— Вместе с командиром роты и его помощником двести шестьдесят два чело-века.
— Ну-с, ты доволен составом, коллега? — спрашивает Арнольд.
— Да, это боевой состав, — наивно говорит Сексарди. Мы с Арнольдом улыбаем-ся. Переходим к вину и коньяку, и публика оживляется.
Итальянцы опять бросают «кошек» на наш участок. Грохочут тяжёлые плоские разрывы. Вызываю к телефону наших бомбомётчиков. Командир отряда, фенрих, жалуется, что у него мало бомб. Властью дежурного я приказываю не жалеть снарядов, бить до последнего, чтобы заткнуть рот итальянцам. Запускаю короткое поощритель-ное ругательство, а в конце беседы разражаюсь бранью, как настоящий пьяный офицер. Нервы согревает настоящая злоба, и мне нравится это новое ощущение. Иногда приятно прийти в ярость и ругаться всласть.
Выпивка развязала языки и немцам, они стали общительнее. Молодой лейтенант просто болтлив. Он почём зря кроет пехоту и вызывающе спрашивает:
— Скажите, какого вы мнения о нашей артиллерии?
Но, прежде чем мы успеваем ответить, обер-лейтенант резко обрывает его и долго смотрит на него суровыми, свинцовыми глазами. Возникает неловкое молчание, которое мы с Арнольдом остро чувствуем, но ни Сексарди, ни Дортенберг ничего не заметили, а Бачо увлёкся наполнением стаканов.
— Будь другом, — просит меня Сексарди, — переведи им, что вначале я тоже презирал итальянцев, но потом пришёл к заключению, что не солдат — солдат, а его оружие.
Я не хочу переводить такое бессмысленное определение, но Дортенберг уже сделал это вместо меня. Немецкий обер-лейтенант, как будто очнувшись от тяжёлого сна, хватает толстыми, унизанными перстнями пальцами свой бокал и высоко подымает его.
— Поднимаю бокал за германское командование! — закричал Сексарди.
— Да здравствует Конрад фон Гетцендорф! — кисло ответил обер-лейтенант.
Я вышел в окопы. Мимо меня прошли санитары с носилками. По их тяжёлым, твёрдым шагам я понял, что несут мертвеца.
Кругом царит сонная тишина, только далеко-далеко, у Сан-Михеле, что-то гремит, как приближающаяся летняя гроза. Я останавливаюсь и, делая вид, что поправляю гамаши, прислушиваюсь к разговорам солдат.
— Так им и надо. Пришли сюда и воображают, что будут звезды с неба хватать.
— Да где это видано так наступать! Мы только осенью четырнадцатого года так ходили в атаку, как они. В цепь развернулись. Подумаешь!
— А может, это новички и иначе наступать не умеют?
— То-то и оно. Вот прямо в рай и угодили.
— Без пересадки.
Я иду дальше, размышляя о том холодном безразличии, с которым относятся наши солдаты к своим самоуверенным, хвастливым союзникам.
«Мы плетёмся в хвосте немецкой политики», — вдруг всплывает в моей памяти фраза, над смыслом которой я до сих пор не задумывался. Я её где-то читал или слышал, не помню, — это не важно, а важно то, что эти слова только теперь дошли до моего сознания.
«В хвосте немецкой политики. Нас предали».
Пусто звучавшая до сих пор фраза вдруг наполняется живым содержанием. В этом помогли мне сегодняшняя встреча с нашими союзниками, Пиетро-Роза и солдат-ские разговоры.
Возвращаюсь в каверну Арнольда. Наши гости уже собираются уходить и ждут меня.
— Абсолютная тишина, господа. Бомбомётчики итальянцев замолчали. Можно идти.
Немецкий лейтенант стал совсем розовым от вина. При свете солнца его глаза похожи на кроличьи. Обер-лейтенант хмуро пощипывает усы. Мы с Арнольдом провожа-ем их. Бачо откланивается. Его, беднягу, смущает то, что он не говорит по-немецки. Дор-тенберг и Сексарди остались в каверне допивать коньяк.
