— Прошу вас, господа, подождать меня в приёмной.
Грендль и Богданович удалились. Лантош нервно затянулся сигарой. Заметное смущение капитана настроило меня иронически.
— Ну да, — произнёс Лантош скороговоркой, отгоняя рукой густой табачный дым. — Ну да, да. Хотя дело, по которому я тебя вызвал, уже утратило своё значение, все же давай поговорим о нём. Я тут недавно кое-что придумал.
Он выложил на стол чертёж.
— В случае внезапной атаки на Монте-Клару эта штучка могла бы оказать нам неоценимую услугу. Это не что иное, как простая водопроводная труба длиной в три-четыре, а если понадобится, то и в пять метров. Трубка туго набивается взрывчатым веществом, в данном случае порохом, только не бездымным, а наоборот, сильно дымящим. Теперь — один конец трубки наглухо заделывается, на другой надевается взрыватель. В общем это принцип моей ручной гранаты, только удлинённой формы. Накануне атаки мы заблаговременно подводим эту трубку под заграждения неприятеля и присоединяем магнето. Перед началом атаки трубы взрываются, взрыв очищает дорогу от проволочных заграждений и заполняет междуокопное пространство густым дымом. Чтобы дым содействовал маскировке, необходимо примешивать к пороху некоторые сгущающие вещества. Вот это я хотел тебе предложить, если бы в вашем батальоне нашлись добровольцы на Монте-Клару.
Я разглядывал чертёж, кивал головой и с трудом пытался подавить клокочущее возмущение... Как он смеет, как смеет это ничтожество так цинично раскрывать передо мной свои бездарные замыслы!
Быстро, уже без церемоний, я откланялся своему начальнику.
Всю обратную дорогу мы ехали молча. Хомок был уверен в том, что я получил головомойку от начальства и потому так мрачен. Кони, чуя дорогу домой, бежали неутомимой рысью. Незаметно прошедший тёплый дождь прибил пыль на дороге.
Вымытое дождём Опачиосело встретило нас небывалым оживлением. Шпиц и Гаал доложили мне, что батальон получил приказ немедленно выступить на фронт. Всюду кипели приготовления. Солдаты стягивали с верёвок непросохшее белье, перед бараками шло пополнение боевого снаряжения — раздавались патроны и ручные гранаты, производился осмотр оружия, выстраивались больные.
— Это внеочередная смена, — сказал Шпиц, раздувая щеки. — Наказание за сегодняшний скандал.
Ходило множество слухов, в частности, о том, что мы будем посланы прямо под Клару: батальон должен сняться в восемь часов вечера, до фронта два часа марша, смена произойдёт, как обычно, ночью.
Гаал пополнял своё хозяйство недостающими инструментами и взрывчатыми веществами. Солдаты суетились. Никто из них не сделал ни одного замечания по поводу внеочередной отправки на фронт. Они знали всё и подчёркивали свою солидарность с офицерами. По их мнению, офицеры поступили правильно, так как в конце концов больше всего пострадал бы в этой затее рядовой состав.
Я разыскал Арнольда. Он тоже был занят сборами. Перед ним стоял навытяжку старший фельдфебель его роты Новак. Почтительно, с рвением настоящего кадрового унтер-офицера, он докладывал о состоянии больных роты, характеризуя их всех как симулянтов и трусов, и усердно вычёркивал фамилии из списка остающихся в лагере. Арнольд с нескрываемой скукой слушал своего фельдфебеля, делая иногда замечания после той или иной фамилии:
— А может быть, он в самом деле болен?
Фельдфебель торговался, упорствовал и очень неохотно соглашался с мнением своего ротного командира. Новак говорил с сильным словацким акцентом, старательно выговаривая венгерские слова. Это был тяжёлый круглолицый человек с короткой рыжей бородой, которую он пощипывал, когда командир роты ставил его в тупик. В нём было что-то неприятное и отталкивающее. Хотя разговор шёл в официальном тоне, чувствовалось, что отношения между Арнольдом и его унтер-офицером таковы, как между прокурором и защитником. Арнольд издевательски придирался к фельдфебелю и заставлял его восстанавливать уже вычеркнутые фамилии.
