– А что?.. А что?
– Даром что в царском терему живет, а сеть далеко раскинула, и говорят, будто жениха себе нашла.
– Ах‑ах‑ах! Кого же это, Марфушка?
– А изрядного‑преизрядного молодца!.. Он Федору Никитичу Романову по жене сродственник, шурином приходится, Алексей Шестов, что в стольники нынче государем пожалован.
– Где же он ее видел? Да и как с ней стакнулся? Ведь она же все тут, около царевны, как пришитая.
– Ну да уж недаром говорят: «Красных девушек высматривать – по теремам глазеть!» Вот он ее и высмотрел, а стакнулись‑то уж, вестимо, через сестру… Бабье племя сводить да мутить падко… Чай, через сестрицу‑то, через Аксинью Ивановну, все и дело у них ладится… Ведь она к царевне‑то вхожа.
– А‑ах! Скажите на милость, мне и невдомек, что она и сама тоже Шестовых!.. И вот ведь какая эта Иринья неблагодарная! Ведь у родителей‑то бедным‑бедно, и взяли ее к царевне малехоньку и тут в такой благодати да в холе вырастили… И она же царевну покинуть хочет, шашни‑башни строит, замуж норовит?..
– И‑и, Мавра Васильевна! Ведь девка‑то, что волк, сколько ни корми, все в лес смотрит. И то сказать, замуж захочет, так уж тут не до благодарности.
Как раз в это время дверь отворилась, и царевна Ксения вступила в комнату со своими сенными боярышнями.
Боярыня‑казначея подошла к царевне тотчас после того, как она опустилась в свое кресло перед пяльцами.
– Ну, Марфа Кузьминична, что новенького скажешь? – спросила ее царевна рассеянно, блуждая взором по мудреному узору, который был начат в пяльцах, по прориси.
– Да вот, государыня царевна, за спросом к твоей милости… По приказу твоей матушки царицы рылась я ономнясь в задней повалушке на старом дворе, разбиралась там с ларешницами царицыными в сундуках кованых, да в коробьях новгородских, да в немецких шкатулках писаных, все со старой рухлядью, да и дорылись мы так‑то до угла, в котором три кипарисных сундука нашли, серебром окованы, и ярлычок к ним прибит, и по тому ярлычку видно, что в тех сундуках сложены царицы Елены вся крута и казна платьеная… И лежит она там лет семьдесят некретимо…
– Какой же это царицы Елены? – спросила царевна Ксения, с интересом взглядывая на казначею.
– Царицы Елены Глинских, что второй супругой была у Великого князя Московского Василия Ивановича, а царю Ивану Васильевичу матушка.
– Так что же ты речь завела о сундуках ее?
– Спросить хотела, не повелишь ли ты сундуки сюда взнести, да вскрыть, да посмотреть на старые наряды. Авось там и пригодное найдется? А что негоже, то можно бы раздать, чтобы не тлело даром.
– Вели взнести, пожалуй! Авось и позаймусь я этим, порассеюсь. А то я все скучаю, Марфа Кузьминична, и только вот как на молитве стою, так мне не скучно.
– Пению время и молитве час, государыня царевна, а и своей красоты девичьей забывать не след, – лукаво улыбаясь, заметила казначея. – Вот, может быть, из старинных‑то нарядов что тебе и приглянется? Ведь бабушки‑то наши тоже затейницы были!.. Да я еще вот что придумала, государыня, для твоей забавы: есть у меня на примете бахарь, и уж такой‑то знатный… Где‑где не бывал! И у бусурманов в плену, и во граде Иерусалиме, и в Царьграде в самом… Я его у княгини Куракиной целый вечер слушала, да где тут! В три дня его не переслушаешь!
– Ах, Марфа Кузьминична, голубушка! Вот этого бахаря‑то ты мне достань‑достань поскорее! Смерть как я слушать люблю, если кто бывальщины да странствия сказывает!
