В 1914 году я должен был окончить университет, а весной того же года Арнольд уже вёл оживлённую переписку с английским научным обществом об оказании мне содействия в предстоящем тибетском путешествии. Англичане проявили большой интерес и одобрили моё решение. Уже было условлено, что летом перед каникулами мы с Арнольдом поедем в Оксфорд и там приступим к практическому обсуждению вопроса.
А теперь мы сидим на раскалённых солнцем камнях на краю обрыва, у наших ног простирается этот угрюмый, неприветливый пейзаж, живой частью которого я стал с сегодняшнего дня. Арнольд уже изведал то, что мне предстоит испытать. Он уже был там, он знает Добердо. И я ждал, что Арнольд сделает для меня то, что всегда делал: сообщит самое важное, поделится своим опытом. Ведь через пять дней наш батальон отправится на линию огня, на смену другой, измученной, растрёпанной части, в одну из кровавых топей Добердо.
Где-то, совсем близко, затрещал среди камней кузнечик. Это показалось мне страшной дерзостью.
— Слышишь? — тронул я за плечо Арнольда.
Он прислушался. Кузнечик издал ещё два-три звука и умолк.
— Испугался малыш, почувствовал, что мы его слышим. А хорошо стрекотал, чертёнок, совсем как...
— В мирное время.
— Вот именно.
Мы замолчали. Арнольд закурил сигарету. Глубоко затягиваясь, он пускал кольца дыма и стряхивал пепел на камень.
— Ну, вот мы и встретились. Не думай, что я рад меньше тебя. Как же не радо-ваться! Но, в сущности, радоваться нечему. Если бы наша встреча произошла в иных условиях и не здесь, а где-нибудь в Венеции... Помнишь Венецию? Падую? Помнишь, как ты отстал от поезда в Пистоле? — спросил Арнольд, оживившись.
— Арнольд, в каком направлении отсюда Венеция? Ведь по прямой должно быть совсем недалеко.
|
|
— Расстояние до Венеции, мой друг, сейчас понятие не географическое, а полити-ческое, — с внезапной холодностью ответил Арнольд и, подняв бинокль, посмотрел вдаль. — Сегодня, дорогой мой, путь в Венецию лежит не через Триест, а через Монте-Клару и Добердо.
— Венеция, Падуя... опоздание в Пистоле... Мне казалось, что я совсем уже забыл всё это. Я догнал вас тогда у Рима. Помнишь, как нас принял д'Аннунцио? Что ты скажешь об Италии? Чем она была для нас до сих пор? Рим, цезаризм, прекрасные республики, христианство от катакомб до Ватикана. Рафаэль, Микеланджело... И вот эта грубая измена союзникам...
— А итальянские мальчики неплохо летают.
— Правда, что д'Аннунцио — обер-лейтенант воздушного флота?
— От этого кретина всего можно ожидать. Я бы ни за что не сел с ним в один аппарат.
— Как ты думаешь, если бы Карузо стал на бруствер и запел, стали бы по нему стрелять?
— На Монте-Кларе? Будь покоен... залпом...
— Откуда сейчас сменился батальон?
— Вот видишь, направо, подножье Сан-Мартино? Вонючее место. Две недели мы просидели там без смены. Во многих местах я побывал, но такого ещё не видел. Под Монте-Кларой ещё хуже. Мы там ещё не были, но разговоров об этом местечке много. Слышишь?
С юго-восточной стороны простирающегося перед нами плато докатывались сердитые разрывы.
— По мнению многих, Монте-Клара неприступна. Итальянцы собаку съели на фортификации, ведь этот народ — сплошь каменщики, они в любой точке могут возвести форт, а Монте-Клара для них особенно удобна: они сидят наверху, а наши внизу. Но не в этом дело, не в этом дело... Над смотреть глубже, мой милый друг. Ты никогда не думал о том, что война словно зашла в тупик?
|
|
— Как — в тупик?
— Знаешь, я порою чувствую себя обманутым ребёнком.
— Обманутым? Кем?
