Писатель и человек
Судьба венгерского писателя Матэ Залки трагична и прекрасна. Она трагична потому, что он любил детей, зелёные луга, человеческое счастье, а должен был писать о крови, о битвах, о войне. Она трагична потому, что он осознал себя и стал настоящим писателем в стране, ласково его принявшей и духовно ему близкой, но все же не родной: он не слышал вокруг себя тех слов, которые вынашивал, а это для писателя большое испытание. Она трагична и потому, что он погиб до того, как написал самое важное - книгу, о которой мечтал.
Судьба Матэ Залки прекрасна потому, что писатель и человек в ней слиты, потому, что она - путь смелого художника и достойного сына нашего грозного века.
Есть писатели большого размаха, большого стиля, большого мастерства. Матэ Залка - писатель большого сердца. Он знал, что мало отрицать войну, нужно её нена-видеть, и вот всю свою жизнь он провоевал. Юношей он воевал в армии Австро-Венгерской империи. Поняв ложь войны, он отбросил винтовку и вскоре снова взял её в руки: в рядах Красной Армии он воевал за мир и за братство. Он успел написать роман «Добердо», честную и хорошую книгу о горе обманутых, о смерти простых людей, о восстании совести. Как и в небольших новеллах Матэ Залки, в «Добердо» нет ни громких деклараций, ни опрощения человека, ни попыток (столь частых в наше время) изобразить многоцветный, яркий мир двумя красками - чёрной и белой. Матэ Залка в своих книгах не кривил душой, он был отважным гражданином, он доблестно сражался с врагами, - именно поэтому, описывая людей враждебного ему лагеря, он сохранял спокойствие и зоркость художника; не доказывал, а показывал, зная, что читатель сам доскажет то, о чём неуместно говорить автору.
В романе «Добердо» нет конца, вернее - Матэ Залка закончил эту книгу не так, как он её писал: конец романа напоминает статью. Это не случайно: он уже видел другой конец — подвиг человека, который, ненавидя войну, идёт в бой, уезжает в далёкую Испанию и умирает там, потому что того требует совесть.
Книги многих писателей можно читать и перечитывать, не интересуясь био-графией автора, не помня, в каком году он родился, когда стал знаменитым, когда скончался. Нельзя отделить книги Мата Залки от жизненного пути этого замечатель-ного человека, нельзя отделить роман «Добердо», картины боев с итальянцами у Монте-Клары от судьбы писателя. Через несколько недель после того, как был закончен роман «Добердо», Матэ Залка отправился добровольцем в Испанию и под именем Лукача стал командиром Двенадцатой интернациональной бригады; он участвовал в боях у Харамы, защищал Мадрид, гнал итальянских фашистов в Гвадалахарской битве и погиб от вражеского снаряда в июне 1937 года.
Профессия писателя отлична от профессии кадрового военного, но, думается, писательский талант Матэ Залки, его глубокое знание самых сокровенных человеческих чувств помогли генералу Лукачу стать любимым командиром, сплотить разноязычных бойцов Двенадцатой бригады и сделать их бесстрашными. Под его командованием сражались разные люди: польские горняки, итальянские каменщики, венгры, рабочие красных предместий Парижа, виленские евреи, бельгийские студенты, ветераны первой мировой войны и подростки, выпрыгнувшие из ребяческих снов на жёсткие камни Кастильской сьерры.
Между двумя боями в испанской деревне Фуэнтос Матэ Залка думал о новой, ненаписанной книге. Он сказал мне тогда (эти слова были мною, к счастью, записаны): «Если меня не убьют, напишу лет через пять... «Добердо» - это все ещё доказательства. А теперь и доказывать не к чему - каждый камень доказывает. Надо только суметь показать человека, какой он на войне. И не сорвать голоса... Я не люблю крика...»
Весёлый, общительный человек, революционер и солдат, он любил тишину, умел её слушать, умел понимать невысказанные чувствования людей.
