— Э, они знают, что петь, — беспечно отвечает Бачо.
Автомобиль роскошный. Восхищение Шпрингера безгранично, когда он узнает, что это личная машина бригадного генерала. Широкие, удобные кожаные сиденья, бесшумный ход и бешеная скорость на поворотах. Грузовые машины ушли раньше нас на пять минут, а мы их уже давно перегнали. Услышав решительный сигнал нашего автомобиля, грузовики покорно посторонились, и мы бешеным аллюром промчались мимо них. Несколько секунд видна мутная поверхность добердовского озера. Над водой стоит туман. Улицы Неуэ-Виллы пусты, но в домах живут, конечно, не жители, а чины этапных частей. Попадается и несколько настоящих вилл, но крыша одной из них валяется во дворе, пробитые бомбами стены показывают своё кирпичное нутро.
— Это случилось на днях, на рассвете. Четыре бомбы кинули итальянцы, много наших осталось на месте, — поясняет шофёр равнодушным голосом гида.
Дальше уже простирается знакомый пейзаж. Вот скала, под которой отдыхали пленные итальянцы, вот дорога в Опачиосело. Чем ближе мы подъезжаем к Констань-евице, тем более даёт о себе знать присутствие армии.
Нас везут прямо в штаб бригады. Бригадного генерала нет, принимает нас сухой майор-генштабист, начальник штаба бригады. Он поджидает на лестнице, пока мы выберемся из машины, выслушивает мой рапорт, и с него сразу слетает официальность, он превращается в гостеприимного хозяина. Штабные облепили окна, на нас смотрят с удивлением и оказывают всяческое внимание. Майор приглашает в свой кабинет и предлагает сигары. Входят несколько штабных офицеров, среди них Лантош. В обраще-нии со мной Лантош усиленно подчёркивает своё начальническое благоволение. Майор закрывает дверь и обращается к нам:
— Ну, друзья мои, расскажите подробно, что было и как было. Тут создалось столько легенд и такая масса противоречивых данных, что голова идёт кругом. Хочу ясности.
Я указываю на Бачо:
— Господин майор, настоящий герой штурма — лейтенант Бачо. Весь прорыв — это его инициатива.
Все взгляды обращаются на Бачо, который определённо сконфужен. Он смущает-ся, как гимназист у доски.
— Если Бачо разрешит, я расскажу, как было дело, — прихожу я ему на помощь, так как молчание становится тягостным.
В середине моего рассказа прибывает возвратившийся с какого-то важного сове-щания генерал. Он снисходительно извиняется, что не мог принять нас лично. Генерал распространяет сильный запах духов. Бачо невольно поводит носом. Я снова начинаю свой рассказ, и теперь, в силу какого-то упрямства, больше говорю о роли солдат, чем офицеров, подчёркивая, что солдатский героизм ставлю выше нашего. Иногда взгляды-ваю на Бачо, в глазах которого теплится одобрительная улыбка. Зато Шпрингер совсем завял и слушает меня с удивлённым неодобрением.
— Читал твоё донесение, — кивает генерал. — Там ты тоже преувеличиваешь роль солдат. Это неправильно. Без инициативы господ офицеров, без вашего героизма солдаты были бы бессильны.
И, дерзко перешагнув через условности, я, привстав, тихо заканчиваю фразу генерала:
— И наоборот, ваше превосходительство.
Минута растерянности среди присутствующих, но генерал соглашается со мной, и все облегчённо вздыхают, только по лицу капитана Лантоша вижу, что он с удоволь-ствием свернул бы мне шею.
Мы находимся в гостях у командования бригады. Обер-лейтенант тыловик про-вожает нас в отведённые нам апартаменты. Уютный, спрятанный в саду домик, отдель-ные комнаты, ванны. Парикмахер-солдат уже сбивает в тазу мыльную пену, портной-солдат снимает с нас запылённые, мятые костюмы.
— Цивилизация! — кричу я из ванной Бачо, которого уже бреют.
Смотрю на свою руку, покрытую белой пеной, и вдруг вспоминаю Мартона Шпица. Ведь мы и его будем хоронить. Мартона Шпица, который ещё не жил. Внезапно, со сжавшимся сердцем, думаю о своём отце. Отец со страстностью маньяка отдавал свои последние гроши для того, чтобы сделать из меня человека. Я — самое большое достижение его жизни, я — его сын, господин. Небось брата Шандора он воспитывал не так, тогда ещё у него не было таких мечтаний, и вот бедный Шандор погиб рядовым в самом начале войны. С поразительной ясностью представляю себе, что если бы мой отец был немного моложе, его могли бы призвать, и он, возможно, стал бы денщиком какого-нибудь молодого лейтенанта тут, на Добердо. Бррр...