— Ну, Новак, на сегодня хватит. Я знаю, что вы верный слуга королю и кайзеру, и это очень похвально с вашей стороны, — сказал Арнольд, нервно хрустнув пальцами.
— Рад стараться, господин обер-лейтенант.
Новак приложил к козырьку свою короткую ладонь, похожую на молоток. Когда фельдфебель ушёл, Арнольд поднялся, смерил шагами два раза комнату по диагонали и остановился передо мной.
— Итак, мой друг, сегодня ночью мы будем на Добердо. Где именно — даже майор пока не знает. Но это всё равно. Если хочешь, до ходов сообщения пойдём вместе; надеюсь, я тебе не помешаю.
День близился к концу. Перед бараками выстраивались роты.
Камни, пушки, господа офицеры и солдаты
Батальон тысяченогой гусеницей выполз на шоссе. Сквозь облака ещё прогляды-вало солнце, но в мягкости его косых лучей чувствовался близкий закат.
Опачиосело мы покинули в боевом порядке, роты шли мерным шагом, в полном молчании, майор и главный врач ехали верхом во главе колонны.
В новой местности всегда чувствуешь себя, как в незнакомом обществе. Село, горы, долина, опушка леса, река ничем не отличаются от виденных мною сотни раз в других местах, но, пока я незнаком с их названиями, они кажутся мне чужими, и я чувствую, что мы должны как бы представиться друг другу.
— Эта извилистая чёрная громадина, у подножья которой мы идём, называется Гора-Заря, — объяснял мне мой помощник Марци Шпиц. — А там, видишь, неуклюжая горища — это Дебелла. Не правда ли, подходящее название?
— Куда мы идём, Марци, как ты думаешь?
— Видишь ли, господин лейтенант, это можно будет определить только тогда, когда мы дойдём до конца Зари. Если оттуда свернём опять налево, то, очевидно, направимся в Сельц или на Монте-Косич, а может быть, куда-нибудь и в другое место.
— Оттуда нас могут повернуть и на Клару тоже, — заметил, козыряя, Гаал.
Бурые выступы Зари скоро остались позади. Тени гор окутали нас сумерками, и только изредка сквозь расщелины неожиданно пробивались лучи заходящего солнца.
На одном из поворотов Гаал указал мне на маленький лесок:
— Видите эти деревья? Это апельсиновая и фиговая роща, а за ней — отсюда не видно — под самой горой роскошная вилла. Летом здесь сущий рай. Во время третьего изонцовского боя одна графиня из Лайбаха открыла здесь госпиталь. Итальянские лётчики не любят и не доверяют Красному Кресту. Как где увидят Красный Крест, обязательно сбросят бомбу.
Мой отряд шёл в хвосте второй роты. Ряды уже давно сбились с ноги, строй сломался, и солдаты шли вольно. Спешить было некуда: до ходов сообщения осталось всего два километра, а там нельзя было показываться до наступления полной темноты.
Я оставил отряд на Шпица и пошёл разыскивать Арнольда, предупредив, чтобы в случае надобности меня искали в его роте.
В рядах второй роты мелькнуло лицо солдата, показавшееся мне знакомым. Я присмотрелся. Где я видел этого высокого, статного капрала с густыми свисающими усами? Почувствовав мой взгляд, капрал невольно подтянулся, и я сразу узнал его: это был капрал Хусар, тот самый капрал, который «не посчитается» с тем, что я только лейтенант, для него я прежде всего господин. «За господ», — ведь это он сказал. Гм... за господ министров.
Разыскивая Арнольда, я вспоминал пленных итальянцев и их взгляды, в которых сочувствие мешалось со злорадством, взгляды людей, вышедших целыми из испытания. И странное беспокойство опалило моё сердце, наполнив его тревогой. До сих пор я сознательно не хотел анализировать свои чувства и подвергать критике своё отноше-ние к войне.
«О войне нечего думать, войну надо делать, раз уж мы втянуты в неё».