Он погиб в знойный летний день среди каменной пустыни Арагона, где нет ни дерева, ни былинки. Деревня Игриес, возле которой скончался генерал Лукач, напоми-нает раскалённый аул. Вдалеке среди рыжего марева виднеется угрюмый город Уэска. В Испании Матэ Залка часто вспоминал свою родину, ласково говорил: «Венгрия - зелёная...» Он умер далеко от родной пусты. Его проводили в последний путь сотни тысяч испанцев. Они никогда не читали книг Матэ Залки, но они преклонили свои головы перед подвигом, перед большим сердцем.
В сборник избранных произведений Матэ Залки кроме «Добердо» входят его рассказы. Читатель, однако, знает, что Матэ Залка, помимо своих книг, оставил нечто ненаписанное: память о генерале Лукаче, который погиб за свободу чужого народа.
Матэ Залка не дожил до освобождения Венгрии. Теперь его имя хорошо известно венгерцам, его книги издаются и переиздаются. Настанет день, когда прах Матэ Залки перевезут на родину, и с гордостью будут взирать юноши Венгрии на могилу их доблестного соотечественника {1}.
Много лет Матэ Залка прожил в нашей стране. Он сражался вместе с русскими людьми, знал хорошо наш язык, любил и понимал нас. Да, он родился в Венгрии и умер в Испании, но чужестранец он для советского читателя: он выбрал нашу страну, защищал её с оружием в руках, по-русски говорил он со своей дочерью, наша страна была воисти-ну ему второй родиной. С гордостью мы думаем об этом, перечитывая «Добердо» и вспоминая генерала Лукача. Для нашего века, трудного и взыскательного, Матэ Залка остаётся примером художника, который не изменил народу ради искусства и который не изменил искусству ради лёгкого успеха, громких фраз и готовых формул. Матэ Залка умел громко жить и тихо говорить, это большой и очень редкий дар.
Илья Эренбург
Снова воинский эшелон
Я возвращался в действующую армию. Надвигался уже третий год войны. Длинный смешанный поезд из двадцати шести теплушек и двух потрёпанных классных вагонов вёз меня на фронт.
Весна одела зеленью всходов венгерские равнины.
Когда у Чактория наш поезд, оставив венгерскую землю, повернул к Нольстрау, сердце сжалось, и я почувствовал странное беспокойство. Это было новое ощущение. В первый день войны я ехал на сербский фронт, исполненный строгой решимости и наивного возмущения. Прошлой весной в Карпатах я защищал от вторгшихся русских войск выходы к венгерским равнинам. На Волыни я испытывал спокойствие победите-ля - ведь мы находились на завоёванной земле. И вот снова на фронт, теперь на итальян-ский фронт, на мрачное Добердо.
Грустная ассоциация: по этой дороге я уже ехал однажды, ехал с друзьями в Италию. Когда это было? Да всего три года назад. И все же как это было давно! Да, тогда был мир, а теперь...
Добердо! Странное слово... В нём слышится грохот барабана и мрачная угроза.
Добердо - это небольшое словенское село на Карзо к северо-западу от полу-острова Истрия. Когда я прибыл на фронт, село уже было разрушено дотла и казалось вымершим, как и вся прилегающая к нему местность. Но для нас Добердо было названием не только села, но и всего плоского плато, на котором было расположено село и все окрестности на двенадцать-пятнадцать километров к югу. Это унылое каменистое плато со скудной растительностью было одним из самых кровавых участков итальянского фронта, так называемого Изонцовского плацдарма.
Правда, кровь лилась не только под селом Добердо, она лилась и под Вермеж-лиано, Полазо, Монте-дей-Сэй-Бузи, не менее кровавыми были Сан-Мартино и Сан-Михеле, и все же весь этот печальный участок фронта имел для венгерских солдат общее название Добердо. «Добердо» напоминает венгерское слово «доболо», то есть «барабанящий», и это слово невольно ассоциировалось с неумолкаемым ураганным огнём и кровопролитными боями. Уже в конце 1915 года Добердо пользовалось в армии печальной славой, а в 1916 году оно означало поле смерти.