Немцы, желая миновать штабы батальона и полка, просят указать прямую дорогу на Нови-Ваш, где их ждут автомобили. Мы начинаем сверять наши карты и вдруг слышим какие-то странные звуки. Недалеко от нас кто-то громко смеётся. Как дико слышать здесь такой беззаботный смех! Хохот то умолкает, то возобновляется длинной трелью, переходящей в удушливый хрип. Теперь он слышен совсем близко, и нам становится не по себе. Мы прислушиваемся с недоумением и тревогой. Смех раздастся не в окопах, не в ходах сообщения, а наверху между камнями. Я взбираюсь на стену хода сообщения, за мной немецкий обер-лейтенант.
Шагах в двадцати от нас, по незащищенному месту, среди камней, шатаясь, идёт немецкий солдат. Его лицо закрывает большая чёрная борода, на глазах роговые очки. Кепи сбилось набок, ранец волочится по земле. Солдат идёт, широко раскинув руки, и, жутко оскалив рот, хохочет до удушья, до хрипа. Я знаю, что совершенно напрасно окликать его, и все же кричу. Сзади меня кто-то дёрнул, и я упал, сильно ударившись коленом. С той стороны, куда побежал сумасшедший, просвистело несколько пуль. Тишина.
— Распорядись, чтоб к ночи убрали труп, — говорит Арнольд, соскакивая со своего места наблюдения.
Немецкие офицеры поспешно прощаются, и мы возвращаемся в свои окопы.
Долго не могу прийти в себя. Меня преследует высоко вибрирующий голос сума-сшедшего, в ушах, как эхо, отдаётся прерывистый, захлёбывающийся вой. Слышу сердитый голос Арнольда:
— Возьми себя в руки.
Смотрю на его искажённое лицо, в котором не осталось ни кровинки, и быстро прихожу в себя. В окопах нас окружают солдаты.
— Вы видели? Слышали?
Арнольд отдаёт приказание: как только стемнеет, найти тело и отнести на братскую могилу.
В каверне мы застаём Дортенберга и Шпрингера в самом разгаре азартной карточной игры. Глаза у них горят, движения беспокойны. Этим все нипочём. Играют.
Арнольд велит откупорить бутылку коньяку, и я беспрекословно подчиняюсь ему, опрокидываю полстакана. Чокаясь с Арнольдом, замечаю, что его руки дрожат. Внутри все горит, но это хорошо. Отхожу к столу и закусываю инжиром, чтобы прогнать ощущение одеревенелости во рту. И вдруг без всякой причины начинаю хохотать...
Просыпаюсь с головной болью. Уже вечер. Арнольда нет. В каверне горит карбид-ная лампа. Во рту у меня сухость Сахары. Входит Хомок.
— Все в порядке, господин лейтенант. Господин обер-лейтенант Шик уже сообщил в батальон. Немца нашли. Две пули сразу.
Старик подаёт мне стакан холодного, как лёд, кофе. Кофе меня освежает, но голова всё ещё кружится. Я делаю вид, что ничего особенного не произошло.
— Да, я просил господина обер-лейтенанта сообщить обо всем в батальон, пока я немножко отдохну, — бормочу я.
Хомок бесстрастно выслушивает эту явную ложь. По крайней мере, теперь он знает, как себя держать.
— Долгая ещё ночь, — говорит он после некоторого молчания. Потом тихо прибавляет: — Да, немцы тоже не взяли Клару. Жаль, жаль. Хорошо было бы, если бы взяли.
Он ещё возится около меня, а потом заявляет, что пойдёт домой. Хомок пойдёт «домой»! В нескольких шагах отсюда есть дыра, вырубленная под камнем, и мы называем её домом.
В окопах сейчас ночь. Рассыпая трепещущий свет, взлетают ракеты. Прошёл ещё один будничный день. Тут были будни, а под Кларой праздник. Позиционная война — будничная война. Да, хорошо было бы, если бы немцы взяли Клару... вместо нас.