Да, раз уж мы втянуты. Мы вошли в неё достаточно глубоко, и вот я опять на фронте, на знаменитом кровавом Добердо. Завтра итальянцы могут начать пятый изонцовский бой. Итальянская артиллерия начнёт бешеную подготовку, дни и ночи будет греметь, рвать и кружить над нашими окопами. Роты и взводы спрячутся в глубоких пещерах-кавернах. Снаряды будут рваться над гротами и кавернами, сотрясая их каменные своды. Воздух наполнится газами от разрывов, стопами и проклятьями раненых, воем и плачем умалишённых. Потом все сразу умолкнет, и мы, вырвавшись из каменных мешков, с безумными глазами, со штыками наперевес, заорём «райта» и бросимся друг на друга....
Я остановился и вытер влажный лоб. Мимо меня непрерывным потоком шли солдаты. Тихий говор, звяканье алюминиевых фляжек и скрип ремней сливались в характерный для похода заглушенный шум.
Чья-то рука легла на моё плечо. Это был Арнольд, уже искавший меня.
— Ну, как тебе нравится экскурсия, мой друг? — спросил он с искусственным оживлением.
По левой обочине шоссе тянулась тропинка; Арнольд свернул на неё. Я вслушивался в монотонный шум проходящей колонны.
— Не думай, что у меня плохое настроение потому, что мы идём на передовую линию. Я ведь даже не знаю, куда мы идём, — сказал я вместо ответа.
— В этом нет ничего удивительного, — кивнул Арнольд, и я почувствовал, что он понимает меня.
Я рассказал ему о своей встрече с пленными, о Лантоше. Арнольд сжал губы, и голова его ушла в плечи. Он шёл ровным, упругим шагом спортсмена. Меня взволновал разговор, и шаг мой был неровен и сбивчив, я то останавливался, то спешил, но Арнольд ни на секунду не выпадал из взятого ритма. Посасывая свою короткую деревянную трубку, он внимательно слушал меня, одобрительно хмыкал и поощрял тёплым дружеским взглядом.
— Идут, идут... — сказал я почти печально. — И мы с тобой, мы, которым полага-лось бы лучше разбираться в происходящем, тоже идём.
— Тебе не кажется иногда, что все это похоже на грандиозный спектакль? Мы — статисты, масса. Мы иногда пробегаем через ярко освещённую сцену, где ревёт оркестр, стреляем, орём, а потом — марш за кулисы.
— А сегодняшние пленные? — спросил я.
В эту секунду, как бы в подтверждение слов Арнольда, со стороны итальянцев дерзко поднялся и скользнул по темнеющему небу ослепительный луч прожектора. Арнольд взглянул на небо и сказал:
— Те уже сыграли свои роли, это статисты, сошедшие со сцены. А мы идём, чтобы участвовать в спектакле. Сегодня наш выход.
— Кровавая мистерия.
Мы замолчали. Мне не хотелось углублять своё неуместное сравнение. Арнольд, видимо, думая о чем-то другом, шёл погруженный в свои мысли.
Батальон растянулся, ряды рассыпались, но в этом беспорядке я заметил какую-то закономерность.
— Что случилось? — спросил я Арнольда. — Почему такой беспорядок?
— Ага, мы, видимо, приближаемся к Шелё. Здесь есть одно местечко, совершенно открытое; если итальянцы увидят движущихся людей, они немедленно заставят рабо-тать свою артиллерию. Вот ты сейчас увидишь, как тут выглядит шоссе, — сплошные воронки.
— Ко всему может привыкнуть человек. Чрезвычайно развита у нас эта способ-ность приспосабливаться к любым обстоятельствам, — сказал я задумчиво.
— Философствуешь, мой друг? Ну-ну, иногда для разнообразия это не мешает. Но я перед тобой в долгу: ведь я обещал рассказать тебе историю нашего фронта.
— Очень обяжешь.
В голове колонны образовался затор. Люди по одному спускались в глубокий, тщательно замаскированный ход сообщения, тянувшийся вдоль разбитого шоссе. Дорога действительно была в сплошных воронках от гранат и выглядела так, как будто её изрыли гигантские свиньи. Майор и доктор слезли с лошадей и пошли вперёд. Солдаты, ожидая своей очереди, расселись вдоль шоссе. Мы с Арнольдом отошли в сторону.
