– И сама не знаю, матушка! Вот так и кажется, что беда над нашей головой висит, туча какая‑то грозная! И все с тех пор, как брата Алешеньку за приставы взяли.
Мать тяжело вздохнула.
– В ту пору я так перепугалась! – продолжала Ксения Ивановна. – Прослышала я, что его к допросу требуют, и вздумалось мне, что его пытать станут… Да услышала Дева Пречистая молитвы мои грешные, и царь приказал в Смоленск на службу отослать… Вот в ту‑то пору я натерпелась страху и с той поры все жду беды.
– Да неужели из‑за того, что боярышня из Кадашей, не вытерпевши, сбежала?
– Нет! Из‑за того, что злая царица Мария давно уж на всех Романовых гору несет и погубить их хочет… Оклеветать и очернить перед царем. Когда Алешу взяли, Семен‑то Годунов (наш главный враг издавна) всю челядь нашу перебрал поодиночке, у всех выспрашивал, всех подговаривал и подкупал, чтобы наговорили на Федора Никитича.
– Злодей этакий, прости Господи! – прошептала Шестова. – Мало ему людского горя!..
– Не нашлось тогда меж нашей челяди предателей, да ведь, по нынешним‑то временам, кто ж поручится?..
Ржание и топот коней послышались в это время с улицы, и Ксения Ивановна бросилась со своего места к окну терема. На дворе суетились люди и бежали отпирать ворота.
– Матушка! – весело вскричала молодая боярыня. – Вернулись! Вернулись! Ступай скорее, веди сюда детей из детской! – я знаю, что Федор Никитич прежде всего сюда заглянет, ведь он детей‑то не видал сегодня! Эй, люди! Кто там?.. Велите скорее собирать на стол, чтобы мигом все поспело… Чай, голодны бояре?
Через несколько минут в терем засуетившейся Ксении Ивановны две мамы ввели двух миловидных деток, шестилетнего Мишу и восьмилетнюю Танюшу, и поставили их рядом с матерью. Русые головки их были гладко расчесаны, а нарядные камчатые ферязи щеголевато подпоясаны пестрыми золототкаными поясками. Дети ласкались к матери и охорашивались, мать внимательно их осматривала и заботливой рукой поправляла складки одежды. Со двора доносился топот коней, слышались неопределенный говор и шум, но не слышно было того веселого гама, не слышно было песен, которыми обычно сопровождалось возвращение боярина Федора Никитича с охоты. Ксения Ивановна тотчас это заметила, ее чуткое сердце и в этом почуяло что‑то недоброе.
– Матушка! – сказала она, наклоняясь к Шестовой и понижая голос так, чтобы ее не могли услышать люди. – Не веселы что‑то вернулись они с охоты!.. Уж не стряслась ли у них беда какая?
Прошли еще несколько минут, а боярин все не шел в женин терем, все томил ее ожиданием.
– Мама! Где же батя? – спросил Миша у матери.
– Мы там играли, – залепетала Танюша, – а нас от игры позвали… Говорят, батя приехал… Ну где же он, мама?
– Молчи! Придет сейчас! – нетерпеливо перебила дочку боярыня.
И затем сама не утерпела, обратилась к вошедшему дворецкому с вопросом:
– Где же боярин? По здорову ли вернулся?..
– Да я и так к твоей милости, боярыня, – сказал с некоторой нерешительностью седой дворецкий.
– А что такое… Что случилось? – тревожно спросила Ксения Ивановна, быстро вскакивая с места.
– Да не знаем, как быть… На стол велела ты подать, я и пошел было доложить боярину, что, мол, щи поданы, да вижу – он с братцем своим, с Александром Никитичем, заперся в своей опочивальне… Я и не посмел… К тебе пришел…
– Что это с боярином? Уж не убился ли он? Не ранен ли? Господи!..
– Нет, матушка боярыня! Бог милостив! – отвечал дворецкий. – А только видели мы, что сумрачен вернулся с полевой потехи.
– Да говори скорее, что ты знаешь!
– Кречета свово любимого…
– Ну что там?.. Упустил?.. Ветром отнесло, что ли?