— Ну, прежде всего собственной наивностью. Ведь я был уже зрелым мужчиной, когда началась эта война, и никогда особенно не восхищался существующим обществен-ным строем. Я всегда скептически относился к действиям наших государственных мужей и видел в них изрядную долю легкомыслия и авантюризма.
В его голосе послышалось холодное ожесточение.
— И вот, зная всё это, я всё же пошёл в этот ад. И целый год верил, что события-ми управляет историческая закономерность. Но это был самообман. Хитрое сплетение интриг, беспощадная борьба групповых интересов, прикрывающаяся лживыми лозунга-ми родины, борьбы с русским варварством и защиты цивилизации. Все это циничная ложь, и я по горло сыт ею!
Арнольд злобно швырнул в пропасть подвернувшийся камень.
— И хоть бы они подготовились как следует. Ничуть не бывало. Готовились двад-цать пять лет, затрачивали колоссальные суммы, нагромождали стратегические планы и по уши вязли в шпионаже. История полковника Редля... Но не в этом дело. Ведь готови-лись совсем к другому. Итальянцы должны были быть нашими союзниками, а на деле что вышло? Сидим в этой каше...
— По шею.
— Да, одна половина мира увязла по шею, а другая только и делает, что набивает карманы. Америка и все невоюющие страны порядочно поживились на этом деле. Война должна иметь свою политику и экономику; это называется стратегией, а мы и по сей день не имеем своей стратегии.
|
|
— А генеральные штабы?
— Эти-то? Они меньше всего разбираются в создавшемся положении. Вот в чём ужас. Генштабы растеряны и изумлены больше всех. Что обещали нам высокочтимые кайзер Вильгельм и Конрад фон Гётцендорф? Закончить войну к рождеству тысяча девятьсот четырнадцатого года, когда опадут листья. А на деле что вышло? И, как видишь, никто из них не сгорает со стыда, что обещание не исполнено, слово не сдержано. Да... Войну выиграет тот, у кого выдержат нервы. Ха-ха! Гинденбург стал специалистом по нервам! Более циничного свинства я не слыхал ещё никогда в жизни. И это говорится на третий год войны! Что же они преподнесут на четвёртый и пятый?
— Ну, ну, ведь не думаешь же ты серьёзно, что война продлится ещё год. Это же безумие!
— Год? Я не только думаю, но и глубоко уверен, что она будет длиться не год и не два, а четыре, пять, а если понадобится, то и шесть лет. Если выдержат нервы! Ха-ха! Друг мой! Ты представляешь себе, как это звучит в устах доблестного фельдмаршала? Вместо короткой войны извольте готовиться к долгой позиционной войне с нервами, Тибор! Генштабы и государственные деятели просчитались. Обещали быструю манёвренную войну, а вместо этого мы сидим в этих проклятых, врытых в землю и камень окопах, перед которыми вместо колючей проволоки натягиваем на колышки заграждений собственные нервы. Это вонючее, вшивое, мучительное, полное безумного страха прозябание, а не борьба. А если борьба, то скажи, за что?
Арнольд согнулся, как будто на него навалилась невыносимая тяжесть, и так, сгорбившись, сидел несколько секунд, потом вдруг выпрямился.
— За что? Гм... Это уж, конечно, другой вопрос. Ты меня понял? — спросил он, подымая на меня мутные глаза.
— Начинаю понимать — в раздумье сказал я.
— Начинаешь? Хм... В том-то и дело, что только начинаешь. А известно ли тебе, что стоит один, два, сто дней позиционной войны? Знаешь, сколько это в людях, материалах и деньгах? Колоссальные цифры! Монако, гигантская рулетка. Монако, Монте-Карло, Монте-Клара, Добердо — рулетка.
— Это звучит цинично, Арнольд.
— Что?
— Ну вот твоё сравнение войны, людских жертв с рулеткой.
— Не будь ребёнком! Ведь мы летим навстречу таким потрясениям, перед нами раскрывают пасть такие адские глубины, что у десяти Данте не хватило бы фантазии представить себе это страшное падение.