Я выскочил из ванны, вытерся и вместе с освежающей водой как будто стёр всё очарование барской снисходительности штабных господ.
«Нет, весь этот комфорт, сибаритство — это не моё, это ихнее, чужое», — с горечью подумал я. И весь вечер не покидало меня сознание отчуждённости. Я чувство-вал это на ужине у генерала, когда подвыпивший Бачо ещё раз повторил историю взятия Клары. Надо отдать ему справедливость — Бачо, даже пьяный, не утратил своей скромности. Правда, хваля солдат, он буквально повторил несколько моих фраз.
За ужином Лаптош сидел рядом со мной, и я терпеливо выслушивал его друже-ские излияния. Вспомнив просьбу Гаала, заговорил с ним о карте.
— Где-то должна быть такая карта, — рассеянно сказал Лаптош. — Я прикажу Богдановичу найти. Он, наверное, знает, где они хранятся — у нас или в дивизии.
— Убедительно прошу тебя, господин капитан. Нам необходимо точно знать разрез Монте-дей-Сэй-Бузи.
Капитан кивает, чтобы отвязаться. Я чувствую, что все его внимание сосредото-чено на почётном конце стола, где бригадный генерал отпустил какую-то шутку и посвящённые сдержанно смеются над ней.
Ужин далеко не казённый. Масса разнообразных блюд, в которых чувствуется рука первоклассного повара. Всё это действует возбуждающе.
После ужина начальник штаба бригады отводит нас в сторону и сообщает, что бригадный желает повезти нас в Заграю, показать клуб и кино, но, конечно, только в том случае, если мы не устали. Разумеется, соглашаемся и делаем вид, что в восторге.
Опять авто. Снова бешено мчимся, но теперь уже с зажжёнными фарами и далеко слышной сиреной. Заграя лежит среди гор. Хорошенькое местечко. Широкие улицы, в окнах домов уютно теплятся огни, много гуляющих. Тишина, война далеко, и если бы не военная форма гуляющих, можно было бы подумать...
В большом, ярко освещённом здании, вроде казино, царит оживление. Из одного зала на нас обрушивается цыганская музыка. В другом вокруг круглого стола идёт крупная игра. Все это, быстро чередуясь, мелькает перед моими глазами. Подымаемся на второй этаж. Наш бригадный, видимо, тут завсегдатай. У дверей стоит дежурный офицер.
— Уже начали? — спрашивает генерал.
— Только что, ваше превосходительство.
— Ну, скорее открывай двери.
Офицер пропускает генерала, вопросительно смотрит на нас, но майор делает знак, и нас впускают. В помещении темно, но чувствуется присутствие многих людей. Кто-то притягивает меня к стулу, и вдруг передо мной вспыхивает экран.
Аэроплан. Сначала бросается в стороны, потом плавно скользит, пока не появля-ются два неприятельских истребителя. Первый самолёт резко поворачивает, намере-ваясь удрать, но истребители настигают его и заставляют принять бой. Бешеное напа-дение, расплываются облака шрапнельных разрывов. Неприятельский аэроплан качнул-ся, падает, и с того места, где поверженная машина коснулась земли, подымается пыш-ный султан дыма. Вдруг я узнаю местность: ведь это Опачиосело.
Мой сосед шепчет:
— Это произошло тут недавно, месяц тому назад. Правда, интересно?
Загорается ослепительный свет. Зал полон штабных чинов, два генерала, не-сколько полковников и, кроме нас, лейтенантов, только один младший офицер, совсем молоденький, почти мальчик. Сосед объясняет мне, что это отпрыск династии. Бригад-ный представляет нас присутствующим. Нам устраивают шумную овацию, которая производит на меня впечатление очередного аттракциона сегодняшнего вечера.
После кино мы спустились в первый этаж и уселись за столиками. Цыгане играли сладкие вальсы. Шпрингер в диком восторге.
— Вот это жизнь! Культура, цивилизация! Друзья, разве можно подумать, что война всего в двадцати пяти километрах отсюда?