Вернулся Арнольд. Он был у Мадараши. План предстоящего наступления уже не является секретом. Наступать будем не здесь на Добердо, а на правом фланге. В Тироле уже происходят значительные перегруппировки.
— Ну, это довольно далеко отсюда, — говорю я с облегчением.
— Но легко может случиться, что две-три дивизии будут переброшены отсюда на правый фланг. Ведь генерал Бороевич тоже идёт туда.
— Ну что ж, — вяло отвечаю я. — В Тироле очень хороший воздух.
— Браво! — кивает Арнольд, и глаза его одобрительно улыбаются.
Мы больше не касаемся этой темы. Что может предпринять мореплаватель, когда среди пути барометр показывает бурю?
Лейтенанту Кенезу больше не звоню. Какого черта! Пусть волнуется сколько ему угодно. Но Фридман, как заведённый автомат, каждые полчаса передаёт донесения. Ладно.
Арнольд снова куда-то уходит, я снова остаюсь один в этой дыре. Здесь сыро, и за стеной возятся крысы. Ну вот я и не один.
В дверь тихо стучат. Входит фельдфебель Новак. Он аккуратно притворяет за собой неистово скрипящую дверь, поворачивается ко мне и, вытянувшись, застывает. На лице его неописуемое изумление.
— Эти тут, — он показывает на переднюю («эти» — значит Чутора и Фрид-ман), — сказали мне, господин лейтенант, что господин обер-лейтенант дома.
— Ну, что скажете, фельдфебель Новак?
Новак извлекает из верхнего кармана своей куртки большой бумажник казённо-го образца и, вынув из него аккуратно сложенную бумажку, протягивает мне.
— Вот рапорт, господин лейтенант. Я принёс господину обер-лейтенанту, как вы изволили приказать.
Я пробегаю бумажку, написанную каллиграфическим почерком, но в высшей степени безграмотно. Новак объясняет свой поступок неповиновением Кирая. В то время, когда он, Новак, требовал от Кирая подчинения приказу, Кирай выказал непослушание, и Новак заставил его подчиниться физической силой.
Молча возвращаю рапорт.
— Что изволите сказать, господин лейтенант? — спрашивает Новак голосом ангельской невинности.
— Не знаю, что скажет господин обер-лейтенант. Я бы такого рапорта не принял.
Новак вздыхает, аккуратно складывает рапорт и прячет его в бумажник.
— Скажите-ка, Новак...
— Слушаю, господин лейтенант.
— Скажите, Новак, а вы не боитесь солдат? — спрашиваю я, взглядывая в маленькие хитрые глаза фельдфебеля.
Этот вопрос застаёт Новака врасплох. Он не знает, что ответить — сказать ли правду или говорить так, как полагается перед начальством. И он широко улыбается.
— Этих вонючих мужиков? Разве их можно бояться, господин лейтенант? Да если бы мы их боялись, что было бы с нашей армией?
Я спешу отпустить Новака после того, как он успел сообщить мне, что мой отряд полон прескверных людей, социалистов и бунтарей, с которыми он может живо расправиться, если я ему поручу это дело.
— Если господин лейтенант прикажет, все данные будут у меня на руках в ближайшее же время.
Я отмахиваюсь и, желая довести Новака до полного отчаяния, говорю:
— Обо всем, что вы рассказали, я прекрасно информирован: взводный Гаал регулярно даёт мне исчерпывающие сведения о моем отряде.
И прежде чем Новак успевает что-нибудь возразить, я его отпускаю. Волей-неволей фельдфебелю приходится удалиться, и я некоторое время ещё слышу за дверью его недовольное покашливание.
Да, этот человек нашёл своё место на войне. Для него война — это продолжение казармы, и казарма будет продолжением войны. Как глубоко, должно быть, презирает он нас, запасных офицеров, подымающих шум из-за какого-то жалкого мордобоя.