– Нет, матушка боярыня, сам своей рукой убил!
– Кто? Федор Никитич?! Своего любимого Стреляя?.. Быть не может!
Дворецкий хотел пояснить и подтвердить свое сообщение, но на лестнице послышались шаги, и боярыня не вытерпела, бросилась к двери. В этот миг дверь отворилась, и на пороге появился Федор Никитич. Он был все в том же полевом кафтане, в котором выехал на охоту. Лицо его было сумрачно и бледно. Движением руки он дал знать, чтобы челядь покинула терем.
Ксения Ивановна подвела к нему детей. Федор Никитич молча поцеловал их и сказал:
– Пусть мама их возьмет! Пускай идут играют.
Шестова хотела выйти вместе с мамой и детьми.
– Матушка, останься здесь! – сказал боярин и, обращаясь к дворецкому, добавил: – А ты ступай, зови сюда брата, Александра Никитича!
– Что с тобой? Здоров ли ты? – заботливо допрашивала мужа Ксения Ивановна.
– Здоров, слава Богу!
– Ты, чай, проголодался? Рассольник на столе…
– Нет, мы не хотим обедать… Нам с братом не до обеда, – с грустной улыбкою добавил Федор Никитич, усаживаясь около жены на лавку.
– Садись и ты сюда, поближе, брат! – обратился он к вошедшему Александру Никитичу, который крестился на иконы терема и здоровался с хозяйками дома.
Все сели тесным кругом. Женщины с беспокойством и недоумением поглядывали на бояр‑братьев.
– Большая беда на нас стряслась! – твердо и спокойно произнес Федор Никитич. – Сегодня утром, когда я выехал на полевой простор, у меня на сердце было так светло, так любо, так легко… Всею грудью дышать хотелось, и думали мы с братом, что натешимся вволю. Но только мы приехали на край заповедной поляны нашей, только поравнялись с осиновой рощей, нам навстречу едет сам царь Борис с сыном, и с Шуйскими, и с годуновцами со всеми… Кречет у него на рукавице… Напуск хочет чинить… Мы сейчас всю челядь спешили и сами сошли с коней, стоим и ждем проезда царского. А царь Борис к нам шлет царевича сказать, что «встрече рад, что о наших кречетах наслышан много, так просит свалить охоты…» Ну, думаю, некстати нас понесло в ту сторону! Да делать нечего, свалили! И указал мне царь Борис с моим Стреляем ехать обок с ним (все годуновцы чуть не лопнули со злости) и говорит: «Давай, боярин, по первой птице выпустим обоих наших кречетов – пусть потягаются! Коли мой кречет прежде твоего добудет птицу, ты мне отдашь Стреляя, а коли твой добудет, я тебе своего Мурата отдам». Я поклонился, говорю: «Твоя, мол, воля, государь!..» А самому не по сердцу заклад! Ну, дальше едем… Вдруг с болота спугнули цаплю загонщики. Чуть поднялась – мы разом спустили кречетов. Мурат на средний верх поднялся, а мой Стреляй стал сразу забирать великий верх. Царский кречет пал было на цаплю, да маху дал, стал снова вверх идти, как вдруг Стреляй с великого‑то верху из‑под самой выси небесной, как молонья, в него ударил, сбил, перевернул, еще ударил – ив крохи расшиб!..
– Царского‑то кречета?! – воскликнула Ксения Ивановна, всплеснув руками. – Ах Боже мой! Напасть какая!
– Так тот пластом и пал на землю, – продолжал Федор Никитич, – и не трепыхнулся… А Стреляй поплавал и вверх пошел… Все так и ахнули… Я оглянулся на царя, хотел было сказать… Да вижу – на царе лица нет: бледен, мра‑, чен, позеленел весь, трясется от злобы, только глаза блестят из‑под сомкнутых бровей. Глянул на меня и говорит: «Худая эта примета! Недаром говорили мне, что у тебя любимый кречет завеченный да заколдованный…» Я вспыхнул и говорю: «Нет, государь, я с колдунами вовеки не знался, и кто тебе сказал – тот лжет!». А он опять: «Все на тебя, боярин Федор, лгут! Ты один только с правдой‑то знаешься!» – «Великий государь! – я говорю. – Я докажу тебе, что кречет мой не завеченный!» Поскакал вперед, повабил кречета, и, когда он ко мне слетел на рукавицу, я голову ему свернул!
