Нахмурившись, испытующе смотрю на Гаала. Взводный терпеливо выносит при-дирчивый офицерский взгляд. Он привык ко мне, всегда со мной откровенен, даже чересчур, но, правда, только с глазу на глаз: он очень предусмотрителен и осторожен. Постепенно я начинаю понимать тактику Гаала: он не причисляет меня к категории офицеров из господ. Настоящих господ, происходящих из старинных дворянских семей, здесь очень мало. Большинство офицеров только желает казаться аристократами.
Гаал точно знает, что я сын Йожефа Матраи, токаря и колесника, владельца не-большой мастерской. Я — младший сын, из которого отец вздумал сделать господина.
Передо мной стоит унтер Гаал, плечистый немолодой человек. Глаза у него чёрные, выразительные, усы густые, запущенные, шахтёрские. Это усы не степенного крестьянина, а городского индустриального рабочего.
В мире камня Гаал чувствует себя в своей стихии. Он первый мастер подрывной команды. Ведь с шахтёрской работы очень легко переключиться на сапёрную. Кроме того, Гаал ещё на действительной службе прошёл унтер-офицерскую школу сапёров. Собственно говоря, я должен был бы радоваться, что случай наградил мой отряд таким превосходным унтером. Шпиц никогда не называл Гаала унтер-офицером, а шутливо величал папашей. Мартон нащупал правильный тон. Положение Шпица действительно было щекотливо, когда судьба поставила его, почти мальчика, начальником друга его отца, уважаемого пожилого человека.
Эти мысли мелькают в моём мозгу, пока не затихают торопливые шаги удаляю-щегося Хомока.
Я ещё не знаю, как поведу себя в дальнейшем, если Гаал позволит себе откровен-ничать или опять будет донимать меня зверствами Новака. Между прочим, Новак на днях заметил Гаалу, что господин обер-лейтенант Шик собрал около себя паршивых социалистов и что он чересчур либерально обращается со своим денщиком, первым бунтовщиком в батальоне. А про сапёрный отряд и говорить нечего, там собрались одни красные, да и сам лейтенант тоже хорош.
Я не желаю больше слушать никаких конфиденциальностей по этому поводу. Гаал и так слишком много позволяет себе, и его откровенничания больше похожи на упрёки, чем на простое изложение фактов. Что я могу сделать? Я не начинал этой войны и не хочу нести ответственности за неё. С сегодняшнего дня я никому не позволю разглагольствовать при себе о войне. Я хочу, чтобы Гаал чувствовал, что я его началь-ник и офицер.
— Ну, Гаал, похоронили вашего земляка.
— Слышал, господин лейтенант. Парадные были похороны.
— Написали уже отцу Шпица?
— В тот же день, господин лейтенант.
— Садитесь, Гаал, — говорю я спокойно, так как чувствую, что сегодня Гаал не в лирическом настроении.
— Спасибо, господин лейтенант, если разрешите.
Гаал садится. Я придвигаю к нему коробку с сигаретами.
— Ну, закуривайте и говорите, в чем дело. Я немножко устал, кроме того, этот идиот Новак расстроил меня.
— Знаю, господин лейтенант. Жаль, что вы так расстроились, и хорошо, что не ударили его, только бы руки замарали.
— Вы всё знаете Гаал, это странно, — говорю я, пристально глядя на него.
— Не совсем так, господин лейтенант. Самого главного я все-таки тоже не знаю.
— Откуда, например, вы узнали про историю с Новаком?
— Тут нет ничего удивительного, господин лейтенант. Ведь мы, солдаты, ничего не скрываем друг от друга. И могу вам сказать, господин лейтенант, что братва дала понять Новаку, что если он в случае чего вздумает жаловаться, то ему же будет хуже.
— Кто вам это сказал?
— Ефрейтора Эгри изволите знать?
— Вы это и хотели мне сообщить? — спросил я сухо, хотя мне было очень приятно, что ефрейтор Эгри проявлял ко мне такую симпатию.
— Прошу прощения, господин лейтенант, это только к слову пришлось, а доложить я хотел о другом.
— Говорите.
— Уже несколько ночей, господин лейтенант, итальянцы подкапываются под нас.
— Что?!
— Да, проход шурфуют.
— Говорите ясней. Какой проход? Где шурфуют? И как вы это установили?
— Как только мы заняли возвышенность, господин лейтенант, я обошёл все каверны. Вы знаете, что их у нас четыре. Две из них — не что иное как расширенные естественные пещеры. Почва тут, господин лейтенант, очень хитрая: известняк и юра смешаны в одну кашу. Господин лейтенант знает, что недалеко отсюда, под Косичем, целая река исчезает под землёй. Когда господин лейтенант отправлялся на похороны, я...
— Понимаю. Гидрогеологическая карта. Я уже говорил по этому поводу с капитаном Лантошем.
— И привезли? — спросил Гаал, затаив дыхание.