Итак, я снова на фронте. С залихватским пеньем промаршировали мы через Лай-бах, но в Сан-Петере нас на неделю задержали, чтобы дать привыкнуть к местности Крайны.
Наши войска только что выдержали четвёртый изонцовский бой. На позициях мы нашли наполовину уничтоженные роты, измученные штабы, битком набитые госпи-тальные бараки и свежие, невиданные по размерам братские могилы. Целые отряды, усердно работая кирками и лопатами, засыпали хлорной известью эти гигантские «королевско-кесарские консервы», и каменщики тут же наглухо замуровывали их бетонными крышками. А рядом подрывники уже рвали каменистую почву, с казённой предусмотрительностью готовя новые могилы.
Я был назначен во вторую изонцовскую армию начальником сапёрно-подрыв-ного отряда десятого батальона горной бригады гонведа {2}. Сапёр! Какой мог быть из меня сапёр? Правда, в сутолоке и хаосе войны прошёл я и краткосрочные курсы сапёрно-подрывной службы. А здесь, на Добердо, эта специальность считалась одной из самых важных.
На третий день в бараках опачиосельского лагеря, куда прибыл на очередной отдых сменённый с фронта мой батальон, я встретился со своим отрядом. Отряд состоял из полутора взводов. Большинство солдат было из мастеровых: плотники, каменщики, электромонтёры - народ сообразительный, ловкий и серьёзный. Люди только что вернулись из бани, чистые, выбритые, и внешний вид отряда произвёл на меня благоприятное впечатление, хотя у многих одежда была сильно потрёпана. В особен-ности пострадали брюки на коленях, у всех они были заштопаны и залатаны самым фантастическим образом, но на это не обращали внимания.
Мой помощник прапорщик Шпиц - розовый, пухлый, очень подвижной юноша. Совсем зелёный реалист выпуска военного времени. На шутливом фронтовом жаргоне он охарактеризовал моих подчинённых:
— Вот унтер Гаал. Да разве это унтер? Это ж отец родной! Мы все так и называем его «папаша Гаал». Так звал его и бедный лейтенант Тушаи.
— Мой предшественник?
— Да, господин лейтенант. Он погиб две недели тому назад от взрыва фугаса. Очень уж любил лейтенант Тушаи лично закладывать фугасы. А что касается Гаала, то он у нас в бригаде первый специалист по этой части. Он шалготарьянский шахтёр и с камнями обращается, как баба с тестом. В его руках все хозяйство отряда.
Шпиц представил мне худощавого пожилого солдата, предназначавшегося мне в денщики. Прапорщик назвал его дядей Андрашем. Мне понравилась хорошо налаженная жизнь отряда и почти семейные взаимоотношения. Солдаты рассматривали меня с любопытством, пытаясь определить, что я за птица. Хитрые, испытующие взгляды скользили по моему лицу, подстриженным по-английски усам, золотой лейтенантской звезде и ленточке орденов - результату двухлетнего скитания по фронтам.
Я старался произвести впечатление спокойного, опытного фронтового команди-ра. Расспрашивал о хозяйстве, о техническом вооружении отряда, но при этом не пытал-ся казаться умнее своих подчинённых. Мы беседовали просто и дружески.
Потом в обществе своего подвижного помощника я направился к офицерскому собранию, где фронтовое офицерство готовило товарищеский приём прибывшему пополнению. В столовой собрания, просторном бараке, заставленном столами с бело-снежными скатертями, меня ждал приятный сюрприз. У крайнего окна, углубившись в чтение только что полученной почты, сидел обер-лейтенант, профиль которого пока-зался мне знакомым. Поражённый и взволнованный, я приблизился.
— Шестой месяц, — сдержанно ответил обер-лейтенант Шик, подавая мне руку, но не отрываясь от письма. — Сервус! {3} Я знал о твоём прибытии: видел твою фамилию в приказе по штабу батальона.