Голос у боярина дрогнул; он на минуту смолк и отвернулся.
– Ну что же царь? – с беспокойством допрашивала Ксения Ивановна.
– Повернул коня, созвал бояр, велел сокольничему собрать загонщиков, сбить в кучу кречетников и, не кланяясь ни с кем, тотчас уехал в город. И веришь ли, что все бояре вдруг от меня как от чумного – врассыпную!.. Все за царем вослед! Так мы с братом одни и очутились в поле. Да уж нам не до охоты было! Я приказал зарыть обоих кречетов и вот домой вернулся… И чую над собой невзгоду!..
– Да в чем же тут твоя вина? – спросила Ксения Ивановна. – За что же царский гнев? Ведь сам же он предложил тебе заклад…
– Царь Борис, боярыня, великий суевер, – вступился Александр Никитич. – Он больше верит во всякие кудесы да в приметы, нежели в Бога. Он в этой сшибке кречетов увидел такое знаменье, какое другому и во сне не померещится. Ну, а кругом его, ты знаешь, найдутся люди, которые поразожгут его…
Все замолкли и долго просидели молча, выжидая, что скажет Федор Никитич. Наконец Александр Никитич прервал тяжелое молчание.
– Сдается мне, – сказал он, обращаясь к брату, – что издавна собираются тучи над нашей головой. Припомни‑ка, что говорил Алешеньке Шестову тот незваный гость, который на Посольский двор пожаловал? «Пусть, мол, за кладовыми смотрят зорко… Есть, мол, там у них один предатель, Годуновым их продать собирается…»
– Да, да! Припоминаю…
– Так вот я и стал смотреть, стал сам во все входить, все сам запирать и отпирать… И вдруг такое случилось диво, что и доселе постигнуть не могу! Пропал у меня из‑под изголовья ключ от кладовки тайной, да не один, а с перстнем знаменным.
– И у меня пропал мой перстень! – воскликнул Федор Никитич, вскакивая со своего места.
– Ну, пропал, пропал… Я думаю, и разглашать опасно! Молчу, таюсь, другой замок повесил на кладовку. А вот вчера, чуть лег я спать, мне сон приснился… Лезут воры в мою кладовку! Вижу – замок ломают, а я кричу им сверху, с крылечка: «Что вы ломитесь! Вот ключ – я вам его сейчас подам!». Да руку под подушку сунул во сне и разом очнулся… Что ж думаешь? Ведь ключ с перстнем под подушкой у меня! Я вздул огонь, глазам не верю, мой ключ и перстень мой!
– Ох, не к добру все это! Чует мое сердце! – проговорила Ксения Ивановна, всплескивая руками и принимаясь плакать.
Бояре стали утешать ее, но боярыня, долго сдерживая свою тревогу и мрачные предчувствия, никак не могла удержать слов, которые так и лились, лились обильным потоком из ее очей.
Было уж поздно, когда боярин Александр Никитич простился с братом, его женой и тещей и уехал на свое подворье…
…И чуть только забрезжила заря, чуть только заклубился утренний густой туман, приподнимая полог свой к темнеющим вершинам деревьев романовского сада на Варварке, как засверкали среди тумана копья, бердыши, стволы мушкетов, замелькали шапки стрельцов и шеломы конного отряда дворцовой стражи, который подымался по Варварке прямо к их подворью. Впереди отряда верхами ехали бояре с Семеном Годуновым во главе.
Властной рукой застучал Годунов в крепкие ворота подворья и крикнул громким голосом:
– Эй! Отпирай ворота! Живей! Впускай во двор царских слуг с государевым указом!