— Он обещал достать, и я надеюсь, что на днях мы её получим.
— Жаль, очень жаль, господин лейтенант. Если бы у нас была эта карта, многое стало бы ясным.
— Продолжайте о подкопе.
— Признаюсь откровенно, господин лейтенант, что, когда мы остановились на возвышенности, не сумев прогнать неприятеля дальше, я подумал, что итальянцы могут устроить нам какую-нибудь пакость.
«И Хруна так говорит», — подумал я.
— Скажите, а как ведут себя итальянцы?
— Совершенно успокоились, господин лейтенант. Как будто умерли.
— А по утрам?
— И по утрам стреляют очень слабо. Но вчера с десяти часов вечера до трёх часов ночи палили без остановки; и самое странное, что до нас не долетела ни одна пуля.
— А для чего же им это нужно?
— Сейчас изложу, господин лейтенант, только разрешите мне рассказать все по порядку. Словом, первый раз буренье услышали в каверне второго взвода первой роты. Господин лейтенант был в этой каверне?
— Наверное, был, но не помню.
— Очень глубокая каверна, начинается отвесным спуском.
— Без всяких ступеней, как в настоящей пещере. Теперь я вспомнил.
— Так вот, тут и услышали в первый раз буренье.
Моя усталость бесследно исчезает, рассеянность, с которой я до сих пор слушал Гаала, сменяется напряжённым вниманием.
— Погодите, Гаал. Значит, второй взвод первой роты. И многие слышали?
— Да весь взвод, господин лейтенант, и солдаты других частей, бывшие там в это время. Я немедленно назначил дежурного наблюдателя из нашего отряда.
— Правильно сделали, правильно, правильно, — сказал я машинально.
Каверна второго взвода первой роты. Это почти посредине возвышенности. Оттуда действительно удобнее всего слышать, что творится внутри горы.
— Ну, а итальянцы? — спросил я невольно.
— Итальянцы, господин лейтенант, хитро работают. Они очень ловким манёвром пробрались на террасу на отвесной скале. Они там засели и устроили целую крепость. Я полагаю, господин лейтенант, что это маскировка, а может быть, укрепление входа в пещеру.
Чем больше я думал о слышанном, тем реальнее казалась мне вся ситуация. Итальянцы никогда ещё не были в таком положении и, чтобы выйти из него, действи-тельно должны предпринять самые отчаянные шаги.
— Дьявольский замысел, — сказал я тихо.
— Тут упрекать некого, господин лейтенант. Сегодня они, а завтра мы.
— Каковы ваши предложения?
— Я думаю, господин лейтенант, что первым долгом надо донести об этом начальству и потом мы примем меры. Но прежде всего нужно достать гидрогеологи-ческую карту, без которой мы ничего не сможем сделать.
— Я завтра же утром вызову капитана и, в крайнем случае, пошлю кого-нибудь за картой. Правда, без неё нам будет трудновато. А скажите, Гаал, какое впечатление это произвело на гонведов?
— Да многие кислые лица сделали. Кому же может нравиться такое положение? По правде говоря, пора бы уже было нас сменить.
— А вы знаете, что сюда собирается эрцгерцог, чтобы лично произвести награж-дения на передовой линии?
— Это хорошо, господин лейтенант, но скорей бы уж собирался его королевское высочество.
Я мерно шагаю взад и вперёд по выщербленному полу трёхметровой каверны и никак не могу собраться с мыслями.
— Скажите, Гаал, а начальство знает?
— Господин Торма знает и, наверное, рассказал господам офицерам. Я же никому не заявлял, решил ждать возвращения господина лейтенанта.
— А не может ли быть, Гаал, что это просто галлюцинация и вам это только кажется? Ведь вы сами говорите, что, когда мы заняли Клару, у вас было опасение, что итальянцы устроят нам какую-нибудь неприятность.
— Верно, господин лейтенант, но ведь не я первый услышал буренье, как вы изволите знать. А что у меня явилась такая мысль, это вполне понятно. В прошлом году был взрыв у Пермы, а у Ларокко господин лейтенант Тушаи сам руководил такой рабо-той, и я принимал в ней участие. Только итальянцы вовремя заметили.
— Ну, и что же?
— Они начали контрбурение, так что нам пришлось бросить. Потом и они прекратили работы, и после этого два месяца обе стороны ждали, кто прежде взлетит на воздух.
— И чем дело кончилось?
— Господин лейтенант Тушаи сделал контрдетонацию.
— А что, если мы сделаем контрдетонацию?
— Её непременно надо будет сделать, господин лейтенант, но для этого нужно установить направление их работ. Ведь тут нам придётся пройти по сплошному камню, а у Ларокко почва была земляная. Если мы не будем точно знать направление, то громадную работу проделаем зря.
Мне не хватало воздуха, лоб покрылся испариной.