У меня болела голова. Солнце начало припекать спину, и я чувствовал на шее его томящие лучи. Меня огорчало, что многого из того, что говорил Арнольд, я не понимал.
Вдруг Арнольд прервал свои рассуждения и с охотничьей настороженностью прислушался:
— Тсс! Спрячемся за этот камень: сюда идут.
Опустившись на четвереньки, он ловко пополз за большой голый камень. Я последовал его примеру. Меня забавляла мысль: как, должно быть, сейчас смешны мы, взрослые люди, ползущие на четвереньках. Камень находился на самом краю крутой террасы, но мы очень удобно расположились за ним. Взглянув вниз, я невольно ухватился за острый выступ своего прикрытия. Внизу змеёй бежала белая лента шоссе. Мне казалось, что мы на громадной высоте, хотя на самом деле скала была не выше сорока метров. У меня закружилась голова, и я зажмурился.
Послышались шаги и голоса. Под тяжёлыми подошвами хрустел щебень. Я услышал венгерскую речь и, хотя не видел собеседников, ясно представлял их себе, это солдаты, одетые в мундиры венгерские крестьяне с загорелыми, обветренными лицами фронтовиков.
— Тсс, слушай, — шепнул Арнольд, насторожившись.
—...Попробовать можно, да как бы хуже не было.
—...Вот и я говорю. Тут один унтер знает словацкую бабу из полевой прачечной; говорит, от неё сразу заболеть можно. Да что толку? Заберут тебя в Лайбах, поспринцу-ют месяц-полтора и прямым маршем обратно сюда же. А болезнь уж известно какая, от неё ввек не отделаешься, — остаток домой привезёшь. То-то жене радость!
Разговаривающие громко рассмеялись.
—...Да-а-а... Если бы знать, что, пока тебя спринцуют, кончится эта проклятая война, я бы рискнул.
—...Да, жди, когда святой Пётр затрубит в трубу мира.
—...Верно.
Молчание, вздох. Один из собеседников катает ногой камень.
—...Что ж делать?
—...Хоть бы на другой фронт послали. На русском фронте все же не так, нет этой проклятой жары и теснота не такая. А тут до итальянских окопов доплюнуть можно...
Солдат витиевато выругался.
—...тому, кто эту чёртову войну выдумал! Вогнал бы ему штык в брюхо. И господу богу заодно.
—...Больно горяч, приятель. Бог? Бог с ним. Знаем мы, кто хозяин! Бог далеко, а люди тут, под руками.
—...Значит, дальше Лайбаха не отправляют?
—...Отправляют, если без рук и без ног начисто. Слепых тоже, если глаза вытекут до дна, ну и раненных в живот, — тех увозят в Инсбрук, а то и в самую Вену. А если в грудь, в руку или ногу — дальше Лайбаха не уедешь. А из Лайбаха одна дорога: сюда. Даже сумасшедших и то в Лайбахе держат, проверяют, не притворяются ли. А потом обратно. Возни тут с ними не оберёшься. На днях один выскочил прямо на проволоку. А говорили — симулянт.
—...Да, брат, нет спасения. Одна у нас жизнь и одна смерть; жизнь проклятая, а смерть верная, только не знаешь, за что.
Арнольд выразительно посмотрел на меня.
—...За господ, — произнёс голос солдата, молчавшего до сих нор.
Арнольд вздрогнул и заметно побледнел.
— Оставайся здесь, пока я тебя не позову, — шепнул он.
Прежде чем я успел что-нибудь предпринять, он стремительно выскочил из-за камня.
— Что тут за разговоры? — послышался его грозный оклик. — Как стоишь? Смирно! Так тебе словачка понадобилась? А присягу забыл? «В огонь, в воду, на смерть пойду за верховного командующего, короля и императора Франца-Иосифа!» А ты что говоришь? За господ? За каких господ? Кто это сказал? Ну?
Тишина. Из своего убежища я вижу только спины трёх рослых солдат. Один из них - унтер-офицер, это он сказал про господ. Солдаты стоят испуганные, оторопевшие, а перед ними, лицом ко мне, в бешеном исступлении обер-лейтенант, на его поясе открытая кобура двенадцатизарядного штеера. На поясах солдат короткие штыки.