Оторопелые привратники отворили ворота настежь. С шумом и криками ворвались годуновцы на боярский двор. Топот коней, бряцание оружия и шум нахлынувшей во двор толпы людей разом подняли все подворье. Изо всех окон высунулись тревожные лица, из дверей повыскакивали люди, поспешно натягивая кафтаны, оправляя кушаки, нахлобучивая шапки.
– Хоромы оцепляй! Хоромы боярские, чтобы никто из них не увернулся! От саду заезжай! – кричал Семен Годунов, как угорелый бегая по двору перед хоромами. – А вы за мною, на крылец! В самой опочивальне возьмем изменника и злодея государева!
Но Семен Годунов с боярами и стрельцами не успел еще и ногу занести на ступени, как дверь из хором распахнулась настежь, и боярин Федор Никитич Романов явился на пороге.
– Что ты здесь шумишь, Семен Григорьевич? – сказал он, гордо поднимая голову и величаво обращаясь к «правому уху государеву».
– А вот сейчас узнаешь! – отвечал ему Годунов с нескрываемым злорадством; он поспешно сунул руку за пазуху, выхватил оттуда свернутый столбец с печатью и, высоко поднимая его над головой, закричал во весь голос: – По указу государеву повелено мне взять тебя, злодея и изменника, боярина Федора Романова, и всех братьев твоих, и весь род твой, и в цепи заковать, и отвести в тюрьму! Все животы твои и все имение отписать на великого государя! Брат твой, боярин Александр, сознался, что умышлял кореньями на царское здоровье!
Федор Никитич набожно перекрестился и громко твердо произнес:
– Видит Бог, что ни он, ни я не виновны…
Семен Годунов не дал ему договорить.
– Что вы стоите, идолы! – крикнул он приставам. – Берите его, куйте в цепи!
III
Сказка и быль
Весть об опале бояр Романовых уже облетела пол‑Москвы и привела одних в недоумение, в других возбудила негодование, но в тереме царевны Ксении никто не говорил, никто не смел сказать ни слова об этом важном событии. Там по‑прежнему вяло и спокойно текла все та же сытая, скучная и однообразная жизнь, не нарушаемая никакими бурями, лишь изредка оживляемая сплетнями и слухами о том, что происходило вне стен дворца. Царевна Ксения по‑прежнему молилась и тосковала, по‑прежнему томилась неопределенностью и безвыходностью своего положения, по‑прежнему искала развлечений и тяготилась своей тесной неволей.
– Кабы не Марфа Кузьминишна, – не раз говаривала кравчей боярыне мама царевны, – мы бы все с ног сбились!.. Ничем‑то не угодишь на нашу причудницу, уж такой‑то у ней норов стал непокладливый, что временами хоть плачь! Да вот Марфа‑то (дай ей Бог здоровья) такого выискала царевне бахаря, что просто всем на диво! Говорит, словно ручей журчит, без перестани. Так вот его‑то царевна все и заслушивает… Вот и сегодня обещался прийти в обед!..
– Ах, хоть бы мне его когда послушать‑то удалось! – воскликнула боярыня‑кравчая.
– И чего‑то, чего‑то он ей ни плетет, мать ты моя праведная! – продолжала царевнина мама. – И палаты‑то среди лесу стоят хрустальные, заколдованные, и красные‑то девицы в них замурованные, у Змея Горыныча в злом полону, а добрый молодец, сильно могучий русский богатырь, приходит да палицей‑то семипудовою как вдарит!..
– Ах матушка! Что ты говоришь!
– Да вот, никак, он и сам к нам в терем жалует…
И точно, вслед за сенной боярышней Варварой в терем вступил старик в долгополом темном кафтане из домодельной сермяги. Его умное и правильное лицо было покрыто глубокими морщинами, длинная борода и густые кудри серебрились сединою, но он смотрел бодро и держался прямо, а его улыбка и выражение больших голубых глаз были очень приятны.
– Вот он, краснобай‑то наш! Добро пожаловать! – приветствовала бахаря мама царевны, ласково отвечая на низкий поклон старика. – Наша голубка уж и так‑то ждет тебя не дождется! Три раза сегодня о тебе спрашивала…
– Рад служить царевне всем моим запасом, пока он ей не наскучил!.. А впрочем, у меня сказок запасено не на один год и не на два!..