Я был вне себя от радости.
Арнольд, мой дорогой профессор. Опытный наставник, руководивший мною при вступлении в жизнь, любимый старый друг, с которым я расстался в первый же месяц войны.
— Какая встреча! Это замечательно! Арнольд, неужели это ты?
— Да, к сожалению, это я. Но, право, я с удовольствием уступил бы кому-нибудь честь пребывания здесь, — сказал Арнольд со сдержанной иронией.
Я не выпускал его руку, хотя знал, что он не повернёт ко мне головы, пока не прочтёт письма. Его оригинальные привычки были мне хорошо известны. Я знал Арнольда, знал особенности его характера. И знал, что он не меньше меня рад встрече. Таков уж Арнольд, снисходительный философ-скептик, демократ и учёный социолог. Он даже здесь безукоризненно выбрит и внешне спокоен, но сейчас его руки влажны и слегка дрожат. Мне стало не по себе, и я с тревогой смотрел на него. Наконец он прочитал письмо и поднял на меня глаза. В этих всегда спокойных, умных глазах я увидел усталость и ещё какое-то новое, незнакомое мне выражение. Да, взгляд Арнольда стал другим, изменилось и лицо, подёрнутое нездоровой желтизной, и у рта залегли две глубокие, тяжёлые складки.
«Как после большого кутежа, — подумал я, но тут же отбросил эту мысль. — Ну да, фронт».
Арнольд снисходительно и горько улыбнулся.
— Что, очень изменился?
— Да, немного, — сказал я, пытаясь отогнать закравшееся подозрение, но оно упрямо возвращалось и мешало мне. — Фронт, видно, потрепал тебя, Арнольд. Но как удивительно, что мы встретились! Я так рад!
— Конечно. Я тоже очень рад, — сказал Арнольд расхолаживающим тоном и вскрыл следующее письмо. — Я тоже очень рад, дорогой Тиби, — повторил он, пробегая глазами строки. — Хотя не знаю, есть ли у нас основание радоваться. Радоваться нечему, мой маленький друг.
— Маленький друг! Ты ещё не забыл, как называл меня? — Но вдруг мой взгляд упал на письмо, которое держал Арнольд, и в сердце остро кольнуло. Я узнал округлён-ный почерк Эллы Шик, жены полковника польского легиона Окулычевского. Сестра Арнольда была моей первой любовью.
Обер-лейтенант взглянул на меня удивлённо и неодобрительно.
— Ты всё ещё, мой друг? — заметил он, покачивая головой.
— Да, — покраснел я. — Понимаешь, Арнольд, это выше моих сил.
— Можешь прочесть, — сказал Арнольд, протягивая письмо.
Краска бросилась мне в лицо, я растерянно отстранил письмо. Арнольд спокойно сложил его и сунул в конверт.
— Мог бы смело прочесть, многое бы узнал. Казимир Окулычевский всё ещё дерётся за польскую свободу в ужгородском штабе. Элла во многом разочаровалась. Военная романтика, дорогой Тиби, сомнительная вещь! Казимир оказался сладеньким Мефистофелем, теперь это ясно. Впрочем, я в их дела не вмешиваюсь, как ты знаешь. Но, если хочешь, можешь всё-таки прочесть письмо и ковать железо, пока горячо, вернее, пока оно холодно: Элла несчастна.
Раздалось щёлканье подкованных каблуков, офицеры вытянулись: вошёл коман-дир полка, за ним свита штабных и адъютантов.
— Смирно!
Полковник выжидательно остановился в дверях. Мелькнул широкий лампас, заблестело золото воротников, и в зал хлынула новая стая штабных.
— Бригадный генерал!
— Прошу занимать места, господа.
За столом я оказался почти визави с Арнольдом. Когда был провозглашён первый тост, мы подняли бокалы и мысленно чокнулись. Подавались венгерские вина, коньяк. На правой половине стола, где сидело начальство, мелькали бутылки со звёздочками, а на левой преобладали бутылки с улыбающимися неграми — ямайский ром. Прапорщики получили дешёвые густые ликёры и наливки.