— Знаете что, Гаал, — тихо сказал я, — оставьте меня сейчас на полчаса. Потом я позову Торму, а вы приведёте с собой человека, который первый услышал бурение.
— Рядовой второго взвода Пал Ремете.
— Так вот приведите Ремете и Кирая. Эх, жаль, что я отправил Хусара.
— Пусть отдохнёт парень, господин лейтенант, уж очень расстроился бедняга.
— Я хочу за эти полчаса немного отдохнуть и всё обдумать, прежде чем что-нибудь предпринять.
— А я хотел просить, чтобы господин лейтенант первым долгом послушал под-земные стуки.
— Сейчас?
— Нет, сейчас едва ли можно что-нибудь услышать, но мои наблюдатели все время начеку, они всегда могут забежать за господином лейтенантом.
— Ладно, ладно, но через полчаса я хотел бы видеть этого Пала Ремете.
— Слушаю, господин лейтенант.
Гаал поднялся и открыл дверь. В каверну ворвался гул беспорядочной пере-стрелки. Время от времени глухо урчали «кошки».
— Где стреляют? — спросил я.
— Вечерами по флангам, в районе четвёртого батальонам и по егерям. Неприя-тель их часто беспокоит, очевидно, для того, чтобы отвлечь наше внимание. Это им иногда удаётся, но заглушить подземный шум они всё же не могут. В каверне второго взвода хорошо слышно даже при сильной стрельбе.
— И в других местах тоже наблюдают?
— Да, господин лейтенант. Теперь уже людей не успокоишь, все начеку. Конечно, много и паники. Вот час тому назад прибежали ко мне из третьего взвода. «Идите, господин взводный, у нас тоже бурят». Прихожу. Все бледные, нервничают, прислуши-ваются. Зашикали на меня: «Как раз сейчас бурят». Останавливаюсь, слушаю: действи-тельно какой-то шорох. Но чувствую, что это не то; шорох не в камне, а в дереве. Прошёл в угол, где стоят порожние ящики из-под амуниции, и, представьте, спугнул большую матёрую крысу. Ну, конечно, обругал всех, а они регочут, сразу успокоились, что крыса, а не итальянцы. Смешно, взрослые люди, а как дети.
Гаал ушёл. Я подошёл к двери, взялся за ручку, но тут же отпустил.
— Нет, сейчас я не могу идти к Арнольду. Только не сейчас.
Я чувствовал, что от одной резкой фразы Арнольда во мне может все рухнуть и похоронить под своими обломками мои лучшие чувства к этому человеку.
Нет, сначала надо прийти в себя. В полной депрессии опустился на стул, горло сдавила нервная спазма. Вскочил, подошёл к висящему на стене термосу, отвернул головку и жадно глотнул. Глинтвейн ещё горячий, каким налил его Хомок. В груди разлилась теплота, которая дошла до сердца, в голову ударило приятное отупение.
— Ладно, будь что будет. Пусть взорвут, — сказал я и ещё сильнее потянул из термоса. — Только этого не хватало теперь, когда Клара в наших руках, когда эрцгерцог собирается прибыть сюда. Нет, черт возьми, не взорвёте нас, нет! Такую контрмину устроим вам, что сами полетите к черту на рога! Да, пора нас уже сменить отсюда, только не назад мы должны идти, а вперёд, вперёд. Черт бы побрал эти великолепные штабы с их комфортом, с музыкой, кино и шампанским. Генералы живут припеваючи. Война — их жатва; в мирное время они сеют её семена, а на войне пожинают плоды.
«Их, брат, больше интересует курс акций международной биржи», — сказал мне однажды Арнольд. И я тогда не понял, а сейчас чувствую, насколько он прав. Я сегодня видел эту биржу, видел, как живут настоящие господа войны.
Черт возьми, как жарко после этого вина! Придётся расстегнуть воротник. Надо собраться с мыслями. Через полчаса придёт Гаал с Палом Ремете и Кираем, придёт Торма, который будет почтительно молчать и удивляться моему уму так же, как я удивляюсь уму Арнольда. Но если Арнольд так умён, то почему он тут, в этом нелепом хаосе, где в то время, когда ты спишь, под тебя могут подложить две тонны экразита — и ты полетишь прямо к святому Петру в объятия?
Вошёл Хомок.
— Осмелюсь доложить, почта господину обер-лейтенанту передана.
— Что делает господин обер-лейтенант?
— Лично господина обер-лейтенанта я не видел, а передал почту господину Чуторе.
Дядя Андраш всегда величает Чутору господином, хотя они в одном чине. Но Чутора — образованный человек, мастеровой, и господин обер-лейтенант его очень ценит.
Голова у меня тяжёлая. Глинтвейн сделал своё дело: мысли быстро мелькают, одолевают сонная зевота, и я чувствую, что по-настоящему устал.