И глаза царевны заблестели, лицо оживилось.
– Достану, достану его, матушка! Он старичок такой почтенный, древний… А теперь я, значит, распоряжусь, чтобы сундуки‑то сюда поднять.
И казначея, уточкой переваливаясь, спешно зашагала к дверям.
Мать‑казначея так оживила царевну своим обещанием прислать ей бахаря, так расшевелила ее воображение этими старыми сундуками, в которых предстояло порыться, что царевна стала разговорчива, шутила и смеялась и даже принялась за пяльцы, а сенным боярышням своим поручила разматывать шелк.
В это время ей доложили о приезде боярыни Ксении Ивановны, супруги Федора Никитича Романова, которую царевна очень любила и жаловала.
– Проси, проси ее скорее! Боярышни, ступайте ей навстречу.
Через минуту Ксения Ивановна, женщина лет тридцати, красивая и стройная, с неправильными, но очень приятными чертами лица, явилась на пороге и поклонилась царевне обычным поклоном до земли. Тонкий белый убрус, вышитый золотом и шелками, покрывал голову боярыни. Богатейший опашень из петельчатого брусничного атласа с золотой струей прикрывал собой нижнее светло‑песочное камчатное платье, которое на запястьях рукавов и на подоле заканчивалось жемчужным низаньем.
Царевна пошла навстречу Ксении Ивановне и спросила ее о здоровье, затем она приказала ей сесть на скамеечку около своего кресла.
– Что детушки твои, здоровы ли? – ласково спросила царевна боярыню.
– Спасибо на твоем спросе, государыня царевна. Посейчас здоровы, как ягодки, и веселы, а подчас, как расшумятся, так и не унять… Особенно Ирина! Она у меня выдумщица такая!
– Как это весело, должно быть, возиться с детками?
– Еще бы! Ими и жизнь‑то красна! За них меня и муж любить стал… А не любил сначала, – смеясь, призналась боярыня.
Царевна тяжело вздохнула и, видимо желая переменить разговор, промолвила:
– А я все и не спрошу тебя, Ксения Ивановна… Ты, может быть, ко мне по делу?
– Да, хотела бы тебя, царевна, потревожить просьбишкой, да еще и не своей, а чужою…
И Ксения Ивановна украдкой оглянулась на маму и на боярышень. Царевна поняла значение этого взгляда и сделала им знак, чтобы они вышли за двери.
– У тебя, царица, в сенных боярышнях служит Иринья Луньева, из бедных смоленских дворян. Я к ней давно присмотрелась, и крепко полюбилась она мне… А ты изволила, быть может, слышать, что у меня есть брат, человек он молодой и скромный… Так я бы думала, что если бы милость твоя была, так ты бы матушку царицу попросила разрешить, я бы тогда за брата ее посватала.
Царевна слегка, чуть заметно, повела бровями.
– Да сама‑то Иринья об этом ведает ли?
– Да… Кажется, и она не прочь выйти замуж за брата, – с некоторым смущением сказала боярыня. – Но ведь не смеет и подумать, коли на то не будет милости твоей и воли матушки царицы.
– Так, так… Что же?.. Я попрошу… Я буду матушку просить, чтобы дозволила, а я… Я всякого ей счастья желаю… Я всем желаю счастья…
И царевна отвернулась к окну, чтобы скрыть свои волнение и слезы, которые навернулись ей на глаза.
Ксения Ивановна поднялась с места и еще раз усердно просила царевну не оставить ее просьбы без внимания.
– Брат на пути теперь, недавно вот и в стольники сказан… Пора ему жениться и домком обзавестись.
– Да, да… Пора обзавестись! – как‑то рассеянно и почти машинально повторила царевна, поднимаясь со своего места и провожая Ксению Ивановну к дверям.
Когда дверь за нею захлопнулась, царевна Ксения взялась за голову обеими руками и проговорила:
– Никто меня не любит… Всех других любят… Все ищут счастья… Одной мне никогда, никогда не найти его!..