Бригадный был лихой кавалерийский генерал, небольшого роста, с коротко подстриженными седыми усами, настоящий венгерский офицер, непосредственный, брызжущий юмором и непринуждённым весельем. Штабные задавали тон. Пили за здоровье командующего фронтовым участком его королевского высочества эрцгерцога Иосифа, который безусловно приведёт войска к блестящей победе. Пили за молодёжь, за боевой дух армии. При этом тосте генерал приветствовал наполненным стаканом левый фланг стола. Обрадованная молодёжь подняла невообразимый шум. Прапорщики и фенрихи {4} кричали «ура», «давай», чокались с лейтенантами, а наиболее смелые побе-жали на правый фланг стола и чокались со всеми без разбора. В зале царило искреннее веселье.
Офицерское собрание помещалось в длинном бараке у подножия Опачиосельской скалы, на самом северном участке лагеря, за ним уже шли хорошо замаскированные виллы штабных и врубленные в скалу штабные прикрытия — бомбоубежища. Отсюда на север к Констаньевицкому лагерю бежала лента прекрасной шоссейной дороги, идущей от фронта к Набрезине, Сан-Петеру и Лайбаху. Прибывшие с фронта на отдых войска размещались в плоских, врытых в землю и замаскированных камнями длинных бараках. Здесь отдыхала, мылась, чистилась и приводила себя в порядок солдатская масса, готовясь к новому двухнедельному аду на передовых линиях. Этот ад не требовал ни героизма, ни боевого темперамента; там нужны были только животная выносли-вость, фаталистическое равнодушие к смерти и крепкие нервы.
Я много слышал о Добердо и раньше, да и сам уже перенёс кое-что на войне. Сербская кампания 1914 года, Галиция, Карпаты... Но последние два месяца перед отправкой на фронт я провёл на сапёрно-подрывных курсах в Винер-Нейштадте и ещё чувствовал запах разлагающегося тыла, тыла, потерявшего моральные устои. Вена военного времени представлялась мне сосудом, с взбаламученного дна которого под-нялась вся муть и грязь мирового города. Тыловая жизнь навязла у меня в зубах, оставив чувство горечи и тошноты.
Я подошёл к окну. Жара в столовой становилась нестерпимой. С потолка, как от раскалённой печи, струились волны размаривающего тепла. Бутылки на столе бес-престанно сменялись, и молодёжь совсем разошлась, хотя золотые воротники началь-ства сияли от неё в нескольких шагах. На лагерной площади слонялись группами и одиночками гонведы. На шоссе прогрохотал грузовик, набитый стрелками. В резко очерченной тени зданий и жидких деревьев, сбившись в кучу, играли в карты томящие-ся от бездействия солдаты. Все кругом было монотонного серого цвета: камни, дорож-ная пыль, мундиры солдат и даже листья деревьев. Только глубокое небо поражало своей синевой.
Арнольд пил молча, не чокаясь с соседом, краснолицым артиллерийским капи-таном. Это было для меня новостью: дома Арнольд почти не притрагивался к алкоголю, пил только в компании, и то неохотно. Моё удивление стало сменяться беспокойством. Арнольд пил как настоящий алкоголик, дрожащей рукой опрокидывая рюмку за рюм-кой в широко открытый рот. Я посмотрел на него с явным неодобрением. Он ответил кривой улыбкой.
Моим соседом по столу был молодой лейтенант с открытым смелым лицом и лихо закрученными по-венгерски усами. Его высокий лоб и беззаботные глаза напоми-нали мне образ бравого испанца из романа рыцарских времён. Он пил и наслаждался, часто чокался со мной, но не принуждал пить с ним наравне. Улыбка у него была весёлая и юношески-непосредственная.
Вдруг лейтенант толкнул меня локтём в бок и кивком указал на окно.
— В чём дело?
— Посмотри, что сейчас будет.