И вдруг мне становится странным, что Арнольд здесь, здесь, в этой каше. Ведь он давным-давно мог бы освободиться от этого испытания и все же упорно остаётся здесь. Золотозубый, тот воюет за свою фирму и каждую неделю получает из дому ящик снеди. Бачо сказал мне на днях, что после войны он поедет на завоёванную территорию, где, очевидно, казна будет иметь большие хозяйства, и потребует себе для управления какую-нибудь экономию. Чутора образовывает партию — партию, которая призовёт к ответу. Шпиц делает войну в надежде добиться лейтенантского чина и получить две скромные медали, которые помогут ему попасть в высшую школу. Шпиц удивительно свеж и неиспорчен. Капрал Хусар для меня ясен: он принадлежит к партии Чуторы. Но среди солдат есть много и таких, как Хомок. Этих, очевидно, большинство.
«Жаль, что немцы не взяли Клару. Если бы взяли, нам бы нечего было думать об этом».
Конечно, их большинство.
Выхожу в переднюю. Чутора, увидев меня, сдёргивает телефонные наушники, но только на одну секунду, потом он снова надевает их и слушает, только воровато смотрит на меня.
— Ну, что там говорят? — спрашиваю я Чутору.
— Немцы уходят, господин лейтенант. Видно, с них достаточно. Получили своё.
— Кто говорит?
— Сначала разговаривали капитан Беренд и наш майор, а сейчас господин лейтенант Кенез обменивается мнениями с Дортенбергом.
В окопах темно. Нерешительно останавливаюсь и вдруг рядом с собой слышу голос:
— Куда-нибудь желаете идти, господин лейтенант?
— А, это вы?
Я узнаю по голосу одного из вестовых.
— Покажите, где работают мои сапёры.
— Пожалуйте направо.
Глаза начинают привыкать к темноте, уже вижу край, бруствера. Из одной каверны пробивается узкая полоска света. Из глубины доносятся звуки приглушенной песни. Ординарец готов ринуться в каверну и закричать на поющих, но я его удерживаю. По моему тону он понимает, что у меня самые мирные намерения. Уже начинаю различать голоса.
— Не так. Начинать надо быстро, а слова «везут раненых» тянуть. Ну, давайте ещё раз попробуем.
(Это, очевидно, голос унтера.)
Идут поезда, везут раненых.
Девушки ждут своих суженых.
Только каждый десятый вернётся назад,
Остальные в могилах Добердо лежат.
— Опять не так.
— Ну, а как же?
— «В братских могилах другие лежат», — вот как поётся последняя строчка.
Несколько секунд тишины, потом кто-то опять начинает первую строку, и хор подхватывает: «В братских могилах другие лежат».
— Красивая песня, — вздыхает ординарец. — Печальная песня.
— Десятый! А вы не думаете, что это, пожалуй, много?
— Да что вы, господин лейтенант. Хорошо будет, если каждый десятый вернёт-ся, — говорит он с глубоким убеждением, и в его тоне чувствуется, что он причисляет себя именно к этим десятым.
Идём дальше. Нам преграждает путь часовой. Говорю ему пароль, пропускает. Вот тут работают сапёры. Через щели разобранного бруствера видны движущиеся, как тени, люди. Там, между окопами, в страшной полосе, где гуляет смерть, работают пятеро смелых во главе со Шпицем. Окопчик удлиняют по способу, изобретённому Хусаром. Его метод оказался превосходным: за ночь удлинили на три метра, неприятель ничего не заметил. Но куда приведёт наш аппендикс — никто не знает. Мы получили его в наследство от части, которая здесь стояла, и с таким же успехом, очевидно, сдадим тем, кто нас сменит.
Браню Гаала за то, что он выпустил Шпица.
— Ничего не мог с ним поделать, господин лейтенант: рвётся. Вот она, моло-дость.