И она залилась слезами.
В сенях послышались шум, возня, тяжелые мужские шаги и возгласы Марфы Кузьминичны:
– Сюда! Сюда тащите! В комнату к царевне!
Варенька вбежала торопливо и весело обратилась к царевне:
– Сундуки несут! Большущие, окованные! Сюда нести прикажешь, государыня?
Царевна быстро отерла глаза и отрывисто проговорила:
– После, после! Не теперь! Пусть там в сенях поставят.
И поспешно ушла в Крестовую, оставя боярышню в совершенном недоумении.
VIII
В передней государевой
Бояре давно уже собрались в передней[1]государевой и ожидали царского выхода. Предстояло заняться посольскими делами и снабдить надлежащими инструкциями дьяка Шестака‑Лукьянова, который отправлялся в Немецкую землю, ко двору кесаря римского Рудольфа, а по пути должен был заехать и в Данию. Все разговоры в передней вращались преимущественно около трех вопросов, которые предстояло решить в тот день на заседании думы.
– Что бы это значило, что он так долго нынче не выходит? – шептал на ухо соседу старый и хворый князь Катырев‑Ростовский. – Ведь вот уже, почитай, часа два стоим здесь… Умаялся я до смерти.
– Кто же его знает… Тут вон мало ли что болтают? – шепотом же отвечал князю сосед, такой же ветхий старец.
– А что же… болтают‑то?.. Как слышно?
– Да говорят, что он еще с утра, ранешенько, с каким‑то немцем заперся, остролом какой‑то…
– Как же это остролом?
– Кудесник, что ли? По звездам, значит, гадает, судьбу ему рассказывает.
– О‑ох, грехи! Не царское это дело!
– Вестимо, нечего тут и гадать… Мимо Бога ничего не станется!
Дверь во внутренние покои дворца отворилась, и один из ближних бояр, выйдя из дверей, провозгласил:
– Великий государь царевич князь Федор Борисович изволит жаловать в переднюю.
– Сына высылает! – шептали в дальнем углу старые бояре. – Сам, видно, все еще не может с кудесником расстаться.
Царевич Федор Борисович, юноша высокий и плотный и притом чрезвычайно красивый и стройный, вышел в переднюю, приветливо ответил на общий поклон бояр и занял место на меньшем кресле, рядом с креслом, приготовленным для государя. В его поклонах, в его движениях, в его обращении с боярами был заметен навык к высокому положению, которое отец ему готовил в будущем, постепенно приучая его к управлению государственными делами под своим руководством.
– Князья и бояре! – сказал царевич громко (и голос его звучал чрезвычайно приятно). – Великий государь, родитель мой, не может выйти к вам сейчас и потому послал меня сюда для слушанья и для решения посольских всяких дел… Дьяк Василий Щелкалов, прочти и поясни боярам присланные нам просительные грамоты вольного города Любка.
По знаку царевича бояре заняли свои места на лавках, по «старшинству и чести», а дьяк Щелкалов прочел им просительные грамоты любчан и стал их пояснять:
– Бурмистры и ратманы и палатники вольного города Любка бьют челом его царскому величеству о своих нуждах. Терпят они всякие обиды от свейского арцы‑князя Карла. В Ругодив и Иван‑город с товарами их торговать не пропускает и перед ними хвалится, будто с ним вместе и царское величество воевать их, любчан, будет. И молят они слезно царя и великого князя Бориса Федоровича, всея Руси самодержца, чтобы он их пожаловал – на их город не шел.
– Что думаете ответить на ту грамоту, бояре? – спросил царевич, когда дьяк Щелкалов закончил свои объяснения.
– Да это прямая лжа есть! – сказал прежде всех старый боярин Милославский. – Что ж на эту лжу ответить?
– У царского величества и ссылки никакой с арцы Карлом не бывало, – заметил князь Василий Шуйский, поглаживая свою жиденькую бородку.