Сначала я не заметил ничего особенного. Но вот сидевшая в тени ближайшего барака группа солдат вскочила и рассыпалась в разные стороны, словно порыв ветра разметал людей.
— Наверное, начальство приехало, — сказал я.
Лейтенант Бачо рассмеялся и чокнулся со мной.
— Самое высокое начальство, дружище. Смерть. Слушай.
Очень близко, будто совсем рядом с нашим бараком, начала бить артиллерия. По сухому визгливому тону я узнал зенитную батарею. В нескольких местах заговорили пулемёты. К бригадному генералу подошёл один из адъютантов. Генерал недовольно поморщился, быстро направился к двери. Офицеры встали, провожая бригадного.
Вскоре ушёл и полковник, и старшим по чину остался командир батальона, тучный черноволосый майор Мадараши.
— Садитесь, господа, — сказал он. — Ну, если ударит сюда, так ударит, ничего не поделаешь.
Он прибавил ещё что-то, очевидно смешное, потому что сидящие рядом рассмея-лись, но ни смех, ни звон посуды не были слышны из-за выстрелов батареи.
— Это крепкий парень, - орал лейтенант Бачо над моим ухом. — Это, брат, фронтовой офицер, наш батальонный. А ты что, с обер-лейтенантом Шиком знаком с мирного времени?
Я хотел ответить, но в этот момент что-то грохнуло о плоскую крышу барака. Воцарилась мёртвая тишина. Несколько человек метнулось к дверям, остальные сидели, пригнув головы. Многие побледнели. Прапорщик Торма, прибывший с моим маршевым батальоном, сидел с восковым лицом, упёршись взглядом в тарелку. Двое офицеров выпрыгнули в открытые окна. Я подскочил к окну и выглянул. На безоблачном небе угрожающе кружились три итальянских самолёта. Тучки шрапнельных разрывов таяли в чистой лазури. Кто-то влез на крышу барака. В тишине гулко отдавались шаги по накату.
— Что случилось? Что такое? — кричали отовсюду. — Ничего особенного.
И высокий молодой прапорщик протянул в окно фуражку, в которой лежал стакан от шрапнели.
— Осторожней, ещё горячий!
Офицеры с шутками и смехом поднесли шрапнельный стакан майору. Сидящий рядом с батальонным обер-лейтенант наполнил стакан вином и при одобрительных криках выпил его до дна. Из-за шрапнели начался буквально бой, каждый хотел выпить из неё. Стакан пошёл по рукам. Я подсел к Арнольду.
— Я хотел бы с тобой поговорить, если ничего не имеешь против, — обратился я к нему.
Арнольд с удовольствием потягивал кофе. Начальник штаба батальона, бело-курый лейтенант в пенсне, объявил:
— Внимание, господа! Помещение оставлять только поодиночке, ни в коем случае не образовывать групп.
— Ну, пойдём, — сказал Арнольд, направляясь к дверям.
На эстраде в углу столовой цыганский оркестр грянул лихую песню «Тонкий дощатый забор». Лейтенант Бачо выскочил вперёд.
— Ачи! Сначала!
Майор одобрительно улыбнулся, Бачо задорно запел:
Тонкий дощатый забор,
Слышен пушек перебор.
Венгерский гонвед, вперёд.
Вдруг снаружи у двери раздался страшный, захлёбывающийся крик: «О-ах! О-а-ах!!!»
Арнольд быстро вышел. Я кинулся за ним. В двух шагах от входа, обливаясь кровью, с помертвевшим лицом, бился на земле вестовой. Рядом с ним валялась рассыпавшаяся посуда. Судорожно вздрагивающей рукой он держался за плечо, по пальцам лились потоки чёрной крови.
— Что случилось?
— Шрапнель, господин лейтенант! — крикнул кто-то. Раненый, дрожа всем телом, утих. Арнольд приказал было вызвать санитаров, но они уже быстро приближа-лись с носилками. Лицо раненого приняло зеленоватый оттенок. Собрав последние силы, он с детской покорностью взобрался на носилки.