Я чувствую непреодолимое желание пойти туда и прошу Гаала указать мне выход. Гаал некоторое время упрямится, заставляет себя просить, потом мы оба выле-заем из окопов. Аппендикс уже длиной в двенадцать метров. Тут идёт подъём, но итальянцы ещё не могут заметить этого опасного отростка. Мы ползём на четвереньках. Навстречу нам идут нагруженные камнями сапёры. Всю извлечённую из аппендикса землю и камень мы отправляем в окопы. Лихорадочная работа идёт в полном без-молвии. Шпиц, грязный как черт, ползёт нам навстречу. Мы тихо разговариваем, сидя на корточках. Я на секунду подымаюсь и оглядываю местность. Неподвижные камни, тихо шелестящие проволочные заграждения, ночной мрак. И вдруг всё замирает, мы поспеш-но бросаемся на дно окопчика. Ракета! Ракета летит от итальянцев. Ух, какой блеск! Взлетевшее в воздух ядро разорвалось, и освещающий снаряд тихо опускается на маленьком шёлковом парашюте. Над нами трепещет зелено-жёлтый бенгальский огонь, потом всё снова тонет в кажущейся теперь ещё более густой темноте. Ракета упала в десяти шагах от нас. Возможно, что ищут нас, а может быть, простая случайность.
— Работу на час прекратить, — говорю я. — Наблюдайте. — И ползу обратно в окопы.
Наконец я дома и один. Лёг на постель. Какое странное существо человек! Вот в этой дыре, по сравнению с которой пещера доисторического человека могла, наверное, казаться роскошным отелем, я чувствую себя дома. Может быть, это ощущение вызы-вает моё одеяло и ручной саквояж, а может быть, моя шинель и противогаз или недо-читанная книга на столе и зелёная подушка, присланная мне матерью в Винер-Нейштадт за три дня до отправки на фронт.
Тихо заснул.
— Итальянцы, господин лейтенант, итальянцы!
— Что такое! Какие итальянцы?
— Господин Шпиц послал меня разбудить господина лейтенанта.
— Что, атака?
— Нет, два итальянца под нашими проволочными заграждениями. Их заметил господин капрал Хусар. Они лежат там под проволокой, и со стороны неприятеля их обстреливают.
Я уже на ногах, сон отлетел. Хорошо было бы разрыдаться или как следует из-бить этого ординарца, который меня разбудил. В окопах рассвет, но солнце ещё покоится в водах Адриатики.
Около поперечной траншеи столпились солдаты. Прикрикиваю на них, чтобы они немедленно расходились, но взводный Гаал успокаивает меня:
— В этот час, господин лейтенант, никогда не бомбят.
— Что случилось?
Шпиц поворачивается ко мне и машет рукой, чтобы я подошёл к перископу. Подхожу, смотрю. — Где искать?
— Прямо. Видишь, впереди есть углубление. С нашей стороны оно открыто, так как здесь низкий край, а со стороны итальянцев его закрывает высокий забор. Вон там, где висит тряпка на проволочных заграждениях, видишь?
— Вижу, кто-то машет белым.
— Это носовым платком. Их двое. Один лежит, а другой стоит и смотрит сюда. Он очень взволнован: видно, боится, что мы будем стрелять.
Я вынимаю из кармана носовой платок и прошу дать мне винтовку. Рядом со мной становится стрелок. Привязываю носовой платок к штыку и приказываю поднять его над бруствером. Смотрю в перископ на итальянца. Он заметил, улыбается, счастлив, ужасно счастлив. Но с итальянской стороны свистнула пуля, и на нашем бруствере подымается облако пыли.
— Ну, что мы будем делать? — спрашиваю окружающих.
Большая часть солдат — старики. Рядом со мной стоят Хусар и Гаал. Я смотрю на молодого рослого ефрейтора из роты. Когда наши глаза встречаются, он отворачива-ется.
— Надо их спасти, — говорит Хусар.
— Обязательно спасти. Конечно, — заговорили сразу несколько солдат. Видимо, это дело их очень заинтересовало.
Что это — желание захватить пленных или сочувствие попавшим в беду?
Гаал посылает за санитарами. Пять человек сразу бросаются выполнять его приказание.
— Лестницу!
Моментально появляются целых три лестницы. Какое рвение! Люди определён-но воодушевлены. Я давно не видел их такими. «Интересно, что тут будет», — думаю я.