– Знаю, знаю, что тебя не переслушаешь! Боярышня, ступай‑ка скажи царевне, что бахарь‑то наш пришел да Змея Горыныча с собой в поводу привел…
Боярышня ушла и через минуту вернулась в терем с царевной Ксенией, которая заняла свое обычное место за пяльцами. Бахарь сел прямо на ковер, на полу, против царевны, все женщины обступили кресло царевны и так и впились глазами в лицо бахаря, когда он обратился к царевне с вопросом:
– Какую же мне сказку сказывать прикажешь? Веселую аль невеселую?
– Какая получше да позанятнее, ту и сказывай! – отвечала Ксения.
– Позанятнее? – произнес в раздумье бахарь. – Ну, коли позанятнее, так разве рассказать тебе бывальщину? Иная быль помудренее всякой сказки бывает!
И он провел рукой по бороде, потер лоб, как бы припоминая что‑то. Наконец начал так:
– Не в котором царстве, не в котором государстве в Тальянской земле жил да был сильный да славный государь, Ротригом звали. Смолоду был он такой сорвиголова, что не приведи Господи, а как состарился, женился и остепенился. Взял за себя в жены царицу Семерицу и прижил с нею сына, по прозванию Костянтина. А сам пожил царь с царицей долго ли, коротко ли, и царица Семерица царю Ротригу не показалася, и приказал он ту царицу в дальнем монастыре постричь, а сам на другой, молодой царице задумал ожениться…
– Ах он греховодник! – воскликнула мама царевны, всплеснув руками.
– Знамое дело – царь в полной силе состоит и все может… Никто ему не указ! – продолжал с улыбкой бахарь. – Не нам его и судить… Царей Бог судит! Он на вразумленье им и знамения посылает небесные. И точно: царь к свадьбе готовится, меды варить велит, кафтаны да чуги нарядные шить, а на небе вдруг звезда диковинная объявилась… Как есть метла огненная!
– А‑ах, батюшки! – послышались восклицания из‑за кресла царевны.
– И велел царь Ротриг всех мудрецов со своего царства с Тальянской земли, сколько их ни на есть, собрать, всех их вопрошает: «Скажите мне, мудрые мудрецы, ученые знавцы, что та звезда на небе значит?». Стали мудрецы, брады уставили, посохи в землю потыкали, смотрят на ту звезду огненную, не смеют царю ничего сказать. И дал им царь сроку на три дня и говорит: «Не сдумаете вы, не сгадаете в те три дня – не видать вам больше света белого, не сносить бородатой головы на широких плечах». И прослышал о том некий старец боголюбивый, который в пустыне Ливийской от юности жил. Был тот старец такой постник великий, что одной краюхой хлеба да ковшом воды по неделе питался и под землей в малой пещере жил, все Бога за людей молил. Пришел он к царю и говорит ему: «Не дело ты, царь, затеял – от живой жены на другой жене жениться! Ты эту дурь из головы выкинь – неугодна твоя женитьба Богу!». Возгорелся на старца царь лютым гневом. «Как ты, – говорит, – смеешь мне этакие речи молвить? Да я, – говорит, – велю тебя диким зверям на растерзание отдать!» А старец ему ответствует: «Не пугай ты меня муками, сам адских мук бойся! Пришел я тебя остеречь от гибели. Ты мудрецов со всей земли Тальянской собрал, чтоб они тебе сказывали, что новая звезда сама по себе значит, и они тебе ничего сказать не посмели, а я тебе скажу! То тебе Божье знамение – метла небесная. И если ты меня не послушаешь, от живой жены на другой женишься, так и знай: сметет тебя та метла небесная и отплатится твой грех на детях и внуках твоих, на всем царстве твоем!..» Задумался царь, стал умом так и этак раскидывать, да нашлись злые думцы, лихие советчики, говорят ему: «Тебе ли, царю могучему, знаменитому, полоумного старца пещерного слушаться? Вели ты его самого помелом из дворца выгнать и твори себе свою волюшку». По сердцу пришлись царю Ротригу советы злые, и говорит он старцу: «Проваливай отсюда, посконная борода, пока жив да цел еще, а твоим речам безумным я не верил и не верю!..» Поклонился старец царю в пояс, говоря: «Спасибо на ласковом слове». И ушел опять в свою пещеру. Едва он ушел – и метлы огненной на небеси как не бывало. И возрадовался царь со своими боярами, пир свадебный богатопребогато обрядил и ввел в дом царицу новую, молодую, Нину Прекрасную…
– А старший‑то сын от царицы Семерицы? Тот‑то где же? – спросила бахаря царевна.