— Я ненадолго прилягу, дядя Андраш. Тут придёт Гаал с людьми, так пусть они посидят у вас, а вы в это время пойдите за господином Тормой и, когда вернётесь с ним, разбудите меня.
— Слушаю.
— Скажите, дядя Андраш, ничего тут не случилось, пока я был внизу?
— Так, наверное, господин взводный уже рассказал вам, господин лейтенант.
— А именно?
— Да насчёт подкопа. Ведь вот как придумали итальянцы: раз не могут на нас налезть, так хотят под нас подлезть.
— А что говорит народ по этому поводу?
— Народ говорит, господин лейтенант, что пора бы отсюда уходить. Ещё бабах-нут под нами итальянцы, а это, собственно говоря, очень нежелательно.
Старик говорит витиевато, нарочно подбирая боршадские слова, которые я так люблю.
* * *
...Никто не будит меня. Испуганно вскакиваю и сажусь в постели. Кошмар давит мою грудь. В дыре, где помещается дядя Хомок, слышны голоса.
— Так вот и хорошо, что иногда попадаются среди них такие, как наш лейтенант. Без этого народ давно бы с ума сошёл.
— Да хоть бы и сошёл с ума. Все равно этим кончится, — говорит Гаал начальни-ческим, но не строгим тоном.
— Рано или поздно, один конец, — слышу голос Хомока.
Кто-то энергично открывает наружную дверь; оттуда сыплются звуки обстрела.
— Разрешите доложить, господни взводный: бурят, очень слышно, — говорит пришедший, запыхавшись от бега.
— Дядя Андраш, будите господина лейтенанта.
Хомок кашляет и направляется в мою комнату, но я уже стою в дверях, сонно щурясь от света.
— Что случилось?
— Господин лейтенант, наблюдатели сообщают, что в каверне второго взвода слышен шум бурения.
Вынимаю носовой платок, провожу по глазам и обращаюсь к Хомоку:
— Идите за Тормой.
— Убедительно прошу, господин лейтенант, пойти, если можно, без промедления в каверну, вы сами убедитесь, — говорит Гаал.
— Ладно, — соглашаюсь я. — Вот только Хомок пойдёт за Тормой, и мы подождём, пока он вернётся.
Дядя Андраш исчез. Гаал заметно нервничает; это наполняет меня дьявольским весельем. Я не хочу спешить, я никак не могу себя уверить, что опасность так близка.
— Ремете здесь?
— Так точно, — ответил пожилой солдат, стоящий рядом с Гаалом.
— Ну, Ремете, расскажите мне, что вы слышали и почему вы думаете, что итальянцы бурят.
— Я не знаю, господин лейтенант, бурят или не бурят, но моё место на нарах находится в самом конце каверны, у стены. И вдруг я слышу, что где-то далеко в камнях будто кто-то возится. Я сперва думал, что крыса, потому что похоже было на царапанье. А потом, слышу, царапанье кончилось и начался такой шум, как бывает, когда бабы гоняют швейную машинку, наматывая нитку на шпульку.
— Вы откуда родом?
— Из села Новай, Боршодского комитата, господин лейтенант.
— А ваша специальность?
— Винодел, господин-лейтенант.
— Ладно, продолжайте.
Ремете рассказывает, что гудение временами прерывается, в промежутках слыш-ны удары, царапанье, а потом снова гудение.
— Это, очевидно, звук электрической бормашины, а в промежутках выемка породы? — спрашиваю я Гаала.
Взводного, видимо, раздражает моя медлительность, и он еле прислушивается к рассказу Ремете. Гаал возмущён тем, что я занимаюсь пустяками в то время, как в кавер-не могу немедленно убедиться в действительном положении. Он не может понять, что я не хочу слышать этих подземных звуков, которые означают крах моих иллюзий.
Пришёл Торма. Мальчик выжидательно смотрит на меня: что я скажу, как я расцениваю положение. Но я делаю непроницаемое лицо и прошу Ремете рассказать мне все подробно.
Два дня прислушивался Ремете к этим подземным голосам, а на третий день до-ложил господину взводному, потому что и другие люди услышали и стали высказывать беспокойство. И господин взводный приказал вбить в камень железный лом, через который очень хорошо слышен шум.
Ремете ещё продолжал, но я нервно перебил его:
— Ладно, пойдём.
Лёгкое опьянение давно прошло, в груди у меня холод и пустота, на сердце тоскливо.
«Неужели пить начну? — с испугом подумал я. — Для чего? Всё равно уже не восстановишь того, что рухнуло».
— Идёте быстрее, — говорю я нетерпеливо.
Гаал показывает дорогу. Мы гуськом пробираемся по окопам.
Во взводе нас ожидали. В конце каверны было очищено место, где стоял на часах наш сапёр-наблюдатель. Все лица повернулись к нам. В глазах ожидание. Серые, измученные солдатские лица. В них не осталось и следа румянца героического штурма.
В неровной стене каверны торчал вбитый лом, к концу его была прикреплена тонкая стальная пластинка.