— Разрешите доложить, господин обер-лейтенант, - заговорил унтер-офицер, - мы тут... по своей надобности... на прогулке... между собой разговаривали.
— Между собой, на прогулке? О чем разговаривали?
— Про домашних говорили, господин обер-лейтенант, про семью, про страдания... Вот тут землячок повстречался, только прибыл с маршевым батальоном, неопытный в здешних делах, так мы ему объясняли, какой это проклятый фронт Добердо.
— Проклятый фронт?
— Прошу прощения, господин обер-лейтенант, верно, не из лёгких. Но ничего не поделаешь, надо терпеть, раз приказ есть.
— Ну, ладно, — сказал Арнольд, вдруг изменив тон, и улыбнулся.
Он достал из верхнего кармана кителя бумажник и вынул из него три банкнота.
— Ну, подойдите поближе. Нате вам, старички фронтовики, отправляйтесь в кантин {6} и выпейте по кружке холодного пива. И не болтать лишнего!
— За здоровье господина обер-лейтенанта, — сказал один из солдат, отдавая честь.
— Покорно благодарим.
— Вы двое идите, а ты, унтер, останься.
Двое солдат стремительно ринулись к спуску. Унтер-офицер стоял неподвижно.
— Из какой роты? — спросил Арнольд.
— Из третьей, господина лейтенанта Дортенберга.
— Фамилия?
— Габор Хусар, капрал.
— Ты меня знаешь?
— Так точно, господин обер-лейтенант.
— Давно на Добердо?
— Четыре месяца, господин обер-лейтенант.
— Значит, в последних двух изонцовских боях участвовал?
— Так точно, господин обер-лейтенант.
Арнольд погрозил солдату пальцем.
— Я ничего не слышал я никого не видел, но тебе, унтер-офицеру, должно быть стыдно.
— Господин обер-лейтенант...
— Брось, — махнул рукой Арнольд.
— Служба очень тяжёлая, господин обер-лейтенант.
— Так, говоришь, за господ?
— Я разумел господ министров, господин обер-лейтенант.
Арнольд громко рассмеялся.
— Хитрец! Ведь ты не перед полевым судом, чего же изворачиваешься? Ладно, можешь идти.
Унтер помчался, как зверь, выпущенный из клетки, его подкованные бутсы подымали облака мелкой каменной пыли. Арнольд застегнул кобуру и позвал меня.
— Слышал? Вот ответ на вопрос «за что».
В эту секунду снизу до нас донёсся весёлый призыв трубача и запели сирены. Мы взглянули на шоссе: из-за поворота один за другим выплыли пять автомобилей. Золо-чёные воротники, высокие штабные фуражки, лампасы, дамы в серых дорожных костюмах с весело развевающимися вуалями.
— Дамы? Здесь?!
— И господа, — сказал Арнольд. — Настоящие господа, штабные, высшее началь-ство. Да, много есть господ, за которых приходится страдать нашему унтеру. Его королевское высочество, господа генералы... впрочем... не только они, полковники тоже господа, так же как и капитаны. А чем не господа лейтенанты? Все господа, и все одинаковые виновники войны.
— Прости, Арнольд, я отказываюсь отвечать за это дело, я его не вызывал и не хотел, нет, нет, — закричал я взволнованно. — Я не хотел, понимаешь?
Едкий смех Арнольда остановил моё многословие.
— О Тиби, не так-то легко отказаться, как ты думаешь. Никто с твоими деклара-циями считаться не будет. Это, брат, не пройдёт.
— Кто, кто не будет считаться? — спросил я недоуменно.
— Ну, например, этот унтер-офицер и его приятели, они не посчитаются, да, да, будь уверен.
Автомобили давно уже исчезли, и сигнал трубача послышался где-то в стороне лагеря. Сирены хором запели.
Медленно спустившись с кручи, погруженные в свои мысли, возвращались мы в лагерь.