– Тот‑то растет да растет да к царской‑то свадьбе и совсем вырос – готовый царю наследник. А царь Ротриг ему и говорит: «Коли Нина Прекрасная мне сына родит – не видать тебе моего царства, как своих ушей. На того младенца все царство запишу, а тебе по белу свету дорога вольная». И точно, года не прошло – родила царица Нина сына, и прозвал его царь Митродатом.
– Ишь ты, ведь какой мудреный! – произнесла мама царевны.
– Как Митродат народился, так старший‑то сын, Костянтин‑царевич, стал в дорогу собираться по отцову приказу, на чужбину уходить задумал, по белу свету счастья искать. Да вдруг сам‑то царь Ротриг разнемогся, с трудом языком владеть стал, день проболел, а к вечеру и Богу душу отдал и наследника себе не назначил. Собрались думцы царские, говорят Костянтину: «Садись на царство, правь землею, а этого младенца с мачехой отошли в дальний удел, за горы высокие, каменные, за реки быстрые, за леса дремучие – пусть там растет, и коли вырастет, пусть только тем уделом и правит, а ты – всем царством».
Бахарь замолк на мгновение, обвел глазами всех своих слушательниц и продолжал тем же ровным спокойным голосом:
– Стал царь Костянтин всем царством править, и стала его зависть мучить… Думает он: «Растет у меня в Митродате лютый враг! Вырастет, пожалуй, скажет, что мало ему того удела, захочет всем царством владеть! Надо мне той беды загодя избыть!» И послал он к младенцу своих верных слуг, приказал его без милости убить, а царицу Нину Прекрасную в тот самый монастырь постричь, в котором царица Семерица была пострижена.
Бахарь замолк, как бы колеблясь, продолжать ли ему свой рассказ. Но царевна так и впилась в него глазами.
– Ну, ну! – торопила она. – И дальше‑то что же? Что с Митродатом сталось?
– Нашелся между царскими слугами жалостливый, забежал вперед да и шепнул царице Нине: «Припрячь свово сына! Прилелей попенка, прими его во дворец за дитя милое!..» И чуть только она свово сына припрятала, а попенка обрядила царевичем, наехали скурлаты немилостивые, вывели попенка на высокий крылец, отсекли ему голову и повезли к царю в его стольный город Милан Островерхий. Царица‑то над попенком убивается, слезы точит, голосом воет, а сама думает: «Не над своихм ребенком плачу, убиваюся. Мой‑то жив, Божьей милостью, и отмстит царю Костянтину, как вырастет!». И никому‑то она своей тайны не выдала, с ней и в обитель из миру ушла! А сын ее Митродат‑царевич вскрыте рос да рос и вырос…
Но ни царевне, ни остальным слушательницам бахаря не удалось дослушать сказку о чудесно спасенном царевиче: сама жизнь во всей своей ужасающей правде вдруг вторглась в заколдованный мир теремной жизни и порвала нить сказочного вымысла… В сенях послышался сначала шум, потом раздался неясный говор, за ним – женский крик, топот шагов, и вдруг дверь из сеней распахнулась настежь, и боярыня Ксения Ивановна Романова, в одной ферязи, без ожерелья, без верхней одежды, вбежала в терем. Голова ее наскоро была повязана белым убрусом, из‑под которого пряди волос выбивались на лицо, покрытое смертною бледностью… Ужас, холодный ужас выражался в глазах, в ее побледневших губах, во всех чертах лица. Следом за боярыней в терем вбежали царицыны стольники и стряпчие, боярыни и служня и все остановились около дверей у порога.