– Неправда, были ссылки – о рубежах ссылались! – перебил Шуйского Берсень Беклемишев.
– Так то о рубежах, а не о лихе на любчан! – резко отозвался Шуйскии.
– Как бы там ни было, а надо им писать, что это им внушает некто враг христианский, некто от литовских людей! – вступился горячо Вельяминов.
– Ну, зачем же тут еще литовских людей к делу путать! – заметил строго Федор Никитич.
Завязался между боярами горячий спор, к которому царевич Федор прислушивался очень внимательно, не решаясь, однако ж, пристать ни к той, ни к другой стороне. В самый разгар спора, когда речи стали и громки, и резки, стряпчий государев отворил дверь в переднюю и возвестил о приходе самого великого государя.
Все бояре и сам царевич поспешно поднялись со своих мест. Споры смолкли разом, и водворилось глубочайшее молчание, среди которого Борис вошел медленно, опираясь на посох из резной кости, медленно опустился в свое кресло и легким наклонением головы ответил на земной поклон бояр.
Передавая посох стряпчему, он обратился к сыну вполголоса с вопросом, которого никто не мог расслышать.
– В чем у вас тут споры, князья и бояре? – возвысил голос Борис, обводя всех присутствующих вопрошающим взглядом.
И затем спокойно, внимательно выслушал самые противоположные мнения об ответе, который надлежало дать на просительную грамоту любчан.
– Нет! – сказал Борис, выслушав всех. – Не таков ответ им нужен. А вот что им написать… – сказал он, обратясь к дьяку Щелкалову. – Ссылаться нашему царскому величеству с арцы Карлом невместно, потому он в Свее удельный князь, а не король. А и короли‑то свейские ссылаются в отчине нашей великого государя не с нами, а с новгородскими наместниками, как то всем соседним государям ведомо. Так и напиши! – добавил Борис, следя за пером дьяка, быстро бегавшим по столбцу бумаги.
И только уж тогда, когда дьяк записал ответ, царь Борис для виду произнес, обращаясь к боярам:
– Так ли, князья и бояре?
– Так, истинно так! – загудели с разных сторон голоса, между которыми громче и слышнее всех раздавались голоса годуновцев.
Затем Борис поспешил окончить заседание и удалиться во внутренние покои – видимо, чем‑то озабоченный.
Из передней, следом за Борисом, направился в комнату только один боярин, дядя его, Семен Годунов, которого современники в насмешку прозывали «правым ухом государевым». Высокий, худощавый, сутуловатый, выставив вперед длинную, сухую и жилистую шею, он выступал за царем, бросая исподлобья по сторонам недобрые взгляды, полные недоверия и подозрительности. Он двинулся по мягким коврам, ступая неслышно, как тень, тщательно храня в себе тот запас дурных вестей, который он с особенным удовольствием собирался поднести Борису как доказательство своей преданности ему и его роду.
Когда Борис пришел к себе в комнату и в тревожном раздумье опустился в кресла, Семен Годунов словно из земли перед ним вырос. Борис невольно вздрогнул, бросив взгляд на эту зловещую фигуру. Он по выражению лица своего дядюшки понял, какие тот принес ему вести, и, обратившись к стряпчим, сказал:
– Ступайте и до приказу не впускайте никого.
Оставшись с глазу на глаз с Борисом, Семен Годунов на цыпочках обошел комнату, убедился в том, что двери заперты плотно, и потом уже подошел к креслу царя.
– Ну говори же! – торопливо и тревожно произнес Борис.
– Доведался я, государь, что слухи недобрые в народе носятся… Об Угличе…
– Что! Что такое?.. Да ну же!
– Об розыске, который там чинили… Рассказывают, будто там убит не тот… младенец…
– Что‑о?! Не то‑о‑от? – прошептал Борис и вскочил с кресел.