Ждём санитаров. Решено, что они должны выйти за ранеными. Итальянцы при-стреливаются, нащупывают местонахождение перебежчиков. Шпиц волнуется страшно. Он выхватывает из рук Хусара ракетницу и два раза стреляет вверх красной ракетой. Итальянцы прекращают стрельбу. Пришли санитары. Шумное совещание: что с собой брать — нарукавники с красным крестом или флажки. Над бруствером появляется сани-тарный флажок. Итальянцы молчат. Солдаты нетерпеливо торопят санитаров. Сани-тарный унтер-офицер с мертвенно-бледным лицом подымается на бруствер. Неприя-тель молчит. Среди санитаров споры — кому лезть. В этот момент молодцеватый ефрейтор быстро подымается по лестнице, ему передают вторую, и он пере-брасывает её на ту сторону. Я прилипаю к перископу.
Санитар несёт носилки, а ефрейтор отстраняет проволоку. Они приближаются к раненому, уже спустились в яму. Второй итальянец подбегает к ним и молча что-то показывает. Развернули носилки. Раненый итальянец громко стонет. Его поднимают на носилки, рядом с ним кладут две итальянские винтовки. Двинулись. Второй итальянец идёт впереди, наши прикрывают его. Они уже близко. Раненый все время повторяет одно и то же слово, которого я не могу разобрать. Носилки поднимают и передают через бруствер, их подхватывают десятки рук. По лестнице, задыхаясь, с выпученными глазами подымается итальянский солдат. Пиия-шп! — выстрел со стороны неприятеля. Итальянец вскрикивает и валится в окопы. Его подхватывают.
— Сакраменто! — стонет он. Из плеча через разорванную куртку льётся густая кровь.
— Дум-дум, — говорит Гаал. — Если бы попало в голову, снесло бы начисто.
Теперь лезет санитарный унтер. Он красен, хватается за лестницу дрожащими руками и кубарем перекатывается через бруствер. Последним идёт ефрейтор. Идёт медленно, не торопясь, останавливается на самом бруствере, убирает лестницу с той стороны и снимает флажок.
Пиию-шшц!
— Скорей! Дум-дум стреляют!
Ефрейтор спрыгивает с бруствера. Пристрелка уже в полном разгаре. Вправо от нас ударяет мина, позади у резерва рвутся гранаты. Все исчезают. Итальянцы уже находятся в каверне ротного командира. Раненный в плечо дрожит всем телом и, не смолкая, повторяет одно и то же проклятие. Лежащий на носилках трясётся, как желе: у него прострелены обе ноги. Мы даём им сигареты.
«Они спасены, они спасены», — твержу я мысленно.
Арнольд допрашивает пленных. Их сообщения верны, но малозначительны. Перед нами стоят сицилийские стрелки, — это мы и так знаем.
— Фамилии офицеров можете назвать?
Некоторое время пленные молчат, потом называют фамилию одного капитана и фельдфебеля. Сообщить имена остальных отказываются наотрез. Арнольд не настаива-ет, смотрит на итальянцев и улыбается.
— Капитан плохой человек?
— Правая рука дьявола.
— А фельдфебель его левая рука? — спрашиваю я.
— Си, си, — улыбается лежащий на носилках. Раненный в плечо потерял много крови, лицо у него землистое, от сигареты ему становится дурно. Даём коньяку, делается ещё хуже.
— Как вы попали в междуокопное пространство?
После долгого молчания раненный в ноги тихо произносит:
— Прошу вас, сеньор, работайте по ночам тише в своём маленьком окопчике.
Раненный в плечо сердито прикрикивает на товарища.
— Можете не отвечать, мы не настаиваем, — тихо говорит Арнольд. — Но, видите ли, вы уже вне войны, а мы ещё воюем.
— Вы очень хорошие господа, но мы ещё все-таки солдаты, — отвечает раненный в ноги.
— Хотите ещё коньяку? — спрашивает Арнольд.
Артиллерийский обстрел был горячий, но непродолжительный. С нашей сторо-ны ни одного раненого. В районе второго взвода свалился бруствер, но это легко поправимо. Солдаты очень довольны. С удивительной заботливостью они провожают носилки до ходов сообщения.