Мы — гости генерала. К нам все очень внимательны. Майор, начальник штаба, любезен, но каждое его слово, каждый жест как будто говорят мне об унизительности нашего положения:
«Веселитесь, друзья, чувствуйте, как мы вас ценим, ведь мы принимаем вас как равных и даём возможность пользоваться теми благами, которые являются нашей собственностью, собственностью господ штабных. Цените же это».
Бригадный старается быть очень любезным. Он сажает нас с Бачо рядом с собой, что вызывает завистливые взгляды тщеславных штабных. А в моем сознании неотступ-но сверлит: «Чужие, чужие, чужие».
Лантош весь вечер не отстаёт от меня. Он считает, что я его герой, и как бы купается в лучах нашей славы. На лице его ясно написано: «Смотрите, какие у меня субалтерны».
Потом опять садимся в автомобили, пересекаем погруженную в ночной мрак местность, и наконец в маленьком домике я могу сбросить с себя всё и спать, спать, спать. Постель нестерпимо мягка, пружины музыкально поют подо мной, одеяло и ослепительные простыни отдают приятной свежестью.
Я смотрю на потонувший во мраке потолок своей комнаты и долго размышляю. Потом вдруг восстаю против себя: «Какого черта я копаюсь? Ведь такова жизнь». Но снова с холодной последовательностью ползут мысли за мыслями.
Наша армия состоит из трёх прослоек, их соединяет столетиями выкованная в казармах дисциплина. Первый и самый толстый слой — солдаты. Это многоликая, многокрасочная, тысячеглазая основа, в глубокой толще которой творятся совершенно неведомые нам дела. Эта прослойка самая неизведанная, самая шаткая и загадочная. Есть люди, думающие, что единственное свойство этой массы — способность слепо повиноваться. Какое заблуждение! Вторая прослойка — фронтовое офицерство. Она куда тоньше и прозрачнее, но не менее шатка, чем первая. Между двумя этими прослойками, как масло между трущимися частями машины, идёт прослойка унтер-офицеров. Она облегчает трение, возникающее при соприкосновении этих частей. Солдаты и офицеры — это два разных мира, которые соединяет один жёсткий болт дисциплины. Если он ослабеет, прослойки разлетятся в стороны.
А эти господа тут, в штабе, кто они такие? Это привилегированный высший слой, который среди ужасов и лишений умеет и смеет создавать себе подобие жизни. Эти господа — специалисты войны, они заставляют делать войну. Война — их профессия, это чувствуется тут в воздухе, в комфорте, в оборудованности, непоколебимом покое. Ого, если бы судьба войны зависела от них, тогда бы война длилась до последней пули, до последней ложки солдатского супа и до последней братской могилы! Если им позволить и дать возможность, эти господа будут «воевать» без конца, да ещё как! Только выдержат ли солдаты — вот вопрос. Мысли эти, как змеи, копошатся в извили-нах моего мозга, и я напрасно стараюсь отогнать их, напрасно пытаюсь согреть сердце прежним оптимизмом. Все мои старания не приводят ни к чему.
Утром хоронили героев. На похороны прикатил и господин майор Мадараши. Гробы были наглухо закрыты, и, несмотря на хлорную и карболовую дезинфекцию, от них шёл густой запах разложения. Хороним их в двух больших могилах, в одной — офицеров, в другой — солдат. Но вместо тридцати девяти гробов — сорок четыре. Кто же остальные? На мой вопрос один из штабных адъютантов тихо отвечает, что к нашим жертвам подбросили ещё несколько офицерских трупов с других участков. Об этом хлопотали их влиятельные родственники.
— Значит, протекция распространяется даже на тот свет, — говорю я.
Фельдкурат говорил нудно и витиевато.
— Ну, этот наконец дорвался до дела, — шёпотом сказал мне Бачо, скорчив благоговейную физиономию.
Наш взвод образовал эскорт похорон, но, очевидно, командование нашло его чересчур жидким и включило в эскорт роту из отдыхающего двенадцатого батальона. Для помпы вызвали ещё лёгкую батарею.
Наш взвод выстроился у самых гробов. Новак в ажитации. Он особенно старается на глазах высшего начальства. Ну, этот покажет образец казарменного искусства. И все же залп прозвучал нестройно. Новак побледнел, но начальство не обратило внимания, только плечо нашего майора нервно дёрнулось. Лицо генерала выражало рассеянную скуку. Лёгкая батарея отсалютовала несколько раз, и младшие офицеры, сохраняя строевой порядок, развели части по казармам.