Семен невольно отшатнулся от царя к стене.
– Не тот?! Повтори, не тот! – продолжал шептать Борис, страшно меняясь в лице и сверкая глазами.
– Не гневайся, государь!.. – глухо промолвил Семен, наклоняя голову. – Не грози мне грозою, не то я тебе и слова не молвлю…
Борис тотчас овладел собою, провел рукой по лицу и, стараясь казаться спокойным, проговорил поспешно:
– Прости, Семен Никитич! Я и сам не знаю, с чего я так на тебя вскинулся? Все, все теперь говори начистоту…
– Рассказывают, будто убили там не царевича, а из жилецких ребяток сверстника… Али попова сына… А самого царевича мать скрыла, ухоронила… Будто бы то же и на розыске многие угличане сказывали, и за это самое их и казнили… Это мои же люди на базарах здесь слышали…
– Ну, это басни! – сказал Борис. – А больше‑то что слышно?
– Да вот еще тут в Чудовом есть чернец один… Сдуру либо спьяну он хвалился, будто бы ворожея одна ему еще с детства сулила, что он царем будет…
– Ну, мало ли что с пьяных глаз болтают!..
– Да оно так‑то, так… Да он же говорит, будто бы лицом уж очень схож…
– С кем? – перебил Борис.
– Да все с тем же… с угличским‑то…
Борис принужденно улыбнулся.
– Ну, пусть и утешается, что хоть с рожи схож с царевичем… Верно, допился до хорошего!.. А ты все‑таки узнай, что это за инок, что такие пустотные речи ведет? Надо будет патриарху сказать, чтобы его куда‑нибудь услать подальше на послушание…
И Борис замолк. Молча стоял перед ним и Семен Годунов, всматриваясь в лицо его, следя внимательно за каждым его взглядом.
– Нет! Это мне не страшно! – сказал наконец Борис, видимо, успокоенный. – Мертвецов пусть бабы боятся… Да ребята неразумные! Вот живые‑то, живые‑то, те пострашнее будут! Вот эти мне Шуйские, да Милославские, да Романовы, вот они у меня где сидят!.. – И царь указал себе на шею. – За ними следи, и следи неусыпно! Каждый шаг их дознавай!
– Уж это будь спокоен, государь! Шевельнуться им не дам… Все будешь знать о них!..
И Семен, поклонившись Борису, удалился от него теми же неслышными шагами.
«Все это бредни! – утешал себя между тем Борис. – Где же там было подменять младенца? Ведь не грудной… Пустое!.. Но не странно ли, что мне сегодня этот кудесник‑немчин тоже по звездам сулил какие‑то беды, напасти, смуты и войны… И так именно сказал: «Будешь сражаться с таким богатырем, которого никто не одолеет, и ты не одолеешь». Я спрашивал его, так что же будет? Он посмотрел на звезды, какие‑то черты провел на бумаге и говорит: «Об этом звезды молчат!» Странно…»
И Борис погрузился в глубокую думу.
IX
Матушка царица
С половины царя Бориса Семен Годунов счел нужным заглянуть на половину царицы Марии Григорьевны. Он был особенно обрадован поручением государя следить за боярами Романовыми. Романовых он особенно ненавидел за те почет и уважение, которыми они пользовались, за высокое положение в среде московского боярства, за громадные богатства их, которые почти равнялись богатствам царя Бориса. Но Семен Годунов знал, что царь Борис никогда не решится выступить против них открыто и что на царя необходимо было повлиять через царицу Марию Григорьевну, достойную дочь Малюты Скуратова, женщину злую, жестокую, неумолимую во вражде и готовую на все, лишь бы утвердить на престоле свой царский род. С царицей (которая знала цену Семену Годунову и постоянно его привечала) этот достойный царский слуга надеялся обдумать те темные замыслы, которые лелеял в душе своей против Романовых.