— Что это такое?
— Сейсмограф, господин лейтенант, — доложил наблюдатель.
Под ломом поставили маленький амуниционный ящик, и Гаал попросил меня сесть. Конец лома с пластинкой пришёлся как раз на уровне моих ушей. Собравшиеся вокруг солдаты стояли в безмолвии. Все, затаив дыхание, ждали моего решения: ведь я офицер сапёров.
Гаал попросил меня прислушаться, но, как я ни напрягал слух, ничего не мог уловить. Тогда взводный обратил моё внимание на слабый гудящий звук, который то умолкал, то через короткие промежутки вновь возобновлялся.
— Слышу, — сказал я. — А сейчас нет.
— А вот, пожалуйста, господин лейтенант, прислушайтесь. Слышите ли вы тихое цоканье? Раз, два... нет, вот сейчас, два... три, четыре, пять... А теперь что-то посыпалось. Слышите, господин лейтенант?
— Еле-еле.
— Вираг, — сказал Гаал наблюдателю, — дайте-ка сюда аппарат.
Вираг извлёк откуда-то жестяной круг. Гаал опустился на корточки, приложил жестянку к концу лома и прижался к ней ухом. Так он прислушивался несколько секунд.
— Породу убирают. Ага, теперь возобновилось бурение. Прошу вас, господин лейтенант.
И Гаал передал мне жестянку. Я повторил приёмы Гаала и только теперь услыхал, что лежащая на конце лома пластинка издаёт дробный звук, похожий на клацание зубов.
Передал жестянку Торме, который, видимо, слушал не в первый раз и очень уверенно обращался с этим примитивным, но весьма остроумным аппаратом.
Пока Торма слушал, я обдумывал, что мне сказать солдатам. Подтвердить, что данные наблюдения верны, что я слышу бурение? Этого мало, надо ещё что-то сказать. А может быть, заявить, что ещё нельзя определить — бурят или нет? К чему? Все равно не поверят, а я хочу подбодрить и успокоить этих людей, испуг и волнение которых гнетуще действуют на меня.
В каверне тяжёлый воздух. Запах бедности, солдатский запах давил моё горло. Люди обступили меня со всех сторон и ждали моего первого слова, как приговора.
— Все явления говорят о том, — заговорил я спокойно, — что итальянцы действительно бурят, но отдалённость звуков указывает на то, что работа находится в начальной стадии и производится довольно далеко от нас. То обстоятельство, что нам удалось все-таки уловить эти звуки, объясняется следующим: почва здесь является прекрасным проводником звука, а мы находимся в центре возвышенности. Так что для волнения нет пока никаких оснований. Мы примем все меры и перечеркнём их дьявольский замысел контрударом. Для этого нам прежде всего необходимо установить место и направление бурения. Мы, завоевавшие Клару снаружи, сумеем завоевать её и изнутри.
Откуда взялись эти спокойные, уверенные слова, эти чертовски округлые фразы? Они пришли откуда-то из нетронутой глубины души, и самое приятное было то, что они ободрили и меня. Но все же я заметил, что, пока говорил, солдаты понемногу отошли от меня, а некоторые совсем отвернулись. В конце речи я встретился глазами с ефрейтором Палом Эгри, который стоял, по привычке высоких людей, слегка сгорбившись, и мрачно смотрел на меня. После моих слов наступила глубокая тишина. Её нарушил Вираг, стоявший у слухового аппарата:
— Эх, и здорово бурят, уже три минуты подряд.
— Хорошо было бы, господин лейтенант, — заговорил кто-то из третьего ряда, — если бы нас поскорей сменили.
— Будем ли здесь мы или какой-нибудь другой батальон, это все равно, — резко ответил я. — Если опасность налицо, то необходимо её предотвратить. О смене сейчас не может быть и речи, так как его королевское высочество собирается посетить батальон на месте его героического подвига и лично раздаст награды и назначения.
— Так поскорей бы, господин лейтенант, потому что, когда под тебя подкапыва-ются, ведь дрянное положение получается, — заметил старый гонвед.
— Мы не можем указывать его королевскому высочеству. Он приедет тогда, когда найдёт это нужным.
— Только чтобы итальянцы нас прежде не наградили, — неожиданно заговорил Эгри.
— Что такое, Эгри, неужели и вас покинула храбрость?
— Здесь, господин лейтенант, — он указал длинным пальцем в землю, — здесь храбрость бесполезна. Необходимо, господин лейтенант, что-нибудь предпринять, потому что, с тех пор как под нас подкапываются, и рядовые, и мы, унтер-офицеры, уже несколько ночей не спим, все прислушиваемся и просто с ума сходим.
— У меня даже зубы заболели, — с забавным акцентом сказал темнолицый гонвед-цыган.
Солдаты добродушно загоготали, я тоже рассмеялся.