После похорон начальство дало поминальный обед. Я заглянул к нашим солда-там. Люди оживлённо опорожняли бутылки с подкрашенным спиртом. На обед подали гуляш и вареники с творогом. Настроение у солдат было приподнятое, мне хотели устроить овацию, и только мой искренний ужас остановил их.
На поминальном обеде присутствовал полковник Хруна. Я обрадовался, увидев старика. Полковник тоже громко выразил свою радость, хлопнул меня по плечу, потом, взяв под руку, демонстративно прошёлся со мной по залу.
— Собирался к вам туда наверх, — заговорил Хруна. — Но все некогда. Завтра уезжаю на несколько дней на правый фланг. Скажи, как ведут себя итальянцы?
— Очень тихо, господин полковник.
— Гм, в таком случае, дорогие друзья, надо смотреть в оба, чтобы они не учинили какой-нибудь большой пакости.
В дверях появился майор-генштабист, пропустив перед собой нашего бравого генерала. Разговоры оборвались, каждый занял своё место. Хруна сидел рядом с генера-лом, а мы трое, герои дня, получили места вне чинов, посредине стола.
Почему смотреть в оба? Какую пакость могут сделать итальянцы? Слова Хруны не давали мне покоя.
Я налёг на коньяк, желая поднять настроение, и это мне скоро удалось. Прошло гнетущее чувство, я начал осваиваться в обществе.
«А, чёрт побери все!» — подумал я и рассмеялся пьяным смехом. Бачо спросил, над чем я смеюсь. Я взглянул на него и пожал ему руку.
— Весело хороним, дружище, — говорю я.
Бачо вместо ответа жмёт мне руку, и мы чокаемся. Потом генерал произносит речь. Но плавные, пустые, бесчувственные слова не доходят до наших сердец. Осторож-но, чтобы никто не заметил, срываю с левого рукава траурный муар. Поминальный обед незаметно превращается в пирушку. В зале появляются цыгане и еле слышным пианис-симо наигрывают венгерские минорные мотивы.
— Мир усопшим, да здравствует жизнь! — кричит, подымая бокал, маленький круглолицый фельдкурат, и эти слова как бы служат для цыган сигналом перехода на более мажорную музыку.
Собираясь уезжать, генерал обращается к нам с короткой воодушевляющей речью, восхваляет нашу доблесть и даёт понять, что высшее командование намерено произвести большие награждения и повышения в нашем батальоне. Ему отвечает про-чувствованными словами майор Мадараши. Генерал пожимает нам руки и уезжает. Хруна тоже встаёт. Я провожаю его. Лантош неотступно следует за нами. Я заговариваю относительно гидрогеологической карты.
— Во, во, во! — восклицает Хруна, тыча меня пальцем в грудь. — Обязательно, господин капитан, найди им эту карту, я тебя очень прошу.
Полковник прощается с нами. Лантош очень недоволен.
— К чему ты беспокоишь старика такими пустяками? Ведь я же тебе сказал, что найду карту. — И, презрительно опустив нижнюю губу, он отворачивается от меня.
Среди шума и веселья я быстро трезвею. Поминальный обед никак не может кончиться. Штабные офицеры сильно подвыпили. Начальник штаба бригады с горечью втолковывает Мадараши:
— Не теперь надо было брать Клару, а месяц тому назад. Сейчас, когда все уже го-тово для наступления правого фланга, взятие Бузи имеет уже только местное значение.
Мадараши очень обижен.
— Значит, ты оспариваешь героизм моего батальона?
— Герои, герои, слов нет! Командование в восторге. Но ты же как офицер должен понять, что со стратегической точки зрения это — ничто.
Меня вызывают, и я оставляю спорящих. Перед бараком ждёт Новак. Он доклады-вает, что на обратную дорогу нет перевозочных средств и придётся идти пешком. По-одаль на шоссе стоит взвод. Я приказываю двигаться в направлении Нови-Ваша и, не ожидая нас, с наступлением темноты идти на передовые позиции. Новак козыряет. Взвод нехотя повинуется его сердитой команде. Вижу, что некоторые из солдат не в состоянии попасть в ногу.