Пройдя перильными переходами и внутренним крыльцом на половину царицы, Семен Годунов очутился в настоящем бабьем царстве. И крыльцо, и сени перед царицыной передней были битком набиты женщинами. Кроме обширной царицыной служни, тут было много и посторонних: и верховые нищие старцы, и богомольцы, и монахи с разных концов Московского государства с посильными дарами и приношениями обителей, и всякие «беспокровные вдовы и сироты» с челобитными, пришедшие в чаянии царицыной милости и «государского наделения». Среди этого люда сновали взад и вперед закройщики, наплечные мастера и мастерицы царицыной мастерской палаты со своими работами, царицыны комнатные боярыни с узлами материй и белой казны, седые царицыны «дети боярские» со шкатулками и ларцами за царской печатью и царицыны стольники, малые ребята лет по десять и двенадцать.
Двое таких стольников отворили настежь перед Семеном Годуновым двери в царицыну комнату, где также было не менее полусотни женщин, но это уже были все только царицыны родственницы, верховые и приезжие боярыни, постельницы и ларешницы. В стороне стояла приказная боярыня Хамовного двора, на котором изготовлялись холсты и шилось белье для царского семейства. Около нее стояли ее мастерицы и целый ряд коробей, замкнутых, запечатанных и зорко охраняемых дворцовыми истопниками. В коробьях хранились работы мастериц, привезенные на показ царице.
Семен Годунов, как ближний человек царицы, прошел через переднюю, едва кивая на поклоны боярынь справа и слева, и без доклада вошел в комнату царицы.
Царица Мария Григорьевна, женщина лет сорока, среднего роста, дородная и полная, в темном атласном опашне с жемчужным низаньем на передних полотнищах, на плечах и на рукавах и в высокой жемчужной кике, суетилась около стола, у которого чинно, почти навытяжку, стояли перед ней две пожилые боярыни. На столе были разбросаны полосы цветного аксамита и алтабаса, низанные жемчугом; куски бархата, расшитого золотом и серебром, разбросаны были около стола по полу. Царица гневалась и кричала на одну из боярынь, на светлишную, которая заведовала золотым шитьем и низаньем, и в гневе ходила крутом стола, размахивая руками и делая такие резкие движения головой и плечами, что изумрудные серьги с длинными жемчужными привесками так и мотались во все стороны. Царица, стоявшая лицом к дверям, не заметила Семена Годунова, который, как и всегда, вошел словно тень, и продолжала кричать на боярыню:
– Ведь я же тебе говорила, чтобы мне все это рефидью[2]вынизать, да лесами, да в три пряди, а ты мне что тут нанизала? А?..
– Приказывала я, государыня, видит Бог, деловицам приказывала, а они говорят мне, что не та прорись дана…
– Да что мне до их прорисей за дело? Приказ мой чтобы был исполнен! Ты понимаешь, я велю рефидью, ре‑фи‑дью низать, а ты мне все в ряску да елями…
– Виновата, матушка государыня, виновата, да ведь вот все мастерицы‑то меня с толку сбили, – оправдывалась светлишная боярыня.
– А коли тебя с толку сбили, так я тебя на толк наведу – все спороть, все заново сделать, как приказано! А мастериц, которые напутали, всех перебери!
«Праведно рассудила», – подумал Семен Годунов и легонько откашлянулся в руку, чтобы дать знать о своем присутствии.
Царица быстро повернула к нему свое искаженное злобой лицо, с сердито сдвинутыми бровями и молнией во взоре, и разом стихла.
– Добро пожаловать, Семен Никитич! – сказала она, допуская боярина к руке. – Присядь и обожди немного, пока я отпущу боярыню‑судью. Вмиг с нею все дела порешим…
И она подозвала к себе боярыню‑судью, занимавшуюся исключительно разбором разных ссор и дрязг между женской и мужской служней и мастеровыми на царицыной половине.
– Кто с чем, матушка царица, – молвила боярыня‑судья с низким поклоном, – а я все к тебе с жалобой.