— До двадцать третьего марта прошлого года итальянцы считались нашими союзниками, а уже двадцать пятого мая нашу часть сняли с сербского фронта и перебросили сюда, на Добердо. Двадцать третьего июня начался первый изонцовский бой. И он длился четырнадцать дней! Я семнадцать раз участвовал в рукопашных схватках. Дрались тут же, в окопах...
Ты говоришь, что человек приспосабливается ко всему. Это верно. После первой, второй, третьей рукопашной, когда итальянцы четвёртый раз ворвались в наши окопы, мы уже не горячились, а выжидали и с каким-то дьявольским спокойствием, даже расчётом, вонзали штыки в спрыгивающих с наших брустверов обезумевших врагов. Такого количества убитых я ещё никогда не видал. Итальянское командование рвало и метало. Когда итальянцы отступали под нашим огнём, их брала под обстрел собственная артиллерия. Тридцатого июня два итальянских батальона с поднятыми руками перебежали к нам под огнём своей артиллерии. Итальянское командование получило хороший урок.
Так проходили месяцы за месяцами. За это время мы выдержали четыре изонцовских боя, четыре тяжёлых кровопролитных сражения.
Четвёртый бой прогремел совсем недавно. Для пополнения наших потерь и был послан маршевый батальон, с которым ты прибыл. Теперь, конечно, надо ожидать пятого.
Во время третьего боя наш батальон стоял под Ославией. На Перме и Подгре в один день берсальеры {15} произвели двенадцать атак. К вечеру их осталось очень мало, и все же они сделали ещё одну попытку атаковать. И вот тогда я был свидетелем любопытной сцены. Представь себе: артиллерия бьёт безостановочно часа полтора, потом вдруг все смолкает. Мы вырываемся наверх, размещаемся среди обломков наших траншей, занимаем бойницы. Улеглись. Тишина. Атакующие от нас не далее, чем в сорока шагах, мы видим, как они занимают исходное положение. Вдруг отчётливо слышим повелительный голос:
— Аванти, берсальери!
Тишина. Потом снова:
— Аванти, берсальери!!
Передаю по цепи:
— По брустверу неприятеля — постоянный прицел.
Но итальянцы не показываются. Ждём. Слышится длинное итальянское руга-тельство с упоминанием мадонны и Христа и под конец:
— Аванти, берсальери!!!
Тишина. Потом сразу поднимается невероятный галдёж, в котором можно разобрать сердитые выкрики:
— Аванти, капитано!
Тишина. Ждём, что будет. Вдруг на бруствере итальянцев показывается высокая офицерская фуражка и решительно появляется сам офицер. На голенищах его черных лакированных сапог играют отблески лучей заходящего солнца, на фуражке сверкает золотой позумент, на плечах пелерина, в руках обнажённая сабля. Офицер спрыгивает с бруствера и расчищает себе дорогу среди разбитых артиллерийским огнём проволоч-ных заграждений, неподдающуюся проволоку рубит шашкой, стальной звон которой долетает до нас в мёртвой тишине. Мои солдаты смотрят на меня. Я отдаю приказ — выждать. Капитан уже пробрался сквозь проволочные заграждения итальянцев и смотрит в нашу сторону. Лицо у него мертвенно-серое. Вдруг, как разъярённый петух, он подымается на носки, поворачивается в картинной позе к своим окопам и кричит:
— Аванти, берсальери!
Тишина. Потом сразу из сотни глоток вырывается крик: «Аванти!» — и бруствер врага покрывается людьми. Залп, пулемёты косят, берсальеры бессильно падают в свои окопы. Капитан опускается на колени, роняет шашку и тихо валится на бок. Тишина, в которой ясно слышатся протяжные стоны капитана. В итальянских окопах возня: уносят раненых. Я приказываю выбросить флаг Красного Креста, итальянцы выходят за своим офицером. Это была последняя атака. На следующий день по обе стороны шла «генеральная уборка». Моя рота убыла наполовину. Когда нас сменили, в бараках болталось всего несколько человек. Вот как мы тут воюем, дорогой Тиби.