— Вы правы, Пал, — сказал я, — действительно надо что-то предпринять. Поэто-му, Гаал, поручаю вам усиленно наблюдать. Прежде всего мы должны точно установить направление работ неприятеля. Я знаю, что это очень трудно, но надо приложить все усилия. Сегодня ночью мы установим наблюдательный пункт, для того чтобы утром можно было выяснить, что сделали итальянцы снаружи. А потом придётся их немного потревожить. Для этого у нас вполне достаточно бомб и камней. Итальянцев, друзья, надо тормошить. Мы как-то успокоились и стали слишком добродушны, надо быть более изобретательными и жестокими. Надо учинить им такую штуку, чтобы надолго отбить у них охоту гадить нам. Сегодня же ночью я поговорю на эту тему со штабом батальона.
— Очень просим, господин лейтенант, — заговорили все хором.
— Ну-с, мы друг друга поняли. Никакой паники, спокойно наблюдать и подгото-виться, — сказал я и двинулся к выходу.
Когда я вышел из каверны, было одиннадцать часов вечера. Итальянцы беспоря-дочно и нелепо стреляли под нами. Предположения Гаала верны. Всё ясно, и нечего тянуть с этим делом.
В окопах нас, как тень, сопровождал Гаал. Я понял, что он ждёт моих приказаний. Я остановился и подождал, пока взводный не подошёл близко.
— Ну, Гаал, — сказал я полушутливо, — положение весёленькое, нечего сказать.
— Выступление господина лейтенанта произвело на людей очень благоприятное впечатление, и господин лейтенант прав, что надо действовать, и действовать энергич-но. Поэтому прошу ваших указаний.
— Как я сказал, Гаал: продолжать наблюдения и подготовиться. Завтра мы слегка побеспокоим итальянцев.
— Слушаю, все будет исполнено. А по линии начальства, господин лейтенант?
— Что вы под этим подразумеваете?
— Я думал о рапорте в штаб батальона и, кроме того, о господине капитане Лантоше.
— Да, это обязательно, обязательно, — сказал я рассеянно, стараясь угадать, чего ещё хочет от меня взводный.
— Надо иметь в виду, господин лейтенант, что стрелки очень взволнованы.
— Надо их успокоить, Гаал.
— Самым лучшим успокоением была бы смена, господин лейтенант.
Я пришёл в ярость. Так вот в чем дело, вот чего добивается Гаал.
— А вы не думаете о том, что на смену нам придут такие же солдаты, как мы? Что за слепой эгоизм! Как вам не стыдно, Гаал!
Резко повернувшись, я отошёл от унтер-офицера, и так как завернул направо, то пошёл не по направлению к своей каверне, а вниз по склону горы, в район второй роты. Спуск был крутой, и сердитые рикошеты итальянских пуль визжали над окопами. Меня постоянно останавливали часовые, указывая на опасность, и дружески поругивали, не видя в темноте, кто идёт. Я торопился, и Торма сильно отстал от меня. Остановившись перед каверной штаба роты, я услышал его торопливые шаркающие шаги. Парень прерывисто дышал и в темноте наткнулся на меня.
— Уф, как ты торопился, господин лейтенант! Здорово ты отделал Гаала, но так ему и надо. Нечего философствовать, когда начальство что-нибудь приказывает, верно?
Я открыл дверь в каверну. Свет лампы был приглушен солдатским одеялом. Это уже опасное место, чувствуется боевая насторожённость. «Не так, как наверху», — подумал я.
Обер-лейтенанта Сексарди не было дома, он отправился в гости к егерям. Я приказал телефонисту связаться со штабом батальона и вызвать лейтенанта Кенеза. Пока телефонист налаживал связь, я обдумывал, как сформулировать своё сообщение.
Торма не сводит с меня серьёзных мальчишеских глаз. Телефонист протягивает трубку, и я слышу голос лейтенанта Кенеза. Сначала он думает, что говорит Сексарди, наконец узнает меня. Я сообщаю ему о происшедшем, передаю рассказ Ремете, результа-ты наблюдений Гаала, мои впечатления о настроении солдат, высказываю свою точку зрения и прошу штаб батальона сообщить полку. Я же по своей линии пошлю письмен-ное донесение капитану Лантошу.
Кенез слушает мою горячую речь и вдруг спрашивает:
— Откуда ты говоришь?
— Из второй роты.
— Это ты напрасно, — сухо роняет Кенез. — Надо было бы сделать иначе. Кроме того, я думаю, что с этой историей нечего спешить. Может быть, мы имеем дело с повы-шенной нервозностью и больным воображением.
Я сегодня раздражителен. Резко возражаю против последнего предположения и прошу, чтобы батальон официально принял к сведению моё заявление. Кенез дружески успокаивает меня, но ещё раз подчёркивает, что я напрасно поторопился с этим донесе-нием, впрочем, обещает сейчас же доложить майору.
В бешенстве я положил трубку.