– Ну, на кого еще?
– Да вот, матушка, Ванька Бесхвостов, наплечный мастер, да Еремка Утенок, что знаменщик в Светличной палате, так вчера разодрались, разругались, такой содом подняли, что всех мастериц присрамили. Еремка зачинщик был, стал над Ванькой издеваться, на смех его поднял: «Ты, – говорит, – сегодня наплечный мастер, а завтра тебе прикажут, так и заплечным мастером будешь!». А тот и давай в него швырять чем попало! Чуть до смерти не убил! Ну и разодрались…
– Обоих батожьем поучи! – не долго думая, отчеканила царица. – А чтобы впредь неповадно им было, пусть днем работают, а на ночь в холодный чулан запирать.
– Слушаю, матушка! – ответила боярыня‑судья, отвесила низкий поклон и вышла из комнаты вместе с светличною.
– Вот так‑то целый день как на сковороде тебя жарят! – проговорила царица, обращаясь к Семену Годунову. – Поди‑ка тоже думаешь, легко мне управляться с моим бабьим делом?
– Где уж легко, государыня! Чай, царь Борис с тобою не поменялся бы…
– Много и у него заботы! – сказала царица, покачав головой. – Да вот дрязг‑то этих нет! Дела – делами! А тут дело и не дело, а ухо держи востро! Везде подвохи, подходы разные… Вот хоть бы на днях, ты знаешь, с чем подъехала боярыня Романова к царевне…
– Где же знать мне, государыня! Не знаю, о которой Романовой и говорить изволишь?
– Полно прикидываться‑то, Семен Никитич! – с сердцем сказала царица. – Как тебе не знать, ты все на свете знаешь! Знаешь даже, что в келье шепотом монашки говорят… А туда же, со мной хитришь!
– Ей‑же‑ей, не знаю, государыня! Ведь из Романовых женаты трое…
– Да кто из них главный‑то! – злобно и почти шепотом продолжала царица, нагибаясь над столом и впиваясь взглядом в очи Годунову. – Кто первый‑то наш враг, в ком все зло‑то романовское сидит! Не знаешь? А?..
– Чаю, что изволишь говорить о Федоре Романове? Он точно что опасней всех… Его бы…
– Так вот, его‑то женушка, боярыня Аксинья, приехала просить царевну, чтоб я дозволила царевниной сенной боярышне, Иришке, замуж выйти за братца за ее, за стольника Шестова! Какова?!
И злые темные глаза царицы Марии так и забегали, так и заблистали молниями…
– Ведь, пойми ты, этакая дерзость, девчонка нами во дворец взята с детства, сиротой, и всем наделена, сыта, обута, одета нашей милостью… С царевной выросла, как собака верная должна бы век свой служить ей!.. Ан нет! «Отдай ее за братца замуж!..» А сам знаешь: отдай, так и спекаешься! Девчонка‑то весь сор из дворца на романовское подворье понесет!
Произнося все это, царица так волновалась, что не могла усидеть на месте и стала ходить взад и вперед по комнате.
– Так как же ты ответила боярыне Романовой, великая государыня? – полюбопытствовал Семен Годунов.
– Как я ответила?! А вот как: приказала ей сказать, что, мол, Иришка молода еще и замуж не желает, а сама велела мигом собрать девчонку да со всею рухлядишкой сослала из дворца ее в село Кадашево, к кадашевской боярыне под строгий начал… Пусть там ткать да прясть поучится, коли здесь не сладко было! Будет знать, как замуж проситься за романовскую родню!
– И дело, государыня! С Романовыми ведь уж как ни верти, добром не кончишь. Им туда же дорога лежит, куда и Вельскому Богдану… Да хорошо бы и подальше куда‑нибудь…
– Ах, хорошо бы, Семен Никитич! Раскинь‑ко разумом, придумай! Озолочу тебя, половину их богатств тебе отдам!..