Арнольд закурил. Мы укрылись под выступом крайней скалы. Солдаты гуськом спускались в ход сообщения. Шпиц подошёл ко мне и доложил, что сейчас проходит мой отряд. Люди, нагнувшись, быстро пробегали опасное место. Мы спустились и, пройдя ход сообщения, снова выбрались на шоссе под прикрытие горы Дебеллы.
Сумерки, сгущаясь, окутывали окружающие предметы, когда мы дошли до конца Дебеллы, стало совсем темно. За горой нас встретили проводники сменяемого батальона.
— Куда нас? — был наш первый вопрос.
— На высоту сто двадцать один, к Ларокке.
— Что за место? — тихо спросил я Арнольда.
— Среднее, довольно спокойное. Оно находится за линией самых сильных столкновений, и, главное, там земляной грунт.
Майор попросил к себе офицеров и отдал стереотипные указания насчёт пове-дения. После короткого совещания батальон был разбит на три колонны; проводники стали во главе их и в темноте повели людей к ходам сообщения.
Старые фронтовики усердно обучали прибывших с пополнением солдат, как подвязывать алюминиевые фляжки, чтобы они не ударялись о шанцевые инструменты, как подтягивать снаряжение, чтобы не скрипели ремни. На всякий случай приказали держать наготове противогазы. С моря, со стороны итальянцев, веял тихий ветерок, и это лёгкое дуновение могло принести нам страшную, удушающую смерть. Люди, как тени, двигались в тишине. Ни шёпота, ни вздоха. Приказали свернуть направо. Свернули направо. Команда подавалась знаками. Начался подъём, потом спуск влево. Кто-то упал, никто даже не зашикал, не остановился. Дальше, дальше. В топком, вязком месте про-шли деревянный, покрытый соломой мостик, опять спуск и, наконец, ходы сообщения. Ноги скользят: прошедший утром дождь размыл глинистую почву; но никто не ругает-ся, все рады: наконец-то под ногами не камень, а земля. Хомок тихо бормочет: «Слава богу, земля!» Эта почва кажется солдатам, вчерашним крестьянам, родной и близкой.
Мой отряд идёт с первой ротой. Сменяемые принимают нас с нескрываемой радостью. С большой тщательностью они передают постам выделенный им район на-блюдения, показывают камни, очень похожие в темноте на подбирающегося врага, рассказывают, как меняются тени, когда следует поднимать тревогу, под каким углом надо закреплять ружья, чтобы точнее поразить место возможного приближения врага.
Командиры принимают блиндажи, каверны, пулемётные установки, наблюда-тельные пункты и выходы к проволочным заграждениям. Происходит сложная опера-ция приёма и сдачи большого хозяйства. И все это без единого звука, только тихо шар-кают подкованные бутсы.
Сменившиеся неслышно исчезают, и в низеньком офицерском блиндаже, куда меня пригласил дядя Хомок, я ещё чувствую дым сигары, смешанный с запахом муж-ского одеколона и хорошего мыла, — устоявшийся запах моего предшественника. На секунду мне кажется, что после долгого утомительного путешествия я приехал в провинциальный отель; услужливый портье ведёт меня на второй этаж, распахивает двери комнаты с балконом, выходящим на старинную площадь, и говорит:
— Вот вы и приехали, сеньор. Пожалуйста, располагайтесь.
Этот ночной марш и смена своей тишиной и таинственностью произвели на меня впечатление полуночной мессы. Так делаем мы, так делают итальянцы. Кажущаяся мёртвой местность вдруг лихорадочно оживает. Тысячи взвившихся ракет освещают холмы и долины. Этот фейерверк — сигнал бодрствования. С обеих сторон то и дело подымаются к чёрному бархатному небу, описывая печальные дуги, зелёные ракеты.
Я пытаюсь чувствовать себя как дома в этой новой обстановке и прежде всего употребляю все усилия, чтобы сохранить небрежно-равнодушный вид, который так импонирует моим коллегам и в особенности моему круглолицему помощнику Марци Шпицу.