Из столовой доносились бравурные звуки чардаша. Арнольд, по привычке немного втягивая голову в плечи, пошёл по направлению к шоссе. Я безмолвно последовал за ним.
— Не хочешь ли прогуляться? — бросил он сухо.
— Но видишь ли… перестрелка... самолёты...
— Не обращай внимания. Мы будем совершенно одни на шоссе, в таких случаях все живое старается спрятаться. Я это учитываю.
Мы вышли на шоссе, и тут только я заметил, что зенитная батарея находится вовсе не около офицерского собрания, как мне казалось, а по ту сторону лагеря. Это отвесная скала, у подножья которой находился лагерь, наполняла столовую эхом выстрелов. У поворота шоссе, под группой уцелевших деревьев, Арнольд остановился. В небе всё ещё возникали и таяли круглые облачка разрывов. В вышине мягко разрыва-лись снаряды, и со свистом и улюлюканьем падали на землю пустые гильзы. Пулемёты то умолкали на несколько секунд, то снова выпускали длинные очереди в сторону врага.
— А где же наши лётчики? — удивлённо спросил я.
Итальянские аэропланы кружились с орлиным спокойствием. Временами с белым блеском молнии от них отрывались какие-то предметы, слышался сухой звук сильного разрыва. Но это было далеко от нас, в направлении Выпахского шоссе. Внезапно один из аэропланов круто завернул под прямым углом и со все возрастающей быстротой направился к линии фронта на юг. Второй самолёт, накренившись, пере-вернулся и начал падать, летя носом вниз. Арнольд выхватил бинокль и стал наблюдать за аэропланами со спокойствием завсегдатая театральной ложи. Третий аэроплан, по-прежнему величественно кружась, сбросил бомбу. Падающий самолёт вдруг выпрямил-ся и, выпустив пышный хвост дыма, устремился за удаляющимся первым аэропланом. Бомба разорвалась на южном конце лагеря, посредине маленького озера. Грязная вода взлетела фонтаном; гул и скрежет покатились вдоль скалы. В эту секунду со стороны Констаньевицы выпорхнули два маленьких «таубе». Застрочили пулемёты, и началось преследование итальянцев, нырнувших на юг.
— Пронесло, — равнодушно сказал Арнольд и спрятал бинокль.
Я следил за удаляющимся воздушным боем. По пути следования аэропланов появлялись новые тучки шрапнельных разрывов, и через несколько минут со стороны фронта к нам донёсся отдалённый гул винтовочных залпов.
— Давай подымемся туда, — предложил Арнольд, указывая на скалу.
Арнольд был спортсменом, альпинистом и любителем Татринских круч.
— Пойдём, — согласился я без особого воодушевления. Хотя скала казалась невысокой, но была отвесной и совершенно голой.
Из головы у меня не выходила столовая: песенка бравого лейтенанта Бачо, опьянение молодёжи и Арнольд, мрачно опрокидывающий бокал за бокалом.
— Знаешь, Арнольд, — сказал я, запыхавшись от крутого подъёма, — наш сегодняшний обед скорее похож на прощанье, чем на встречу.
— Прощанье? — Арнольд круто остановился. Мы уже одолели самую трудную часть пути. — Прощанье? Да, пожалуй, твои наблюдения правильны, Тиби. Это очень похоже на прощанье. Мальчики торопятся жить, а события меняются с трагической быстротой, и контрасты слишком резки.
Отдуваясь, мы добрались до вершины скалы. Я был зол на Арнольда. За каким чёртом надо было сюда карабкаться? Для тренировки, что ли? Но когда мы достигли вершины и перед нами во всем своём мрачном величии раскрылось плато Добердо, моё раздражение улеглось. Несмотря на солнечное сияние, Добердо казалось окутанным маревом. Слева в ослепляющем блеске сливалась с небом Адриатика. Справа в фиолетовой дали вздымали свои фантастические отроги Восточные Альпы. На перед-нем плане невооружённым глазом можно было различить бока двух отрогов — Сан-Мартино и Сан-Михеле, за горбами которых находились разрушенные города: Герц, Градышка, Монте-Сабботино и кровавая Ославия — ключи к Изонцо. На юге что-то темнело, там разрывались артиллерийские очереди. Мы взялись за бинокли.