Монте-Клара
Пока мы были на скале, веселье в офицерском собрании развернулось вовсю. Обед уже давно кончился, но цыгане только сейчас взялись по-настоящему за смычки. Некоторые офицеры уже перепились, и денщики с почтительной снисходительностью провожали их домой, многие совсем осоловели, так что офицерский барак напоминал лазарет после газовой атаки.
Перед входом в лагерь Арнольд нарушил молчанье: — Я собирался рассказать тебе кое-что об особенностях нашего фронта, охарактеризовать части, офицеров, и способы ведения здесь войны. Ну, солдат ты уже видел, вернее — слышал. От наших окопов до итальянских доплюнуть можно. Гм... Люблю такие народные определения. Доплюнуть... Так и есть. Что касается болезней, ранений и самоувечья, солдаты говори-ли правду, не преувеличивая. А господ офицеров, своих коллег, ты сам скоро изучишь. Большинство из них ещё не определившиеся в жизни молодые люди, которым война дала большие права, большие возможности и, самое главное, право безнаказанно убивать. Поэтому золотые офицерские звёздочки так импонируют многим, и в этом кроется немало чисто «экзистенциальных» проблем.
Арнольд говорил тихим, усталым голосом, он был гораздо спокойнее, чем перед прогулкой.
— Вечером увидимся? — спросил я, расставаясь со своим другом.
— Если у тебя найдётся время, прошу. Кстати, не привёз ли ты с собой интерес-ной книжки?
Мимо нас прошёл молоденький круглолицый лейтенант. Денщик старательно поддерживал его, пытаясь сохранить почтительное расстояние между собой и офицер-ом. Лейтенант отчаянно ругался, глядя прямо перед собой, и старался ступать уверенно. Арнольд посмотрел на меня, и я увидел в его взгляде тоску и смущение.
— Так, пожалуйста, не забудь, если найдётся действительно интересная книж-ка, — и, втянув голову в плечи, он зашагал к своему бараку.
В этот вечер я не пошёл к Арнольду — взводный Гаал занял моё свободное время, знакомя меня с делами отряда. Шпиц вернулся домой поздно. Он, видимо, много выпил, но старался держаться прилично. Я отослал его спать. К девяти часам ему стало дурно. Мой пухлый помощник смущённо признался мне, что он выпил совсем мало, но не умеет пить. Это казалось ему невыносимым позором. Оказывается, он едва успел кончить реальное училище, как попал в строй.
Когда Гаал ушёл, я решил привести в порядок свои записи в дневнике.
Утром меня разбудил дядя Хомок. Его вчера предложил мне в денщики взводный Гаал, поражавший меня своей хозяйственностью и самостоятельностью, которую он временами даже подчеркивал, давая понять, что он тут значит не меньше любого младшего офицера.
— Он прислуживал господину лейтенанту Тушаи, — сказал Гаал. — Вы будете им довольны. Понятливый человек, не мальчишка какой-нибудь, а хозяйственный мужик, да и научился кое-чему у двух офицеров, которых прежде обслуживал.
Хомок — сухой плечистый человек с проседью, у него отвисшие усы и спокойные, невозмутимые глаза.
— В одиннадцать часов, господин лейтенант, назначено офицерское совещание, а сейчас уже около десяти, — сказал он, тронув меня за плечо.
Он говорил неторопливо, по-крестьянски, без заискивания, и мне казалось, что когда-то я уже слышал этот голос.
— Хорошо, дядя Андраш, я сейчас.
— Кофе как предпочитаете, господин лейтенант, с ромом или только с сахаром? — спросил Хомок во время умывания.
«Ну, этот будет мне настоящей нянькой», — подумал я и улыбнулся, закрывшись полотенцем, чтобы Хомок не видел.
Бледные, с помятыми лицами офицеры вяло собирались в большом, вычищен-ном и проветренном зале офицерского собрания. Непокрытые столы были составлены в один угол, перед эстрадой рядами расставлены стулья, на эстраде стояла школьная черная доска.