* * *
Утро было пасмурное и дождливое. Постовые завернулись в куски палаточного брезента, незанятые люди укрылись в кавернах. Мой отряд трудился над водостоками. Низкие места заливало, и люди измучились в борьбе с дождевыми водами. Глиняный грунт 121-й высоты оказался весьма обманчивым: достаточно было ударить заступом, чтобы за тонким слоем земли наткнуться на мертвенно-белый костяк горы.
Я прошёл по линии батальона и, промочив ноги до колен, вернулся в своё прикрытие, которому дядя Хомок уже успел придать некоторый уют.
Первый день и вторая ночь прошли удивительно спокойно, но на рассвете второго дня сначала с итальянской, потом с нашей стороны затрещали выстрелы. Несколько гранат, с бешеным рёвом описав в небе стальные дуги, ударили далеко за нашими окопами, около резервов.
Вечером я навестил Арнольда. Его рота расположилась на склоне и в низине. Расстояние между окопами тут довольно большое. Сегодня итальянцы обстреливают эту местность с удивительной регулярностью: в час два выстрела, шрапнелью и грана-тами попеременно. Бурыми рядами тянутся перед бойницами проволочные заграж-дения.
Арнольд ещё спал. Меня принял его денщик Чутора, хмурый смуглый рядовой. Он производит впечатление полуинтеллигентного человека, с Арнольдом знаком ещё до войны, да и я, кажется, раньше где-то видел его.
Чутора принял меня со всей любезностью, на какую был способен.
— Я вас помню, господин лейтенант, ещё гимназистом, — сказал он и, немного погодя, осторожно прибавил: — И вашего папашу, господина Матраи, знаю. Одно время мы с ним часто встречались в клубе «Прогресс».
Этот молчаливый черноглазый человек вдруг ворвался в моё сердце и воскресил невозвратное солнечное прошлое.
Я провёл у Арнольда весь вечер. Чутора усердно угощал нас кофе, в котором, видно, знал толк. Он вызвался проводить меня домой.
— Скажите... гм... господин Чутора, чем вы занимались до войны?
— Я простой печатник, господин лейтенант, — ответил он смиренно.
Вот как, он простой печатник! А я кто? Простой... студент? Эта мысль вызывает во мне вихрь вопросов, но я молчу: офицер не обо всём может расспрашивать рядового.
Арнольд пробудил во мне жгучий интерес к солдатам, я сразу увидел их в ином свете. Когда кто-нибудь из них проходит мимо меня, я невольно вглядываюсь в лицо и думаю: «Кто они, эти солдаты, сотнями и тысячами гибнущие здесь? Думают ли они о войне, о себе и обо мне, господине лейтенанте, который заставляет их воевать?» И вдруг мне становится ясно, что только моё принуждение удерживает их от того, чтобы бросить винтовки и разбежаться по домам. Дядя Хомок вчера неожиданно признался мне, что если бы заставили на коленях ползти до дому, он бы охотно это выполнил. Да, ясно, так поступили бы все, все солдаты. Но кто же такой я, заставляющий их воевать? Кто я?
* * *
Был ясный, солнечный день. В окопы на длинных шестах понесли в термосах пищу. — Обед, обед!
«Хлеб наш насущный даждь нам днесъ...» Я вырвал из зубов сигарету, с силой швырнул к проволокам и решил идти к Арнольду. Надо разобраться в этих вопросах, договориться до конца и перестать терзаться.
Я уже двинулся, но у первого поворота вынырнул лейтенант Бачо и, улыбаясь, протянул мне руку.
— Хорошая погода, дружище. Вчера у доктора Аахима весь день резались в шмен-де-фер. А ты, говорят, не играешь? Ты философ, что ли?
— Не философ, а филолог, — ответил я с улыбкой. Бачо рассмеялся и схватил меня за локоть.
— Если не занят, проводи меня. Я иду в разведку.
— Как, сейчас? Днём?
— Вот именно. Ты думаешь, туда? — показал он через плечо на линию итальянцев. — Нет, туда идти не стоит, там все ясно.
Видя моё недоумение, Бачо снова засмеялся и хлопнул по футляру громадного бинокля, висящего у него на плече.