— На Монте-Кларе опять неспокойно, наши никак не угомонятся, — пробормо-тал Арнольд, и на его скулах заходили желваки.
Я оторвался от бинокля и взглянул на своего друга. Да, это был настоящий друг, много раз протягивавший мне руку помощи, всегда делившийся своими знаниями и сыгравший большую роль в моем развитии. Между нами было пятнадцать лет разницы. Когда мы встретились, мне ещё не было двадцати лет. Многим я был обязан Арнольду. От больших разочарований уберегли меня его холодные, порой даже слегка циничные суждения. Я вспоминал наши долгие беседы в саду у Арнольда. Каким это все кажется далёким!
В нашем провинциальном университетском городе семья Шик играла особую роль. Отделанная в строгом английском вкусе вилла Шик была центром прогрессивной и демократически настроенной молодёжи. Профессор доктор Шик резко выделялся из среды нашей университетской профессуры. Прежде всего он был независимым материально. (Всем было известно, что после смерти отца Арнольд и Элла немедленно ликвидировали столетнюю отцовскую фирму суконной торговли и поместили её актив в самый солидный банк столицы.) Арнольд и Элла не могли продолжать отцовскую и прадедовскую торговлю сукном. Последнее поколение Шик шло совсем по другому пути. Помимо своей профессорской деятельности в университете, где он преподавал социаль-ные науки, Арнольд был известным журналистом, и его сдержанные статьи с простыми, но бьющими в цель выводами приводили в восторг молодёжь. Правда, его статьи каса-лись чисто академических тем, и благодаря этому он стал членом-корреспондентом Гейдельбергского и Оксфордского университетов.
Профессор Шик был очень дружен с молодёжью, которая считала его своим вождём. Городское и университетское начальство только впоследствии поняло, что работа молодого профессора являлась и пропагандой политических идей, но не могло ни к чему придраться: споры на вилле Шик были весьма отвлеченны, и собрания молодёжи были лишены какой бы то ни было конспиративности. Бунтарство молодого профессора вызывало глубокие симпатии среди трудящихся города, причём и про-мышленные рабочие, и мелкие городские служащие считали, что он со своей смелой критикой мог бы быть лучшим выразителем их интересов в парламенте. В последнее время все чаще появлялись в местной социал-демократической печати не только «академические», но и популярно-политические статьи Арнольда.
Я был любимцем Арнольда, возлагавшего на меня большие надежды. Он ценил мои способности к лингвистике, когда я ещё был в гимназии (где Арнольд преподавал в старших классах историю). Юный романтик, я решил вступить на путь лингвистики и закончить тибетские изыскания знаменитого Шандора Кёрёши Чомы {5}. Арнольд горячо поддержал эту идею.
Арнольд и Элла взяли меня с собой в заграничное путешествие. Мы вместе объездили весь юг Европы и Швейцарию и очень подружились. Я стал ежедневным посетителем виллы Шик и одним из наиболее преданных поклонников сестры Арнольда — Эллы.
Элла тоже была заметной фигурой нашего города. Это была умная, спокойная, самостоятельная девушка, лишённая ложной скромности и глуповатого кокетства. Элла заканчивала своё образование за границей.
Уже в университете она обратила на себя внимание своими способностями. Её доклад по искусству, с которым она выступила перед мюнхенской профессурой, произ-вёл очень выгодное впечатление. Арнольд во всём помогал сестре, и, строго говоря, успехи Эллы можно приписать тому, что она во всех вопросах искусства использовала социальные воззрения своего брата.
Я тайно обожал Эллу. Ей нравилась моя роль пажа, моя преданность, и она добро-душно посмеивалась над моей робостью.