Собравшиеся офицеры, разбившись на группы, тихо разговаривали, два прапор-щика стоя начали играть в карты, но пожилой обер-лейтенант цыкнул на них. Арнольда нигде не было видно. Фенрих Шпрингер, сутулый франтоватый офицер, предлагал пари старшему врачу батальона обер-лейтенанту Аахиму. Шпрингер утверждал, что темой сегодняшнего совещания будет Монте-Клара; доктор спорил с ним: по его мнению, просто приедет какой-нибудь учёный штабист из Констаньевицкого лагеря и сделает доклад «о положении воюющих стран». Такие доклады бывали нередко. Шпрингер упорно отстаивал Монте-Клару. Пари вызвало большое оживление, так как речь шла о десяти бутылках шампанского. Доктор начал уже было отступать, но Шпрингер схватил его за руку, и лейтенант Бачо лихим ударом рознял пари. В эту минуту в зал вошёл майор Мадараши и за ним Арнольд.
Майор приветливо улыбался, здоровался со всеми за руку и ни слова не проронил о том, что «господа офицеры вели себя вчера недостойно». Арнольд был мрачен. Я подошёл к нему.
— Ого, уважаемое начальство сегодня настроено милостиво, — развязно крикнул Бачо, так чтобы майор слышал его. — А вы знаете, друзья, что в таких случаях говорит гонвед?
— А что? — спросил, улыбаясь, майор.
— Пехотинец говорит, — смеялся Бачо, — если уважаемое начальство снисходи-тельно, значит, готовит какую-нибудь пакость.
Офицеры расхохотались. Лицо Арнольда оставалось неподвижным, только в глазах блеснула искорка иронии. Майора, видимо, покоробила развязность Бачо, но смех был настолько единодушен, что он тоже улыбнулся; правда, улыбка была кислая и вынужденная. Маленькими черными глазами он исподлобья враждебно и пытливо оглядел своих офицеров и обратился к Бачо:
— Ты сегодня ночью, конечно, ничего не слышал, кроме собственного храпа?
— А что случилось, господин майор? — заинтересовался Бачо.
— То, что двенадцатый батальон окончательно осрамился.
— Где? Как? — посыпались вопросы со всех сторон.
— Под Кларочкой. Представьте, они на сегодня в ночь назначили атаку, начали кричать «райта, райта! {7}», но никто не двинулся с места. Господа офицеры не сумели вытащить солдат из окопов. От шума итальянцы сначала растерялись, а затем, сообразив, в чем дело, открыли по ним ураганный огонь и к утру с Монте-Клары пустили газы.
Майор говорил презрительно и высокомерно о позоре двенадцатого батальона.
— И много там осталось? — спросил командир второй роты обер-лейтенант Сексарди.
— Больше половины, — не задумываясь, выпалил майор. — Но так им и надо.
Это заявление произвело совершенно неожиданный для майора эффект: офице-ры нахмурились, а фенрих Шпрингер хрипло заметил:
— Половина! Хорош позор!
Наступила тишина, та траурная тишина, в которой обнажают голову перед могилой.
Дверь открылась, послышался лёгкий звон шпор, вошёл высокий, не по-фронто-вому элегантный капитан. Любезно поздоровавшись с офицерами, капитан подошёл к майору и что-то тихо сказал ему.
— Это начальник штаба второго сводного полка, — шепнул Шпиц, ни на минуту не отстававший от меня.
— Господа офицеры, внимание! — сказал майор. — Сейчас к нам прибудут гости. Господин полковник Коша желает провести с нами беседу. Смирно!
Перед собранием остановился автомобиль. В зал вошёл полковник Коша, по-движной, энергичный коротыш. Улыбаясь, он отвечал на приветствия.
— Вольно, господа. Сервус, сервус! — и махал рукой старшим офицерам.
За полковником тенью следовал рыжий веснушчатый фенрих. Под мышкой у фенриха торчала свёрнутая трубкой карта, на боку висела адъютантская сумка, а в руке он держал длинную тонкую указку.