— Двадцатипятикратный. Цейс. Стоит двух лошадей с бричкой в придачу. На, взгляни, только не падай в обморок. Ну как, пойдём?
Не долго думая, я согласился и послал Хомока за Шпицем. Мой помощник явился моментально и, увидев Бачо, неодобрительно покачал головой.
— В разведку сманиваешь моего лейтенанта? Ты и Тушаи вечно таскал с собой.
— Ну и что же? Ведь ничего плохого с нами не случилось.
— А у Редигулы чуть не влопались, когда вылезли на возвышенность. Помнишь, как вас обстреляли итальянцы? Ты тогда ещё ногу разбил, — сказал Шпиц.
Я отдал Шпицу необходимые распоряжения, взял свой бинокль, газовую маску, Хомок всучил мне термос, наполненный кофе, и мы с Бачо двинулись.
— Мы тут ходим в разведку не перед линией, как полагается в честной войне, а назад, вот что забавно. Между окопами все ясно — сорок-пятьдесят шагов. Здесь, на сто двадцать первой, ещё ничего, а вот внизу, где стоит наша рота, на бывшем стрельбище монтефальконского гарнизона, — сто пятьдесят шагов. Небывалое расстояние для нашего фронта. Это из-за разлива маленькой Пиетро-Розы. Вот туда-то я и хочу взглянуть сегодня.
— Значит, чтобы взглянуть вперёд, надо идти назад?
— Ну да. А теперь смотри в оба: итальянцам не показываться ни под каким видом. Они зорко следят. Нам надо использовать каждую складку местности, каждый выступ, чтобы укрыться! Теперь мы подымемся на этот горбик, видишь, напротив? Это — Пиетро-Роза. Гора ли называется по имени реки, или речка получила название от горы, не знаю, я на крестинах не присутствовал.
Я взглянул на Пиетро-Розу. Это был невысокий холм, покрытый зелёным кустар-ником. В районе расположения второй роты мы вышли в ход сообщения, идущий капризными зигзагами вниз по склону. У подошвы тянулась узкая долина. Некоторое время мы шли ходом сообщения, потом у одного поворота Бачо с мальчишеской ловкостью вскарабкался наверх и побежал по склону. Я тенью следовал за ним, наклоняясь там, где он наклонялся, и врастая в землю, когда он останавливался. У подножья нашей возвышенности Бачо выпрямился и потянулся.
— Эх, хорошо, когда человек может смело поднять голову, вот так! Это не то, что постоянно ходить под низким потолком смерти.
Я посмотрел наверх. По гребню возвышенности безобразной линией тянулись наши окопы. Так вот высота 121! Как это громко звучит! Видны кучи мусора, солома, бумага, щепки и местами разрытая земля. И вот там, «под низким потолком смерти», прячутся люди. Сколько их здесь! Каждый из них жил когда-то своей жизнью, имел семью, а теперь они согнаны сюда, как стадо. Сейчас это не люди, а солдаты, номера в ротных списках.
Бачо налаживал свой бинокль, вглядываясь куда-то влево, где между гор виднелся зелено-голубой кусочек Адриатики.
— Посмотри, — сказал он, протягивая мне бинокль.
Я взглянул. В волшебной коробке сильных чистых стёкол расстилалось море, по его поверхности скользило небольшое быстроходное судно.
— Канонерка, — сказал Бачо. — А ну-ка, теперь попробуй без бинокля.
— Великолепно!
Действительно, невооружённым глазом ничего нельзя было рассмотреть.
— Вот с помощью этого инструмента мы сейчас заглянем в карту итальянцев, если сможем найти хорошее место, — сказал Бачо с охотничьим азартом.
Мы тронулись дальше. У подножья лесистой горы Бачо, ловко орудуя штурмо-вым ножом, сделал две палии. Мы тихо беседовали, так тихо, как будто находились в непосредственной близости неприятеля. Бачо рассказывал о себе. Он окончил агроно-мическую школу в провинции, два года проходил практику в одном из имений баронов Фельдвари и уже должен был получить самостоятельное имение для руководства, как грянула война. Бачо был женихом и не особенно досадовал на то, что свадьбу пришлось отложить до окончания войны.