— Ишь ты, какой философ господин лейтенант Кенез! Как он спокоен! Да и чего ему волноваться, когда его каверна находится в полутора километрах от подошвы Монте-Клары.
И все же у меня такое чувство, что я действительно зря поторопился. Может быть, Кенез прав. Торме отдаю приказание:
— После полуночи с отрядом в десять-пятнадцать человек приготовь на самом краю обрыва побольше крупных камней. Кроме того, достань у бомбомётчиков десяток лёгких мин. Итальянцев надо побеспокоить, они не должны себя чувствовать в абсолют-ной безопасности, ну, а если наши бомбы и камни будут хорошо работать, мы сможем пробить и снести их постройки внизу, которые, наверно, маскируют подземный ход сообщения. Ну-с, друг Торма, начинается твоя сапёрная карьера. Рядом с Гаалом ты быстро приучишься к этому делу. Видишь, не такая уж плохая вещь эта война, ещё сможешь пройти здесь подготовительный курс к своей будущей инженерной деятель-ности.
— Это возможно. С математикой у меня в школе не было затруднений, — говорит Торма. — Но я мечтал быть артистом. Правда, отец против этого, но, знаешь, я чувствую призвание к сцене, и некоторые знакомые находили у меня талант.
Беседуя, мы подымаемся на гору.
— Ну, там видно будет, может быть, тебе действительно лучше пойти на сцену. А теперь прошу тебя принять меры к тому, чтобы утром все было готово для нападения.
— Не беспокойся, господин лейтенант, все будет в порядке. Я приберу к рукам Гаала, и он у меня не будет философствовать.
Мы стоим перед моей каверной. Пожимаю руку Торме и вхожу к себе. Хомок, конечно, не спит. При свете огарка он занимается своей любимой работой — выделкой алюминиевых колец и различных сувениров войны. Крошечным рашпилем он сейчас обтачивает плоское кольцо. В изящный оригинальный ободок вплетено пронзённое стрелой сердце из красной меди. Улыбаясь, смотрю на кольцо. Чудесный вкус у старика.
— Ну как, бурят, господин лейтенант? — спрашивает Хомок.
— Да, дядя Андраш, бурят.
— Значит, правда. А я думал, что это у людей от испуга в ушах звенит.
У себя я ещё раз перечитываю письмо Эллы. Читаю долго, внимательно, обдумы-вая каждую фразу. Швейцария...
От письма на меня повеяло иным миром, миром книг, мысли, немного само-влюблённым миром интеллекта. Это мир Эллы, мир Тибора Матраи, будущего профессора-лингвиста, знаменитого путешественника по Индии и Азии. На миг уношусь в прошлое. Знакомая улица, уютные дома, гордые колоннады учреждений и милая кондитерская на улице Аттилы. Потерянный рай.
Сейчас как-то ясно ощутил свою страну, — но не ту «родину», о которой так патетически говорили нам в школе. Там, за нашими спинами, есть страна, в ней живут люди, частью военные, но в большинстве штатские. Это венгры. Разве мы, венгры, начали войну? Да, мы. Премьер-министр граф Иштван Тиса сыграл на руку кайзеру Вильгельму, а Бетман-Гольвег за спиной нашего престарелого короля... Впрочем, все это сказки, а реальность то, что мы, венгры, по шею погрязли в войне, и каждый из нас связан с ней по-разному. Генерал Кёвесс, полковник Коша, майор Мадараши, лейтенант Кенез — это профессионалы войны. Но Гаал, Чутора, Арнольд, Торма... У Тормы даже профессии не было...
Я очень часто бывал с Эллой в кондитерской Аттилы, и Элла потихоньку, чтобы никто не видел, совала мне в руку пятикроновую монету. Ведь платить должен был мужчина, а этому мужчине не хватало на частые посещения кафе. Правда, в начале и середине месяца, когда я получал деньги за уроки, я гордо протестовал против этой опеки.
Из письма Эллы я понял, что Арнольд жаловался на меня и называл «безнадёж-ным типом». Возможно, что это и так, но, с другой стороны, Арнольд слишком резок со мной и со свойственной ему нетерпимостью требует, чтобы я обязательно разделял его точку зрения, хотя она мне и неясна. Ведь Чутора как-то сказал ему:
— Много вы путаете, господин доктор, и все оттого, что хотите сидеть сразу на двух стульях.
— Вы старый дурак, Чутора, — возразил Арнольд. — Не воображаете ли вы, что вам удастся вовлечь меня в свою партию? Чёрта с два! Я понимаю, что пригодился бы в вашем деле. Ведь без интеллигентов, или, как вы нас называете, «мозговиков», вам, господам рабочим, будет трудновато. Вы думаете, что над разработкой вашей теории я уже натёр мозоли на мозгу? Нет, Чутора, ваша теория годится мне только для того, чтобы отшлифовать на ней свою собственную. Ясно, что монархия не может продолжать прежней политики, нам необходимо восстановить в правах остальные национальности, и прежде всего чехов.