Коша в сопровождении майора поднялся на эстраду. Почтительно склонившись перед коротеньким полковником, майор Мадараши о чем-то тихо докладывал ему. По мере рапорта майора на подвижном лице полковника улыбка сменялась выражением озабоченности.
— Что это будет? — спросил я Арнольда, с которым за все время обменялся толь-ко двумя незначительными фразами.
— Гм, очевидно... господин полковник прочтёт нам лекцию об эстетических взглядах Канта на тему «Кантианство и эстетика войны», — процедил сквозь зубы Арнольд.
Мне было не до смеха.
— Не бойся, доклад будет популярный, господин полковник постарается облег-чить сложность своей темы общепонятными примерами.
Шпиц давился от смеха, зажав рот руками. Я тоже невольно улыбнулся. Тем временем рыжий фенрих вынул из сумки коробку с кнопками, развернул карту и прикрепил её к доске. Ему помогали стоящие поблизости прапорщики. Полковник, майор и начальник штаба полка оживлённо совещались о чем-то. Седеющая голова полковника была острижена бобриком, что придавало его лицу строгость.
Штабные офицеры были чисто выбриты, от них веяло комфортом мирного времени. Фронтовое офицерство разглядывало их с нескрываемой завистью.
Я посмотрел на карту. Это была подробная карта участка фронта. Слева и справа шли схематично набросанные линии, а посредине тщательно, с мельчайшими деталями, был выведен рельеф возвышенности, совершенно отвесной с юга и пологой, спускаю-щейся несколькими террасами с севера. Через всю возвышенность шли, то расходясь, то подходя друг к другу почти вплотную, две линии. Наверху капризными зигзагами шла линия итальянских окопов, на северной стороне, местами забираясь на террасу, потом падая вниз, тянулась линия австро-венгерских позиций.
— Монте-Клара, Монте-Клара, — прошло по рядам офицеров. Некоторые криво улыбались.
Стройный капитан Беренд, начальник штаба полка, подошёл к краю эстрады и, блеснув безукоризненными зубами, предложил придвинуть стулья поближе. Офицеры задвигали стульями и среди этого шума быстро обменивались мнениями. Вокруг доктора Аахима весело посмеивались сторонники фенриха Шпрингера. Лейтенант Бачо громко заметил:
— Мне все равно — так или этак; как свидетель я имею право на известную долю выигрыша. Я думаю, доктор, мы сегодня выпьем, а?
Доктор укоризненно взглянул в беззаботные глаза лейтенанта и испуганно отвёл взор, как будто заглянул в пропасть. С возмущением доктор констатировал, что Бачо совершенно равнодушен к тому обстоятельству, что батальон могут сегодня пере-бросить на Монте-Клару. Я услышал недовольное бормотанье Аахима:
— Прямо удивительно, до чего у нас легкомысленная молодёжь!
Окружающие рассмеялись, по-своему истолковав неодобрительный возглас доктора. Майор Мадараши спустился с эстрады, рыжий фенрих стал сбоку доски, все уселись, и полковник подошёл к карте.
— Господин майор уже вас информировал о том, что один из батальонов нашей сводной горной бригады сегодня ночью постигло несчастье. Да, иначе чем несчастьем это нельзя назвать, да, да, — задумчиво повторил несколько раз полковник, как бы уверяя себя в том, что происшествие с двенадцатым батальоном именно несчастье, а не позор.
Офицеры взволнованно задвигали стульями.