— Хорошо, что не женился, а то замучился бы от ревности, все думал бы, что за молодой женой там без меня кто-нибудь ухлёстывает, — говорил он, смеясь. Он про-изводил впечатление прямого, откровенного, немного примитивного парня, но за этой грубоватой непосредственностью крылась подлинная сила, уверенность в себе и необычайно развитое чувство товарищества. Бачо слыл в батальоне храбрым офицером, об этом достаточно красноречиво говорили четыре шёлковые ленточки, украшающие грудь лейтенанта. Но он никогда не хвастался. Видно было, что он нисколько не задумы-вается над проблемами войны и на фронте чувствует себя в своей стихии.
Перепрыгнув через речушку, мы вскарабкались на первую террасу горы. Бачо часто оборачивался и повторял, что надо быть осторожным и не показываться на открытом месте. Мы ползли между кустами, укрываясь за камнями, и поминутно наты-кались на глубокие воронки, вывороченные взрывом глыбы камней и стволы деревьев.
— Итальянцы не экономят снарядов. Достаточно им заметить хоть одного человека, чтобы целая батарея начала бить по этой местности.
Где-то наверху зашумело, затрещало, с нарастающим грохотом приближались сползающие камни. Мы побежали, делая бешеные скачки, и притаились в кустах, наблюдая за страшной каменной лавиной. Громадная серая скала катилась по склону горы, оставляя за собой глубокую борозду. Бачо вздохнул.
— Видишь, тут и без выстрела можно остаться на месте.
Скала достигла подошвы Пиетро-Розы, шлёпнулась в речку, подскочила и тут же утонула в ненасытной топи болота.
— Теперь я понимаю, почему дядя Хомок не любит камней, — сказал я.
Бачо сделался серьёзным.
— Знаешь, если бы меня кормили инжиром в молоке и поили натуральным апельсиновым соком, я бы и то не согласился здесь жить. Боюсь, как бы не остаться мне здесь совсем и не скушать вместо апельсина итальянскую пулю.
Кустарник кончился, начался большой строевой лес и после него голый скалистый подъём. Мы часто останавливались и смотрели на открывающийся перед нами пейзаж. Слева гладкой равниной тянулись болота Пиетро-Розы; речка, огибая нашу гору, поворачивала к Дебелле и оттуда, как бы передумав, устремлялась на юг, чтобы у Монтефальконе слиться с Изонцо. За болотами между двумя холмами открылся красивый пятисводный виадук Триесто-Венецианской железной дороги. Он казался отсюда изящной игрушкой. Когда-то по этому виадуку с весёлым грохотом мчались на юг роскошные поезда, сейчас все кругом кажется вымершим. Мы подымались все выше и уже невооружённым глазом различали на спящей глади морской воды быстро движущиеся точки.
— Эх, к Триесту идут, — вздохнул Бачо.
— А ты что, уже побывал в Триесте? — спросил я, пытаясь вызвать в памяти оживлённую суету этого города, солнечное море, сутолоку судов и характерный шум и яркость порта, соединяющего пёстрые Балканы с Европой.
— Сегодняшний Триест — это колоссальный публичный дом, — сказал Бачо. — Но, надо отдать им справедливость, порядок там изумительный. Ты знаешь, всё под номерами: гостиницы, рестораны, корчмы и женщины. Когда я явился к коменданту города, мне сунули в руки альбом и говорят: «Выбирайте, господин фенрих». (Я тогда ещё был фенрихом.) Я поразился — какой порядок! Стал перелистывать. Вначале все попадались какие-то простушки, они мне не понравились; тогда капрал, ведающий этими делами, преподнёс мне особый альбомчик. «Тут, говорит, одни графини и герцогини». А я тогда был, можно сказать, героем дня, только что получил большую золотую медаль по представлению генерала Кёвесса. Ну, посмотрел я альбом и выбрал тысяча четыреста сорок третий номер. Через десять минут мы уже сидели на извозчике и мчались в заведение. Этот сукин сын капрал, прикомандированный ко мне, про-жужжал мне все уши про особу, которую я выбрал. Она была невестой морского офицера, утонувшего в прошлом году под Полой, и звали её Мици.