Боярыня Ксения Ивановна как вбежала, так прямо и бросилась к царевне, упала перед ней на колени и, скрестив руки на груди, воскликнула слабым, прерывающимся голосом:
– Царевна! Спаси!.. Спаси нас от позора… Спаси от гибели… Спаси мужа, детей – весь род‑племя! Погибаем, погибаем безвинно!..
Царевна вскочила со своего места перепуганная, взволнованная… Она смотрела на Ксению Ивановну изумленными очами и ничего не понимала.
– Отлучают от мужа! От детей отрывают… Муж, братья, мать – вся родня в темнице!.. Розыск… Пытать хотят! Спаси… Умоли за нас царя‑батюшку, царицу!.. Ах Боже, Боже!
И несчастная боярыня ломала руки в невыразимом отчаянии.
– Боярыня! Что за напасть такая? Что случилось? Расскажи ты мне! – воскликнула царевна, протягивая руки к Ксении Ивановне.
Но несчастная не могла говорить, у нее не хватало ни сил, ни голоса… Вместо нее заговорил царицын стольник. Выступив вперед из пестрой толпы людей, заграждавшей дверь в сени, он сказал, обращаясь к царевне:
– Бояре Романовы перед царским величеством объявились в измене и в злодейских кознях… В кладовых у них сысканы мешки с лютым зельем, за их печатями, и зелье то они хранили, умышляя на государское здоровье.
Всех их велено по тюрьмам рассадить, покамест патриарх с боярами присудят им кару по вине…
Царевна вдруг отступила от Ксении Ивановны, но речь стольника возвратила боярыне и голос, и силы, и она громко воскликнула:
– Царевна! Он лжет! Коренья нам подкинули… Злодеи… Проклятый Семен Годунов подкупил казначея у Александра Никитича, чтобы погубить нас! Романовы ни в чем перед государем неповинны!.. Упроси за них отца и мать!
– Я… Я… Не могу… Не знаю! Суд рассудит… – бессвязно лепетала царевна, колеблясь и не зная, что предпринять, какому чувству отдаться.
Но в эту минуту в сенях раздался голос царицы Марии:
– Где она? Где она? Где злодейка? Кто смел ее в царевнин терем впустить! Олухи! Вот я вас всех!..
И она бурей ворвалась в терем Ксении.
– Взять ее! В тюрьму! Ништо им всем злодеям! Всех к розыску!..
И она грубо оттолкнула Ксению Ивановну от царевны.
Боярыня быстро поднялась с колен, выпрямилась и смело глянула в глаза царице Марии:
– Пусть я иду в тюрьму… Да зачем же детей‑то отрывать от меня? Зачем не с ними, не с мужем в одну тюрьму?.. Зачем нас разлучают?.. Разве мало мы страдаем – и за что? За что?
– Ты еще лицемерить смеешь? Лукавить? Змея подколодная? – закричала царица, трясясь от ярости. – Мало тебе того, что мужа и шурина в лиходействе да в измене уличили! Концов небось схоронить не успели!.. Да вас всех бы нужно в землю живыми закопать! А ты тут смеешь о своем отродье плакать… Вон отсюда, зелье!
Стольники по знаку царицы подскочили к Ксении Ивановне, подхватили ее под руки и хотели увести, но та совершенно неожиданно вывернулась из их рук, сделала шаг вперед и, посмотрев в лицо царицы пристальным, полным достоинства взором, произнесла скороговоркой:
– Ты знаешь, государыня, что мы страдаем безвинно! Тебе то ведомо! Ты знаешь, кто нас погубил и кто за это ответит Богу! Но не смей звать моих детей отродьем, не смей! Я не прошу ни за себя, ни за них, не кланяюсь тебе! Без воли Божьей даже и ты не сможешь погубить их… Но знай и помни: ты тоже мать и у тебя есть дети… На них тебе отольются наши слезы, на них тебя накажет Господь, заступник наш!..