— Да, господа, это несчастье, ибо если бы командование батальона лучше подготовило атаку, вернее — если бы господа ротные и взводные командиры проявили большую инициативу в проведении плана внезапного нападения, их мероприятия безусловно увенчались бы успехом. Офицеры должны были, подавая героический пример, увлечь за собой солдат и ни секунды не топтаться на месте. Но, к сожалению, господа, вышло не так. Когда настало условленное время и штурмовые колонны заняли все выходы у подножья Монте-Клары, господа офицеры, вместо того чтобы выйти вперёд и с могучим «райта» ворваться в окопы ничего не подозревающего противника, начали кричать «ура», не двигаясь с места, и попрятали головы в песок наподобие страусов. Это все равно, господа, что ловить воробья с барабанным боем. Конечно, шум разбудил итальянцев, и напрасны были героические усилия обер-лейтенанта Хегедюша, ринувшегося в атаку со своей ротой. Эта рота была скошена на брустверах своих же окопов. Обер-лейтенант Хегедюш отдал свою жизнь за родину. Больше половины рядового и командного состава роты осталось на месте. Остальные роты тоже не избегли печальной участи, с той, однако, разницей, что они не проявили в этом деле даже намёка на мужество. На них посыпался дождь гранат и мин, и вконец рассвиреп-евший враг атаковал их газами. Из этого, господа, вы должны сделать несколько выводов. Во-первых, мужество и храбрость импонируют врагу больше, чем неуверен-ность и нерешительность; во-вторых, приказы надо исполнять точно, не допуская ни малейших изменений: извращение смысла приказа чревато большими последствиями. Так это случилось с двенадцатым батальоном, который не сумел выполнить получен-ный непосредственно из штаба приказ. Двадцать семь офицеров и четыреста восемь-десят три солдата и унтер-офицера выбыли из строя убитыми, ранеными и отравлен-ными в этом печальном бою, если вообще это можно назвать боем: ведь противнику не причинили ни малейшего вреда. Ну-с, господа, а теперь я хочу вам задать один вопрос, — сказал полковник, вызывающе оглядывая офицеров.
— Ну, теперь шило покажется из мешка, — шепнул над моим ухом Шпрингер.
— Во, во, — согласился Бачо.
— Итак, господа, — продолжал полковник, раскачиваясь на носках, — как вы полагаете, Монте-дей-Сэй-Бузи, или, как мы её называем, Монте-Клара, действительно неприступная крепость? Нет, господа, нет. Во-первых, неприступных крепостей в принципе не существует; во-вторых, раз итальянцам удалось взять её у нас, так нам, венгерцам, и подавно надо отобрать у врага свою крепость. Нельзя же ставить на одну доску венгерских и итальянских солдат. Итальянцам удалось завладеть Кларой только благодаря измене Моравско-Остравского полка. У чешских героев отбить её, конечно, было нетрудно.
— Ого, господин полковник бросается крупными козырями; интересно, каков будет ремиз в конце, — шепнул Бачо Арнольду.
— Да, высоту взяли у чехов. И такова уж судьба, господа: что чехи легко отдают, то мы, венгерцы, должны отбирать назад, хотя бы и с большими трудностями. И мы возьмём Монте-Клару в самом непродолжительном времени. Приходится только удивляться тому, что мы так долго возимся с этим ничтожным делом. Высота всего сорок пять метров, голый щебёнчатый холм, и столько из-за него неприятностей. Неужели мы ещё будем это терпеть?
Полковник впился глазами в слушателей, но в собрании царила такая тишина, что было слышно, как в соседнем бараке забивают гвозди. Методичные удары молотка гулко отдавались в тишине, и мне казалось, что забивают крышку гроба. Полковник вынул носовой платок, вытер вспотевший лоб и бросил удивлённо-неодобрительный взгляд на сидящего в первом ряду майора Мадараши. Потом, как бы что-то вспомнив, он взглянул на свои ручные часы и быстро подошёл к доске.
— Прошу слушать внимательно, господа, — сухо сказал он, заметно торопясь. — Монте-дей-Сэй-Бузи, как вы видите, представляет собой три четверти окружности, обращённой тремя террасами на север и отвесно падающей на юг. Благодаря своему расположению Клара является для нас очень неприятным пунктом. Отсюда итальянцы беспокоят фланкирующим огнём наши сельцские позиции, а выдающемуся сильно вперёд Вермежлианскому участку Клара может грозить даже тыловым огнём. Кроме того, Монте-дей-Сэй-Бузи является последней крупной возвышенностью перед выходом в долину Изонцо. Если мы одним энергичным ударом выбьем оттуда итальянцев, перед нами откроются возможности для широкого наступления.