«Бедные мои старички!» — думаю я с нежностью и долго смотрю им вслед. Кто-то окликает меня. На шоссе остановилась бричка, в ней наш брестовицкий этапный офицер. Оказывается, он везёт почту и мне есть письмо. Какая приятная неожиданность! Письмо от Эллы. Арнольд получил две газеты, книгу и письма. С трепетным волнением разрываю конверт.
«Мой дорогой друг...» Пишет из нашего родного города. Посетила моих роди-телей. Отец всё ещё болеет; Иренка Барта наконец вышла замуж за офицера-лётчика, а Элла собирается в Швейцарию. Эта ужасная война давит ей виски, как невыносимая мигрень.
Элла собирается в Швейцарию. Она бежит от сумасшедшего пожара войны на этот остров. Сначала поедет в Вену, где в министерстве уже готовы её бумаги. Арнольд не возражает против этой поездки.
Много, много раз перечитываю письмо. В офицерском собрании шумно про-должается потерявший свой смысл поминальный обед.
Я сижу на террасе собрания и не нахожу сил вернуться в эту пьяную компанию. Так приятно сидеть в одиночестве с письмом Эллы, и думать о своём. Швейцария...
Бачо тронул меня за плечо. Майор Мадараши машет из автомобиля. Я сажусь. Едем в Нови-Ваш. Шпрингер что-то горячо объясняет майору, который слушает с види-мым удовольствием.
— Это они из зависти, господин майор. Раз сам эрцгерцог собирается раздавать награды, значит, это не шутка. Даже немцы не могли сделать того, что сделал наш батальон.
Элла едет в Швейцарию. Швейцария теперь остров, где не трещат пулемёты и не рвутся снаряды. Пастухи с перьями глухарей на войлочных шляпах пасут тучные стада на верхних склонах Альп, небо чисто, и в солнечных лучах горят глетчеры.
В Нови-Ваше мы прощаемся с осоловевшим майором и двигаемся к хорошо знакомым ходам сообщения. Уже совсем стемнело, когда мы доходим до холма, откуда открывается вид на серое плато Добердо. Погруженный в свои мысли, я машинально следую за Бачо. Вдруг он останавливается. Среди кустов в сомкнутом строю, как на учебном плацу, движется взвод. Слышна чёткая команда:
— Ложись! Встать! Ложись! Встать! Что это такое? Что это такое?
— Ишь ты, Новак муштрует солдат, — смеётся Бачо. Что-то сдавливает мне горло, дыхание прерывается.
— Ах, вот как! — задыхаясь, говорю я и бросаюсь вперёд; громадными прыжками мчусь к взводу, который теперь на четвереньках ползёт между кустами.
— Новак! — кричу я вне себя. — Новак, мерзавец, что вы делаете?
Передо мной качается тупое лицо Новака, его бессмысленные воловьи глаза, но Бачо хватает меня за руку, а Шпрингер быстро отводит солдат, чтобы они не видели, что произошло между господином лейтенантом и фельдфебелем. Солдаты не должны этого видеть, боже сохрани. И Новак не получил по физиономии, как мне хотелось. Новак не понимает, в чем дело. Ведь он хотел только немного прибрать «банду» к рукам!
Мы с Бачо отстаём, Шпрингер со взводом и смущённый фельдфебель уходят вперёд. То, что я не смог расправиться с Новаком, наполняет моё сердце апатией бессилия.
Бачо успокаивает меня, утешает с дружеской готовностью:
— Я все улажу, все улажу, не беспокойся. Фельдфебель слова не посмеет сказать. Ведь все мы подвыпили, а главное, солдаты ничего не видели. Но вообще ты напрасно горячишься.
Нет, я совершенно трезв, я ужасающе трезв. Хорошо было бы быть пьяным, что-бы не понимать того, что творится вокруг.
Бачо тихо говорит, но его слова скользят мимо моего сознания.
— Господа генералы не понимают армии. Какого черта мы торчим на этой Кларе? Знаешь, я жалею, что мы остановились тогда на вершине. Надо было ринуться дальше. Ведь теперь бы мы были черт его знает где.
Добираюсь до своей каверны. Хомок встречает меня сообщением, что Гаал несколько раз приходил ко мне перед вечером. Посылаю старика за унтером. Через несколько минут он входит, плотно прикрывает за собой дверь и говорит, что у него имеется донесение секретного порядка. Я передаю Хомоку почту для Арнольда, и дядя Андраш удаляется.