Семен Годунов вдруг насупился и прикинулся обиженным.
– Да разве ж я из‑за корысти хлопочу, государыня? Я твой и государев холоп, без лести тебе предан, денно и нощно думаю только о том, как бы древо ваше царское…
– Знаю, знаю все это, Семен Никитич! – нетерпеливо перебила царица. – Пусть так… Да ты уж лучше денно и нощно думай о том, как бы их‑то… Их‑то… Стереть с лица земли!
И царица, сверкнув очами, сделала резкое движение рукой в сторону.
– Думаю, матушка, думаю, да ведь если ты государя не наставишь да не станешь каждодневно ему все то же в уши дуть, так и никакая затея моя не выгорит, пожалуй.
– В уме ли ты, Семен Никитич? Да я скорее забуду помолиться и лоб перекрестить на сон грядущий, нежели забуду государю твердить и поминать, кто первый‑то нам враг! Не Милославский, мол, не Шуйские, а вот они, Романовы… Их прежде всех и с корнем вон. Так говори же скорее, что ты там придумал?
Годунов огляделся по сторонам и сказал шепотом:
– Государыня! Ты вперед‑то все же поклянись мне, что меня не выдашь!
– Изволь, боярин, клянусь тебе, что никому, даже и мужу, не скажу того, что от тебя услышу.
– Ну, тогда изволь прислушать, государыня! – лукаво и вкрадчиво произнес боярин, наклоняясь над столом…
И затем, беспрестанно оглядываясь и прислушиваясь к каждому шороху, он изложил царице Марье свой черный замысел против Романовых.
Х
Тайный гость
Когда Алексей Шестов узнал о неудаче своего сватовства, он стал очень горевать и сокрушаться. Он был почти уверен в успешном исходе задуманного дела, он знал, что сестра его, боярыня Ксения Ивановна Романова, пользуется милостивым расположением царевны Ксении и что царевна не откажет в своем ходатайстве перед матерью‑царицей. Заботы царевен о подыскании женихов для их сенных боярышень и о щедром наделении их в случае замужества были делом весьма обыкновенным в придворной среде, и Алешенька Шестов знал очень хорошо, что его родство с боярами Романовыми давало ему значительное преимущество перед всеми иными женихами. Ему даже и в голову не могли прийти те тонкие нити придворных отношений, которые привели к отказу, и потому на первых порах он даже подумал, что Иринья почему‑то не пожелала выйти за него замуж… Вот он и загрустил, и задумался, и голову повесил…
Хорошо еще, что как раз около этого времени Алешенька назначен был в приставы к польскому послу Льву Сапеге, и эта трудная, хлопотливая обязанность, отнимая у него все время, в значительной степени способствовала тому, что его личная невзгода была ему менее тягостна и менее ощутительна.
Действительно, по современным московским понятиям и обычаям всякие иноземные послы (а тем более польский) содержались на Посольском дворе под таким строгим надзором, что на все время пребывания в Москве должны были отказаться от всяких сношений с внешним миром и жить в стенах своего двора, как в стенах обители с чрезвычайно строгим уставом.
Находясь при Посольском дворе безотлучно, Алешенька Шестов не знал ни днем, ни ночью никакого покоя и даже не смел отлучиться на романовское подворье за вестями о своей суженой. Вести с подворья получались только через Михаила Никитича, который частенько заглядывал на Посольский двор и навещал Алешеньку не иначе как с двумя своими закадычными приятелями, Петром Тургеневым да Федором Калашником.
– Эй, Сенька! – кричал Алешенька по‑нескольку раз в день, высовывая голову из своей избы в сени.
Сенька, молодой малый, слуга Алешеньки, тотчас появлялся на пороге.
– Сбегай к воротам, посмотри, не едут ли наши с подворья?
И Сенька возвращался все с тем же ответом:
– Не едут‑ста, не видать‑ста их, батюшка Алексей Иваныч!