Утро, реальное солнечное утро. Война продолжается.
Надо писать рапорт лейтенанту Кенезу, начальнику штаба батальона. Надо сообщить, что по линии нашего батальона за истекшую ночь...
Я пишу донесение.
Дух войны
Свершилось! Да, да, свершилось то, чего никто не ожидал, о чем уже давно пере-стало мечтать командование полка и даже бригады, на что и командующий Изонцов-ской армией перестал возлагать надежды. Эрцгерцог торжествует, Кадорна посрамлён. Мы, батальон десятого полка гонведа, сидим на самой вершине Монте-дей-Сэй-Бузи, а итальянцы сброшены в пропасть и грызут локти.
Теперь я могу смело сказать, без всяких внутренних терзаний, — моё отношение к войне опять ясно определилось. Но не хочу спешить с окончательными выводами. Сейчас не место рассуждениям. Мы должны быть только бойцами, достойными воинами перед лицом врага, в которых должно быть достаточно внутренней силы и твёрдой решимости, чтобы совершать чудеса героизма. И это чудо совершилось: мы взяли Монте-Клару.
«Нет больше Монте-Клары, есть возвышенность Монте-дей-Сэй-Бузи, занятая австро-венгерскими войсками», - так начиналось наше донесение, отправленное майор-ом Мадараши прямо в штаб бригады (на что, между прочим, в штабе полка очень обиделись). Но надо все же рассказать по порядку. После Вермежлиано прошёл месяц. Нервы мои уже начали притупляться, я стал привыкать к Добердо. Этому помог наш безмолвный уговор с Арнольдом не касаться больше вопросов войны.
Нас сменили с Вермежлиано в тот день, когда два полка из соседней дивизии перебросили на тирольский фронт. Словом, перегруппировка началась, и кронпринц Карл вместе со своим штабом переехал в Триест.
С Вермежлиано нас отправили на отдых в Констаньевице. Это обещало много приятного. Всем известно, что часть, попадающая на отдых в Констаньевице, никогда не снимается оттуда раньше чем через неделю. В этом лагере солдат ожидает баня, парик-махер, кино, а нас — офицерское собрание, цыганская музыка, штабное общество, — словом, маленький тыл. Тишина, можно спать, блаженно потягиваться и, если захочется, даже совершить экскурсию в Филлах. На этот раз мы провели в Констаньевице целых восемь дней. Сколько новостей, какой комфорт! К лейтенанту Дортенбергу приехала жена, и командование предоставило в их распоряжение целый домик. Голубиная идиллия!
В Констаньевице мне два раза привелось встретиться с рыжим адъютантом полковника Коши.
— Ну, как обстоят дела с Кларой? — спросил я его. Штабной крысёнок подозри-тельно взглянул на меня, но, увидев, что я не издеваюсь, стал откровенен.
— Да, большие были неприятности, господин лейтенант. Немцы ведь потеряли больше тысячи человек ранеными и убитыми. Командование получило такое серьёзное предупреждение, что только дым пошёл. Ведь немцев сняли и даже артиллерию убрали. Они так разозлились, что не пожелали принять участия в правофланговой операции, хотя этот фронт такой же их фронт, как и наш.
В каждом слове адъютантика я слышал истины, изречённые полковником Кошей.
— Ну, теперь ясно, что Клару мы надолго оставим в покое.
Фенрих оживился.
— Видишь ли, — только это строго между нами, — командование потому и вы-брало правый фланг, что хотя там и горы, но в направлении Лавис-Роверето можно будет прорваться к озеру Гарда. Прорыв произойдёт, очевидно, где-нибудь в долине Эчча. Теперь представь себе: если правый фланг прорвётся вперёд до озера Гарда, то наш левый фланг может продвинуться до самой Венеции, и никто ему не сможет оказать сопротивления.
— Ага, так ты тоже хочешь кататься по лагунам?
Фенрих вынул из кармана карту и начал мне объяснять значение стрелок, нане-сённых на карту синим карандашом. Они летели над горами, над реками, вдоль узких горных дорог и указывали направление будущего удара.