— Ого-го, вы до сих пор застряли на национальном вопросе? — издевался Чуто-ра. — Ваш путь, господин доктор, это третьеразрядная просёлочная дорога. О, как она далека от большака истории!
— Для вас, Чутора, есть только одна дорога: долой капитализм.
— Да, это главное направление, — сказал Чутора.
Арнольд мягко издевается, а Чутора с трагической серьёзностью нападает на господина доктора. Я чувствую, что эти люди, щупая один другого, ждут друг от друга чего-то большого и настоящего. Они идут каждый своим путём и надеются встретиться где-то у перекрёстка. Я слушаю их споры и делаю вид, что меня это не касается. А на самом деле это должно касаться меня очень близко.
«...Спросите Арнольда, почему он ничего не отвечает государственному тайному советнику фон Ризенштерн-Алькранцу, который очень внимательно отнёсся к его вопросу и обещал мне, что по одному слову Арнольда он будет переведён в мини-стерство. Кончайте скорей эту страшную, надоевшую войну и возвращайтесь домой. Мир пуст и скучен, как великий пост. Но я очень рада, что Арнольд наконец решил использовать более продуктивно ту массу свободного времени, которой вы там располагаете. Я посылаю ему его бювар, бумагу, любимые зелёные чернила, перо и даже пресс-папье. Вы встретите их как старых знакомых. Вы бы тоже лучше сделали, если бы не сидели зря и обдумывали ту тему, которой были так захвачены до начала этой катастрофы.
Представьте себе, Маргарита Бенедек наконец вышла замуж за маленького Бар-тоша. Бартош как раз находился дома на побывке после ранения. Наконец-то эта романтическая любовь достигла тихой гавани. Надеюсь, что вы не сердитесь на меня за то, что я уезжаю в Швейцарию. Мне так хочется подышать настоящим чистым воздухом без эрзацев мирного времени».
Уже давно, может быть, целый час, сижу неподвижно и только по свече вижу, что прошло много времени. Рука, в которой я держу письмо, онемела и тяжела.
Здесь уйма свободного времени, верно, но есть ли возможность в это свободное время думать о чем-нибудь ином, кроме окопов, камней и всего того простого, повсе-дневного и в своей совокупности ужасного, что пригвождает нас к войне? О, если бы я был на месте Арнольда, то написал бы такую статью... Глупости, теперь не время статей, теперь говорят пушки.
* * *
Рано утром меня разбудил Хомок. Я уже знаю, в чем дело, безмолвно надеваю портупею и направляюсь к выходу. Иду к намеченной точке в расположении роты Сексарди, откуда буду наблюдать за результатами нашего «неожиданного» нападения. В окопах меня ждёт Гаал. Идём вместе. С того пункта, который он выбрал, действительно прекрасно виден южный склон обрыва. Обрыв не такой уж отвесный, как нам казалось, и на этом склоне имеется несколько террас. Правда, до первой террасы сплошная стена в десять-пятнадцать метров, потом узкая, как карниз, терраса, на пять метров ниже другая, значительно более широкая, куда уже успели пробраться итальянцы. Пока мы праздновали победу, неприятель не спал. Эта терраса с выстроенными из мешков и камней прикрытиями выглядит как громадное ласточкино гнездо. Теперь, когда мы знаем о существовании подкопа, назначение этих прикрытий ясно.
На краю обрыва мой отряд приготовил доски, бомбы и несколько больших камней. Солдатам выдано по пять ручных гранат. Хорошо было бы иметь сейчас хоть один из тех огнемётов, которые мы забрали у итальянцев, но, к сожалению, их отправили в Констаньевице для изучения. Теперь гнезда огнемётов стоят пустые, и в них устраиваются на ночлег любители чистого воздуха.
Я смотрю на угрюмый профиль Клары. Уже совсем светло. Можно начинать. Гаал отдаёт команду по телефону, и через несколько секунд ринулись вниз серые глыбы камней, рвутся мины, с грохотом сыплются перемешанные с ручными гранатами осколки камней. Действия мин рассмотреть невозможно, но вижу, что гранаты падают далеко от цели. Может быть, камни сделают своё дело, если просто не ударятся о стены второй линии. Но все же наше нападение застигает итальянцев врасплох. Со всех сторон начинается бешеный ружейный огонь, и недалеко от бруствера нашего окопа ударяет сердитая граната. Артиллерия уже беглым огнём вымещает злобу на несчастных егерях.
Я бегу наверх, под нами очнувшиеся итальянцы открыли яростную пулемётную стрельбу по краю обрыва. Гаал устроился в седьмой латрине и с помощью длинного артиллерийского перископа наблюдает за тем, что творится внизу. Концерт длится очень недолго, мои люди уже истощили запас камней и мин. Артиллерия утих