветных. Все собрались как будто бы не на заседание, а на поминки – все стеснялись новостью положения и не знали, как приступить к делам. Говорили только патриарх да Шуйский, затем дьяк Посольского приказа стал докладывать о том, что гонцы отправлены к соседним государям с извещением о смерти царя Бориса… Юный Федор не выдержал и заплакал, за ним зарыдала и царица и удалилась на свою половину. Печальное заседание печально и закончилось.
– Ну, так‑то мы в делах не далеко уедем! – шепнул князь Хворостинин на ухо князю Василию Шуйскому. – Это, пожалуй, вору на руку.
– Что ты! Что ты, князь! – перебил его Шуйский. – Как можно! Мы недаром присягнули царю Федору и будем верой и правдой служить ему!.. Его теперь печаль гнетет, а вот смотри, как обойдется, так он не хуже отца управит и нами, и землей.
– Твоими бы устами да мед пить! – со смехом заметил Хворостинин. – Ну а вор‑то разве станет ждать, пока царь Федор с печалью управится?
– Да что нам вор! – с уверенностью произнес Шуйский. – Мы, старые‑то воеводы, с ним не умели успешно биться, ну а теперь, как послан туда Басманов, о воре скоро и слух западет.
– Да! Слухов и то вовсе нет из войска, да только к добру ли это?
Шуйский пожал плечами и обратился к другому боярину, видимо, не желая продолжать разговор.
…Царь Федор как вышел из думы, так и прошел на половину матери, у которой он проводил теперь большую часть дня. И там во всех покоях царили те же скорбь и пустота, и так же неприятно били в глаза темные смирные платья и черные каптуры царицыных боярынь и служни. Но на женской половине дворца было все же менее заметно отсутствие главной, руководящей силы, менее были осязательны те непорядок и неустройство, которые вдруг проявлялись и в частностях, и в общем течении придворной жизни. Царь Федор чувствовал себя уютнее и спокойнее в комнате царицы Марьи, нежели на своей царской половине, где все напоминало ему отца и его собственное беспомощное и безвыходное положение.
Медленно прошел красавец юноша через царицыны сени и переднюю, битком набитые женщинами, которые, расступаясь перед ним и низко кланяясь, не упускали случая полюбоваться на юного царя и перешепнуться о нем между собой:
– Эко солнышко красное! Жаль, что тучкой затуманилось… А по виду богатырь будет и всему царству утеха!
Но будущий богатырь проходил через это женское царство не поворачивая головы, не удостоив взглядом красавиц боярынь… Он вошел в комнату царицы и сел на лавку около того стола, за которым сидела царица Марья, опустив голову на руки и печально вперив взор в пространство. По столу и по лавкам были рядком разложены узелки с шитьем и вышиваньем, связки красного бархата, образцы тканья, кружева и низанья, коробки с жемчугом и канителью. Видно было, что все это давно уже лежит здесь, нетронутое, забытое, заброшенное деятельной и хозяйственной царицей.
– Что скажешь, царь Федор? – проговорила царица, не изменяя своего положения и не оборачиваясь к сыну.
Царь Федор молча положил руку на плечо матери…
– Осиротели мы с тобой, Федя! – почти вполголоса произнесла царица и еще ниже склонилась над столом.
– Матушка, не сидится мне, не живется в моих царских палатах. Без батюшки пуст высокий терем, – сказал царь Федор упавшим голосом. – Куда ни оглянусь, везде отец мне мерещится… Все голос его слышу… И страх, такой страх берет, как подумаю, что мы теперь без него заведем делать!
– Осиротели мы, руки от дела отпадают! Моченьки моей прежней нет! – шептала царица, беспомощно покачивая головой.
– А я‑то шел к тебе помощи просить!.. Утеху у тебя найти думал! – горестно воскликнул несчастный юноша, закрывая лицо руками.
Но дверь скрипнула, царица Марья и царь Федор поспешно оправились и приняли обычную царскую осанку, хотя красные, распухшие от слез глаза царицы выдавали ее тяжкое горе.
Вошел старый стольник царицын с низким поклоном и возвестил о приходе князя Василия Шуйского.
Через минуту вошел и сам князь, истово и чинно перекрестился на иконы и, отвесив земной поклон царю и царице, стал у стола, поглаживая свою жиденькую бородку и помаргивая своими маленькими хитрыми глазками.
– Что скажешь доброго, князь Василий Иванович? – обратилась царица к Шуйскому.
– Благодарение Богу! Дурных вестей не приношу, великая государыня. Надеюсь, что с Его святой помощью мы одолеем дерзкого врага и посрамим, и после великой нашей скорби возрадуемся и возвеселимся!.. Вся Москва теперь уж присягнула вам, великим государям, всюду целовали крест по церквам с великой радостью, и во всем городе спокойно. От патриарха также повсюду разосланы крестоцеловальные грамоты, и, думается мне, великий государь, что надо бы…
Шуйский, как и всегда, с трудом выражал свои мысли. Царица нетерпеливо обратилась к нему:
– Да говори скорее, князь, что надо бы теперь царю Федору?
– А надо бы, государыня, чтобы великий государь почаще в город показывался, по монастырям московским послал бы вклады богатые, а на время скорби по тюрьмам походил бы и щедрую бы милостыню пораздавал… Оно бы и для самого царя утешно было… А то ведь так‑то скорбеть, пожалуй, и все дела упустишь, а дела не терпят…
– Да… да! – подтвердил царь Федор, рассеянно слушавший Шуйского. – Да, это, точно, нужно бы!..