— А что касается Клары, черт с ней. Если правый фланг прорвётся вперёд, итальянцы всё равно должны будут нам её отдать.
Из Констаньевице нас перебросили на Полазо. Это место можно охарактери-зовать тремя словами: крысы, трупы и виперы.
Перед отправлением на Полазо был издан приказ — наполнить фляги стрелков ромом. Выслушав этот приказ, солдаты помрачнели.
— Ну, если во фляги льют ром, значит, следующий приказ будет — примкнуть штыки.
Но на этот раз гонведы ошиблись. После прочтения приказа перед строем появился батальонный врач обер-лейтенант Аахим и громовым голосом пояснил:
— В той местности, куда мы направляемся, кроме пуль и гранат неприятеля, нам придётся ещё иметь дело со специфическим местным врагом. Это так называемая карзская випера. Тот, кого укусит эта маленькая змейка, может спустя час умереть в страшных мучениях. В ром, налитый в ваши фляги, подмешано противоядие от этих укусов. Укушенный должен немедленно выпить всю флягу и явиться к санитарам.
По лицам солдат пробежали давно не виданные весёлые улыбки. Юмор народа глубок, как море: даже перед смертью любит посмеяться солдат.
Пока мы дошли до Полазо, семьдесят человек из батальона были «укушены» виперами, но ни одного смертельного случая не было; всех их, вдребезги пьяных, санитары потащили на сборный пункт.
Смеху и шуткам не было конца. Мы уже спустились в котловину и попали в лучи итальянских прожекторов, когда один солдат, бросившись на землю, почувствовал лёгкий укол в руку. Он не обратил на это внимания, но не достигли мы ещё позиций, как у него начала пухнуть рука. В него влили две полные фляги рому, и санитары потащили быстро пьянеющего человека назад, прямо на операционный стол.
Полазо — это глубокая котловина на Добердо. Ветхие окопы, сотни неубранных трупов, близость к неприятелю такая, что из своих траншей мы слышим каждое их слово.
Семь дней, проведённые на Полазо, — это тихие муки, сплошная бессонница. Жара адская. Котловина насыщена густым трупным замахом. Это зловоние впитывается во все, даже в письма, которые мы получаем.
Из дому пишут, что отец всё хворает (это с тех пор, как погиб брат Шандор), всех наших подмастерьев, за исключением хромого Карчи, мобилизовали, из скопленных денег осталось уже очень мало. Я хотел написать матери, чтобы она продала что-нибудь из моих книг. Наивность! Кому сейчас нужны книги?
Под вечер, накануне смены из Полазо, майор созвал офицеров батальона и с военным лаконизмом объявил:
— Господа, сегодня ночью мы идём под Клару.
В тишине можно было слышать биение многих сердец.
— Господин майор, сколько лет этой Кларочке? — спросил, улыбаясь, Бачо.
Майор засмеялся, и все мы разразились смехом.
— Ну, друзья, — сказал майор серьёзно, но мягко, — я знаю, что вы даже дьявола не испугаетесь...
— В особенности, если он заключён в бутылку под печатью токайских погреб-ов, — ввернул Бачо.
— Но верно, что Бузи — это твёрдый орех. Поэтому, господа, прошу вас усилить бдительность, подтянуть людей, не допускать лишней беготни в окопах, обратить особое внимание на газовые посты и каждую минуту быть начеку. Малейшее дуновение с юга — и мы готовы. Дежурства надо удвоить: два человека от батальона, два — от роты. Телефонную связь под Кларой мы примем уже налаженную. Словом, господа, за те десять дней, которые мы там будем стоять...
— Десять дней! — прошёл шёпот среди офицеров.
— Я говорю десять для того, чтобы, если нас сменят раньше, это явилось прият-ной неожиданностью, — улыбнулся майор.
— Ах так!
Офицерский обед начался в атмосфере особенной теплоты. О Кларе больше не говорили, но было внесено несколько практических предложений.
— Может быть, объявить и солдатам, чтобы они подготовились? — спросил Бачо.