– Замолчишь ли ты?! – закричала в бешенстве царица Мария, бросаясь к боярыне со стиснутыми кулаками.
Но царевна, трепещущая и бледная, заградила матери дорогу и вовремя ухватила ее за руки.
– Теперь ведите меня, куда вам приказано, – твердо сказала Ксения Ивановна, обращаясь к стольникам. – Бог нам прибежище и сила – нам, несчастным!
IV
Безвременье
Темные, мрачные, кудластые тучи быстро неслись по ветру над Москвою, обильно поливая ее дождями и ливнями. Ветер дул, почти не переставая, – и ветер холодный, настоящий осенний северяк, хоть на дворе стояло еще лето – начало августа и до Успеньева дня было не близко. На улицах и по подворьям развело ненастье такую грязь, что где не было постлано деревянной мостовой, там лошади вязли по брюхо. В садах и подмосковных рощах все листья на деревьях были желты и съежены, как после первых заморозков. А на пригородных полях, затопленных обильными дождями, хлеба стояли совсем зеленые, незрелые и уныло клонили голову по воле ветра, еще не тронутые серпом. Ненастье длилось уже третий месяц подряд, не прерываясь ни на один день, и всех сельчан приводило в уныние…
Да и не одни сельчане – и городские жители, и даже богатые московские купцы и те понурили голову. В знакомых нам рядах на Ильинке половина лавок была заперта, а в остальной хоть и сидели торговцы, но больше занимались беседой и шмыганьем из лавки в лавку, нежели торговлей. Покупателей совсем не видать было, зато нищие бродили станицами и беспрестанно осаждали торговцев своими жалобными просьбами и возгласами.
Особенно охотно собирались торговцы около крошечной лавчонки нашего старого знакомого Захара Евлампыча, который по‑прежнему торговал бубликами в том же ряду с красным товаром и по‑прежнему слыл между рядскими торговцами «всевидцем». Его лавчонка сделалась сборным местом всяких городских вестей и слухов, и сам Захар Евлампыч служил для своих приятелей, торговцев, живой ходячей хроникой городских происшествий и текущей московской, действительности.
– Ну уж и погодку же Господь посылает! – говорил он в один из описанных нами ненастных дней своим обычным собеседникам. – Дождь да дождь! На дворе страдная пора, а мужику и в поле не выехать, и рук к работе не приложить!
– За грехи наши Потопа на нас не послал бы Бог! – забасил в ответ на это Нил Прокофьич, который еще больше успел разжиреть за последние годы.
– Нет, этот дождь не потопный, – сказал Захар Евлампыч.
– А ты почем знаешь? Нешто ты при Потопе был?
– По Писанию знаю, Нил Прокофьич, по Писанию! В ту пору все хляби небесные разверзлись, всего шесть недель дождь‑то шел, да вон воды‑то выше той горы Арарата налил, которая в третье небо упирается. А тут три месяца дождь льет и только что низины залил.
– Низины залил, – вздохнул один из соседних торговцев, – а хлеба все вымочил! Как есть все вымочил – и на семена не собрать!
– Да! Если Господь хоть на малый срок не смилуется, пропал нынешний урожай! Зубы на полку мужики класть должны!
– За что смиловаться‑то? Вот что скажи, Нил Прокофьич! – горячо вступился Захар Евлампыч. – Впали мы в объедение, и в пьянство великое, и в лихвы, и в неправды, и во всякие злые дела… А Бог нас миловать станет!.. Того ли мы еще дождемся!
– Н‑да! Времена лихие! Брат на брата идет… Жена на мужа доносит, холоп на господина… А за доносы да изветы доносчиков жалуют…
– Да еще как жалуют‑то! – заговорил старый бубличник. – Смотри‑ка, скольких разорили теперь: Романовых, да Сицких, да Черкасских, да Репниных – и все богатства от них в казну… А глянь‑ка, каков ломоть из романовских‑то животов себе Семен Годунов выкроил, недель пять только рухлядь с ихнего подворья на свое возил… Как тут не доносить?!