– Наставь, наставь его, князь Василий! – вступилась царица Марья, любовно поглядывая на сына‑царя. – Не покинь его в напасти, в сиротстве великом! А мы твоей верной службы не забудем!
– Что службишка моя, великая государыня? Я же ведь недаром крест целовал и тебе, и царю Федору, и царевне Ксении… Бог свидетель – душу готов положить за государя… И вот как сорочины блаженной памяти царя Бориса государь отбудет здесь, я бы советовал ему сесть на коня да ехать к войску и переведаться с врагом. Ведь при царе и войско, и воеводы не так‑то бьются, как без царя. Сама изволишь знать, заглазное‑то дело…
– Да, да! Я тоже об этом думал, матушка! – сказал, несколько оживляясь, царь Федор.
– А я‑то с Аксиньей как же здесь останусь? – с некоторым испугом обратилась царица к сыну и к Шуйскому. – По этим смутным временам ведь можно всего ждать недоброго!..
– И точно! Как я их здесь… На кого оставлю? – тревожно и растерянно промолвил царь Федор, как бы рассуждая сам с собою.
– Кругом тебя, государыня, здесь все верные слуги. Блаженной памяти великий государь царь Борис Федорович на смертном одре мне с патриархом завещал блюсти вас и о вас радеть, так уж мы и соблюдем, и порадеем. А для береженья да для спокоя я бы думал, великий государь, что город можно и поукре‑пить, и по стенам наряд поставить и в Белом городе, и в Китае, да и войска сюда собрать побольше… Вот тогда и поезжай себе спокойно, бей окаянного расстригу и приведи с собой у стремени.
Царь Федор вскочил с лавки и бросился обнимать Шуйского.
– Спасибо, князь Василий! Ты мне душу отвел… Вот, матушка, слуга‑то верный что значит! Послушай, князь, повечеру зайди ко мне, сегодня я буду слушать твои доклады: и о делах поговорим, и посоветуем еще…
Князь Шуйский поклонился царю и царице и вышел из комнаты. Но на пороге опять появился старый стольник и доложил царице о разных лицах, ожидавших в передней выхода или приема.
Царица сумрачно и медленно повернулась и сказала резко, отрывисто:
– Всех прочь гони!.. Невмоготу мне! Не до дел мне, не до тряпья!.. Скажи всем: завтра!..
И она опять опустила голову на руки и погрузилась в глубокую скорбную думу. Царь Федор захотел ее утешить, подошел к ней, стал ее ласкать, стал говорить, как он поедет в войско, как будет биться и победит проклятого изменника и вора, как вернется победителем в Москву. Царица Марья поглядела на сына мрачно и недоверчиво.
– Дитятко бедное! – сказала она наконец после долгого молчания. – Хорошо бы людям верить… Да не верится! Чует сердце, что не видать нам счастья, закатилось наше солнце красное!
Тут подошла к царице царевна Ксения, тихо вышедшая из внутренних покоев. Побледневшая и похудевшая за последнее время, Ксения казалась еще прекраснее, и темная, простая ферязь как будто еще более придавала блеска ее дивной красоте. Царевна опустилась у ног царицы и молча положила голову на колени матери.
Но что это?.. В передней слышатся чьи‑то голоса… Шаги… Суетня! Дверь распахнулась настежь, и Семен Годунов врывается в комнату царицы без доклада, растрепанный, бледный, позеленевший от страха. Глаза его бегают тревожно, руки трясутся, когда он большими спешными шагами подходит к царице, не обращая внимания ни на царя, ни на царевну.
– Гонец из войска… От воевод! – произносит он дрожащим голосом. – Сейчас примчал!.. Тут, у крыльца дворцового, конь так и грохнулся! Вестей не говорит, требует, чтобы вели его к царю!
Царь Федор обомлел от страха перед наступающей минутой, но царица Марья поднялась с места и, быстро подступив к Семену Годунову, крикнула грозно:
– Где же он?! Где же тот гонец? Где?! Введи его сюда!.. Как смеешь ты его держать в сенях!
Семен бросился вон из комнаты. А царица Марья, трясясь, как в лихорадке, от ожидания и волнения, оперлась на стол. Глаза ее блуждали, лицо было бледно. Уста шептали: «Гонец… с вестями?.. Гонец…»
– Матушка, успокойся! Может, и с добрыми вестями он приехал! – утешала царицу Ксения, хватая ее за руку.
Но царица была так взволнована, что даже позабыла о присутствии царевны, позабыла выслать ее из комнаты, когда Семен переступил порог, ведя за собою гонца.
Царь Федор тотчас узнал в гонце Тургенева и выступил ему навстречу на середину комнаты. Но первый взгляд на лицо Тургенева объяснил ему весь ужас вести, которую тот привез из стана. Платье на Тургеневе было грязно, запылено, изорвано… Страшное утомление, тревога и напряжение выражались на бледном лице, изнуренном бессонными ночами и дальним, тяжким путем.
Едва переступив порог, Тургенев пал на колени и воскликнул громко:
– Великий государь! Не вели казнить… За вести злые!.. Измена! Измена! Все войско, все воеводы, и Басманов тоже, вслед за предателями Михайлой Салтыковым да за Василием Голицыным передались на сторону расстриги!..
II